Текст книги "Геи и гейши (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

Могучая старуха, что расставляла приборы и заодно смахивала со стола пыль и объедки предыдущей трапезы, разогнулась и вышла на свет, надвинувшись на Шэди всем корпусом. Это был явный и ярко выраженный тип бабули-оторвы, крепкой в кости и моложавой, подтип – убивательницы всех будд и пожирательницы священных коров, амплуа – заядлая старая чертовка, что не верит ни в сон, ни в чох, ни в птичий грай.

– И чего это тебе тут занадобилось, человече? – вопросила она грозно.

Тут он ее разглядел во всех подробностях, и немудрено! Ростом она была выше его на целую голову и куда шире в груди и плечах: не женщина, а целый монумент. Кожа бела, как мамонтовая кость, выветренная и обожженная морозом, глаза своим пронзительно-язвительным цветом заставляли вспомнить о синильной кислоте, нос был длинен и слегка загнут книзу, чтоб не сказать крючковат, а на голове – целая охапка желтых с проседью кос, что были пришпилены добрым фунтом черепаховых гребней, нефритовых шпилек и заколок из тусклого серебра. Стан крепок, как грот-мачта, длиннопалые руки ухватисты, точно грабли, на которые часто наступают, а талия, которая отчетливо не просматривалась, была облечена платьем из той же поскони или мешковины, что шла здесь на все житейские надобности. Платье это было связано также в виде сети, хотя пожиже и поузорнее потолочной; на грудях, нацеленных прямо на зрителя, как двуствольный пулемет, топорщилось ожерелье из круглых и плотных бусин древнего, темно-желтого янтаря длиною до пупа, как на восточном идоле. От пола старуху отделяли некрашеные тряпочные сандалии с высокой подошвой, той же тряпкой и обтянутой. Всеми чертами и совокупным обликом напоминала наша кабатчица сытую и злую кошку, поэтому не стоило удивляться настоящей кошке, а вернее – вороному коту исключительной красоты и мощи, что выделился из тьмы, сверкая глазищами цвета хозяйкина ожерелья, и стал к ноге, скептически фыркнув на пришлецов.

– Что, – повторила хозяйка, – никак немтыря Бог послал? Я с тобой говорю.

– Я, собственно, по объявлению. Чтоб с собаками вот… заходили.

– Люди с собаками, а не собаки с людьми. Фармацевт ты, что ли?

– Не понял вас, добрая женщина.

– Ну, шальные бабки у тебя водятся, рыцарь прискорбного образа? Что-то не похоже. И за душой один ветер, и в кармане штанов ничегошеньки, и в самих штанах, да и вообще не лицо у тебя, а сплошное общее место. А теперь скажи мне откровенно, кто кого привел, ты собаку или собака тебя?

– Да мы, наверное, вместе с Белладонной, – начал Шэди без большой уверенности.

Кот при этих словах встопорщился и хрипло мяукнул, показав белые иглы зубов; между ними мелькнул яркий огненно-красный язычок и тотчас же исчез.

– Цыть, Ирусик, – махнула рукой кабатчица. – Женка она славная, Белла-то, а этому сморчку только плюс, что имя ее угадал, – правда, совсем махонький плюсик, не больше его личного интимного инструмента.

– Так собака все-таки необходима как пропуск? – продолжил Шэди.

– Можно было бы просто надеть башмаки с маркой «Тихие Щенки», – ответила старуха, – мягкие такие и ноские до чертиков; но больно дорого, такому, как ты, ввек не потянуть.

– Как ваше почтенное имя, добрая хозяйка, и имя вашего уважаемого кота?

– Ишь чего захотел! Говорят тебе сами – не слышишь, а не хотят сказать – домогаешься. Да ладно, только ради Беллы скажу. Звать меня Аруана, хотя не только так, а еще на несколько ладов; но тебе всё равно, ты по-взаправдашнему и одно это имя произнести не сможешь. А кот, раз тебе это нужно, – прямой потомок того, что встретился кельту Маль-Дуйну и его друзьям в их плавании, и носит гордое и старинное имя Ирусан.

При этих звуках, очевидно, ласкающих его сердце, кот приосанился, поднял щекастую голову и померялся взглядами с Шэди. Тот отвел глаза – поистине, все кошки прекрасно умеют ставить человека на место!

– Ну вот, – продолжала старуха, – ты удовлетворился? Больше ничего не потребуешь? А то все лопухи и слабоумные, что сначала забредают в эти места, а потом прямым ходом сваливаются мне на голову, – при этих словах Аруана подбоченилась, – всем, буквально всем, представь себе, требуется пить-есть, спать-отдыхать и еще чтоб им девицу пятнадцати лет отроду под бочок положили, как царю Давиду.

– Говоря по чести, и я бы не отказался от всего этого, кроме разве что последнего, – ответил Шэди, – только у меня нет чем заплатить.

– А у меня нету мела, – отрезала Аруана.

– Я ж не мел ем, добрая женщина.

– Да и я им только на черной доске пишу, если кто мне задолжал, – объяснила она, – но вот как раз сегодня кредит хотя и был, да куда-то вышел. И очень надолго. Так что гони наличность!

– Денег у меня нет.

– А откуда ты взял, что я деньгами беру?

– Принято вроде у людей.

– То, что принято, ты за порогом оставь! Да и сам ты непонятно зачем тут околачиваешься, только и кайфу, что на мозги мне капаешь. Спрашиваешь, да все не о том. Эх, кабы не Белянка…

– Тут Белая Собака повернулась к Шэди, деликатно и с некоторой долей отчаяния тронув его за штанину. Он понял.

– А чем у вас платят, госпожа Аруана?

– Таки допер до сути, – хмыкнула она. – Самим собой платят, парень. Да ты не робей, мы ж не каннибалы какие-нибудь, а простые средневековые граждане. Получается так: у каждого человека есть только одна твердая валюта – он сам, при каждом таком ходячем желудке есть мозги, которые хоть чего-нибудь да сообразят, а мозги лучше всего работают, когда человек в отключке: иначе говоря, спит и от себя придуманного отдыхает. Сон у нас, заметь себе, совершенно бесплатный, ибо вся корысть наша в сновидениях. А еще – в сказках, рассказках, притчах, фантазиях, небылицах, стишках и прочей легковесной чепухе, которая в миру почти не имеет веса – как говорится, ни съесть, ни выпить, ни поцеловать. За них мы накрываем на стол: как говорится, один вид информации в обмен на другой.

– Сны я вижу какие-то лоскутные и еще серым-серые, – с печалью произнес Шэди, – писать стихи и фантазировать никогда толком не умел, а небылиц в моей жизни и вовсе не случалось. Вот если рассказать вам, как я здесь очутился? Глядишь, и сам пойму.

– Уж этого мне вовсе не надобно, – сказала хозяйка. – У всех вас одно и то же: возжелали сразу подняться ввысь и ухватить заветное, ан нет – не далось! Но не беда: тому, кто стремится стать выше себя самого, приходится сначала спуститься в свои низы – ведь и чтобы в гору подняться, нужно пройти через глубокое ущелье. Вот только и нового в этом нет ничего.

– Есть у меня история о том, как мои родители встретили друг друга в годы войны. Отец был в армии, и послали его через всю нашу землю укреплять дальнюю границу государства. А маму туда отправили для трудовой повинности – также через всю страну, только с другого ее конца. Хотя нет, пожалуй, с третьего: земля наша, однако, шибко длинная и протяженная! Потом говорили мне они, каждый родитель тайком от другого, что была у отца невеста, а за мамой молодой морячок ухаживал – только не в пору пришлось и то, и другое, а когда настигла их обоих, маму и отца, их главная нужда, никого рядом не оказалось.

– И счастливый был брак? Благоприятный ли для зачатия? – спросила Аруана с двусмысленной улыбкой.

– Да, наверное. Ссор не было, я здоровенький был в младенцах, дом зажиточен, работа радовала. Только вот я, наверное, оттого и пуст, что в благое дело соития ни один из моих родителей не вложил всего себя, а лишь небольшую частицу. Хотя, быть может, не совсем это плохо. Отец в молодости был страшный жизнелюб, но со временем это выродилось в животную страсть к существованию; мать же мечтательна и нежна сердцем – а стала исполнена уныния. Я счастливо избег первого, зато во второе окунулся с головой.

– И в этом нет решительно ничего особенного, – покачала головой хозяйка. – Тем более, не ты сам пережил и их встречу, и влюбленность, и оскудение чувств, которое я вывожу из твоего рассказа, – а тебе о том рассказали. Однако не видится ли тебе некий перст в том, что ради производства тебя на свет понадобилась одна из самых страшных войн в истории? Ради того, чтобы сорвать мужчину и женщину с насиженных мест, вырвать их из обусловившего их контекста и заставить соединиться в тебе, на первый взгляд не стоящем таких хлопот и затрат?

– Я как-то не думал о себе из такого угла зрения, – пожал плечами Шэди. – Разве я такая важная персона?

– А как же иначе? – Аруана уперла руки в боки и перегнулась назад, отчего ее бюст вместе с животом нависли над его тощей плотью подобно уступам скалы. – Да ведь ни один из людей не ведает, кто он есть и какой замысел претворяет в жизнь. Ты – живой символ, буква на обложке никем не прочитанной книги, которая и есть ты истинный: так сказать, книги о настоящем человеке, написанной вовсе не Борисом Полевым. И самое скверное, что так мог бы ты и по жизни пройти, не повстречавшись со своей единоличной и одновременной всеобщей Книгой, не прочтя в ней истории о себе самом, не выпив ее вина и не одев ее своей живой плотью.

– Я ведь вина не пью, почтенная женщина, – отвечал Шэди, – и вообще по необходимости вегетарианец. В городе Полынове все, кроме травы и молока, было нечистое.

Она даже рот раскрыла на такую невиданную тупость – что, впрочем, соседствовала в нем с неслыханной прозорливостью – и с безнадежной миной переглянулась со своим котом. В этот критический момент некто снова налег на дверь снаружи и вышиб ее с громогласным комментарием:

– Как это может статься – вегетарианец в одной твердой форме? Чушь собачья и кошачья.

– Тем более, – вторил другой голосом гораздо более тихим и вежливым, – у нашей милой Арауны большая часть информации записана именно на жидком кристалле. О вине я не могу судить из своего личного опыта, но чай тут есть и крупнолистовой, и мелкий, и из трех верхних зеленых веточек: так сказать, в формате ин-фолио, ин-кварто, ин-октаво и даже со шрифтом бриллиант.

С этими словами на сцене явились сразу три новых персонажа. Широкий в кости верзила, белобрысый с проседью, носил поверх шикарной черно-бурой рясы с пролысинами и подпалинами совершенно удивительный защитный жилет, долгий и многокарманный. Его спутник, казавшийся гораздо его моложе, смуглый и слегка женоподобный красавец с черными кудрями и странно застывшим темным взглядом, держал на жесткой привязи великолепную длинношерстую борзую палевой масти, расчесанную на прямой пробор и с длинными девичьими ресницами. Огнедышащий кот Ирусик снова фыркнул, но вроде как с одобрением, и отступил за кулисы.

Верзила выдвинул из-под ближнего полустола табуреты, сам уселся покрепче и заботливо усадил красавца, показав борзой место у ног последнего. Затем сунул руку в левый верхний карман своей одежки, вытащил оттуда крошечного, длиноногого, как паучок, и совершенно голого щенка (это будет уже номер четыре), поместил на стол прямо перед собой и весело рявкнул:

– Арауна, сей минут кофе со взбитыми сливками! Кофе для меня, сливки для сеньориты. И, смотри, побольше! Потом, две порции блинов с черной икрой – одну Идрису, другую – его исламской псине. Только водки к блинам им не давай – он сам признался, что непьющий.

– У тебя опять новая, брат Леонард, – заметила старуха.

– Прежнюю в люди вывел, – ответил он с гордостью. – Умница такая, что на лету любую науку схватывает. Ну, да и наука моя не больно тяжела, не чета Идрисовой: компаньонка ведь не поводырь.

– А им вы, значит, отпускаете без кредита и предоплаты? – вполголоса заметил Шэди, когда хозяйка харчевни промчалась мимо уже с полным подносом.

– Они, Мастер Лев да Горный Барс, мне самой в свое время кредитов надавали – ввек не расплатиться, – буркнула она. – Вообще-то сие и подавно не твое дело, верно?

Тем временем щенька взахлеб поглощала сливки, куда Леонард искрошил еще и здоровущий собачий сухарь. Борзая кушала из рук хозяина деликатно, как подобает собаке хорошей породы, в то же время с живым интересом наблюдая за хозяином и другими гостями. Странным было, что сам Идрис не пытался встретиться с нею взглядом, как обычно делают заботливые хозяева.

– Он что, слепой, Идрис? – спросил Шэди между делом. – Странно.

– Ишь, дурень дурнем, а интуиция работает, – ухмыльнулась хозяйка. Как-то незаметно они очутились рядышком на одной скамейке, а Белладонна положила голову старухе на юбку. – Это я не об Идрисовом зрении – надо самому быть слепым, чтобы не замечать его изъяна – а о том, что ты верно угадал характер здешних мест. Излечить глаза ему тут плевое дело, он сам не хочет. Видишь ли, Идрис любит и умеет обучать псов-проводников для слепых, с этой же Зюлейкой они так крепко подружились, что повсюду желают ходить вместе. А их брат мусульманин никак со своими собаками не разберется: то они для него наследие проклятого зороастризма, так что и в дом их пускать противно, то в хадисы их помещают, а в Коране и вовсе целая глава посвящена верному псу семи эфесских отроков. Но если человек без пса как без глаза – тогда все проблемы побоку. Только я, с другой стороны, не понимаю, что за выгода Идрису держать в поводырях крылатую молнию.

– А у тебя, Арауна, тоже новенький, – вдруг влез в их беседу Леонард. – Как поступим: будем предлагать ему в кости перекинуться на его личную жизнь, никак себя не сознающую, или он игрок иного склада – сам с собой?

– Перескажи то, о чем мне упомянул, – женщина толкнула Шэди локтем в бок, – только другими словами.

– Да это неинтересно, – начал отнекиваться он. – Только зря время потратите.

– Не тебе судить, что для нас зря, а что не очень, – возразила старуха. – Тем более, что у тебя лично тут будет преизбыток не только времени, но даже пространства, если заслужишь: вот и развернешься в них.

Шэди крепко вздохнул и начал:

– Понимаете, мои отец с матерью сошлись как будто по чужой воле, и не по любви, хотя по симпатии и по взаимному хотению. Ну и привнесенные, как говорят, факторы. Солдат тянется к женщине – если убьют его, так пускай хоть память, хотя бы малая частица его останется на земле. Сама женщина – ну, я думаю, земные помыслы, вроде того, что женихов всех на войне повыбьют… а после ухода мужа на действительную не один ребенок, еще и продуктовый аттестат останется, после гибели – пенсия. За этими мыслями прячется и более возвышенное: сохранить в себе живое тепло, держать при себе юную жизнь и греться об нее, не быть на земле одинокой. А все-таки соединяются двое ради чего-то помимо любви, иного, чем сама любовь, и души никакой в это нечто не вкладывают – только в свои чаяния. Не в ребенка, а в свое желание ребенка. Вот дитя, нарождаясь, и не берет ничего от душ обоих – одни гены. Я ведь послушным был, мягким в детстве – это мне так легко давалось! И так велика была моя ущербность, что я был лишь тем, кем хотели меня видеть другие. Потом, взрослым, я прочел, что так быть не должно; личность мягкой и уступчивой не бывает, она ведь должна утвердить себя в мире. Но то я в книжках прочитал и головой понял, а внутренность моя с того не наполнилась. Вот кто я – полый человек. И – бесполый. Хотя в бывшем когда-то у меня паспорте было обозначено совсем иное…

– Что ты пуст, – ответил на это Идрис, – это хорошо. Лишь пустое способно воззвать к полноте и ею насытиться; только отказавшись и став вне самости – возможно ее приобрести. Ведь только посмотри, какую только чепуху вы, внешние люди, не считаете собой! А что до того, к какой конкретной половине твоего отряда двуногих ты принадлежишь, – поверь, никто из нас не заставляет тебя четко в этом определяться.

– Я не понимаю ваших слов.

– Тем лучше их сохранишь в себе: не будет соблазна пересказать своими словами.

– А все-таки недурной экземплярец! – с долей восхищения сказал брат Лео, наблюдая за беседой. – И повесть свою заметно обогатил, и сам при этом поразвился и порезвился. Ара, слушай, да накорми его хоть чем-нибудь для вдохновения, чтоб в чужие плошки ему поменьше смотрелось. За мой счет, что ли.

Он сгреб собачонку, которая тем временем отполировала свою посуду до золотого сияния, и запихнул обратно в карман – одна остроухая мордочка наружу.

– Ибо к пороху или гремучему газу также подносят запал, – добавил Идрис. – Кто знает об этом лучше меня?

– Да будет вам, – кивнула старуха, – И накормлю, и напою, и спать уложу за счет заведения: не такая уж я Бабка Ёжка. Только вот не соображу, чего бы ему поднести из нашей специфики, чтоб его тут же на месте родимчик не хватил.

– Хм, это задачка, – богатырь почесал в затылке толстенным пальцем, согнув его в крючок. – Ежевичной настойки? Не дозрел. Хлебца с добавкой из толченых рожков спорыньи – либо на части разорвет, либо, неровен час, антонов огонь прикинется.

– Или разродится прежде времени, – фыркнула хозяйка.

– А если конопляного семени? – продолжал он.

– Небось не канарейка, – отвергла это предложение Арауна.

– Мескаля с мескалином? Питьевого пейотля? Пелевинского тампико из тампаксов? Кофе с зернами кардамона, что так любил Борхес?

– Кардамона не завезли, а кофе – никакой арабики, один робуста, – махнула она рукой. – Какао вот хорош: с перцем, солью и добавлением самой чуточки чарса.

– Я к такому не привычен, любезная локандиера, – сказал Шэди ей на ухо. – Разве что с сахаром и молоком. И вообще вы сплошные вариации на тему алкалоидов исполняете.

– Это наш умник про наркотики догадался и про любовные зелья, – хохотнул Лео. – Да не стыдись, кума, а то ишь какой румянец пал на бело личико! Знай, что вся наркота родом из религии, как бледная спирохета – из шерсти лам, а микроб черной лихоманки – из вырубленного тропического леса. Все хорошо и полезно на своем месте, дурно лишь уничтожение древней флоры, фауны и верований. Ибо то, что остается без глазу, призору и хозяина – паразитирует на чужих хозяевах и этим мстит.

– И к тому же любая опасность – близость любви и смерти – истончает пленку между нашей мнимой жизнью и настоящей, которую мы лишь угадываем через туман, – добавил Идрис.

– Через мутное стекло, приятель! Да; всем этим путь не пролагается, но направление намечается – как стрекалом погонщика и этим… жалом в плоть.

– А, помимо прочего, мы даем тебе не еду и питье твоего мира, но их метафору, которая, правда, будет куда действеннее того, что изображает, так что еще неизвестно, какая из двух реальностей оригинал, а какая – зеркальная копия, – подытожила старуха. – Главная напасть на вас, людей, что вы слишком многое в мире понимаете натуралистически, а не метафорически, и в своей конфессиональной деятельности так же. А ведь не ничего вреднее для живого религиозного чувства, чем наклонность к сугубому буквализму… Но даже если вы кое-как становитесь на верный путь и прозреваете картинность, аллегоричность, символичность и образность всего тварного, то полагаете в своей простоте, что образ – это так, нечто художественное, бесплотная красивость и не более того.

– Я совсем запутался, добрая женщина: что, по-вашему, истинно, а что нет? Одного я не хотел бы: искушения соблазном.

– Да кто тебя спрашивает, нежить, чего ты хочешь, а чего нет!

– Вот что, Ара, – примирительно сказал Леонард, – дай-ка ему молочка с бхангом, такого, как на индийской свадьбе натирают, и будет с него.

– Жених, тоже мне, – хмыкнула Аруана, – алхимический и алфизический.

Однако густое и сладкое молоко в большой и плоской деревянной чаше все-таки появилось. «В самый раз и Белле полакать, – подумал Шэди, – хоть какая она мне невеста».

Пока он пил, ради удобства усевшись за столик, парочка собачников тихо смылась. Шэди вздохнул чуть свободнее – умствования попа и мусульманина изрядно его тяготили. В харчевне тоже стало как будто просторнее: сеть подобралась кверху, люстра никак уже не напоминала висельника, факелы разгорелись ярче, а котел вообще засверкал, точно небольшое светило.

– А знаете, Арауна – или Аруана все-таки? – произнес он в куда более развязном тоне, чем его обычный, – я вспомнил одну историйку, которая случилась со мной, и к тому же случилась не во сне, а на самом деле. Правда, история не бог весть какая складная, а дидактики в ней и вовсе ни на грош.

И он начал рассказывать новеллу, которую прилично будет озаглавить -

ИСТОРИЯ О ЗЕЛЕНОМ ШАРИКЕ

Случалось ли вам, голубушка, в детстве дружить с девчонками? Конечно, я соображаю, что вы, по логике вещей, сами были одной из них, в отличие от меня; ибо я чисто номинально и по факту наличия некоего потенциально прямостоящего органа считался мальчиком и мужчиной. Нет-нет, я имею в виду только то, что девочки – да и девушки, и вообще все женщины – между собой не дружат, а водятся: дружба – понятие, имеющее хождение только внутри сильного пола. Как говорили раньше, дружат марсиане, водятся и дружатся венерианки, а вот мосты между обеими половинами юного человечества не наводит почти никто. Брак – иная материя, это для взрослых, да и то неизвестно, мост это или меч… Вообще-то я неспособен ни на что, кроме общих мест, вы уж простите меня.

А вот мы попробовали дружить: я и моя одноклассница. Ну, я, конечно, был ее кавалер без страха и упрека, трубадур и портфеленосец. А школьные портфели тех времен бывали тяжеленные: учителя требовали иметь полный комплект на пять-шесть, а то и семь уроков, а еще обувная сменка, и физкультурная форма, и завтрак… Ранцы тогда уже изобрели, но они практиковались только малолетками. В пальто ее втряхивал на глазах у всего класса, сидел если не за одной с нею партой, то прямо сзади – и вовсе не для того, чтобы сдирать диктанты или контрольную по тригонометрии, можете мне поверить: хотя уж если так вышло, отчего не попользоваться? Вот сочинения она писала шибко нестандартные, и пользы классу от них не могло быть никакой.

Мир ее фантазий приоткрывался – с самого, впрочем, уголка, – по малейшему поводу: в пересказах прочитанного, изложении исторических событий, в рисунках и поделках. Чуть что – и ее несло без удержу. Кое-кто из наших вид спорта устраивал из того, что заставлял ее фонтанировать, но всерьез к этому относился, похоже, один я.

К восьмому марта всем девчонкам дарили мимозу, как булгаковской Маргарите, о которой, правда, мы узнали куда позже. А я – цикламен вместе с луковицей. Специально выращивал: на цветы у меня рука была легкая. Любимой учительнице приходилось наши с ней отношения защищать перед всеми одноклассниками и даже почти всей школой – в качестве эталона истинной дружбы. Простим ей недогадливость, взрослые ведь порой бывают так наивны!

Дорога к дому длилась полчаса и шла по довольно необжитым местам, так что я считался еще и ее телохранителем. Ну, она, по правде говоря, сама была не из робких, но ведь это как раз бывает самое опасное – раззадоривать всякую шваль. А платила она мне – вы угадали, да? Рассказами. Жаль, я забыл почти все их – они были мимолетно связаны с теми предметами, которые она подбирала на дороге или видела вокруг, и ушли вместе с дорогой к дому и самим домом. Помню я гниловатые сквозные заборы, ветхозаветные тротуары из темно-рыжего кирпича, вбитого в землю, со мхом в зазорах, широкие метлы кленов, которые подстригали каждый год с почти маниакальным упорством, да сосновый лес и кучевые облака в прогале улиц… А еще проходили мы мимо старой фабрички пластмасс – такой, знаете, по части мыльниц и целлулоидных кукольных головок, которые пришиваются к тряпочному туловищу. Она не оправдала себя и захирела еще до войны, когда нас не было на свете; остался один подвал. На его месте решили строить медицинский центр, но пока она служила центром только местного фольклора.

И вот моя подружка тоже стала накручивать свои фантазии вокруг избитой детской темы – какие там, в заброшенной подвальной яме, остались замечательные игрушки. Строго говоря, не такие уж полетные это были фантазии: некоторые мои одноклассники – да и взрослые – пробовали отыскать там кое-что втайне от местной общественности. Я же боялся: и ступенек туда нет, и лестницу-то волоки на глазах у всего поселка… Что-то было в этих рассуждениях фальшивое – будто я боялся признать истиной тот факт, что просто так, без какого-то выверта или волшебства, в настоящий, вовсе не этот, подвал не проникнуть. А потом, видите ли, почтенная дама: сделать – означает полностью довериться россказням, чтобы после сразу же их разрушить. Вы понимаете меня?

А игрушки – ох! Были там, значит, волшебные кубики, картинка из них, если сложить ее по особым правилам, оживала и двигалась наподобие мультяшки. Из мозаичных деталек можно было, если повезет, сложить панораму, в которую можно войти, как в пруд, а из конструктора – целый город, деревья, дома, мебель в домах. Все как в жизни, только совсем маленькое. Ну и куклы, конечно, – они были не из тяжелого папье-маше, как мои, а из легкого, упругого и теплого материала, похожего на те розовые изнутри раковины, что нашел на морском берегу в самое счастливое для тебя лето; наряды для этого карликового народца лежали в отдельных коробках, и все это по росту, изящно стачанное, связанное и сшитое. Моя подружка пыталась повернуть мои мечты к космосу летучих блюдец и вселенной механических чудес, но я не поддался. Я хотел только того, что видел рядом с собой – того, но в то же время не такого.

Убогие желания, скажете вы, – и будете правы. Но когда разговор идет промеж двоих, все это кажется таким сочным, таким живым! Ведь оба мы имели в виду нечто большее, чем бывало сказано, – и каждый свое; но в главной идее вымышленной и в то же время «такой-как-надо» жизни мы соединялись.

Она не выдержала первая. Не век же ей было тешить мое себялюбие – она в мечтах строила для себя куда больший мир, отличавшийся от моей интимной вселенной широкими физическими просторами и мысленными сквозняками. Ей не хватало слов, чтобы передать это мне, хотя и через те образы, на которые я вынуждал ее, ко мне проходило какое-то понимание. «Послушай, мне надоело играть с тобой в неправду, – сказала она в конце концов. – Зачем ты меня все время на это подначиваешь? И добро бы только на вранье – в конце концов, не я, а ты сам хочешь себя обмануть. Это похоже на то, что карлики, лилипуты выдумывают своих… микропутов вместо того, чтобы расти вместе со своей вселенной. Мы как страусы: уходим в малое внутри себя, чтобы не видеть большого».

Я не понял ее – или понял слишком хорошо. И разобиделся ужасно! Иногда так не хочется слышать, как дают вещам их настоящее имя – кажется, что тебе плюнули в самое заветное, в лучший уголок твоей души. Ну, это я сейчас так сложно говорю, а тогда я поступил куда проще: разревелся от незаслуженной обиды, бросил к ее ногам ее портфель и мешок с обувью и ушел…. И с такой вот злости схватил я нашу лестницу (Господи, они ведь при каждом доме были – на крышу лазить и снег чистить!), притащил ее к тому подвалу – а вечер только начинался, мы учились во вторую смену, – запустил внутрь и влез. Совсем просто.

Да нет, ничего там не оказалось особенного, я и не ждал. Пространство, которое мы щедро наполнили своими детскими желаниями, было пусто: пахло сыростью и подземельем, куда более обширным, чем то, что было на виду. Я зажег фонарик… Знаете, тогда многие из наших зачитывались одной детской книжкой из серии «Библиотека приключений» – о том, что подо всей нашей столицей проложены ходы, которые соединяют старинные тайные каморы и убежища с современными туннелями метро и выходят в дальние пригороды. В одном таком глубинном тайнике, как утверждала книжка, была запрятана легендарная либерея, которую привезла царю Ивану в приданое невеста его Зоя, та, что стала в православии Софией, жизнь обменяв на книжную мудрость. С тех времен и вплоть до наших лет книжники без конца наделяли эту библиотеку в воображении своем любезными их сердцу пергаментами и папирусами, инкунабулами и манускриптами, каких не то что не было – и быть не могло в наследстве христианской царевны из древнего и распутного рода.

– Так всегда бывает, не правда ли, – если вокруг идеи без конца копятся пылкие желания, в самом конце воцаряется тьма и первозданный хаос. На месте Вавилонской библиотеки – Вавилонское же столпотворение и смешение языков, – хихикнул Ирусан, страстно и пламенно облизнувшись.

– Котик-Бегемотик ты мой умнейший, – рассмеялась старая ведьма. – Сам ты кот-столпник, кот на колонне, берегущий добро неведомого хозяина, – таким ты явился этим старинным кельтам. Наверное, и эту библиотеку ты стережешь, вот и наводишь тень на плетень. Мечтания любителей книг, хотя и ложные, группируются всё же вокруг истинного мира и истинной библиотеки, что заключена именно в столбе, вознесенном к небу. И эта колонна, подобная округлой ячейке сот, множится в правильно заданном ритме и, напротив, покоряет себе хаос и хтонические силы.

– Погоди, хозяйка; мы забыли, что Тень нас не может понять. Так что же, ты так-таки ничего не нашел в том подвале, человечек? Кроме запаха разложившейся и протухшей мечты?

– В том-то и странность, что нашел, – Шэди растерянно улыбнулся и развел руками. – Когда я стал светить фонариком, возле одной из стенок блеснула зеленая с золотом искорка – вот как твои глаза. Янтарь и нефрит. То был шарик из мягкого и полупрозрачного материала, слегка теплый, будто его только что выпустили из рук. Много позже я всюду видел похожие игрушки; но этот имел отличие. В нем крутились и переливались восемь ярких лучей, восемь спиралевидных смерчиков, которые в центре сходились в точку, а ближе к поверхности расширялись воронкой.

– В разрезе – точь-в-точь круг на шиитской мечети, только там цвета иные, – сказала Аруана.

– Не знаю… Вихри выходили за пределы шарика, разлетались, диковинно переплетаясь, а я смотрел, как зачарованный, и для меня не было ни времени, ни страха. Только когда мне показалось, что шарик стал расти, я испугался. Вот, подумал я, если в нем окажется собрано все то, что мы с подружкой вымечтали и пожелали в глубине своей души, невысказанное вслух, и это все сейчас выкуклится, вырвется из оболочки наружу. А мало ли что тебе в голову придет или на душу ляжет – ведь там бывает и жестокое, и неправильное, и просто несообразное… Тогда я уронил шарик наземь, бережно подкатил к прежнему месту – чтобы не расплескать и не обидеть, – и даже землей присыпал. Чтобы никому его больше не отыскать. И стало мне легко от моей утраты.

– Ну, а великая и ужасная ссора наша с той поры тоже ушла в песок, словно ее и не было, – вздохнув, закончил он.

– Скажи, а имени своей приятельницы ты не запомнил? – спросила старуха.

– Имя? Да… А знаете – нет. Какое-то совсем простое: Нина, Марина, а может быть, Тата, – Шэди сморщил лоб.

– Ладно, не напрягайся. И без того сумел ты мне заплатить в то время, когда и не думал о том, – сказала она. – И, заметь, не только меня потешил, но и кое-что в сегодняшнем нашем бытии поставил и утвердил на прочном основании. Знай, что тот зеленый шарик был семечком, из которого пророс Большой Дом, Огдоада, Октопус, как ты его обзываешь. И ведь занятный ты человечек, с какой стороны ни посмотри, даром что собою неказист. Ну, наговорился, а теперь пойдем баиньки.