Текст книги "С тобой навсегда"

Автор книги: Татьяна Ковалева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Вздрагивает мое сердце – что-то она сейчас «сбацает». И вот он пошел... тот самый куплет:

Меня милый не целует,

Говорит: потом, потом...

Я иду, а он на печи

Тренируется с котом...

«Ну это уж слишком!»

Я вся вспыхиваю.

А девица исполняет еще какие-то куплеты, мастерски, профессионально подыгрывая себе на аккордеоне. Инструмент как будто сам – человеческим голосом – поет в ее руках. Публика в восторге. Все поворачиваются к эстраде и... ко мне. Лица сияют. Девица же прекращает играть; в руках у нее откуда ни возьмись появляется платочек. Громко притопывая каблуками (настоящая чечетка!), она помахивает платочком над головой и медленно поворачивается вокруг своей оси – настолько медленно, что мужская часть публики успевает налюбоваться ее стройными (не отнять!) ножками...

Кое на кого девица оказывает неизгладимое впечатление: двое подвыпивших кавказцев подходят к эстраде поближе и начинают размахивать перед собой зелеными купюрами; жестами они зовут девицу к себе, обещают оклеить этими купюрами понравившиеся им ножки.

Но девица, закончив танец, уходит.

Всем очень понравилась заказанная кем-то (я уже догадалась, кем) «музычка», и все обратили внимание на меня. Но улыбки, адресованные мне, – разные. Кажется, есть и весьма иронические...

Петер видит только меня:

– О чем они пели?

Я стараюсь выглядеть спокойной:

– Это были народные песни. А в конце шуточные. По-русски они еще называются – частушки.

– Частушки? – улыбается Петер. – Такое смешное название!

Я ищу глазами Кандидата. Где, за каким столиком он прячется? Кто, кроме него, мог «отколоть» этот номер?

«Вне всяких сомнений, он где-то здесь!»

Тут вижу, какой-то толстый мужчина выходит из зала.

«Вот он! – я напрягаюсь, я амазонка сейчас, или Немезида, богиня возмездия. – Я ему все сейчас скажу! Чтоб не шпионил за мной. За нами. Чтоб отстал от меня наконец! Ах, какой он злой! Ах, жестокий! Так выставить меня перед этой полупьяной публикой! Чтоб иронизировали...»

– Извини, Петер! Я сейчас...

С улыбочкой поднимаюсь из-за столика, торопливым шагом выхожу из зала.

«Этого толстяка я быстро догоню!»

Замечаю его на лестнице, ведущей вниз, к гардеробу. Громко, воинственно стуча каблучками, догоняю этого противного толстяка и хватаю его за плечо:

– Постой, дружок!..

Он вздрагивает от неожиданности, поворачивается.

Незнакомый мужчина передо мной.

Воинственности моей как не бывало:

– Ой, извините! Обозналась.

Он мне сладко улыбается. Наверное, все толстяки улыбаются так. Он оглядывает меня с ног до головы. Роняет:

– Вот и хорошо! Может, встреча наша не случайна?

И тянет ко мне руку.

– Нет, нет! – я качаю головой, отступаю к залу. – Извините!..

Я возвращаюсь в зал. Гордо вскинув голову, шествую между столиками. Чувствую на себе масляные взгляды кавказцев, но в упор не вижу их.

Петер поднимается, подвигает мне стул:

– Все в порядке?

– Да, нормально. Нужно было позвонить, а я об этом чуть не забыла... Но подруги не оказалось дома. Не отвечает телефон.

Через полчаса мы уходим...

Кандидату все-таки удалось испортить мне настроение. Но я не показываю этого Петеру. Мы идем пешком к моему дому, Петер рассказывает о Германии, о прекрасном городе Лейпциге, о своей работе и друзьях, а я тихо злюсь на Кандидата. И в то же время критически смотрю на себя...

Может, это не Кандидат жесток? Может, я к нему жестока? Все-таки нет! Я же не давала Кандидату повода считать меня «своей», я ничего не обещала ему, я с ним не обручена; я постоянно говорила о том, что пора расстаться, что ничего у нас не получится... Какое он имеет право портить мне жизнь? Зачем он шпионит? Зачем мучает и себя, и меня? Зачем он вообще появился в моей судьбе?

В конце концов от этих вопросов у меня начинает болеть голова. Я признаюсь Петеру, что не совсем хорошо себя чувствую, и мы, договорившись о завтрашней встрече, расстаемся на остановке такси.

САМАЯ КРАСИВАЯ НА СВЕТЕ

В шесть часов утра Петер заезжает за мной. Что примечательно, я не сразу узнаю его: на нем грубые брезентовые штаны, выцветшая штормовка и шерстяная вязаная шапочка. Вероятно, сей видавший виды наряд Петеру одолжил его русский друг – заядлый грибник или рыболов.

Я всплескиваю со смехом руками:

– Петер, ты собрался в сибирскую тайгу?

Он слегка смущен:

– Погода сегодня прохладная. Возможно, будет дождь.

Я втаскиваю его в квартиру, наливаю ему чашку кофе. Пока Петер пьет, собираюсь. Мой наряд выгодно отличается от его: новенькие джинсы в обтяжку, «в которых выросла вся Америка», беленькие кроссовки и (уж если погода испортилась) толстый серый пуловер.

«Куртку, пожалуй, не буду брать».

Повертев куртку в руках, я вешаю ее обратно в шкаф. Я опасаюсь, что мне будет слишком жарко... Кроме того, от дождя всегда можно укрыться в машине.

Пару минут разглядываю себя в зеркало. Я знаю, что в это время меня из кухни разглядывает Петер. Если он мужчина, то он не может пропустить такое зрелище – меня перед зеркалом. Я оправляю складки пуловера, чуть-чуть приспускаю его в поясе, потом, недовольно хмыкнув, несколько приподнимаю; вскидываю, делаю пышнее плечики, подтягиваю под мышками, потом еще чуть-чуть приподнимаю пояс; животик мой на секунду показывается в зеркале...

Слышу, Петер закашлялся на кухне – поперхнулся кофе.

Улыбаюсь сама себе:

– Разумеется, мужчина, – шепчу. – Можно ли в этом сомневаться?

– Что ты говоришь?.. – Петер вытирает слезы, брызнувшие из глаз.

– Говорю: я готова! Можно ехать...

... В кабине лифта Петер на несколько секунд прижимает меня к стенке, но я ловко уворачиваюсь, смеюсь. Он не может поймать мои губы и целует меня по-пионерски – в щеку. От штормовки его питерского друга едва уловимо пахнет лесом, костром, табаком... У меня прекрасное настроение.

«Жигуленок» кофейного цвета дожидается нас у самого подъезда. Мы садимся, громко хлопаем дверцами и выезжаем со двора через арку. За аркой на повороте чуть не сталкиваемся с «мерседесом» желто-лимонного цвета...

Душа моя обрывается:

«Не дай Бог!..»

Я, инстинктивно вжимаясь в кресло, присматриваюсь к водителю. За рулем «мерседеса» какой-то парень в очках и белой кепке. Вздыхаю с облегчением.

– А он рисковый! – восклицает Петер. – Нарушает правила.

Но мы быстро забываем про этого лихача. Минут через пять выезжаем на кольцевую, и я задаю Петеру направление на юг. Петер едет быстро, машину ведет уверенно. Сразу видно, что в автомобиле он чувствует себя, как дома.

Я присматриваюсь исподволь к своему новому другу. Петер как будто немножко возбужден. Улыбается едва приметно – самыми уголками рта. Задумался о чем-то. Такое впечатление, что он ведет со мной мысленный диалог – хотя я тут, рядом. Он задает мне вопросы, сам же за меня и отвечает... Я, например, часто веду с кем-нибудь такие мысленные диалоги: с Верой или Надеждой, с Петром Петровичем... Любопытно, о чем меня спрашивает Петер? Не менее любопытны «мои» ответы. Подозреваю, что всякий раз он за меня отвечает «да!».

Его возбуждение скоро передается и мне. А может, это на меня влияет скорость. Мне кажется, я вдруг обращаюсь в птицу. Крылья – широкие и сильные – вырастают за спиной. И уже будто не в машине я сижу, а лечу над самым шоссе, с шумом рассекаю воздух. Скорость пьянит меня, и эйфория властно овладевает мной. Мне так хорошо сейчас! Я даже вижу себя хозяйкой своей судьбы, хотя отлично знаю, что это не так. Никто в этом мире не волен распоряжаться собой по своему усмотрению, сколько бы ни утверждал обратного! Но мне кажется, будто я всесильна, и с этим «кажется» ничего не могу поделать.

Просто мне очень хорошо с Петером. Я взглядываю искоса на его широкие плечи, и мне становится спокойно-спокойно.

«Спрятаться бы за этими плечами от всех! Спрятаться от недоброжелателей, от невзгод, от проблем!..»

А разве я уже не спряталась? Разве не оттого так спокойно мне стало?

После Пушкина мы идем на Гатчину и километров через пятнадцать сворачиваем налево, на проселок.

Темный ельник скрывает нас. Петер озирается в молчаливом восторге, но успевает следить за дорогой, маневрирует между многочисленными ухабами и рытвинами, между лужами и торчащими из земли узловатыми корнями. Еловые лапы то и дело хлещут по ветровому стеклу.

Скоро ельник редеет. Машина выезжает на взгорок, с которого открывается великолепный вид на недавно убранные поля...

Петер останавливается очарованный. Мы минут пять любуемся пейзажем. Перед нами жнивье – желтое, «мертвое и скудное», как писал поэт Гельдерлин. Но, Боже мой, как красиво! И печально... Трогает за сердце... По полям, чуть приметная, вьется дорога; она, как видно, пересекает всю долину. А за полями новой стеной поднимается лес.

Я указываю на него:

– Нам туда.

Петер кивает:

– У нас совсем не такой лес.

– Какой?

Он улыбается, не отвечает.

Я смеюсь:

– Как-то видела в кино. У вас все деревья пронумерованы? И отгорожены полянки для пикников?

Смеется и он:

– Не обязательно.

Мы съезжаем вниз и мчимся по полю. На ветровое стекло начинают падать мелкие-мелкие капли дождя. Но не успеваем мы доехать до леса, как они высыхают. Когда мы въезжаем в густой смешанный лес, дождик принимается опять – слабый, моросящий, не такой, чтоб пугаться его или слишком тяготиться им. Однако, обратив внимание на затяжной характер дождика, я начинаю жалеть, что не прихватила с собой куртку.

На какой-то полянке прошу Петера остановить. Мы берем по большой-большой корзине, по ножу и выходим «на природу». Глядя друг на друга, смеемся: мы такие смешные с этими корзинами – мы хотим собрать очень много грибов. Больше всех!

Углубляемся в лес. Я украдкой наблюдаю за Петером. Ему очень нравится здесь. Он то присаживается и щупает мох, ласкает молодую поросль елочек, то гладит белые стройные стволы берез, трогает на коре сосен янтарно-желтую живицу, поднимает шишки... Иной раз срывает какой-то гриб, но, рассмотрев, бросает его – несъедобный.

В свою очередь Петер поглядывает на меня, говорит:

– Не потеряйся...

Несмотря на наши чрезмерные аппетиты и все усилия, белых грибов мы что-то не находим; зато встречаем тут и там роскошные мухоморы. Но это не очень важно. Бездну удовольствия нам доставляет прогулка.

А погода неустойчивая: то накрапывает дождик, то проглядывает солнце. Небеса сегодня невероятно красивы: тучи низкие серые, кое-где с сизым отливом и где-то словно украшенные длинными белыми перьями. А в просветах меж тучами – синее небо. Тучи быстро проплывают над лесом – там, в небесах, ветер. Здесь же – тихо.

Отчаявшись найти хоть один гриб, мы с Петером просто гуляем, взявшись за руки. Мы любуемся видами, открывающимися перед нами; то взбираемся на холмы, то спускаемся в темные логи; рассматриваем какие-то ягоды на кустах – мы не знаем, съедобные они или нет. Я предполагаю, что это костяника, но не уверена. А Петер вообще ничего не предполагает, он только смотрит на меня влюбленными глазами и слушает мою отвлеченную болтовню. Но, кажется мне, слушает он не слова мои, а голос. Ему нравится мой голос.

Так мы выходим на деревенское кладбище. Старые заросшие травой или провалившиеся могилки, покосившиеся позеленевшие кресты, несколько давно не крашеных проржавевших оградок... Быть может, и самой деревни уже здесь нет.

Петер останавливается, прислоняется плечом к сосне:

– Здесь так романтично. Запустение, старина...

Я тоже осматриваюсь. Да, тут красиво!

Мы бы еще постояли здесь немного, насладились тишиной, покоем, но внезапно приходит дождь. Мы поднимаем головы к небу и ужасаемся: оно черно. Я даже зажмуриваюсь от страха. Сейчас как хлынет!

– В какой стороне машина? – восклицаю я.

– Бежим!.. – Петер хватает меня за руку.

И мы несемся по тропинке в ту сторону, откуда только что пришли. Корзины мешают нам, цепляются за кустарники. Но не бросать же их! Дождь капает все сильнее. Джинсы мои мокры до колен, не говоря уже о кроссовках. Как бы мне не простудиться! Но спасает бег. Ах, как становится жарко! Я не очень-то привыкла бегать. Но сейчас приходится...

А дождь все сильнее. Нам не успеть добежать! То есть добежать мы, конечно, добежим, но я буду мокрая до нитки. Петер понимает это, он набрасывает на меня штормовку, но я отрицательно кручу головой:

– Ты же сам промокнешь. И заболеешь. Я себе этого не прощу! —

Тогда Петер увлекает меня под какое-то дерево. Дождь уже хлещет вовсю...

Это дерево оказывается елью – старой, разлапистой.

Петер обламывает пару нижних ветвей, становится спиной к стволу и, приняв меня в объятия, накрывается курткой. Отдышавшись, я стою тихо-тихо. Прижимаюсь щекой к его груди. Я слышу, как он дышит; я слышу, как у моего Зигфрида бьется сердце. Мне так уютно и хорошо, что, кажется, я без раздумий согласилась бы так стоять вечно. В полутора-двух метрах от меня неистовствует дождь, отдельные капли постукивают по ткани штормовки. А у меня «в домике» сухо...

«Я спряталась-таки за его плечами!»

– Петер...

– Что, милая? – он целует мне волосы и вдыхает их запах, он тоже «в домике».

– Тебе не холодно?

– Нет. А тебе?

– Чуть-чуть, – лукавлю я, мне хочется, чтоб он обнял меня крепче.

Он задумывается на секунду, потом шепотом мне на ушко говорит (а может, это настукивает дождь?):

– Наверное, мои руки холодны...

– Нет, что ты, Петер! – я вскидываю голову к его лицу. – Они наоборот – горячие. Как печка.

– Это хорошо?

– Это хорошо...

Очень осторожно его руки проникают мне под пуловер. Значит, Петер все-таки заметил, что под пуловером на мне ничего нет.

– Так хорошо? – взволнованно спрашивает Петер.

Я киваю, я наслаждаюсь прикосновениями его горячих рук. Я вся дрожу от удовольствия, я слушаю телом – его ласки. А руки его – прекрасные, любимые, большие – поднимаются все выше и выше и... о, блаженный миг!.. наконец замирают у меня на груди – на моей нежной красивой груди, которую я иной раз не без восхищения созерцаю в ванной и которую еще никто, кроме меня, не трогал. Я почему-то отважилась сделать Петеру этот подарок. И совсем не жалею об этом, ибо он так нежен, что мне под воздействием его ласк не всегда удается сдержать стон.

«Ах, Господи! Пусть не кончается этот дождь!..»

Но дождь, как на зло, потихоньку кончается...

Мы же как бы не замечаем этого. Нам слишком хорошо в нашем уютном «домике», в котором пахнет свежей хвоей, костром и табаком. А губы Петера пахнут дождем... Он целует лицо мое: глаза, щеки, переносицу. Он как бы хочет «видеть» мое лицо губами. Потом добирается до моих уст...

Я вся дрожу, я сильно-сильно прижимаюсь к Петеру, а вернее прижимает меня к нему та древняя... нет, вечная сила, какая праматерь мою прижимала к праотцу. Я прижимаюсь к Петеру вся, я чувствую бедрами его бедра, а грудью ложусь ему на твердую грудь. Я обхватываю его руками крепко-крепко – сколько имею сил, и в таком положении замираю. Хочу справиться с собой. Ибо я столь возбуждена, что едва не теряю сознание, и действия начинают выбиваться из-под моего контроля. Да, именно это состояние и называется страстью, – когда забываешь себя и помнишь только о любимом. И в прошлый раз, сильно испугавшись этой внезапно нахлынувшей страсти, я прогнала Петера. Теперь мне понятна наконец причина того моего поступка.

Это размышление несколько успокаивает меня.

Я уже не дрожу. Я, прижавшись ухом к груди Петера, обнимаю его. Кажется, теперь ни за что не отпущу. Никогда... Мы превратимся в деревья – в стройный ясень и нежную ольху – и будем стоять здесь, сплетаясь ветвями, много-много лет. Ах, как это было бы прекрасно!..

С громким шорохом штормовка соскальзывает с нас. Я невольно жмурюсь – солнце ударяет мне в глаза. Уже совсем осеннее солнце на минуту проглядывает меж туч.

– Люба... – зовет меня Петер.

Мое имя гулко отдается у него в груди.

Я жмурюсь под солнышком, пробивающимся сквозь еловые ветви, унизанные бисеринками дождя.

– Да? – спрашиваю и улыбаюсь.

«Дождя-то, оказывается, уже и нет!»

– Что значит по-русски твое имя?

– Любовь, – я поднимаю к нему лицо.

Все небо сейчас сосредоточилось в его глазах.

– Я люблю тебя, – говорит он нежно и смотрит на меня. – Я люблю тебя, Любовь...

А мне теперь чудится, что в глазах его сосредоточилась и вся моя жизнь. Это так ошеломляет меня и трогает до глубины души. Я чувствую, моя ночная подружка слезинка является непрошенной средь бела дня. И наплывает на нижнее веко, вот-вот сорвется с ресницы...

– Люба, ты плачешь? – Петер склоняется, хочет поцеловать мне глаза.

Но я опускаю голову, тихо-тихо всхлипываю разок и замираю.

Его сердце стучит совсем рядом и успокаивает меня. Слухом я ушла в его сердце, и мой невидящий взор направлен куда-то в сторону. Так я стою с минуту, и почему-то в сознании моем начинает потихоньку вырисовываться... гриб. Большой крепенький с листиком на шляпке белый гриб.

– Ой, Петер, смотри! Гриб!.. – я показываю рукой. – Да какой чудный!

– Где? – Петер пригибается, отводит в сторону еловые ветви.

Действительно, недалеко от нас, почти на самой тропинке, по которой мы недавно бежали, сидит такой красавчик, что от него нет сил глаза отвести!

Мы бросаемся с Петером к этому грибу и – совершенно счастливые – хохочем. Рассматриваем его со всех сторон; присев на корточки, щупаем, отводим стебли травы, снимаем со шляпки листик. Нам даже жалко этот гриб срезать – так он красив. Но должна же быть у нас хоть какая-то добыча. А этого большого гриба нам вполне хватит на суп!

Право срезать гриб я уступаю Петеру. Он гость все же.

Петер аккуратно, под самый корешок, срезает этого красавца, изумленно взвешивает его в руке, крутит перед собой – любуется, нюхает, дает понюхать мне, смеется. В конце концов мы опять целуемся и в обнимку идем к машине.

Мы внимательно смотрим под ноги, мы даже переворачиваем некоторые подозрительные листки. Но больше ни одного гриба не находим. Такие мы, видно, незадачливые грибники. Или не на то напали место, или все грибы уже кто-нибудь до нас собрал. Но мы нисколько не огорчены. Нами найден царь-гриб. Это во-первых. А во-вторых... мы, кажется, нашли друг друга.

Через час мы выезжаем с проселка на трассу. Петер переключает рычаг передач, набирает скорость.

Рука его – большая, сильная – красиво лежит на рукоятке рычага. Я осторожно кладу свою руку – узкую, мраморно-белую – поверх его. Я знаю, что так нельзя делать – нельзя отвлекать водителя от вождения, – но рука моя сейчас так легка, она почти невесома. Я не думаю, что она помешает Петеру. А я хочу чувствовать сейчас движение его руки. Те слова, что он сказал мне под елью, в этот момент просятся и из меня. Но что-то мешает мне еще произнести их. Моя рука смелее уст моих – она, лаская руку Петера, сейчас красноречивей всяких слов говорит о любви.

– Я уезжаю завтра, – говорит Петер, быстро взглянув на меня.

Глаза его, успеваю заметить, – серые, как тучи.

Рука моя становится деревянной. Потом рука умирает, падает на сиденье рядом со мной.

Я не знаю, что сказать. И только поэтому ничего не говорю.

Петер, не дождавшись ответа, продолжает:

– Я думал, у меня есть еще дня два... Я так хочу побыть с тобой! И мне так нравится Петербург и этот лес. Но вчера получил телеграмму. Дело требует моего присутствия. Не хотел говорить об этом утром – чтоб не испортить настроение.

– Петер... – язык плохо слушается меня.

– Люба, ничего не говори сейчас! – просит он. – Выслушай меня внимательно! Я уже давно должен быть в Лейпциге. Съезд закончился, я уладил дела фирм. И остался только потому, что хочу быть с тобой. Или чтобы ты была со мной... Я боюсь – и признаюсь тебе в этом, – я боюсь, что ты забудешь меня, и я тебя потеряю.

– Нет, Петер, – перебиваю его. – Если только о том речь, не волнуйся. Я не забуду тебя...

Глаза мои предательские опять полны слез. Но это уже слезы обиды – не от того, что он говорит, а от того, что он так вдруг уезжает. Я остаюсь одна – как прежде. И опять все распадается в моей жизни, едва наметившись, сама основа моей жизни – любовь, – символ, заключенный в моем имени, как бы теряет смысл... словно опора уходит из-под ног. И именно в тот момент, когда я меньше всего этого ожидала.

– Ты не поняла, – Петер съезжает на обочину, останавливает машину и поворачивается ко мне всем корпусом. – Люба, я сейчас уеду совсем не надолго. От силы – на месяц. Я справлюсь с делами и вернусь к тебе. А если ты не возражаешь, то вернусь – за тобой. Теперь ты понимаешь, что я имею в виду?

Мне приятны его слова, но все равно грустно.

– Я подумаю, Петер. Я не могу ответить так сразу. И не могу я вдруг все бросить. Мне не семнадцать лет, когда это легко, когда это делаешь, не задумываясь. И мне даже не двадцать... И я ведь не птичка перелетная!

От этих слов Петер почему-то начинает улыбаться. Потом говорит:

– Ты – птичка. Ты самая нежная красивая птичка. И я от тебя без ума!

Он опять выезжает на шоссе и гонит автомобиль за сто километров в час...

... Когда мы подъезжаем к дому, день еще в полном разгаре. Время так уплотнилось в моем восприятии! Выходит, у нас с Петером еще целый вечер впереди, и мы можем что-нибудь придумать. Наряд у Петера, конечно, не для «светских похождений», да разве в наряде дело...

Я не отпускаю Петера переодеться:

– Нужно же чтоб кто-то донес мне гриб!

Петер, будто только того и ждал, с готовностью хватает корзину с нашим единственным грибом и выходит из машины.

Дома я заставляю Петера принять душ, ибо от него почему-то уже не пахнет ни лесом, ни костром, а только – табачным дымом. Петер не возражает, он очень послушный. Принимая душ, он шумно плещется и смешно фыркает. Пока он в ванной, я наскоро готовлю что-нибудь поесть.

Минут через пять, слегка приоткрыв дверь в ванную, протягиваю Петеру халат моего отца. Отмечаю мельком красивую фигуру Петера. Я была права – это настоящий Зигфрид из старинных германских сказаний... Я бы сейчас с удовольствием полюбовалась на него, но подглядывать, как будто, не совсем хорошо.

Скоро Петер выходит из ванной – посвежевший, бодрый, красивый. И халат ему почти впору – Петер несколько выше моего отца. Петер надвигается на меня в узеньком коридоре и целует в висок. Губы его прохладны, пахнут лавандой.

Он говорит:

– Я все время думаю только о тебе. Я ни о чем не могу думать, кроме тебя! Ты меня загипнотизировала.

Я тоже хочу в душ, отвечаю Петеру:

– Но ты минут пять без меня выдержишь – пока я освежусь? Не скучай...

– Я не уверен, – пожимает он плечами, – выдержу ли я без тебя пять минут. О, это целая вечность!.. Ты выйдешь из душа, а я... умираю...

Я смеюсь, погрозив ему пальцем, и скрываюсь за дверью. Надеваю на голову резиновую шапочку, становлюсь под прохладные упругие струи.

Ах, это блаженство! Просто принять душ, когда этого хочешь. Но это вдвойне блаженство, когда знаешь, что тебя ждет не дождется человек, который тебе уже... дорог!

Вода стекает с меня ручейками, она ласкает мое тело. А я думаю о том, что Петер ласкал меня в лесу нежнее, чем эти быстрые ручейки.

Я слышу, Петер что-то говорит из-за двери, но не разберу – что. А мне так важно слышать все, что он говорит. Я поворачиваюсь к двери, а она вдруг открывается.

– Петер! – вскрикиваю я и отворачиваюсь. – Не смей!!!

До меня не сразу доходит, что, испугавшись, я кричу ему по-русски. Ясно, он не понимает меня. И только поэтому не уходит – замер очарованный на пороге.

– Прекрати, Петер! – кричу по-немецки.

Но Петера нет. Прекрасный Зигфрид стоит на пороге ванной. В глазах его – любовь; в плечах его, в полуобнаженной груди – сила. И чуточку безумия во взгляде...

Не обращая внимания на мои крики, сей легендарный герой входит в ванную, выключает воду и берет меня на руки. Берет легко, словно я пушинка. Целует мокрые губы мои, целует шею, грудь, живот, целует белые гладкие колени мои, которые никто никогда не целовал... И выносит меня в комнату. Резиновая шапочка, будто сама собой, слетает у меня с головы, мои волосы рассыпаются по его плечу.

– Петер, ты с ума сошел! – выдыхаю я.

Но безумно сейчас мое сердце. Оно так колотится, что вот-вот выпрыгнет из груди.

– Петер...

Однако он не дает мне договорить, останавливает меня поцелуем. Несет на кровать...

Я вижу, комната вся пронизана солнцем. Оно садится и светит прямо в окно. Я вся такая розовая в его лучах, а волосы мои золотисты... А рядом мускулистые смуглые руки его. Они очень нежны по отношению ко мне, но я угадываю таящуюся в них силу. И мне вдруг хочется испытать на себе эту силу, хочется, чтобы эта сила сдавила меня, скомкала, сломала... Вот это будет откровение!.. Вот это будет восторг!..

Я чувствую спиной прохладную ткань покрывала, я чувствую грудью горячую грудь Петера. Я чувствую тяжесть его, наваливающуюся на меня беспощадно, и едва не плачу от блаженства.

О тяжесть, о нега!..

Все мешается в сознании моем: золото волос, жаркие ненасытные губы его, ласкающие мне грудь, и сильные его руки, вдруг сжимающие мне бедра... Какое невероятное открытие! Как, оказывается, приятно прикосновение мужчины к моему телу! Как неописуемо приятно осознание того, что он, мужчина, сейчас владеет моим телом и делает с ним, что хочет, – тем самым телом, которое я столько лет берегла, нежила, холила и любила. И теперь он – сильный, дикий, безумный и нежный мужчина – владеет им!

«О, я люблю его! О, я не жила без него! Я была без него механической холодной куклой – не более. А он пробудил во мне жизнь, он слепил из меня женщину!»

– Я люблю тебя, Петер! – признаюсь я, глядя на малиновое солнце.

Петер на мгновение замирает, потом вздрагивает – видно, до сознания его доходит смысл сказанных мною слов. Он оставляет мою грудь и медленно-медленно наезжает или точнее – наползает на меня...

Он змей сейчас, Великий Искуситель, он – прекрасный ясноглазый дракон, подминающий под себя загипнотизированную, зачарованную жертву. А я счастлива ощущать себя этой жертвой. Руки мои зовут, просят дракона, ножки мои – до сих пор напряженные – слабеют и... принимают его.

И тут он...

«Ах, как!..»

... проникает в святая святых.

Внезапно боль пронизывает меня острой раскаленной иглой. Я начинаю метаться, рваться из-под прекрасноликого дракона. Но он, будто ожидавший этого от меня, захватывает нежными губами мой раскрытый рот и дышит в меня, и пьянит меня жарким дыханием...

Тепло!.. Самое изумительное из ощущений вдруг нарождается у меня где-то в пояснице. Оно быстро нарастает. Мой любимый дракон этому росту виновник – он что-то делает на мне, объяв меня всю... И вот тепло уже заливает мне весь живот и вдруг могучей волной ударяет куда-то под сердце. От этого удара, которого я ждала, может, всю жизнь, я испытываю неописуемое наслаждение... Я запрокидываю голову и выгибаю шею. Мой подбородок сейчас смотрит в потолок, а в глазах застывает последний солнечный луч...

Я вздыхаю...

Нет, это, кажется, мой стон протяжный...

Или мой пронзительный крик...

Тепло разливается по позвоночнику и наделяет меня неизведанной доселе легкостью. Мне даже думается сейчас, что до сих пор я носила на себе три или четыре пудовые гири... Или я носила их в себе? И вот эти гири упали с меня, и я, оставаясь на постели, почувствовала, что воспарила... Вместе с легкостью меня начинает переполнять благодарность. Я обхватываю руками голову Петера и целую ему глаза, брови, лоб...

Я отчего-то такая сильная сейчас! Я легко сталкиваю Петера с себя и укладываю его на спину; я разбрасываю в стороны руки его, и мы переплетаем пальцы. И я целую его, целую до темноты...

– Я так благодарна тебе, Петер, – шепчу еле слышно.

Он сейчас уже не дракон, он – покорный ягненок подо мной.

– За что? – хочет уточнить он.

– Как за что? За любовь...

– Я люблю тебя... – говорит Петер.

А я губами ловлю его улыбку.

Через минуту вскакиваю, как ужаленная:

– Петер!

Он тревожно приподнимается на локте:

– Что случилось?

Я возмущенно трясу головой:

– Кто дал тебе право врываться в ванную? Ведь я же была неодета...

Петер падает на спину и смеется:

– Вот и прекрасно! Ты и сейчас неодета...

Я поднимаю с пола его (вернее, моего отца) халат, набрасываю себе на плечи и убегаю в ванную.

А Петер кричит мне вслед:

– И вот что хочу тебе сказать, Любовь... Ты самая красивая женщина на свете! Я обожаю тебя. Я теперь без тебя не могу жить!..

«Ах, Петер, Петер!.. Ведь и я без тебя уже не могу!»

ОТДАВАЯ ДОЛГИ...

На следующий день, проводив Петера, возвращаюсь домой на такси. Километра за полтора от своего дома отпускаю машину – я хочу немножечко пройтись пешком. Мне сейчас есть о чем подумать. Конечно же, о Петере, обо мне... о нас. Как-то у нас все сложится дальше?

... Резкий скрип тормозов – где-то сзади и сбоку – выводит меня из задумчивости.

Я оборачиваюсь на звук, вижу «мерседес» лимонно-желтого цвета, вижу расплывчатое пятно Кандидата за рулем. Но иду своей дорогой, не замедляя шаг.

Кандидат едет рядом, выглядывает в окно:

– Девушка! Друзей не узнаешь?..

Голос его напряжен.

Я взглядываю на Кандидата искоса:

– А! Это ты!.. Привет! – и иду себе дальше.

– Привет... Проводила своего... травмированного? – бросает он чуть ли не с ненавистью.

– Проводила... – отвечаю, – у меня нет сейчас никакого желания ругаться.

Кандидат в задумчивости причмокивает губами:

– Интересно, на каком языке вы все это время общались! Он по-русски – ни гу-гу, а ты по-немецки – ни бельме... Хухры-мухры получаются...

Кандидат явно хочет меня разозлить. Но это ему не удастся: я уже несколько дней как перешла в иное качество. Оказывается, так просто – не реагировать на колкость.

Однако я знаю, каким упорным может быть этот противный толстяк. Он, видно, очень хочет задеть меня:

– А ты сказала ему... этому... как его!.. что ты не девочка? Помнишь? Мне-то говорила!

– Спасибо за музычку! – отвечаю спокойно.

Вижу: спокойствие мое – ему сейчас как шило в одно место. Кандидат от раздражения так и ерзает за рулем:

– Значит, не говорила, да?.. Ага!.. Следовательно – переспали... Сейчас это в моде – быстро происходит. Ну, и как?..

Я разворачиваюсь к нему так резко и круто, что Кандидат инстинктивно вжимается в сиденье.

Я говорю:

– Да, переспали! И знаешь – очень даже ничего! И я подумала: мужчина бывает или настоящий, или никакой...

Кандидат кривится:

– Подразумевается, естественно, что я – никакой.

Я развожу руками и молчу. А он – мне в карман словечко не из приятных (из пяти букв, но не для кроссворда – поскольку нелитературное). А я – неожиданно даже для самой себя – хватаю с обочины камень поувесистей и картинно замахиваюсь и на Кандидата, и на его постылый «мерседес». Кандидат, сделав квадратные глаза, так резко жмет на газ, что у машины громко взвизгивают задние колеса. Через несколько секунд «мерседеса» уже нет в обозримом мною пространстве...

... Дни бегут. На дворе уж совсем чувствуется осень. Когда я по утрам тороплюсь на работу, иной раз бывает довольно ощутимо мерзнут руки.