Текст книги "С тобой навсегда"

Автор книги: Татьяна Ковалева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Здесь Кандидат принимается объяснять пострадавшему на пальцах, что его сбил какой-то автомобиль – очень «плёхой» черный автомобиль. Кандидат для пущей убедительности даже начинает урчать, как автомобиль... как черный автомобиль. Кандидат «скрипит тормозами» и затем, выразительно вытаращив свои и без того навыкате глаза, говорит – «бум!». Автомобиль уехал, и сейчас его не найти... А мы пострадавшего только подобрали, мы – милосердные добрые рашен люди с честными глазами; особенно вот она. Тут он тыкает пальцем мне в плечо, от чего я чуть не падаю.

Петер. Фолькер Леман переводит глаза с него на меня, силясь что-нибудь сообразить. А Кандидат, этот кит в костюме, опять начинает изображать из себя очень плохой автомобиль: слегка толкнув Петера Фолькера в плечо, громко урча и отдуваясь, он начинает удаляться в сторону кухни.

Немецкий доктор смотрит на Кандидата так, будто у того «крыша поехала». И мне становится очень смешно. Я смеюсь и этим, кажется, несколько разряжаю обстановку.

Потом мне в голову приходит неплохая идея...

Я показываю Петеру Фолькеру на его ушибленное бедро, потом на кровать, повожу гостеприимным жестом в сторону кухни, ванной и вообще, потом отбираю у Кандидата ключи, снимаю с кольца с брелком один ключ – от входной двери – и кладу его на стол. Подхватив Кандидата под руку, тащу его к выходу, попутно улыбаюсь Петеру Фолькеру.

– Бай-бай! – говорит Кандидат немецкому доктору, и мы захлопываем за собой дверь.

Я тут же отпускаю руку Кандидата.

Мы спускаемся лифтом в полном молчании. Уже в машине я спрашиваю:

– Что ж ты не признался? Ты ведь и есть тот самый «очень плохой автомобиль».

– Ему-то не все ли равно! – огрызается Кандидат. – Немчура проклятая! Уже в Питере – как дома. Расхаживают всюду, по сторонам не глядят...

Больше мы не разговариваем.

Он подвозит меня к общежитию, я выхожу из машины, не прощаясь. Я даже не захлопываю за собой дверцу – выражаю таким способом свое пренебрежение.

Я НАЙДУ ВАС, ЛЮБА...

С утра девочки собираются на работу, тихо переругиваются между собой, а я нежусь, потягиваюсь в постели – мне сегодня в театр только к одиннадцати; можно позволить себе расслабуху. Впрочем скоро я вспоминаю, что у меня есть еще одно важное дело, и тоже поднимаюсь.

Завтракать садимся вместе.

Между делом рассказываю подругам, что была вчера на концерте:

– И как вы думаете, кого я там встретила?

Надежде не очень интересно. Она даже ухом не ведет; она во власти собственных мыслей.

А вот Вера сразу переполняется любопытством:

– Кого?

– Музу...

– В смысле, Ленку?

– Да, представь себе.

Такой незатейливый получается разговор, но Вера любит именно такие – простенькие, «жизненные», как она сама выражается, беседы. Разумные ее скоро утомляют: она не любит разговоры «за чашечкой кофе», она предпочитает разговоры «за семечками»...

– Ленка, значит, по концертам ходит! – почему-то это впечатляет Веру, и она округляет глаза. – И ее парень, конечно, был? Ну... этот – вчерашний.

– Был красавчик.

– Мэн! – вставляет бесстрастным голосом Надежда.

– И что Ленка говорит? – интересуется Вера.

– Ничего. Мы не разговаривали. Как-то не сложилось... – я затрудняюсь подобрать сразу убедительное объяснение. – На разных уровнях оказались, что ли?

– На каких уровнях? – не понимает Вера.

– Ну это так... отвлеченное, – я неопределенно взмахиваю рукой. – Считай, виделись издалека.

Надежда первой уходит из-за стола.

А Веру разбирает любопытство:

– И что?

– Ничего. Она осмотрела Кандидата с ног до головы. По-моему, он ей даже понравился!

– Что ты говоришь! Кандидат ей понравился?

– Во всяком случае какая-то улыбочка – не очень понятная – блуждала у нее на губах.

– А ты?

– Что я? Ты же знаешь, как я отношусь к Кандидату! Увел бы его кто-нибудь, что ли.

– Не скажи! – вдруг высовывается из душевой Надежда. – Он у тебя не дешевка. Видный мужчина...

«Она, кажется, смеется надо мной!»

– Забери его себе, дорогуша, и поклоняйся! – огрызаюсь я. – Завязывай ему шнурки.

Они смеются в ответ, причем обе смеются как-то задумчиво. Я изумляюсь:

«Неужели забрали бы, если б забирался?»

Подруги уходят первыми. За ними спускаюсь и я. Вызываю от вахтера такси.

Через четверть часа называю таксисту адрес.

– Где это? – не знает он.

– Район новостроек...

– Сейчас всюду новостройки, – роняет он и довольно резко трогается с места.

Водитель, оказывается, отлично знает, «где это», но почему-то ему захотелось покапризничать. Наверное, ему жаль мучить машину на ухабах. Другого объяснения я не нахожу.

Минут через сорок мы на месте. Я расплачиваюсь, поднимаюсь на шестой этаж. Нажимаю на кнопку звонка.

Некоторое время за дверью тихо. Я уже начинаю подумывать, не ушел ли Петер Фолькер еще вчера. В таком случае я напрасно сюда приехала.

Но тут замок щелкает, дверь отворяется.

Петер Фолькер вопросительно смотрит на меня. Наконец узнает (я в другом наряде сейчас). В глазах его что-то неуловимо меняется: он видит во мне уже не только хозяйку квартиры (хотя никакая я не хозяйка!), но и женщину. Я угадываю по его глазам – он видит во мне интересную женщину.

Петер Фолькер склоняется слегка и делает осторожный приглашающий жест рукой.

Я вхожу и без всяких обиняков заговариваю с ним по-немецки:

– Это ваше полное имя – Петер Фолькер... А какое основное? Как называют вас друзья?

– Можете звать меня Петер, – вижу, бровь его удивленно ползет вверх; после вчерашнего вечера пантомимы и клоунады он совсем не рассчитывал услышать что-либо членораздельное и понятное ему. – А как – вас?

– Хорошо, Петер! А меня зовут Люба. Или Любаша – как вам больше нравится! – я улыбаюсь ему; я, конечно, не вижу, как выглядит моя улыбка со стороны, но мне хотелось бы, чтобы улыбка получилась солнечной: этот Петер очень симпатичный, и вполне понятно мое желание понравиться ему.

– Любаша – красивое имя! – кивает Петер.

Он, кажется, несколько смущен.

Я снимаю косынку, вешаю на крючок:

– Что же мы стоим в прихожей? Я принесла вам завтрак. Вы, конечно же, хотите есть.

– Да. Я бы не отказался... – он улыбается мне в ответ. – Честно говоря, я собирался уходить. Чужая квартира... Но не знал, как быть с ключом.

– Уходить? – я взглядываю на его левое бедро. – А как ваша нога? В порядке?

– Немного болит, – он морщится. – Но можно терпеть. Можно даже ходить не хромая.

Я включаю духовку (какое это, вероятно, убожество в его глазах!), выкладываю на противень несколько бутербродов с сыром и ветчиной. Ставлю на огонь чайник.

Петер с интересом глядит на меня, возвышается посреди кухни. Сегодня я замечаю, что он высок. Да, когда он стоит, он очень высок.

– Садитесь, пожалуйста, Петер.

Он послушно садится на табурет.

– Простите... Наверное, мне все-таки следовало уйти, оставив ключ под ковриком. Я доставляю вам лишние хлопоты.

– Ничуть. Вы как будто озадачены чем-то. Да?

– Немного... вчера вечером вы не говорили по-немецки.

Я оборачиваюсь:

– Да, не говорила. Точнее, не хотела говорить по-немецки при этом человеке.

– Он не ваш муж?

– Нет, Боже упаси!

Петер вздыхает – как бы с облегчением:

– Знание немецкого – это ваша тайна?

Я пожимаю плечами:

– Пожалуй, не для всех. Моя мама – из семьи советских немцев. Я не афиширую это.

Лицо Петера становится напряженным. Он не понимает чего-то важного.

А я круто меняю тему разговора:

– Хочу, чтобы была ясность, Петер. К великому сожалению, это мы вчера сбили вас.

– Вы? – он на миг задумывается. – А мне показалось вчера... Эти странные объяснения вашего друга.

– Вы неправильно поняли его, – выкручиваюсь я. – Он просто дурачился. Он шутник по природе.

Петер глядит на меня тепло:

– Хорошо, что все обошлось. Представляю, скольких страхов вы натерпелись!

– Да, было! – я вспоминаю, как обливалась над ним слезами. – А можно спросить вас? Что вы делали в том районе в столь поздний час?

– О, здесь нет тайны! – Петер оживляется. – Я по профессии врач. Раньше некоторое время занимался гипнозом. И русские друзья попросили меня полечить одну женщину. Мы приехали к ней, я провел сеанс. Потом ужинали. Задержался немного.

Я удивлена:

– Они не предложили вас проводить?

– Предложили, конечно! И даже очень настаивали. Но я сам отказался. Не хотел утруждать людей. К тому же люблю ходить один по незнакомым городам. Чувствуешь себя первооткрывателем. Есть в этом что-то волнующее.

– Есть, конечно... Вы – лирик. Однако все могло очень худо обернуться!

– Не обернулось же! – возражает Петер. – Даже наоборот...

Я не уточняю, что он имеет в виду, говоря «наоборот», но, кажется, догадываюсь. Об этом нетрудно догадаться, если видеть, с каким удовольствием Петер глядит сейчас на меня.

Пока я готовлю легкий салат из томатов, бутерброды доходят до нужной кондиции. Одновременно закипает чайник.

Я приглашаю гостя к столу. Достаю из корзинки, что принесла с собой, столовые приборы, салфетки.

Составляю Петеру компанию.

Он рассказывает немного о себе. Он приехал в Петербург несколько дней назад на съезд отоларингологов. Петер – врач-сурдолог (сурдология – наука о глухоте). Родом он из Гамбурга, но сейчас, после воссоединения Германии, живет в Лейпциге, где организует собственную клинику. Есть, конечно, немалые трудности, особенно финансовые, но это ничего. Главное, дело движется... А сегодня у него интересный день (Петер посматривает на часы): в одиннадцать на съезде выступает с докладом академик Генералов из Самары...

Петер спохватывается – ему неловко за этот жест (с часами); будто он торопится оставить мое общество, – а это совсем не так.

Петер замолкает и внимательно глядит на меня. У него светлые волнистые волосы и темные брови; ярко-синие глаза.

– Что же вы замолчали? – спрашиваю его.

Он отводит глаза в сторону:

– Вот подумал сейчас: я поеду слушать доклад, вы – тоже куда-нибудь...

– Да, на работу.

– А встретимся ли мы еще?

– Это будет зависеть от нас, – я улыбаюсь обнадеживающе.

Веселые искорки загораются у него в глазах:

– Вы имеете в виду – попаду ли я еще к вам под колеса?

– Нет, что вы! – вздрагиваю я. – Лучше уж тогда нам не встречаться.

Не встретиться больше – его не устраивает. Я вижу: тень пробегает у него по лицу. Но Петер больше не развивает тему. Он обращает внимание на другое:

– У вас интересный выговор.

– Да, я сама замечаю. Но у нас все говорят так. А вам он как представляется?

Я боюсь, что он сейчас заговорит о провинциализме. Но у Петера Фолькера другие ассоциации:

– Старинный какой-то. Я словно разговариваю с Маргаритой Фауста.

– Очень даже может быть, – мне приятно сравнение. – Посудите сами: язык почти в полной изоляции больше двух веков – со времен императрицы Екатерины.

– Это очень романтично! – оценивает Петер. – Есть в этом какое-то очарование.

– Спасибо, Петер, но вы явно хотите мне польстить, – я держу дистанцию, которую он, мне кажется, хочет сократить. – Но, принимая во внимание вчерашние события, я не заслуживаю доброго отношения с вашей стороны.

Петер Фолькер обдумывает несколько секунд мои слова, помешивает ложечкой чай в стакане. Ложечка поблескивает в определенном ритме.

Почему-то я пугаюсь этого:

«Не гипнотизирует ли он меня?»

Петер смотрит на меня внимательно, он прямо-таки обволакивает меня небесной синевой своих глаз.

И вдруг улыбается:

– Не пугайтесь... Вы просто очень нравитесь мне.

Он будто в душу мне заглянул. Или испуг был написан у меня на лице? И еще я не ожидала, что он выскажется так прямо.

Меня трогают за живое его слова. Кажется, я даже краснею. Господи! Как маленькая девочка, я прямо-таки заливаюсь краской. Давно со мной такого не бывало! Я даже не помню, когда в последний раз и бывало-то.

Схватив салфетку со стола, начинаю легонько промакивать губы. Этот маневр я провожу, чтобы отвлечь внимание Петера на салфетку. Попросту я прикрываюсь салфеткой. Мне почему-то не хочется казаться собеседнику чистой, неискушенной, краснеющей по всякому пустячному поводу тургеневской девушкой или только что упомянутой гетевской Маргаритой. Мне хочется казаться самостоятельной деловой женщиной, уверенной в своих силах и весьма преуспевшей в жизни.

Не знаю, удается ли мне сейчас это? Может, внешне и удается, но мысленно я кляну себя и смеюсь над собой:

«В чем же ты преуспела, неудачница? В самостоятельной жизни общежитской? Никакая ты не деловая женщина, а обыкновенная старая дева двадцати семи лет. С претензиями, но без возможностей. Даже угла своего нет!..»

Я быстро отгоняю от себя эти мысли. Я уже давно научилась отгонять от себя неприятные мысли. В этом умении – защитная реакция моя.

Отложив салфетку, улыбаюсь:

– А вы не опоздаете, Петер?

Он быстро взглядывает на часы:

– Если ехать на такси, остается еще время.

– Вот и прекрасно! – восклицаю я. – Вы подбросите меня до театра.

– Вы актриса? – глаза Петера широко распахиваются. – Как я сам не догадался! Ну конечно! Вы типичная актриса...

– О нет! – я смеюсь. – Обошла меня эта чаша. Я всего лишь скромная труженица, секретарь.

– Не сомневаюсь, вы – самый лучший секретарь, – не теряется Петер. – И вы мне нравитесь... Я, конечно же, подвезу вас на такси.

Поглядываю на салфетку:

«Нет, она мне не понадобится. Я владею собой. И он больше не застанет меня врасплох».

Возле дома на стоянке ожидает одинокое такси. Мы садимся на заднее сиденье, и я, к изумлению своему, обнаруживаю за рулем того же таксиста.

Он хмуро поглядывает на меня в зеркальце заднего вида:

– Куда?

– Сначала – Мариинский театр...

Машина трогается. Петер оглядывает микрорайон и говорит, что непременно постарается запомнить это место.

Водитель такси, услышав немецкую речь, почему-то сразу перестает хмуриться. Даже более того; какая-то подленькая улыбочка начинает время от времени играть у него на губах. И на меня он поглядывает понятливо. «Что он там себе понимает?» – укалывает меня вопрос. На Петера Фолькера таксист глядит с интересом и с некоторой надеждой. «На валюту надеется, что ли? Впрочем этот таксист человек явно опытный. Он знает, на что надеяться!..»

Едет таксист аккуратно и, кажется, выбирает не самую короткую дорогу. И больше не смотрит на нас. Петер молчит, восхищенными глазами глядит за окно. Он видит сейчас Петербург и, вероятно, ни о чем другом не может думать.

А я думаю о нашей беседе, о том приятном, что Петер мне сказал.

«Как он удивился, когда я заговорила по-немецки!»

Тут я вспоминаю свой институт...

Не всегда отдаешь себе отчет, в связи с чем всплывает в памяти то или иное воспоминание, но это вызвано мыслями о немецком языке... У нас на кафедре немецкого языка раз в год устраивались конкурсы переводчиков. И я каждый год принимала участие в них. И очень успешно: на первом курсе взяла главный приз – какой-то роман на немецком языке; на втором курсе меня тоже удостоили главного приза – книги о средневековых медиках на немецком же языке. И на следующий год я явилась на конкурс.

Ассистент кафедры Журавлева, почему-то обиженно поджав губки, выдала мне контрольный текст. Я села за стол. Игнорируя словарь, быстренько перевела отрывок из какой-то книги. И первой подошла к столу ассистента.

Я положила перед Журавлевой два листка:

– Здесь, посмотрите, дословный перевод, а здесь... художественный.

Это были дополнительные очки: никто от нас не требовал художественного перевода.

Журавлева вскинула на меня удивленные глаза, сказала укоризненно:

– Доктор Игумнова-Штерн, вы... нехороший человек!

Я думала, что ослышалась. Я ведь рассчитывала, что меня похвалят, ибо сделала даже больше, чем требовалось.

– Почему? – выдохнула я растерянно.

Ассистентка смотрела на меня довольно прохладно:

– Потому что вы пользуетесь своим превосходством в корыстных целях! Посмотрите на своих однокашников. Все эти студенты пришли участвовать в конкурсе. Они трудятся, им тяжело. А вы пришли отнимать у них книги, – после паузы она раздраженно добавила: – Я ведь не сомневаюсь – главный приз опять будет ваш.

Я вышла тогда из аудитории опечаленная и даже подавленная. Я была еще незакаленное дитя и все принимала близко к сердцу. Мне бы легкой походочкой идти тогда по улице и смеяться, – ведь слова ассистентки при желании можно было принять за высшую похвалу, – но я едва не плакала и переживала по этому поводу дня три. Главный приз, действительно, был присужден мне. Однако приз этот остался невостребованным. Я глубоко обиделась тогда...

Но вот и театр!

Таксист тормозит, оборачивается ко мне и вежливо кивает. Петер, завороженный видами Петербурга, застигнут врасплох. Он не ожидал, что мне выходить так скоро. Он явно не хочет расставаться сейчас, но тут, видно, вспоминает, что и у него мало времени, с досадой смотрит на часы.

– Прощайте! – говорю я.

Петер задерживает мою руку в своей, легонько целует мне запястье:

– Люба, я найду вас...

Я с улыбкой пожимаю плечами:

– Хорошо.

И опять ругаю себя:

«Во всем ты неудачница! Могла бы на прощание сказать что-нибудь более значительное».

ПО РАЗНЫЕ СТОРОНЫ СИМВОЛА

Едва я вхожу в приемную, из своего кабинета прямо-таки вылетает Петр Петрович. Глаза у него горят возбужденно, румянец играет на щеках. Я его таким никогда не видела.

Завпост говорит почему-то громким шепотом:

– Люба! Куда же вы пропали?

– Вы же сами сказали, что сегодня мне – к одиннадцати! – оправдываюсь я.

Но он машет на меня рукой:

– Ах, Люба, я не о том! Срочно бегите в приемную директора... – завпост переводит дыхание.

А я уже чуть не падаю в обморок от страха:

– Что случилось, Петр Петрович?

– Люба, я битый час разыскиваю вас. Сижу на телефоне, звоню в общежитие. Но мне отвечают, что вы ушли. Однако все – потом! Потом! Вам квартиру дали, Люба! Идите же за ордером... пока кто-нибудь прыткий не перехватил. Сами знаете, какие нынче времена.

Я на радостях чмокаю Петра Петровича в щеку, пахнущую каким-то дорогим одеколоном, и тороплюсь в приемную директора.

Секретарь Дима, увидя меня, расплывается в улыбке:

– Ах, Люба! Знали бы вы, чего это стоило нашему директору. Бесплатная квартира в нынешние времена! Кстати, и я имел удовольствие руку приложить...

Дима достает папку из ящика стола, вытаскивает на свет ордер – неожиданно блеклую бумажонку. Потом в руке его чуть ли не волшебным образом появляются и позванивают ключи.

«Господи! Ключи от моей квартиры...»

– С вас причитается! – изрекает Дима традиционное, глубокомысленное.

Я подхватываю ордер и ключи:

– Потом, потом, Дима... непременно!

Дима мудро улыбается:

– В такую минуту многие сходят с ума. Крепитесь!

Но меня уже нет в приемной директора.

Нет меня и в приемной Петра Петровича, ибо он отпускает Любашу Игумнову по такому случаю.

Я беру такси и несусь в общежитие. Причем мало что соображаю. У меня сейчас два всего ощущения: ощущение ордера в левой руке и ощущение ключей – в правой. Это мои скипетр и держава. В эмоциональном плане я – императрица сейчас, владычица своей однокомнатной империи. Я – на взлете; я – вся в мечтах и перспективах. Я живу, я уже много значу – по крайней мере в собственных глазах. Ведь уже есть на этом свете территория – крохотная, клочок совсем, – но моя. И ничья больше! Это будет моя крепость, моя пещера, моя нора, в которой я в любой момент могу укрыться от внешнего мира, часто неоправданно жестокого, и могу отлежаться, залечить раны, полученные в борьбе за место под солнцем!

Да, именно такие возвышенные мысли посещают вдруг меня, пока я еду в такси.

Едва войдя в комнату, я принимаюсь собирать вещи. Но это только говорится так – собирать. А собирать-то, собственно, нечего. Тряпки одни – треть платяного шкафа. И зубная щетка с мыльницей... Ни самой простенькой мебели, ни посуды, ни даже своего постельного белья у меня нет. Я – совершеннейшая бесприданница.

Но это меня нисколько не заботит. Наоборот, принцип римского легионера «Все мое ношу с собой» очень симпатичен мне сегодня: не нужно заказывать машину и грузчиков для перевозки несуществующих вещей. Ко мне приходит другая мысль: ты действительно сошла с ума, присядь, успокойся, ибо невежливо и даже грубо будет так внезапно съехать от девочек, с которыми под одной крышей прожила не один год... Им, думаешь, не завидно будет, не обидно в душе?

Я успокаиваюсь, сажусь за стол. Верчу ключи на пальце, рассматриваю клеенчатую бирку с адресом. Похожие клеенчатые бирки я много раз видела на ручках младенцев в роддоме. Выходит, ключики у меня тоже новорожденные. Улыбаюсь этой мысли. Смотрю на часы. Вера и Надя придут приблизительно к двум. Их ждать еще часа полтора.

Господи, как медленно тянется время!

Креплюсь, как могу. Зеваю – как всегда зевала перед экзаменом; это я от возбуждения.

Наконец вскакиваю, порываюсь что-то делать: протираю влажной тряпкой свою большую дорожную сумку, начинаю укладывать в нее платья, костюмы...

«Но зачем я это делаю? Там, наверное, нет шкафов. Конечно, нет! Откуда?»

В обратном порядке я вытаскиваю одежду обратно из сумки и развешиваю на плечиках в шкаф. Потом сажусь за стол и успокаиваюсь окончательно. Даже закрываю глаза. В голове ни одной мысли. Я будто дремлю. Только ощущаю, как ключи приятно тяжелят руку.

Сижу неподвижно, будто сфинкс, наверное с час.

Вдруг в дверь стучит кто-то.

«Кто бы это мог быть? Я никого не жду...»

Заинтригованная, я подхожу к двери, открываю. На пороге – собственной персоной Кандидат.

У него такие масляные щеки, будто он только что съел внушительный кусок ветчины (и после этой ветчины пребывает в хорошем настроении):

– Ты не обиделась на меня вчера?

Он без приглашения вваливается или точнее – вплывает в комнату, садится на стул, который под ним жалобно и даже как-то придушенно скрипит.

– Что толку на таких обижаться! – бурчу я. – С тебя ведь – как с гуся вода.

– Да, это точно! – улыбается Кандидат. – Но я пришел поздравить тебя...

– С чем? – я поворачиваюсь к нему всем корпусом – неужели знает уже?

– Как с чем? С квартирой, разумеется.

– Ты опять ходил по театру и наводил справки? – я готова наброситься на него с кулаками.

– Ничуть!.. – Кандидат пожимает плечами, а глаза его на мгновение становятся тревожными. – Вернее, я не ходил по театру, а сразу зашел к тебе в приемную. Хотел пригласить в одно место. И тут начальника твоего увидел, разговорились...

– Разговорились... – я с укоризной качаю головой. – Ты неисправим. Ты продолжаешь в том же духе.

– Это все детали! – возражает Кандидат. – Это мелочи, которые быстро уходят и забываются. Я хочу сказать о другом: мы с тобой соседи теперь.

– Какие такие соседи? – не понимаю я.

– Самые настоящие! Ты получила квартиру в соседнем доме. Загляни в ордер...

Я беру ордер. Точно: улица та же, номер дома – тот же, корпус – другой...

«Вот ведь угораздило!»

Кандидат обиженно восклицает:

– На тебя глядя можно подумать, что ты недовольна. А? Нет, ты скажи, что рада... скажи... А?..

Я вздыхаю и не отвечаю ему. Думаю сейчас о том (обреченно думаю), что, наверное, вряд ли мне когда-то вообще удастся отвязаться от этого человека. Он такой толстый и неповоротливый, однако умеет быть всюду – и едва ли не одновременно. Он и на работе меня обложил, и на улице проходу не дает; он и дома мне заслонил телесами дверь. И скоро вообще перекроет кислород. И тогда запищу я жалобно и придушенно, как только что пищал несчастный общежитский стул.

– Подружек ждешь? – спрашивает он.

– Жду.

– Будем ждать вместе, – он усаживается поудобнее, рискуя сломать стул. – Хочу предложить свою помощь. У меня машина все же. Вместительный багажник... салон... хотя вещей у тебя, я так понимаю, – не густо, – похоже, это обстоятельство радует Кандидата; он усматривает в этом какие-то перспективы для себя. – А потом поедем кой-куда...

У меня вырывается насмешливое:

– На улицу кой-кого?

– Именно! – он улыбается, юмор иногда доходит до него, каким-то образом пробивается через бронежир.

Так за легкой перебранкой коротаем время.

Вера и Надя являются скоро и поздравляют меня. Весь театр уже знает, кому досталась однокомнатная квартира.

Подруги в житейском плане оказываются опытнее меня, хотя я знаю, что собственных квартир они еще не получали. Девочки берут ведра, стиральный порошок, ветошь, переодеваются во что-то старенькое и загружаются в кандидатский «мерседес».

Кандидат кривится, конечно, но терпит их присутствие.

А они щебечут без умолку...

Наконец дождалось мое сердце – мы приезжаем.

Квартира, само собой, хороша! Однокомнатная! Дефицит!

Я впервые обхожу свою жилплощадь, вступаю в права владения. Дышу своим воздухом, купаюсь в своем пространстве. А девушки сразу принимаются за уборку. Одна моет полы, другая – окна. Кандидат топчется в прихожей. Даже не топчется, а поджимает лапки – как кот на мокром асфальте; это потому что всюду наплескано воды.

Надя глядит на Кандидата с сочувствием, говорит:

– Люба, вы бы ехали куда-нибудь! Мы тут сами справимся...

И Вера подхватывает:

– Действительно, Люба! Пожалей молодого человека...

Удовлетворившись осмотром квартиры, я соглашаюсь с подругами: надо Кандидата уводить.

Беру его за рукав:

– Ну что, молодой человек! Поедем «кой-куда»?

Уже в машине он заводит старую песню:

– Люба, хочу тебя с мамой познакомить.

– Ах, нет! Это дело слишком серьезное! – отвечаю я первое, что приходит в голову. – К этому надо специально готовиться – а не так наскоком!

– Ну почему наскоком? Мы давно ведем этот разговор.

– Нет, нет, Вениамин, в другой раз как-нибудь. Еще представится случай. Мы ведь соседи теперь!

Но Кандидат уговаривает меня:

– Люба, я очень прошу! Это ведь тебе совсем не трудно. И, поверь, ни к чему не обязывает... Я специально ставлю на этом акцент – ни к чему. Понимаешь, я просто хочу показать маме, с какой хорошей девушкой дружу. Порадовать хочу пожилого человека. Мы покажемся ей, обменяемся парой фраз и все. Никакого официоза.

– Ну хорошо. Если только парой фраз... – наконец сдаюсь я.

И мы едем по направлению к центру.

Скоро приезжаем в красивейший из районов Петербурга; район этот я неплохо знаю, поскольку много раз прогуливалась по нему. Здесь недалеко канал Грибоедова и знаменитый храм Спаса на Крови, воздвигнутый на месте гибели государя Александра II. В одном из старинных очень престижных и дорогих четырехэтажных домов на втором этаже – семикомнатная квартира Кандидата «с мамой и двумя служанками».

Входим в подъезд, поднимаемся по широкой лестнице с массивными мраморными перилами. На лестничной площадке между первым и вторым этажами Кандидат останавливается. До меня тут доходит, что останавливается он, чтобы отдышаться. Одышку свою он не может от меня скрыть, хотя и пытается. Глядит на меня как-то виновато, тяжело переводит дух.

И проводит отвлекающий экскурс:

– Тут, Люба, мы живем недавно – года полтора. А раньше жили в «хрущевке». Дом этот непростой. Кто тут только ни обитал!.. И какой-то архитектор российский, и профессора Академии, и старой школы врачи, и даже, говорят, генерал, один из героев Шипки...

Я осматриваюсь, но, кроме лестницы и перил, ничего не вижу:

– А сейчас?

Он уже как будто отдышался:

– О, сейчас тут полнейший интернационал! Я уже познакомился кое с кем. На первом этаже – поляк какой-то, на втором, напротив меня – финн, выше – латышская семья. Еще – черные какие-то недавно появились. Не знаю, что за фирма. Но, кажется, торгуют на рынке. Деньгами сорят, подлецы...

Мы поднимаемся дальше. Я оглядываю огромные ажурные окна, богатую лепнину под потолком. Каблучки мои постукивают по стертым мраморным ступеням, стук уходит по лестнице вверх и возвращается помноженный эхом.

– Красиво! – восклицаю я. – Умели строить в старину.

Мы останавливаемся у высокой двери – она под потолок, наверное, в два моих роста. Обита дорогим черным дерматином. Бронзовая ручка с головой льва.

Кандидат открывает дверь большим ключом. Пропускает меня вперед. Но я не спешу проходить. Трогаю дверь, которая так впечатлила меня. Она очень тяжелая, наверное потому, что дубовая, – у меня едва хватает силы, чтобы сдвинуть ее.

– Какая! – говорю восхищенно.

Кандидат с улыбкой кивает:

– Эта дверь – предмет моей гордости! Ей, пожалуй, лет сто, а может, двести. Она была тут всегда. И всегда будет – несмотря ни на какие перемены в стране, во всем мире. Она переживет многие войны. Дверь эта – как символ...

Кандидат замолкает.

А мне любопытно:

– Как символ чего?

Он с любовью оглаживает дерматиновое покрытие:

– Как символ крепости, основательности. Чего еще? Ну... порядочности, благородства. – Тут он внедряется в некие философические кущи, в которых сам еще плохо ориентируется: – Эта дверь как бы между двумя мирами. Проходя в эту дверь, как бы переходишь в иное качество.

Я смотрю на него пристально, пытаюсь сообразить:

– А благородство, порядочность, о которых ты говорил... по какую сторону двери?

Кандидат делает вид, что обиделся:

– Вечно ты передергиваешь мои слова! Не можешь слушать молча? – он закрывает дверь, роется в каком-то темном шкафу, потом додумывается включить свет в прихожей. – Можешь не разуваться, Любовь (он редко называет меня так – в случаях сугубо официальных, которым сам придает повышенное значение)! Вот... надень бахилы.

Тут я замечаю – в прихожей, в коридоре до блеска натертый темный паркет. Едва уловимо – даже приятно – попахивает мастикой.

Из глубины квартиры доносится надтреснутый старческий голос:

– Веня, это ты? Веня, ты не один? Веня, ты с кем?

– Да, это я, мама! – сладким голосом отвечает Кандидат.

– Веня, скажи товарищу, чтобы не забыл надеть бахилы. Наш паркет – историческая ценность. Наш паркет – с большой буквы, как в Зимнем дворце. И сам нагнись уж...

Глаза у Кандидата становятся печальными. Увы, ему приходится нагнуться. И – о, значительный момент! – мне посчастливилось видеть Кандидата «нагнутым»!

Можно ли представить себе «нагнутой» ветряную мельницу?

Натянув бахилы, Кандидат выпрямляется. Лицо его в этот миг красно, как советский флаг. Мне даже становится боязно за жизнь Кандидата – как бы не случился с ним инсульт.

Кандидат говорит в пространство квартиры:

– Я с девушкой, мама!..

– С девушкой?

Кажется, удивлена не только мама, но и вся квартира. Где-то хлопает форточка, что-то падает на бесценный паркет и вдребезги разбивается.

– Веня! Русский медведь! Ты опять разбил какую-то вещь. Ты знаешь, как дорого стоит сейчас хорошая вещь? – голос мамы становится неприятно дребезжащим. – Уже прошли те советские времена, когда хорошая вещь стоила копейки. Ты что? Не знаешь?

– Это сквозняк, мама!

– Что за сквозняк у нас завелся! – сетует она. – Все вещи перебил...

Мы, скользя по паркету, как по катку, проходим в большую комнату, обставленную старой громоздкой мебелью. Не раритет, конечно, эта мебель, но, вероятно, хозяйка дома к ней очень привыкла и не захотела бросать в «хрущевке». И теперь эта мебель шестидесятых годов, которая давно уже вышла за грань определения «б/у» и выглядит как «весьма б/у», смотрится в недавно отремонтированной дорогой квартире как бельмо на глазу.