Текст книги "С тобой навсегда"
Автор книги: Татьяна Ковалева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)
И я снова вонзаю нож, и торжествующе вырываю широкую полосу этого старого, может, еще довоенного дерматина. Нож с неприятным скрежещущим звуком цепляет нечто металлическое.
И тут взору моему открывается небольшая латунная табличка, несколько позеленевшая от времени. Что-то на ней написано...
Мне хочется прочесть. Я привстаю на цыпочки и провожу по табличке рукой – сметаю пыль, клочки ваты.
И читаю...
Профессоръ хирургiи
В.К. Игумновъ
Будто пораженная молнией, я замираю под искромсанной дверью. С минуту изумленно взираю на табличку.
«Вот, значит, где обитали мои предки!.. И, как видно, не случайно судьба вела меня к этой двери. Быть может, и Кандидата судьба толкнула на подлость с той только целью, чтобы я в порыве негодования набросилась на его дверь и обнаружила истину, так глубоко скрытую!»
Бросив нож у порога, я поворачиваюсь и тихо спускаюсь по ступенькам.
– Извини, Петер!.. Наверное, тебе не надо было за мной ходить. Сам видишь...
Он не отвечает, идет за мной.
А я сейчас думаю о том, что вот и до меня у нас в роду были медики.
Садимся в машину.
«Что это Петер такой тихий? Его, верно, впечатлил мой поступок...»
Осторожно взглядываю на Петера и вижу в глазах его уважение. И тут же мне кажется, что глаза его смеются.
Но Петер говорит серьезно:
– Я люблю тебя...
И, наклонившись, целует меня в губы.
ЛЕЙПЦИГ
Германия встречает нас пасмурной погодой. Я расцениваю это как положительный знак. Хмурое небо и мелкий нудный дождичек в начале нового жизненного этапа – почти гарантируют безмятежное солнце и личное счастье некоторое время спустя. Но я могу сказать с уверенностью – счастлива и сейчас, в начале нового жизненного этапа. Потому что рядом со мной идет Петер – большой, сильный, красивый и любимый, я опираюсь на его руку...
Несколько дней спустя, действительно, начинает проглядывать солнце, а потом надолго устанавливается тихая ясная погода. Мне это представляется несколько необычным для осени. Я привыкла к осени ветреной, ненастной, наводящей тоску. А здесь, в Лейпциге, рядом с Петером у меня душа поет. Хотя и мелькнет иной раз грустное: «А как там у нас?».
В Лейпциге, во всяком случае первое время, мне очень интересно. Я так и порхаю, и всплескиваю руками, и постоянно восклицаю что-нибудь восторженное.
У Петера недалеко от площади Рихарда Вагнера большой двухэтажный дом. Петер платит за него в рассрочку. Сколько в этом доме комнат, я не знаю и даже не берусь сосчитать, ибо некоторые из комнат имеют выдвижные на роликах стены и при желании комнаты можно располовинить; и еще есть некоторое затруднение: считать ли за комнаты две гардеробные – на первом и втором этажах – без окон, более напоминающие большие чуланы? И Петера спрашивать не хочу, так как почти уверена, что вопрос о количестве комнат в его доме вызовет лишь изумление и непонимание. У Петера есть дом – и этим все сказано...
Дом обставлен со вкусом – потрудился дизайнер. Всюду дорогая удобная мебель и – море цветов, причем, если не знаешь, никогда нельзя сказать с уверенностью – живые в данный момент перед тобой цветы или искусственные. В некоторых местах – под лестницей, по углам холла, в прихожей у окна – разбиты целые цветники. За живыми цветами «присматривает» электроника, коей задан определенный режим, и она чутко реагирует на малейшие изменения температуры воздуха, влажности воздуха и почвы. Фантастика! Можно часами наблюдать за работой этой электроники: то вдруг ветерок – теплый и влажный – подует откуда-то на цветы, то прольется на них быстрый ласковый дождичек, то прикроются слегка жалюзи и ограничат слишком изобильный солнечный свет...
Мне особенно приятно подмечать некоторые детали, говорящие о том, что дизайнер поработал здесь совсем недавно, – то есть готовили дом именно к моему приезду. Эта мысль часто посещает мою голову, и я стараюсь лаской отплатить Петеру за столь великое внимание ко мне. Вообще я заметила, что здесь, в Германии, все мужчины относятся к женщинам с огромным вниманием, иной раз мне даже кажется – с показным. Но как бы то ни было!.. Даже если мужчина в чем-то не согласен с женщиной и невероятно зол на нее, и скрежещет зубами, он не вытолкает ее из машины, а непременно выйдет, откроет перед женщиной дверцу и подаст руку. Он проведет свою женщину по улице так, чтобы все видели, какая это идеальная пара и какое безоблачное над этой парой небо. И ухаживает мужчина за женщиной не с лакейской приниженностью, а с таким достоинством, будто делает важное государственное Дело.
По приезду в Лейпциг я дня три отсиживаюсь в этом великолепном доме. И не потому, что мне по каким-то причинам боязно выйти на улицу или я домоседка, – попросту я адаптируюсь. Мне нужно немного времени, чтобы свыкнуться с переменами в моей жизни. И еще: всякая женщина – немного кошка. Пока не обнюхает все углы своего нового жилища – не успокоится.
Да! Дом такой большой, что я три дня «обнюхиваю углы». Придерживаясь за резные лакированные перила, хожу по лестницам, прислушиваюсь, не скрипят ли ступени; жмуря от удовольствия глаза, оглаживаю чудесные тисненые или гладкие обои; поправляю цветы на стенах и веночки на дверях; прохаживаясь по кухне, часами любуюсь на кафель – столь нежный, что меня порой начинают мучить сомнения – кафель ли это в привычном моем понимании и не подсвечивается ли он изнутри? А вот и ванная комната! Царство мое! Фарфор, зеркала, позолота, мозаики на стенах... Отсюда я буду править домом. Здесь будет храниться мое сердце.
Петер подсмеивается надо мной. Но видно, что ему очень приятно. Петер понимает: он мне угодил; забота его замечена и высоко оценена. И оттого он счастлив!
Иногда он говорит мне:
– Если тебе не нравится что-то, если хочешь что-нибудь переделать, скажи. Вызовем специалистов и переделаем в течение суток.
Но мне все нравится: и дом, и наполнение его, и даже вид из окна спальни – умиротворяющий. Какой-то дворик, несколько домов – таких же, как наш; дальше кроны высоких деревьев – не иначе сквер; еще дальше – очень старая на вид башня красного кирпича, островерхая крыша, шпиль. Очень красиво! Так и веет покоем и стариной...
В этом чудном окружении я и на себя-то взглянула по-другому. Кем я раньше была? Любашей, Любой, девушкой из театра, проведшей едва не треть жизни в постылом общежитии? А потом... потом – маленькой квартиросъемщицей маленькой квартирки где-то на задворках северной столицы? Теперь же я... Любовь. Я – царица. Я не знаю числа собственным комнатам, своим владениям. Я теперь на кухне только готовлю пищу. Принимаю ее (именно принимаю!) в специально рассчитанном для этого помещении – в столовой, в коей развешаны на стенах возбуждающие аппетит натюрморты. Письма родственникам и подругам пишу за широким столом в кабинете, а иногда набираю на компьютере. Отдыхаю я в холле под хорошую музыку (у Петера большой выбор классики). Читаю книги исключительно в библиотеке. А спать отправляюсь в спальню...
Раньше я себя только любила, – как любит себя всякий человек (может, только не признается, ибо себялюбие все-таки общепризнано качеством отрицательными). А теперь я себя еще и уважаю. Хотя, если задуматься, в перемене моего положения собственно моих особых заслуг нет. Но вот уважаю я теперь себя – и все тут!
Ах, как нравится мне вид из спальни!..
– Петер, скажи! А что это за башня вон там, вдалеке? Видишь? Там еще островерхая крыша и шпиль.
Петер лежит рядом, глаза его закрыты. Но я знаю, что он не спит. Он сейчас думает обо мне. Его выдает улыбка. Петер всегда улыбается так нежно, когда думает обо мне.
Я кладу голову ему на грудь. Он ласково гладит мне волосы, целует в макушку:
– Башня?..
– За домами, за сквером, – уточняю я.
– Это Томаскирхе, любимая, – говорит он, даже не повернув к окну головы. – Это очень старая церковь!
«Томаскирхе... Томаскирхе... – мысленно твержу я. – Что-то знакомое!.. Что-то я об этом знаю!»
Но я никак не могу припомнить, что именно знаю об этой старой церкви. Напрягаю память, морщу лоб. И вдруг меня осеняет! Я даже сажусь в постели и широко раскрытыми глазами смотрю на красно-коричневую башню.
И восклицаю:
– Это же по-русски церковь святого Фомы?
Петер открывает глаза:
– Что тебя так взволновало, Люба?
– Как что! Это же тут творил Бах? В этой самой Томаскирхе он служил кантором?
– Ну да! Это так, – улыбается Петер. – Иоганн Себастьян... служил... Но это же было давно и не должно помешать нам насладиться тихим осенним утром.
Я поднимаюсь с постели, набрасываю на плечи халат. Подхожу к окну:
– Подумать только: вот здесь, под крышей этого здания Бах писал «Страсти по Иоанну».
– Да. И еще много чего!.. – Петер сладко потягивается в постели и удивленно глядит на меня. – Но ты, Люба, каждый день меня чем-нибудь поражаешь.
– Чем же поразила я тебя сейчас?
Петер хитро щурится и тянет ко мне руки:
– Иди. Скажу на ушко.
Я смеюсь:
– Ни за что не пойду! Пока не скажешь.
– Ну... – Петер делает серьезную мину. – Не имея специального музыкального образования, ты выдаешь такие глубокие знания, что...
– Ты смеешься надо мной! – с притворной яростью я набрасываюсь на него с кулаками. – Бах – это же общечеловеческое достояние! И не знать о том, что он творил в церкви святого Фомы, – просто позорно!
– Да? Но это ты так считаешь, – не соглашается Петер. – А я узнал о канторстве Баха в этой церкви совсем недавно. И, кстати, не был так поражен, как ты.
– Тебя это не красит! – язвительно замечаю я.
– Меня красит другое... – теперь Петер глядит на меня как-то таинственно.
– Что же?
– А вот сейчас увидишь! – и Петер хватает меня, и привлекает к себе.
Он так силен, что я и не думаю сопротивляться. Впрочем вопрос не в этом. Вопрос в том, хочу ли я сопротивляться... Нет, сопротивляться я не хочу. Особенно по утрам! По утрам это бывает так здорово! Это так заряжает!..
... Потом Петер уезжает на работу (у него тоже «мерседес», но только другой, более современной модели), а я остаюсь в доме одна. Но я ценю свое время и стараюсь не терять его. У Петера неплохая библиотека. По его специальности здесь есть все, что мне необходимо: я продолжаю штудировать оториноларингологию, аудиологию, сурдологию... Петер знает это, ибо я не скрываюсь особо. И ему очень нравится моя тяга к знаниям. Мне кажется, он не оставил мысли как-то использовать меня в своей клинике.
Выхожу из дома я редко – настолько редко, что соседи наши, пожилая, очень милая пара (кажется, их фамилия – Кох), уже несколько раз спрашивали у Петера, почему он «прячет свою русскую красавицу». Да, Петер говорит, что все соседи и его знакомые воспринимают меня именно как «русскую красавицу». Не ведется никакой речи о том, что я наполовину немка. Кстати, те немцы, что переезжают в последние годы в Германию из России и Средней Азии, тоже зовутся здесь русскими. Райхсдойче, кажется, не очень охотно принимают в свою среду приезжающих фольксдойче... Но я не много значения придаю тому, как воспринимают меня коренные немцы. Куда важнее, как воспринимает меня Петер. И как воспринимаю себя я...
Петер меня, как будто, по-настоящему любит. И это взаимно. Петер каждый день стремится доказать свою любовь. Подарки, какие он делает мне, просто сводят меня с ума. Украшения, парфюмерия, всевозможные наряды, изысканные лакомства... Он невероятно щедр! Петер подбрасывает мне на ночной столик «Правила дорожного движения», а назавтра объявляет, что покупает мне автомобиль, и спрашивает, какого бы цвета машину я хотела. Я отказываюсь, говорю, что Петер балует меня и что по натуре своей я вообще не автомобилистка. Но он настойчив. И я вынуждена что-то выбрать... Мне всегда были симпатичны цвета неброские: салатовый, бежевый, светло-серый... Что-нибудь такое!
Как я воспринимаю себя? Мне это не всегда просто понять. Но несомненно: между мной вчерашней и мной сегодняшней есть ощутимая разница. Живя в Петербурге, даже еще раньше – в Казахстане, на Алтае, я всегда «ощущала» себя чуть-чуть немкой, во всяком случае никогда не забывала о том, что я лишь наполовину русская. А сейчас, оказавшись в Германии, поняла – я русская до мозга костей. И не потому, что знакомые Петера зовут меня «русской красавицей», а потому, что я русская и есть. Основа во мне русская! Формула, по которой я сделана, – русская... И несмотря на то, что на Руси принято все русское поругивать, а на Западе – над русским чуть-чуть подсмеиваться и не чуть-чуть бояться русского, я отчего-то происхождению своему рада и страшно им горда. Хотя никому не говорю об этом. Мне думается иногда, что пришла пора ломать некоторые стереотипы... Я бы могла поразмыслить в этом направлении и дальше, но не вижу в сем смысла. Лично мне и так все ясно. А аудитории я здесь не ищу.
Одна из первых моих самостоятельных прогулок, разумеется, – к Томаскирхе. Мне всегда очень нравилась старина. А старина, связанная еще и с именем Баха, с композитором, перед творчеством которого я преклоняюсь, – вообще имеет для меня неодолимую притягательную силу.
Иду пешком, ибо от дома Петера до Томаскирхе – от силы километр. А мне все так интересно в этом городе: начиная от общественного транспорта, кончая кафе под открытым небом. В незнакомом городе, в незнакомой стране каждая деталь как бы бросается в глаза. Цвет домов не такой, как у нас, какие-то иные окна, иная брусчатка под ногами, иные фонари и светофоры, иное оформление витрин. Даже само небо здесь какое-то не такое – быть может, оттого, что выше, чем в Петербурге, ходит солнце. И приметы осени здесь еще не так явны – Лейпциг ведь значительно южнее.
Я выхожу к старой ратуше и с полчаса прогуливаюсь по площади перед ней. Присаживаюсь на лавочку, с интересом рассматриваю прохожих. Девушки здесь в общей массе своей – не очень... неяркие какие-то. Зато уж если встретится красавица, так это будет красавица без изъянов. Парни видятся мне много симпатичнее. Заметно, что здесь каждый думает над своим имиджем. Да, это не как у нас, – накинул на себя, что под руку попалось, и бегом на работу.
Щурюсь под солнышком, надеваю солнцезащитные очки. Молодые немцы обращают на меня внимание, иные даже оглядываются. Но я стараюсь выглядеть «попрохладнее» – мне не хочется случайных знакомств.
С большим любопытством захожу в магазины и магазинчики, в лавки и лавочки, каких здесь бесчисленное множество. Все очень интересно: обилие товаров, внутреннее убранство... Неназойливое внимание продавцов, их предупредительность и очень искренняя доброжелательность меня поражают. Здесь очень ценят покупателя, покупатель здесь – господин, и малейшее желание его – непреложный закон.
Ради интереса захожу в аптеку. У пожилого седовласого аптекаря спрашиваю лекарство, какое мама моя искала по стране полгода. Аптекарь переспрашивает название лекарства и некоторое время задумчиво смотрит на меня. Потом говорит: «С компьютером посоветоваться надо»... Он извиняется, отходит от прилавка к компьютеру, набирает на клавиатуре название лекарства и некоторое время ждет информацию. Вежливо улыбается мне. Наконец компьютер отвечает аптекарю. И через пять минут искомое лекарство передо мной!
Я много слышала прежде о чистоте немецких городов. Будто в них не встретишь мусора. Ничуть не бывало! Мусора сколько угодно!.. В одном месте на площади я увидела смятую бумажку, а еще в одном месте – возле автобусной остановки – фантик от конфеты!.. А в общем, надо признать, чисто. В домашних тапочках можно ходить.
И вот наконец – Томаскирхе. Величественное, потемневшее от времени готическое сооружение. Глаза великого Баха глядели на эти стены точно так же, как глядят сейчас мои глаза. Да и не только с именем Баха можно связать это место. Мартин Лютер проповедовал здесь свои идеи Реформации...
Я осматриваю здание с разных сторон, я как бы пропитываюсь ощущением старины. Но внутрь пока что не вхожу: достаточно мне впечатлений от внешнего осмотра. Здесь рядом есть музей Баха. Я решаю начать с него.
НОСТАЛЬГИЯ
Время мое кажется мне очень сжатым. Конечно же, это от обилия впечатлений. Знакомство с городом, с людьми, с самим образом жизни – это такая глыба информации, что кажется: для того, чтобы переварить ее, нужно родиться вновь...
А тут еще я посещаю на Берлинер Штрасе «Клинику доктора Лемана». Стараюсь неприметной мышкой проскочить в кабинет самого доктора. Насколько это мне удается – мышкой, – не могу судить. Мы с Петером сидим против ДРУГ друга: он за рабочим столом, я – на удобном диванчике; мы разговариваем, а сотрудницы Петера по разным поводам, иногда явно измышленным, с любопытством заглядывают в кабинет. Петер любезен со своими подчиненными. И еще – он демократ.
Клиника меня впечатляет.
– Доктор Леман – это ты? – осторожно шучу я.
– Увы, это я! – смеется Петер, но заметно, что он страшно горд. – Так много работы, что почти не остается времени для тебя! Но я надеюсь, это временные трудности...
Он дает мне халат и шапочку и ведет по клинике. Наверное, решил одним махом удовлетворить любопытство и мое, и сотрудников.
Всюду ловлю на себе доброжелательные, заинтересованные, приязненные взгляды. Стараюсь держаться соответственно: я – сама учтивость. Не знаю, как это называется здесь, но где-нибудь в России сказали бы: «Мама» пришла!».
Впрочем, какая я «мама», если я Петеру не жена?..
Кажется, здесь, в клинике, меня впервые посещает эта мысль: кто я для Петера? И меня почему-то неприятно удивляет открытие: мы с Петером ни разу не говорили на эту тему...
Клиника у доктора Лемана небольшая: две звукоизолированные сурдокамеры (camera silens), пара кабинетов врачей, сестринская, четыре палаты и еще два-три каких-то кабинета. В целом – один этаж какой-то крупной клиники, как будто общего терапевтического профиля.
Но клиника Петера очень дорогая. Она прямо-таки напичкана аппаратурой. Аудиометры, барокамеры, компьютеры... и много всякого, назначение чего мне не известно. Вроде бы даже есть электронный микроскоп. Это меня поражает. Я так понимаю, что Петер занимается не только лечением, но и наукой.
Осмотрев все эти чудеса современной техники, я начинаю смотреть на Петера с еще большим уважением.
Я даже укоряю себя:
«Как мы с Кандидатом могли так легкомысленно, так глупо наехать на этого исключительного человека в одном из темных переулков Петербурга?»
В выходные дни Петер везет меня в Дрезден. Он знает, я давно хочу посмотреть всемирно известную Дрезденскую картинную галерею. И «Сикстинскую мадонну» Рафаэля, в частности.
После Дрездена заезжаем в Чехию, здесь Петер угощает меня очень вкусным пивом: и темным, и светлым, и еще каким-то. От пива у меня приятно кружится голова... Мы в обнимку гуляем по Праге, любуемся зданиями, памятниками, мостами.
Стоит такая чудная осень!..
На следующие выходные едем в Айзенах. Петер знает, как я уважаю Баха. И везет меня на родину композитора. В доме Баха мы даже слушаем концерт. Поет Адель Штольте. Меня трогает за сердце ее сопрано. Конечно, и окружение оказывает влияние. Очень интересно звучит маленький органчик. Исполняются только баховские произведения.
Потом мы с Петером обозреваем окрестности со стен Вартбурга. С высоты птичьего полета город Айзенах очень красив: сплошная зелень, уже кое-где подернутая желтизной, и – черепичные крыши. Очень милы кривые узкие улочки, маленькие уютные площади...
Мы поднимаемся на древнюю зубчатую башню.
Здесь Петер целует меня. Этим поцелуем он как бы знаменует наше восхождение на высоту. Вокруг нас в сей миг только небо. И меня не оставляет ощущение, что поцелуем нашим любуется весь мир.
Переночевав в отеле, мы возвращаемся в Лейпциг.
Петер едет быстро, в салоне тихонько играет музыка. Пейзажи – один красивее другого – мелькают за окном. Покрытые лесом холмы, ухоженные деревеньки с будто игрушечными домиками и садами. Кое-где старинные замки, прекрасные города – Эрфурт, Веймар...
Налюбовавшись видами из окна, я начинаю поглядывать на Петера.
«Любопытно, как он отнесется к известию о том, что я беременна? И когда ему об этом сказать: сегодня? завтра? через месяц?.. И вообще: такие известия следует преподносить с расчетом или сразу после того, как станет известно тебе самой?»
На поставленные вопросы не могу дать себе ответов.
Мне хорошо, уютно в машине; спокойно и надежно рядом с Петером...
Однако в эту минуту отчего-то очень хочется домой... Не в Лейпциг – в Петербург, в свою маленькую однокомнатную квартирку, на свою крохотную кухоньку; хочется увидеть милых сердцу подруг – нагрянуть вдруг к ним в общежитие; и очень тянет в театр; даже девушки из курилки не кажутся мне сейчас – издалека – чересчур противными (просто они идут на поводу у своих слабостей, а во всем остальном они – обычные, даже где-то симпатичные девушки)...
Странное у меня, конечно, настроение! Или я утомлена дорогой, или в организме моем происходят некоторые перестроечные процессы в связи с беременностью... но мне почему-то очень хочется покапризничать. И еще очень хочется обидеться за что-нибудь на Петера. Хотя бы на то, что он ведет себя всегда столь продуманно, предупредительно, корректно, – ведет себя так безупречно, что даже не дает повода обидеться на него. Бессмыслица, конечно: обижаться на идеальное поведение; глупо: для собственного удовольствия искать царапину на полированном столе. Но такое уж настроение у меня! И я ценой немалых усилий подавляю в себе желание как-нибудь придраться к моему Петеру.
Он бросает на меня сочувственный взгляд:
– Устала?
Я молча пожимаю плечами.
Петер кивает на сумку на заднем сиденье:
– Хочешь чего-нибудь выпить? Чуть-чуть алкоголя не помешает: сразу ощутишь прилив сил...
Я опять пожимаю плечами, подавляю нарастающее во мне раздражение: «Он такой обходительный и чуткий – прямо спасу нет! Хоть беги от этого идеала!». Будь я сейчас где-нибудь дома, в уединении, – ей-богу, разрыдалась бы. Так мне отчего-то становится грустно! И так жалко себя!
– Нет, не хочу... – отвечаю и отворачиваюсь.
– А я устал...
После Бад-Дюрренберга Петер сворачивает с шоссе и заезжает на специальную стоянку, глушит мотор.
Мы сидим, смотрим вперед на огороженный изгородью лес и молчим. Потихоньку начинает накрапывать дождик. Капли чуть слышно ударяют по лобовому стеклу и скатываются на капот. Я слегка приоткрываю окно. Нежный звук дождя успокаивает меня. И мне не хочется уже капризничать.
Петер поворачивается ко мне, садится поудобнее:
– Помнишь, как мы с тобой ездили за грибами?
Такое милое воспоминание. От него словно бы повеяло теплом!
Я уже улыбаюсь:
– Мы пол-леса обошли с большими-большими корзинами и нашли всего один гриб.
Петер смеется:
– Кстати, а куда он потом делся?
– Я засушила его. На память... Он лежит у меня на кухне в картонной коробке. И я когда-нибудь его съем.
– Почему ты? – тень тревоги пробегает по лицу Петера. – Почему не мы?
– Хорошо! Я приглашу тебя в гости...
Кажется, я не совсем подавила в себе раздражение. Петер почувствовал его. Но ведет себя достойно: не подает виду, что мое «похолодание» огорчает его.
Лишь какая-то грустинка появляется во взоре Петера.
– Хочешь на море?
– На море?
«Вот неожиданный поворот!»
– Да! – видя мою заинтересованность, Петер сразу оживляется. – Хочешь – на Черное! Отвезу тебя в Болгарию. Хочешь – на Балтику. Я люблю на побережье одно место... И стараюсь бывать именно там.
Ласково кладу руку ему на плечо:
– Петер, я хочу домой...
– Хорошо! – он заводит мотор и разворачивается.
Но я качаю головой:
– Ты не понял. Я хочу в Петербург!
Нет, Петер все понял. Он выезжает на шоссе, говорит:
– Это ничего! Ностальгия. Это бывает в связи с переменами... Но это пройдет. Будет, конечно, трудно поначалу. Однако со временем появится привычка. И ты почувствуешь, что твой дом здесь.
– А если я уеду?
Я вижу, как темнеет лицо Петера:
– Но я не отпущу тебя. И потом...
– А все же... – не даю досказать я.
– Если ты хочешь, Люба, мы можем как-нибудь съездить в Россию вместе. Все в наших руках!
– Можем, – киваю я.
Мне уже жалко становится Петера: «Зачем я мучаю человека? Он так старается для меня! Все, что он делает, – он делает для меня; в этом не приходится сомневаться».
И я кладу голову ему на плечо и тихо-тихо плачу.
Петер, занятый дорогой, не видит сейчас моих слез. А мне они приносят облегчение.
Так мы подъезжаем к Лейпцигу.
... Ночью я просыпаюсь от того, что рука Петера мягко ложится мне на бедро. Через минуту рука легонько-легонько, нежно гладит мне живот. Невыразимо приятны прикосновения Петера! Потом рука путешествует дальше, подбирается к груди и вот уже останавливается на ней, – но не замирает, а тихонько поворачивается справа налево, как бы в стремлении охватить мою грудь всю. Пальцы Петера ласкают мне нежную кожу и чуткий сосок, пальцы – легкие, подрагивающие – будто обводят форму груди и восторгаются ей.
От прикосновений этих волнение вдруг находит на меня. И я не могу сдержать долгий сладкий вздох. Я открываю глаза и вижу губы Петера рядом со своим лицом. Потом я чувствую его губы на своих губах.
Я отвечаю на его поцелуй...
Слегка отстранившись, приподнявшись на локте, Петер долго смотрит на меня в лунном свете. Только сейчас я замечаю, что совершенно обнажена, но меня не смущает это. Ведь я же вижу: Петер в эту минуту любуется мной, он воспринимает меня как произведение искусства.
Он опять целует меня. Поцелуй его легок, как прикосновение крыла ночной бабочки. Петер не требует от меня сейчас любви. Он просто целует, он дарит мне нежность.
И говорит:
– Люба! Милая!..
Он говорит это таким тихим шепотом, что я даже не сразу слышу его. Я думаю сначала, что это приоткрыто окно и ветерок колышет занавеси. Но нет! Окна закрыты плотно. Снаружи холодно – осень.
А я слышу опять:
– Живи вечно, любимая... Оставайся такой же прекрасной... И будь со мной всегда... Всегда – понимаешь?
– Да...
– Иначе я умру...
Тогда я беру Петера за плечи и притягиваю его к себе. Теперь я целую его. И Петер легко угадывает мое желание. Он мое желание соединяет со своим... И мы забываем обо всем на свете, и «путешествуем» по широкой кровати до самого рассвета.
А ночки осенью, ах! – длинные...
... Когда Петер собирается на работу, он выглядит на удивление бодрым, отдохнувшим, будто безмятежно спал часов девять кряду. Да и мне отчего-то спать не хочется. Любуясь стройной фигурой Петера, мускулистыми руками, широкой спиной, я сладко потягиваюсь в постели.
Видя потягивания мои, Петер не выдерживает и прямо в костюме падает на кровать. Пытается схватить меня.
Я хохочу, уворачиваюсь, отталкиваю его, подсовываю Петеру вместо себя подушку. Он притворно хмурит брови, рычит, почти как лев, и с жаром кусает уголок наволочки. Выглядит он сейчас очень забавно (кинематограф явно по нему плачет), и я признаюсь себе, что очень его люблю.
Перестав смеяться, говорю Петеру строгим голосом:
– Доктор Леман! При галстуке в постели вы выглядите по меньшей мере странно. Вам не кажется?
Он замирает, отпускает край наволочки:
– Кажется. Но я ничего не могу с собой поделать. Ты – прекрасная валькирия, фея, волшебница – околдовала меня своими чарами и не отпускаешь на работу. Я – всего лишь человек. И слаб... Что мне теперь делать?
– Хорошо! – я заворачиваюсь в покрывало и встаю. – Тогда спрячусь от тебя в ванной! Кстати, ты купил мой любимый шампунь?
– Подожди, Люба, не уходи, – Петер поднимается с постели, поправляет узел галстука. – Я хочу предупредить. Вероятно, сегодня вечером приду не один...
– А с кем? – перебиваю я. – С девушкой?
Он улыбается, поднимает руки – сдается.
– Люба, я давно оценил твой юмор! Но не перебивай, не то я, и правда, опоздаю на работу, – он взглядывает на часы, с беспокойством качает головой. – Вчера принесли телеграмму. Приезжает Артур. Я должен встретить его.
– Артур? Кто это?.. – я задерживаюсь на пороге спальни и, выставив вперед ножку, демонстративно любуюсь ею.
Краем глаза вижу, что и Петер не упускает случай полюбоваться моей ножкой. Я дурачусь, конечно... Сегодня с утра у меня игривое настроение. Мне хочется немного помучить Петера – чтоб разок опоздал на работу. Я получу от этого настоящее удовольствие!
– Люба. Ты забыла. Еще в Петербурге я тебе говорил, что у меня есть двоюродный брат.
– Ах, да! Что-то припоминаю...
– Артур – ужасный меломан!
Я отлично помню наш разговор в ресторане – когда исполнялась какая-то композиция «Queen».
– Так вот, – лицо Петера становится серьезным. – Я просто обязан познакомить вас...
Но у меня нет стремления непременно познакомиться с Артуром:
– Надолго он приезжает?
– Как надолго? – Петер смотрит на меня удивленно. – Разве я не говорил? Он живет здесь.
– Здесь?! – не на шутку пугаюсь я. – В этом доме?
– Нет, не в этом доме, – Петер подходит и обнимает меня – правой рукой, а левая... левая гладит мне бедро. – У Артура в Лейпциге квартира. А ездил он в Дортмунд. Артур часто ездит в Дортмунд. Там у него девушка...
– Ну, конечно, Петер! Я с удовольствием познакомлюсь с твоим братом Артуром.
Левая рука Петера сейчас столь смела и искусна, что я, кажется, опять возбуждаюсь. Дыхание мое становится громким, порывистым. Я дышу в лицо Петеру, а он ловит дыхание мое. Он дышит моим дыханием. Он теряет равновесие и наваливается на меня, прижимает слегка к косяку. Я чувствую, он возьмет меня сейчас вот здесь, у двери, в каком-нибудь невероятном положении... Кажется, переиграла я со своей ножкой!
«Но тогда он точно опоздает на работу! А разве я этого хочу?»
Я легонько отталкиваю его и убегаю в ванную. На всякий случай запираюсь. Были уже прецеденты!..
Петер стучит в дверь и умоляет меня открыть, дергает ручку. Но я включаю душ...
Немного успокоившись, приведя дыхание в норму, перебираю длинный ряд шампуней на полке.
«Ага! Вот он!»
Читаю:
DAILY
SHAMPOO
fur jeden Taq
Прислушиваюсь. За дверью уже тихо.
Регулирую воду, забираюсь под теплые струи.
– Петер! – кричу. – Спасибо за шампунь!
Но Петер уже ушел...
АРТУР
Погода сегодня серая, скучная. Стою у окна, смотрю на улицу. Ветер несет по мостовой опавшие листья. Временами не на шутку принимается дождь. Видимо, кончились погожие деньки. Скоро зима. Какая она здесь?
Голые розовые кусты в палисаднике способны навести уныние на кого угодно.
«А в Петербурге, наверное, уже лежит снег!..»
Я одеваюсь потеплее, беру набор лопаток и грабелек и выхожу в палисадник. Окапываю кусты, ровняю грядки. Думаю о том, что ждет меня впереди. Я удивлена: я не знаю, что ждет меня. Вроде все складывается благополучно и даже счастливо, покойно. Но почему-то я не вижу перспективы. Быть может, потому, что Петер не заговаривает со мной о перспективах. Он уходит на работу, приходит с работы. Везет меня куда-нибудь на уик-энд, делает подарки, развлекает. И все!.. Я живу красиво, в достатке, сама себе хозяйка. Но живу я одним днем.
