Текст книги "С тобой навсегда"

Автор книги: Татьяна Ковалева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Посреди комнаты полувозлежит в креслах большая, полная, седая женщина. Вероятно, она чем-то больна, что не может подняться.

Чтобы, поскользнувшись на паркете, не упасть, я придерживаюсь за косяк. За Кандидата я не хочу придерживаться, чтобы мама его чего-нибудь себе не вообразила.

Женщина щурится на меня, потом на Кандидата:

– А что, Веня, разве девочка не еврейка?

– Нет, мама! Ты же видишь...

Она, кажется, несколько смущена этим обстоятельством. Раздумывает, причмокивает толстыми красными губами, наконец вздыхает:

– Ну ничего! Не евреи тоже бывают хорошие люди, сынок!

– Да, мама, – кивает Кандидат. – Я тоже так думаю, – он очень довольный подмигивает мне. – Так мы пошли, мама.

– Разумеется, идите! – опять вздыхает она. – Не сидеть же вам возле старухи.

Кандидат берет меня за руку и уводит в другие комнаты. А я все еще слышу голос его мамы за спиной:

– Да, времена меняются, и меняются нравы... Раньше такие пары – большая редкость была. А теперь, видно, в моде славянские девушки.

Кандидат показывает мне эту роскошную квартиру, показывает собственный великолепный кабинет, в котором, правда, он неизвестно что делает, а скорее всего – вообще в нем не бывает и не делает ничего, ибо все время волочится за мной – какая уж тут работа! Но кабинет настоящий. Почему-то напрашивается определение – старорежимный. Почему – не знаю. Но даже не сомневаюсь, что, например, у историка Соловьева был такой же – не лучше. Или у профессора хирургии Ландерера, по книге которого (столетней давности) можно кое-чему научиться и в наши дни.

Потом мы идем в большущую кухню метров под тридцать – и Кандидат предлагает мне вина. Но я отказываюсь. Тогда он усаживает меня за стол и потчует чаем. И сам пьет много-много чая. У него литровая чашка, и он раз за разом наполняет ее. И пыхтит, как паровоз, и отдувается, и рассказывает мне о своих многочисленных родственниках, многие из которых уже уехали и живут в кибуце, и пишут в Петербург длинные-длинные письма, полные очарования вновь обретенной родиной.

Я слушаю Кандидата вполуха. Я просто не в состоянии вникать в его болтовню – меня можно понять. Мне ведь сегодня квартиру дали...

Но тут где-то в глубинных уголках души я обнаруживаю и еще нечто приятное. А что именно, не сразу могу сообразить. Стараюсь сосредоточиться на этом. Ах, да! Вот оно! Я вспоминаю про Петера Лемана. Он обещал разыскать меня. Зачем?.. После этого дурацкого наезда ему бы подальше держаться надо от нас с Кандидатом. От «нас»? Я уже думаю про нас с Кандидатом? Вот так привыкают женщины к своим будущим несимпатичным и нелюбимым мужьям. Настойчивость, с одной стороны, привычка и серый безрадостный быт – с другой. Вот она, осадная артиллерия, перед которой рано или поздно пасует любая красавица-крепость.

Но хватит об этом. Я думаю о Петере. Мне приятно думать о нем. И это уже значит многое. Ведь он первый из мужчин, о котором мне приятно думать после той, моей первой и несостоявшейся любви, после того трагического случая...

Чем же поразил, чем впечатлил меня Петер?

Симпатичный, высокий. Нет, не этим! Может, он меня загипнотизировал? Ложечкой поблескивал... Ерунда какая! Что-то из области мистики. Глаза? Ярко-синие, васильковые. Нет, и не это. Глаза смотрели на меня внимательно, с приязнью, вызывая в ответ мою приязнь. Но должен быть какой-то и более значительный аргумент! И я чувствую, он на подходе: в сознании моем он принимает все более ясные черты. Сейчас, сейчас будет озарение. Вот и оно: прощение! Петер простил меня, нас... простил людей, которые едва не убили его. Простил сразу; в ясных глазах его даже на мгновение не мелькнули раздражение, обида, злость. Он простил нас, как прощает большой взрослый человек двоих маленьких шалунов, проткнувших у него воздушный шарик. Именно так; как прощает большой взрослый человек! А мы маленькие перед ним. Мы лилипуты. Не это ли разгадка? Не это ли ключик к Петеру? Этот человек – большой. У него большое доброе сердце. Он, должно быть, хороший врач.

– ...Да, ты можешь себе представить, – между тем усмехается Кандидат. – Двое солидных людей, преподаватели вуза, эмигрировав из России, живут в Иерусалиме и вечерами моют в какой-то фирме полы – зарабатывают на хлеб. И совершенно счастливы...

– Что ты хочешь, чтоб я тебе ответила? – не понимаю я. – Чтобы порадовалась за них?

– Ну, ты можешь представить?

– Могу. Если они любят друг друга.

– И все? – недоумевает Кандидат.

– А разве этого мало?

Кандидат пожимает плечами, подливает себе еще чаю:

– Ты что же... из тех женщин, что верят в рай в шалаше? И тебя не впечатляет все это? – он обводит глазами кухню, имея в виду, конечно, всю квартиру.

– Впечатляет. И даже очень, – соглашаюсь я. – Но все это, если без любви, – мертвые камни... и мертвое дерево... и душный воздух... А любовь – птица капризная, с характером необъяснимым. Даже твоя раздорогая дверь, какая бы она старинная, какая бы внушительная ни была, не придаст человеку этого важного качества – любви.

Кандидат совсем потухает, сумрачно склоняет голову, тихо помешивает ложечкой в кружке:

– Это воспринимать как твой очередной отказ? Ты не хочешь жить в этих покоях, не хочешь чувствовать себя здесь хозяйкой?.. повелевать?..

Теперь я пожимаю плечами:

– Даже если ты привезешь меня в свой загородный дом, это мало что изменит. Извини, конечно, но не получается у меня, не умею себя обманывать... не могу я думать о тебе и о любви одновременно.

Он вскидывает брови:

– Как ты витиевато выражаешься! – и вдруг соглашается: – Ну хорошо! Нет так нет. Не хочется только огорчать маму. Она поймет, что ты меня бросила.

– Она не сильно огорчится, – говорю я с воодушевлением. – Ты скажи ей, что я не понравилась тебе и ты меня бросил.

– Ладно, скажу что-нибудь.

Вообще-то я ему не очень верю! Чересчур уж легко он согласился оставить меня в покое. Сравниваю его поведение с типично английской политикой: много-много говорить и обещать, отвлекать внимание, а тем временем делать все по-своему и исключительно в своих интересах.

Восклицаю с улыбкой:

– Но ты меня хотя бы домой сегодня отвези. А потом бросай на здоровье.

Кандидат отвозит меня на мою квартиру. Но девушек там уже нет. А квартира сияет чистотой. Ликует мое сердце. Мне здесь так хорошо, что уходить не хочется. Пахнет свежестью – не надышаться...

Кандидат везет меня в общежитие. Молчит печально. Мне даже жалко его. Какой бы он ни был, но я, ей-богу, к нему привыкла. Он удобный бывает иногда. Наверное, этим и берет... Я не без увлеченности рассказываю ему, как буду обставлять квартиру, а он кивает в ответ, сосредоточенно глядит на дорогу.

Но вот и общежитие.

«Мерседес» мягко останавливается. Я по возможности теплее прощаюсь с Кандидатом – ведь мы все решили и уже, наверное, не увидимся. Да, с разумным человеком обо всем можно договориться.

Кандидат выходит из машины и как галантный кавалер раскрывает дверцу с моей стороны. Я выхожу, благодарю его и, еще раз попрощавшись, иду к подъезду.

Но Кандидат ловит меня за руку.

– Люба!..

– Что, Веня? – бледнею я.

– А во сколько за тобой заехать завтра?

И смотрит на меня невинными и какими-то круглыми глазами.

Я фыркаю что-то и, вырвавшись, скрываюсь в подъезде.

«Видит Бог, мне никогда не отделаться от этого человека. Я обречена!.. обречена!..»

ТОМЛЕНИЕ

Проходит неделя. За это короткое время дела мои (квартирные, ибо иных сколько-нибудь важных дел у меня давно нет) значительно продвигаются вперед. Дня на два ко мне приезжали отец и дядя Лео – помочь с мебелью. Я их давно не видела, и мне сразу бросилось в глаза, как они постарели. Сказали, что обещал приехать и Ричка. Но я не особенно-то верю, что этот авантюрист и шалопай сумеет так организоваться, чтобы перебросить свою персону из далекого Казахстана аж в Санкт-Петербург. Как говорится, была нужда!

Отец и дядя Лео купили мне мебель. Хотя в маленькую квартиру многого не требуется, раскошелились они основательно: мебель выбрали финскую из натурального дерева. На второй день собрали и вечером одним самолетом улетели. К моему великому неудовольствию! Я ведь так хотела показать им Петербург. Но, увы! Они ссылались на дела.

А в квартирке моей сейчас стоит совершенно фантастический нежнейший запах! Пахнет мебельным лаком, казахстанскими яблоками – апортом – и чуть-чуть – алтайской облепихой. Я когда возвращаюсь с работы и окунаюсь в этот дух, чувствую, что голова моя начинает кружиться от удовольствия. В своем пространстве я быстро нахожу отдохновение и обретаю силы. Свое пространство – для меня мощная психологическая поддержка.

Кандидат с завидным постоянством вращается вокруг моей планеты; на прежней дистанции – не ближе, не дальше. Правда, он исчезал на пару дней из моего поля зрения, – когда приезжали отец и дядя Лео, – но потом опять как ни в чем не бывало вынырнул из-за какого-то поворота на своем лимонном «мерседесе». Не захотел, видно, светиться перед моими родственниками.

Вера и Надежда почти каждый день у меня в гостях. И всякий раз приносят разнообразные необходимые мелочи: то какие-нибудь крючки, то гвозди (!), то прищепки, то молоток, заимствованный у машинистов сцены, то что-нибудь из посуды. Я им так благодарна! Что бы я делала без них!..

А вот Петер так и не появился. Но я отлично помню, что, подбросив меня на такси, он обещал разыскать меня. Я помню его глаза: они смотрели с грустью. Я помню, с какой нежностью он коснулся губами моей руки. Как вздрогнуло, как затрепетало в тот момент мое сердце!

Его сердце затрепетало ли? «Кажется, у тебя есть основания в этом сомневаться», – твердит внутренний голос.

В «Новостях» показывали сюжет о съезде отоларингологов. Академик Генералов читал свой доклад. Камера «наезжала» на зал. С замиранием сердца я вглядывалась в лица сидевших людей. Я так хотела увидеть Петера... и не увидела его. Даже расстроилась по этому поводу. И каждый день его ждала, думала, он придет ко мне на работу – он же знает, где я работаю. Однако Петер Леман не приходил. А потом в прессе мелькнуло сообщение, что съезд отоларингологов завершил свою работу. Делегаты разъезжались. Я совершенно укрепилась в мысли, что уж попрощаться-то Петер зайдет. Но и здесь меня ожидало разочарование. Петер Леман прощаться не пришел.

Я удивлялась сама себе: «Кто ты такая, чтобы ему с тобой прощаться, делать такой знак внимания? Ты не родственница и не подруга ему, ты – случайная, очень случайная знакомая: ты – пассажирка того автомобиля, который чуть не лишил его жизни. Ты в глазах Петера – подружка того толстого чудаковатого «камрада», и в свете этого «камрада» такая же чудаковатая, если не сказать грубее, – просто дура... В лучшем случае этот Петер уже забыл про тебя. В худшем – морщится при воспоминании о тебе, когда чувствует боль в месте ушиба. Поэтому не настраивай себя на продолжение отношений. Забудь о нем и ты».

И я пыталась забыть, но к собственной радости не могла. Почему «к радости»? Потому что я поняла, что не все умерло во мне, – кое-что осталось. Или возродилось... И рано еще ставить на себе крест. Я поняла, что могу еще полюбить. Вот Петера Лемана, например, хоть он и не является ко мне и вряд ли вообще появится, ибо вышли уже все сроки. Ну... может, полюбить – это слишком сильно сказано. Во всяком случае понравиться мне мужчина еще может.

И я ждала – вопреки голосу разума, который говорил, что ожидание мое напрасно. Всякий раз, как открывалась дверь приемной, я собиралась внутренне, обычно дежурная улыбка переставала быть дежурной – наполнялась настоящим, не камуфляжным теплом.

Некоторые особо внимательные к моей персоне посетители приемной замечали перемены, произошедшие во мне. Они говорили, что вроде близится осень, а здесь в кабинете поселилась весна. Я не возражала: весна так весна. Но весна моя была явно запоздалая. Я это знала лучше всех.

Потом я подумала, что прежде, чем прийти, Петер Леман должен позвонить. Узнать ему номер телефона в наше время – дело пустячное. Было бы желание! Кандидат вон – много чего узнал. И я стала вздрагивать от каждого телефонного звонка. Но, видно, не было у «абонента» желания: все какие-то не те люди звонили мне.

И весенняя улыбка сползала с моего лица. Я боялась в такие минуты взглянуть на себя в зеркало.

Мне в голову однажды пришла мысль, что если бы Петер знал, как я его жду, то непременно пришел бы или позвонил – хотя бы из вежливости, хотя бы слово сдержать. Но откуда ему было знать о моих желаниях? Человек о своих-то желаниях не всегда знает ясно! И я не телепатка – не рассылаю свои закодированные импульсы в эфир.

Наконец меня осенило: он уже давно уехал, а всякие ожидания и даже мысли о нем бесполезны – пустая трата времени. Этот эпизод следует просто выбросить из головы. Не будешь же ты в самом деле ожидать следующего съезда отоларингологов в Петербурге...

Выбросить из головы не удавалось:

«Но если он уехал, в этом не сложно убедиться! Не так уж много гостиниц в городе. За пару часов их все можно обзвонить, спросить...»

И я звонила. Вооружившись справочником, накручивала диск. Я почему-то напоминала себе девчонку подросткового возраста, пытающуюся «вызвонить» понравившегося ей паренька (после долгих усилий дозвониться до него наконец и сказать: «Ах, простите! Я ошиблась!»). Под разными правдоподобными и не очень «соусами» я тревожила администраторов и администраторш, пока у меня не выкристаллизовались несколько емких официальных фраз типа: «У вас останавливался некий Леман... Потерял водительское удостоверение...» И так далее.

Глупо, конечно!

Но на что не пойдешь ради идеи! К тому же никто из людей бессердечных, равнодушных или иронически настроенных рядом со мной не сидел и за моими разысканиями не следил. Мне не перед кем было оправдываться и принимать независимый вид. Разве что перед самой собой! Но как раз с собой-то, с сердцем своим, с душой, с гордостью, с желаниями я была в это время в ладах, в согласии. А если в какой-то мелочи и не в согласии, то... Человек, как известно, всегда готов простить себе какую-нибудь невинную мелочь, пойти на компромисс с собой.

«Нет, не проживал», – отвечали мне.

«Нет, такой не останавливался!»

«Нет, ничем не можем помочь...»

Полтора часа поисков наконец увенчались успехом:

– Леман? – переспросил женский голос. – Минуточку... Говорите, врач?..

«Весьма среднего класса гостиница».

Сердце мое затрепетало.

– Минуточку, девушка... У нас проживали какие-то врачи...

– Да, да... – тороплю я и нервно черкаю что-то на листке бумаги. – Я из координационного медицинского центра. Тут водительское удостоверение...

«Вот докатилась! Обманываю и не краснею!»

– Ага, вот! – слышу. – Петер Фолькер Леман...

– Да, он, – голос мой чуть не срывается.

– Нет, девушка, ничем не можем помочь. Он выселился неделю назад.

– А как же... – я не договариваю, ибо не знаю, что говорить.

Но администраторша и не дает мне возможности договорить:

– Впрочем... Если это очень важно, есть его лейпцигский адрес. Телефон, факс. Вам нужно это?

Упавшим голосом произношу:

– Нет, пожалуй...

– А как же удостоверение? – допытывается администратор, хотя, кажется, человек опытный, она мне не очень верит.

– Ах Господи! – восклицаю я. – Он выпишет себе новое.

– Вам видней, – и она кладет трубку.

А я еще некоторое время слушаю короткие гудки.

«Вот так! Все просто! А ты ждешь. Весну из себя строишь, архитекторша! Вздрагиваешь от каждого телефонного звонка. Наполняешь теплом глазки...»

Я разочарована.

Смотрю на себя в зеркало: даже бледна.

«Глупая ты, глупая! Вспыхнула, как спичка! А мальчик твой пошел на дискотеку с другой девочкой. Там – в Лейпциге. Он вспоминает о тебе только тогда, когда разглядывает желтеющий синяк у себя на бедре».

Я готова расплакаться.

И даже не слышу, как открывается дверь в приемную:

– Люба?..

Я вздрагиваю. Я не верю своим глазам. Это мистика какая-то! Петер Фолькер возвышается надо мной, улыбается.

Спрашивает по-немецки:

– Вы меня еще помните?

– Ах, это вы, Петер!.. Конечно, помню...

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ЧАЙ ИЛИ КОФЕ?

– Ах, это вы, Петер!.. Конечно, помню...

Я смотрю в его глаза и вижу, как тревога и последние сомнения, какие еще там были, улетучиваются. Я не знаю, что Петер читает в моих глазах, но предполагаю – на словах я бы ему это сейчас не выдала.

Вслух произношу:

– А что, съезд еще не закончил работу?

– Съезд? – Петер, кажется, меньше всего сейчас думает о съезде. – Ах, съезд! Да... Было торжественное закрытие неделю назад.

– А вы здесь? – я не скрываю, что удивлена... я приятно удивлена.

– Я? – Петер как будто не совсем понимает, о чем я сейчас спрашиваю. – Я не знаю точно, какие вам больше нравятся цветы, но вот эти тюльпаны будут явно к лицу.

Только сейчас я замечаю большой букет у него в руках. Петер протягивает его мне. Если бы глаза Петера – без сомнения, очень выразительные, – еще были бы способны говорить, они заговорили бы о любви открытым текстом.

Кровь приливает мне к лицу:

– Ах, они хороши!

– Цветочница сказала: прямо из Голландии.

Я с улыбкой качаю головой:

– В эту Голландию она каждое утро ездит на электричке. Наш сервис – это не ваш сервис...

Петер несколько огорчен. Кажется, я что-то не то сказала. Тут же спохватываюсь:

– Ах, Петер, но цветы чудо как хороши... И вы правы. Они должны быть мне к лицу.

Я подхожу к зеркалу, прижимаю тюльпаны к груди. Я так раскраснелась, что этого не скрывает даже макияж. Не удивительно, что мое пылающее лицо гармонирует с «пылающими» тюльпанами.

Я оглядываюсь.

Петер смотрит на меня восхищенно.

«Нет, это не он!.. Его здесь быть не может. Он в Лейпциге давно. Администраторша русским языком сказала...»

Я почему-то верю администраторше больше, чем своим глазам.

«Я так ждала его, и вот он здесь! Я только сейчас понимаю, как сильно ждала его! И давно... годы – долгие годы... Мое желание, мои мечты сбываются? Или это все снится мне?»

Тюльпаны свежи, влажны, прохладны; испускают очень тонкий аромат. Во снах не бывает такого обилия ощущений. Он здесь – этот парень. Не пошел с другой девушкой на дискотеку. Вот он стоит, возвышается надо мной. Он на голову выше меня. Он ко мне пришел.

«Господи! Как же мы его с Кандидатом тащили в тот вечер – такого великана? Он же, наверное, очень тяжел! Не иначе, мы мобилизовались в состоянии аффекта!»

Как бы невзначай, мельком я осматриваю в зеркало фигуру Петера. Он строен – ни одной лишней жиринки. Вероятно, поэтому и не очень тяжел.

Он спрашивает:

– До которого времени вы работаете, Люба?

Я отхожу от зеркала, гляжу на часы:

– Уже две минуты, как я не работаю.

– Значит, мы можем... Если вы не возражаете... Если время ваше не занято... – Он подыскивает точную фразу. – Поехать куда-нибудь.

Я улыбаюсь ему, мне было бы очень трудно сдержать свою весеннюю улыбку:

– Мы можем... Я не возражаю... Время мое не занято... Поехать куда-нибудь...

Петер осторожно берет меня за руку, склоняет к ней свое лицо и целует мне пальчики:

– Цветы... оставьте здесь. Я вам еще подарю. Я вам буду их часто дарить, если вы любите.

Я, будто загипнотизированная, кладу цветы на стол. И мы идем к выходу. Но, опомнившись, я возвращаюсь, беру вазу, наполняю ее водой и водружаю тюльпаны на подобающее им место.

По коридору идем молча. Петер не хочет раскрывать моего инкогнито – в смысле знания языка.

Мы еще не настолько близки, чтоб идти, взявшись за руки. Мы еще только знакомые. Поэтому просто идем рядом. Хотя я бы, наверное, не возражала...

В конце коридора – импровизированная курилка. Тут возле керамической «плевательницы» стоят кушетки, на которых некоторые наши девушки коротают рабочее время с сигаретками в руках. Они общаются здесь – ведут светские разговоры, не всегда безобидные, – каждому второму перемывают косточки. А может, и каждому первому.

Я знаю, некоторые из этих девушек недолюбливают меня. По каким причинам? Скорее всего, без всяких причин – во всяком случае видимых. Они нарочито вежливы со мной. И всегда, когда я прохожу мимо, многозначительно переглядываются. Что-то такое важное они знают обо мне, чего мне и самой не известно. Чтобы стать своей в этой теплой компании, нужно как минимум закурить и как максимум – всех возненавидеть.

Они и сегодня сидят, эти девушки. Видят нас с Петером, и лица их вытягиваются. Даже желтеют. Или их лица всегда желтые от никотина.

– Привет, девочки! Как дела? – я такая ласковая, как майский день.

Они кивают, глядят на моего симпатичного спутника.

«Вот уж пищи для разговоров будет! Вот уж накурятся!»

Эти девушки, право, меня огорчают: в самое неподходящее время они всегда случаются в самом неподходящем месте. И теперь весь театр будет говорить, что у Любаши Игумновой новый поклонник.

Но уж ничего с этим не поделаешь!

Мы выходим из театра. Я приостанавливаюсь – мне нужно время, чтобы сообразить, куда же отправиться с Петером. Может, в галерею современного искусства, или на набережную, или по пушкинским местам... Но у Петера в руке вдруг самым волшебным образом появляются ключи от машины. Петер кивает на «жигули» кофейного цвета – машина одиноко стоит в сторонке.

Я в удивлении вскидываю брови:

– Вы за рулем?

– Да, машину мне дали русские друзья, – он распахивает передо мной дверцу.

– И водительское удостоверение у вас есть? – вдруг вырывается у меня озорное.

Но он не понимает моего озорства. Он садится за руль, внимательно и серьезно смотрит на меня.

– Приказывайте, Люба. Куда вы хотите?

Однако прежде, чем приказывать, я хочу еще кое-что узнать.

– Петер, но ведь вы давно уже должны были уехать. Почему вы здесь?

Его улыбка становится чуть-чуть грустной:

– Вы опечалены, что я еще здесь? – он не иначе превратно меня понял.

– Нет! Что вы! Петер... Как раз наоборот! – моя реакция кажется мне чересчур бурной, и я немного умеряю пыл. – То есть я хочу сказать, что мне приятно видеть вас вновь.

Глаза его опять наполняются веселыми искорками:

– Это все просто! У меня есть еще в Петербурге дела. Но слушать вам о них, наверное, будет неинтересно.

– Отчего же? Мне все интересно.

– Ну хорошо! Моя миссия касается медтехники. Есть такая специальная аппаратура – аудиометры. Раньше их в СССР поставляла ГДР. Но после того, как снесли Берлинскую стену, многое изменилось, распались старые связи. Теперь нужно затратить много усилий, чтобы наладить связи новые. Поскольку я сурдолог и имею прямое отношение к аудиометрам, несколько фирм обратились ко мне за помощью – навести контакты...

– И вы... У вас получается?

– Да, все дела уже сделаны, – он как будто грустнеет.

– Почему же вы не радуетесь? – я гляжу на него пристально.

Он заводит мотор:

– Вы чересчур внимательны ко мне, Люба.

– А когда вам уезжать? – допытываюсь я.

– Дня через три... четыре...

– Вы решили задержаться? – я обнаруживаю в себе неожиданное желание как-нибудь досадить Петеру и тем отплатить ему за то, что, оставшись еще на неделю в Петербурге, он не нашел времени зайти ко мне раньше, – ведь я так ждала его. Говорю ему:

– Если все дела завершены, значит, можно ехать. Вас, наверное, там ждут – в Германии.

Петер чувствует изменение в моем настроении; тень беспокойства пробегает у него по лицу. Но он не спешит с ответом, раздумывает несколько секунд, глядя на прекрасное здание театра.

Наконец отвечает:

– Я не мог так быстро уехать из этого города. По двум причинам. Во-первых, Петербург – один из красивейших городов. А у меня за всеми делами даже не было времени полюбоваться им. А во-вторых...

Он делает паузу, поворачивается ко мне.

Я тороплю:

– А во-вторых?

– Во-вторых, я встретил вас. А может, как раз это – во-первых. Вы так не думаете?

Я польщена: меня заметили все же! Я – это, конечно же, во-первых.

Показываю рукой на дорогу:

– Что же мы стоим? Город перед нами...

Петер включает передачу, мягко трогается.

Водит машину он очень хорошо. Но в Петербурге по понятным причинам совершенно не ориентируется. Я помогаю ему. Вернее будет сказать, что это я вожу Петера по городу, а не он меня. Сначала я показываю ему то, что показывают всем приезжим, – начиная от Медного всадника, кончая Невским проспектом. Рассказываю о царе Петре, о Пушкине, о декабристах... об Октябрьской революции немного... А потом привожу его на некоторые «свои» любимые места: на канал, от Мойки до Дворцовой набережной, Адмиралтейскую набережную, пристань со сфинксами...

Припарковав машину у какого-то сквера, мы с Петером долго гуляем по Университетской набережной.

Петер так очарован городом, что мне кажется, в какие-то моменты он даже забывает про меня. Сначала это вызывает во мне некий внутренний протест и даже нечто похожее на ревность, однако потом мне становится просто занятно – это весьма необычное ощущение – ревновать к городу. Впрочем это ощущение скоро проходит, потому что Петер как бы невзначай берет меня за руку... и больше моей руки не выпускает. Теперь я, даже если б и захотела, не имела бы возможности подумать, что про меня забыли: я все время чувствую его большую сильную руку.

Я рассказываю Петеру немного с себе, о своих предках. Вспоминаю о нескольких годах учебы в медицинском институте. Эта часть моих воспоминаний, а конкретнее – некоторая причастность моя к медицине, – так потрясает Петера, что он даже забывает на несколько мгновений про красоты Петербурга. Он замирает возле сфинкса, он теперь сам неподвижен, как сфинкс. И с интересом смотрит на меня. Но не с тем интересом, с каким мужчина смотрит на женщину, а с интересом каким-то деловым.

Я легонько дергаю Петера за руку:

– Что-то случилось?

Он спохватывается, возвращается в реальность:

– Нет! Я просто подумал, что вы почти состоявшийся доктор...

Я вздыхаю:

– Ах, это было так давно! Я все уже перезабыла.

Мне следует переменить тему разговора. Не в моих интересах и не в желаниях моих посвящать Петера в перипетии той давней трагической истории; и не хочется – не время – объяснять, почему я оставила институт. Я вижу, этот вопрос уже зреет в глазах Петера. И я должна опередить...

Я показываю рукой на реку:

– Смотрите, как красиво!

Но уловка мне не удается. Петер возвращается к теме (он, наверное, целеустремленный человек):

– А вы никогда не хотели завершить образование?

Я спускаюсь к воде, трогаю ее. Она холодна.

Отвечаю Петеру, который стоит у меня за спиной:

– Нет! Я не видела в этом смысла для себя... Думала об этом, конечно, когда в театре трудно приходилось. Но не хватало чего-то для этого. Толчка, что ли, извне.

Я пожимаю плечами.

Думаю, на этом разговор и завершится, но Петер развивает тему.

– Извините меня, Люба, но это не праздный интерес с моей стороны. Я подумал сейчас... Я мог бы предложить вам работу. У себя в клинике.

– У вас клиника?

– Да. Я разве не говорил вам в прошлый раз? Клиника моя только организовывается. Но уже практически можно начинать работу. Конечно, сначала мощности будут не те. Но со временем дело разовьется.

Я качаю головой:

– Нет, Петер, спасибо вам за предложение, но... Вы ведь теперь уже знаете...

– Ты, – перебивает он, – давайте будем на «ты».

– Хорошо. Ты знаешь уже, что я не доучилась.

– Это неважно. Четыре года института – уже среднее образование. Я помогу специализироваться, к тому есть возможности. А работы будет много.

Он так трогательно просит меня. И у него уверенное лицо, будто ему все нипочем, все доступно. Его даже как будто удивляет, почему я не соглашаюсь. Ведь успех, выгоды, перспективы очевидны!

Не могу не восхититься:

«Ну и хватка! Вот он западный предпринимательский напор!»

Петер крепко берет меня за руку и заглядывает в глаза:

– Соглашайся! Мы быстро все уладим.

Я смеюсь, мягко высвобождаю руку:

– Нет, Петер. Я как-то не воспринимаю тебя в качестве работодателя.

– Ну хорошо! – сдается он. – А в качестве поклонника ты меня будешь воспринимать?

Я делаю серьезное лицо:

– Конечно! После таких чудесных цветов...

– Я почти счастлив! – восклицает он. – Но всегда помни, Люба: мое предложение остается в силе.

Мы садимся в машину и долго колесим по Васильевскому острову. Я хочу показать Петеру город не только с парадной, официальной стороны, но и с «подкладки». А мне очень нравится петербургская «подкладка» – дворы-колодцы, темные сырые переулки, старые запущенные скверы, низкие арки, старинные мостовые, ветшающие дома... Разумеется, такие места лучше посещать под определенное настроение; можно – начитавшись Достоевского или Крестовского. Однако эти старые кварталы отлично могут и сами создать в тебе гармонирующее с ними настроение. Они просто «сильны» – эти старые кварталы.

Говорю об этом Петеру.

Он кивает задумчиво, потом отвечает, оглядывая серые обшарпанные стены какого-то жилого дома: как всякий уважающий себя европеец, он читал Достоевского.

Мы раскатываем по городу еще часа полтора – пока не начинает темнеть. Вдруг у какого-то безлюдного в этот час перекрестка Петер останавливает машину:

– Как будто знакомое место? – он смотрит по сторонам.

Я тоже оглядываю здания, неширокий тротуар:

– Боже мой, Петер! Это здесь мы на тебя наехали.

Он улыбается:

– Здесь недалеко я сейчас живу. Помнишь, я рассказывал, что ходил лечить одну женщину? – Петер показывает рукой на темнеющий на фоне закатного неба прямоугольник здания. – Вот тут живет мой друг. Тоже врач. А та женщина – его жена. Когда съезд закончился, они пригласили меня пожить к себе. Мне и в гостинице было неплохо, но они так настаивали... Очень гостеприимные люди! Как у вас говорят: ленинградцы старой закалки. Выделили мне комнату. Кормят деликатесами... У них, кажется, такое представление, будто я у себя дома питаюсь исключительно деликатесами, – тут Петер улыбается чему-то. – Не хочешь познакомиться с ними?

– Нет, Петер, – вежливо отказываюсь я. – Предпочитаю готовиться заранее к таким визитам. Извини...

Его улыбка наполняется новым содержанием. Она становится нежной. Или мне так кажется в тусклом красноватом отблеске заходящего солнца.

– Что-то изменилось в твоей улыбке, – говорю я.

– Да, наверное, – Петер медленно едет вперед. – Просто мне очень нравится твой выговор. Это настоящее удовольствие – слушать тебя!

«А мне нравится – что ему нравится!»

Я рассказываю Петеру, как проще проехать в мои «новостройки». Мы двигаемся, но по-прежнему медленно – так медленно, что на оживленных улицах ему даже сигналят «в багажник». Петер не обращает на сигналы нетерпеливых водителей никакого внимания. Мысли его целиком заняты мной.

Он говорит:

– Так быстро пролетело время сегодня! И так интересно, что не хочется расставаться.

Я молчу. Мне тоже не хочется расставаться. Но это же не значит, что в первый же вечер я должна броситься к нему в постель.

Петер ловит мой взгляд. Ему хочется знать, как я реагирую на его слова. Наверное, видит он ответное теплое чувство и поэтому воодушевляется: