Текст книги "С тобой навсегда"
Автор книги: Татьяна Ковалева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)
И начал он издалека...
Вениамин Романович Рябинин, а попросту – Кандидат (в недалеком советском прошлом он был кандидат каких-то там сомнительных наук и работал в НИИ), тридцати девяти лет, банковский служащий – это официально, а неофициально – Бог весть кто, однако без сомнения «новый русский», а если задуматься, то скорее «новый нерусский»... таковы (с сокращениями) исходные данные.
Как-то ясным солнечным утром подозвал этот человек двоих наших машинистов сцены (в обиходе – грузчиков), выходящих из служебного подъезда. Кому известна специфика работы машинистов сцены, тот поймет, зачем эти ребята выходили в рабочее время из театра и зачем направлялись в ближайший магазин. Подозвал он этих ребят и попросил их подтолкнуть его автомобиль – будто бы от аккумулятора его машина «почему-то» не заводилась, потерялась искра... Подтолкнули ребята – почему не подтолкнуть. А Кандидат в качестве благодарности вызвался подкинуть их до магазина. Те, естественно, согласились, ибо в «мерседесах» даже и не сиживали. Познакомились дорогой, и надумал Кандидат этих отзывчивых «мальчиков» угостить. Что и сделал в каком-то тихом сквере. Не пожадничал, раскошелился на пару бутылочек.
И начал он у захмелевших машинистов сцены вдруг выспрашивать... про Любашу Игумнову. Очень знать хотел (да подливать не забывал), какая она, эта Любаша: не вредная ли, не истеричка ли. И сколько ей лет? Двадцать пять? Двадцать шесть? Еще больше? Двадцать семь? Почему ж она до сих пор не замужем? Должна быть причина. Всему есть причина – это закон без исключений. Может, она больная? Может, что-нибудь не может? Или кто-нибудь у нее есть? Тайный любовник, чей-то неверный супруг... Директор театра, например, или этот, как его бишь?.. Ваш завпост...
«Петр Петрович? – машинисты откровенно смеялись. – Нет, только не он! Он – из старых питерских. Он – из интеллигентных. Из тех, что с совестью предпочитают быть в ладах, из порядочных».
Отпустил Кандидат этих машинистов, кое-что от них узнав. Но этого ему показалось мало. Хотелось владеть всей информацией. И пошел он по театру гулять, вернее – по его служебной половине (как-то договорился с вахтером, без пропуска прошел). И к пожарным подходил, и к осветителям, и к бутафорам. Всех про Любашу Игумнову беззастенчиво выспрашивал: не вредная ли она, не скандалистка ли, не дружит ли с кем-нибудь и всегда ли ночует в общежитии?
Один день выспрашивал, другой...
А мне-то ведь все рассказывали. И про шпиона-толстяка, и про вопросики его дурацкие и про ответики, которые следовали. У меня было такое ощущение, будто некая петля медленно затягивается на моей шее.
«Кто он такой? – раздраженно думала я. – Почему унижает меня своими расспросами? И почему именно меня?»
Откуда мне было знать, что этот странный (мягко говоря) человек где-то повстречал меня и я ему понравилась; и даже более того – он уже наметил меня себе в супруги.
Говорили, приходил он и на третий день – сиживал в буфете. Буфетчице за сок переплатил в надежде, что язычок ее развяжется. Потом спрашивал: что кушает Люба Игумнова и нет ли у нее язвы? не на диете ли она? не злоупотребляет ли кофе? как она относится к спиртному? не видели ли ее во хмелю?.. И просил самой Любе о расспросах ничего не говорить. Но мне-то донесли о нем сразу, едва он ступил за порог.
Может, какой-нибудь девушке такое внимание и польстило бы, но только не мне.
Весь театр притих и потихонечку начинал веселиться. Я становилась «героиней дня», а тот умник – «героем». Он стал как бы «фанатом» моим. Все с нетерпением ждали продолжения, – нужно же было о чем-то поговорить в курилках и кулуарах, в уютном полумраке за кулисами, так располагающем к передаче секретов.
От обиды и бессилия что-то изменить я едва не плакала. Каждое утро я приходила на работу и слышала про новые и новые расспросы моего неизвестного, тайного воздыхателя, который, светясь все ярче, становился все более явным. Даже не сомневаюсь, если б он встретился мне в эти дни, если б он подошел ко мне и стал расспрашивать про Любу Игумнову, я бы точно надавала ему по щекам. Но он все не подходил ко мне. А может, он хотел так выделиться на общем фоне поклонников, – выделиться с отрицательной стороны, а потом предстать во всем блеске и тем поразить в самое сердце? И сказать: я пошутил! Нет, это было слишком натянутое с моей стороны оправдание чересчур очевидной глупости.
Подавленная, униженная, я обрисовывала ситуацию Вере и Надежде, а они, не особенно вникая в эмоциональную сферу вопроса, сразу оценивали внешние обстоятельства.
– Вот как невест выбирают! – смеялась практичная Надежда, не очень-то понимая мое настроение.
– И ничего не боятся, – в тон ей удивленно говорила Вера. – Никаких сложностей. Прет – как паровоз!
В жизни я не чувствовала себя такой оскорбленной. До своих двадцати семи лет много я, конечно, перевидала, в разных бывала ситуациях, но чести своей не роняла, себя берегла (для кого, Господи? для этого ничтожества?), не давала поводов отзываться о себе дурно... Но в данной ситуации все складывалось так, что посторонний, даже неизвестный мне человек с улицы ронял мою (!) честь. Он только и занимался тем, что компрометировал меня, – будто ему больше нечего было делать, будто его нанял кто-то, желая за что-то мне отомстить. Опять же, это были только мои домыслы. На деле все оказалось проще. Этот Кандидат, действительно, искал себе невесту. Почему таким диким способом? Но что с этим можно поделать, если у Кандидата такой стиль, если способ этот вовсе не представляется ему ни диким, ни даже из ряда вон?
Надька кривилась:
– Послушай, Люба! А может, он шизик?
Вера говорила мечтательно:
– Или очень простой... незатейливый... не знает, какие у людей злые языки.
Я тихо злилась.
Все повыспросив, шпион на неделю пропал. Видно, переваривал информацию, взвешивал все «за» и «против». Мне же оставалось только надеяться, что «против» окажется больше, и умник этот изберет для своего «микроскопа» другой объект.
И вдруг он подрулил ко мне на лимонного цвета «мерседесе». Помнится, был ненастный дождливый день. Я перебегала улицу, прячась от дождя под зонтиком. Наверное, Кандидат некоторое время выслеживал меня.
Уж очень ловко он подъехал:
– Я подвезу тебя, Люба!
«И сразу на «ты»! Кто это?»
Я пригнулась, заглянула в машину. Кто-то толстый за рулем, щеки – как у Черчилля, нос в щеках потерялся, губки – красненькие, глаза – цепкие. Прежде никогда не видела этого человека, но тут же я догадалась, кто это.
Кажется, в тот миг я вспыхнула вся – от негодования, от волнения:
– Нет, ты не подвезешь меня!
Я очень упирала на «ты», я этим «ты» хотела досадить и даже обидеть, хотя это и было мне трудно. Воспитание мешало (надо же! и так бывает!).
– Почему же? – искренне удивился он; ему и невдомек было, что кто-то может отказаться от его услуг.
Пока он удивлялся в своей роскошной машине, я раздумывала: надавать ему сейчас по этим черчиллевским щекам или обидеть как-нибудь на словах (повыразительнее сказать, чем презрительное «ты»)? Первое мне было осуществить не с руки – именно не с руки! – потому что руки мои были заняты (в одной зонтик, в другой сумка) да и толстяк из машины не выходил. Технически – невозможно надавать. Разве что ухватить за нос. Но и это я отмела: не хотела пачкать руки. И решила удовольствоваться отместкой на словах.
– Почему не подвезешь? – переспросила я с улыбочкой. – А потому что не захочешь, дружок. Не все ты обо мне выспросил, не всех обошел.
– Что же я такого не выспросил? – глаза его стали идеально круглыми; кажется, он испугался, что не предвидел чего-то, что о чем-то, действительно, не спросил.
Меня это позабавило:
– А не девочка я!
– В каком смысле? – челюсть его с подбородками отвисла.
– В самом прямом: в анатомическом, в физиологическом, в интимном – на выбор...
Он молчал, глядя на меня снизу-вверх, до побеления пальцев сжимал руль, тихонько газовал, но не уезжал.
А мне стало смешно, и я зло смеялась.
И продолжала:
– Да, да, любезный! Это правда! И знают об этом теперь трое: я да ты, да еще тот, кто нарушил мою девственность...
Кандидат скривился и взволнованно проглотил слюну:
– Ну тогда – конечно!
И он плавно тронул свой автомобиль, и быстро скрылся в завесе дождя.
Я же торжествовала, я чувствовала себя отмщенной.
– Идиот! Идиот! – я смеялась.
Однако рано радовалась... Через месяц он появился вновь – переварил и эту информацию.
Выйдя из автобуса, я шла по тротуару по направлению к театру. И не сразу заметила, что лимонный «мерседес» практически неслышно сопровождал меня.
Заурчал вдруг ближе двигатель. Я оглянулась.
Кандидат, высунувшись из машины, расплылся в улыбке:
– Мы никому не скажем, – перешел он сразу к делу.
– О чем? – фыркнула я и отвернулась, ускорила шаг.
Он поехал быстрее: понятное дело, на «мерседесе» он играючи догнал меня:
– Мы не скажем о том, что ты... ну... как ты говоришь, три свидетеля...
– Какие три свидетеля? – не поняла я.
– Ну... что ты говоришь – не девочка будто.
Кандидат на несколько секунд замялся. Его импортный автомобиль благородно шуршал колесами по брусчатке.
– Почему же! – хмыкнула я презрительно. – Мы можем это обсудить с кем-нибудь. Что тут такого! Вопрос житейский, можно сказать, – вопрос времени... Норма бытия. Хочешь, вон тому милиционеру сейчас скажу, что я не девочка и что виноват в этом ты?
Лицо Кандидата смешно вытянулось:
– А мне говорили, что ты порядочная девушка.
Я засмеялась:
– Разве одно другому мешает? Разве порядочные девушки не теряют девственность?
Он покачал головой:
– Люба, не передергивай. Я имел в виду милиционера... и что будто бы я...
Здесь я взяла круто вправо, и незатейливый разговор наш оборвался. Кандидату нужно было либо выходить из машины и волочиться за мной пешком, либо ехать прямо по газону. Не подошел ни один из вариантов.
Буркнув что-то раздраженно, Кандидат уехал куда-то вперед.
Я огляделась и пошла через кварталы напрямик: благо, идти мне было не очень далеко.
Шла и досадовала:
– Какой привязчивый! Надо же! Вот ведь липучка!
«Мерседес» неожиданно вынырнул из проулка и опять поехал рядом со мной.
Голос – все тот же занудливый, немного гнусавый голос – продолжал мучить меня:
– И все же! Как ты насчет предложения...
– Никаких предложений! – отрезала я.
– Имеется в виду ресторан. Самый лучший из питерских, – ухмылялся он. – Или, если хочешь, прокачу тебя в Таллинн. Или в Хельсинки. Или круиз вокруг Европы.
«Это он меня покупает!» – злилась я.
– Ты меня покупаешь, что ли?
– Ничуть! Зачем так грубо? Я просто ухаживаю так.
– Не выходя из машины?
Лицо у него становится обиженным, как у побитой собаки.
Наконец он говорит как ни в чем не бывало:
– А что! Очень даже современно.
У него очень подвижное – будто без костей – лицо. Когда-то выпускали для детей такие поролоновые маски.
– Современно? – хмыкаю с сомнением. – Я бы не сказала! Ходил по театру, выпытывал все про меня, собирал сплетни. Всех насмешил, как клоун, и меня выставил в самом дурацком свете, а теперь претендуешь на роль современника, этакого героя-любовника?
– Ну и что? Не буду же я покупать кота в мешке.
– Кошку, – поправляю я. – И все-таки – покупать!
Мгновение-другое он обиженно раздувал щеки.
А я хотела уколоть побольней:
– Покупают игрушку... шкаф... машину вот такую покупают...
– С тобой невозможно разговаривать! – теперь раздраженно фыркал он (позволял себе!). – Между тем мне говорили, что ты очень контактная.
Я кивала в ответ:
– Контактная, но не со всеми.
Вдруг он вспыхнул и ударил по тормозам. Машина стала, как вкопанная. А я от неожиданности вздрогнула.
Кандидат выкрикивал мне в спину:
– А кому какое дело, что я выспрашиваю. Кому-то это смешно, а мне не смешно совсем!
– В первую очередь это неприятно мне, – отвечала я ему, обернувшись.
Он быстро нагнал меня и теперь улыбался во все окошко:
– Но с тобой-то мы, надеюсь, договоримся! Я слышал, ты разумный человек и с тобой всегда можно договориться. Так ведь, Люба? А до других нам дела нет. Других мы тут оставим: любоваться на следы протекторов нашего «мерседеса».
– Твоего, – поправила я. – И вообще... Не ходи за мной, не езди и больше никого не расспрашивай обо мне. Все это очень глупо и бессмысленно! Считай что я умерла для тебя. Нет меня больше! Понял?
Глаза его весело сверкнули. Он хохотнул, и щеки его вместе с подбородком при этом вздрогнули:
– Прекрасно!
– Значит, мы договорились?
– Ни в коем случае! Я вообще – о другом. Уж коли начались запреты, не исключено, что выгорит дельце. И пожалуй, достаточно на сегодня. Адью!
Он нажал на газ, машина взревела, рванулась, как некий свирепый зверь, и быстро скрылась за поворотом.
Если б я не была зла в тот момент, я бы непременно расплакалась от отчаяния. Я поняла: несмотря ни на что, он решил меня взять измором. Причем совершенно не стесняясь в средствах, даже не придавая средствам значения. Взять – и все! Взять, как вещь, которая понравилась на витрине. Может, еще и насчет цены поторговаться, дабы не переплатить. А потом – в упаковочку и в пользование. Мне же даже не у кого попросить помощи; нужно полагаться только на себя.
– Ну уж нет! – поклялась я себе. – Ты от меня быстро отчалишь!
Но он не отчаливал.
Каждый день присылал цветы, время от времени позванивал, изредка встречал у театра или возле общежития, а иногда просто прогуливался под окнами – с маленькой собачкой на поводке или с дорогой тростью – я думаю, он потихоньку приучал меня к своей безобразной фигуре; он был высок, но очень толст; поначалу я не могла смотреть на него без злости и презрения, но потом, действительно, как бы привыкла; человек ко всему привыкает. Очень навязчивый и очень толстый мужчина потихоньку переставал казаться мне очень навязчивым и очень толстым. Он чувствовал это и начинал укорачивать «поводок» – он стал приглашать меня в рестораны и на презентации. Понятно, что здесь мы должны были показываться в обществе вдвоем. Но я отказывалась.
«Когда же я впервые села к нему в машину?»
Ах, да! Это было в тот грустный день, когда меня вновь обошли квартирой...
Квартир выделили на театр три или четыре. Одна из них – однокомнатная. Петр Петрович обнадежил меня: он не видел более достойных претендентов, чем я, на эту маленькую квартирку. Но директор взял ее себе – всеми правдами и неправдами (ходили слухи, что даже не себе, а племяннице, но я никогда не верила слухам!).
Я забилась в приемной в темный уголок за фикусом и сидела там тихо, и жалела себя, жизнь свою неудалую вспоминала. Не плакала, нет. Крепилась.
Петр Петрович меня успокаивал:
– Очень трудные времена, Люба. Сами знаете, как сейчас с квартирами. Ну потерпите немного. Может, что и изменится. Вы же одна – можете и потерпеть...
Сам того не сознавая, он давил мне на больное место. Быть может, я потому и была одна, что к двадцати семи годам не имела жилья, не имела собственного очага, возле которого мог бы задержаться кто-нибудь достойный.
И тут дерзкая мысль явилась мне:
«Но разве я одна? А как же тот, что ошивается под окнами день и ночь? Который только и мечтает, что обо мне да как бы окружить меня всевозможными благами? Уж у него-то есть, наверное, квартира! Не домик Тыквы из спектакля «Чиполлино».
Ни слова не сказав Петру Петровичу, я вышла из театра.
Я увидела на обычном своем месте лимонного цвета «мерседес». Я подошла к машине и распахнула дверцу. Кандидат в этот момент ел большой бутерброд (он не страдал отсутствием аппетита); при виде меня он едва не поперхнулся. Он потерял дар речи. И только сидел с открытым ртом и смотрел на меня вопросительно.
Я рассмеялась:
– Ну, что смотришь? Поехали...
Он поехал прямо – куда глаза глядят. Он ехал медленно, он настороженно взглядывал на меня. Видимо, боялся меня в этот момент – не знал, что от меня ожидать.
Я спросила его:
– Что молчишь? У тебя есть квартира?
Глаза его округлились от удивления:
– Сразу ехать на квартиру?
Я опять рассмеялась, я была зла, возбуждена:
– Нет, я не это имела в виду. Едем мы сейчас в ресторан. Но очень хочется знать, какая у тебя квартира.
– Нормальная, – он начинал приходить в себя, в глазах его быстро появлялась прежняя самоуверенность. – Нормальная квартира! В семь комнат. С мамой и двумя горничными – приходящими по будням.
– С горничными? – опешила я.
– Ну, конечно! – удивился он. – Мама что ли будет убирать эти семь комнат? Или я?
Я бросила незаметный взгляд на его живот.
«Действительно! Тебе, пожалуй, и наклоняться-то трудно – не то что в семи комнатах убирать».
– У каждого свое должно быть дело, – продолжал он. – Горничные порядок наводят, мама в окошко глядит, разговаривает по телефону, а я – кручусь, обеспечиваю, деньги зарабатываю.
Я усмехнулась про себя:
«Насчет денег это он не случайно ввернул! Это он меня выторговывает!»
В тот день Кандидат повез меня в лучший ресторан.
В ресторане этом он был завсегдатаем. Назаказывал столько, что блюда едва умещались на столе. Меня угощал и сам из каждого блюда пробовал. Словом, веселился.
Официанты (а здесь были только официанты) прислуживали Кандидату даже с некоторым подобострастием. Видно, рассчитывали на щедрые чаевые. А со мной держались так, будто я царица, снизошедшая до их ресторана: они не столько обслуживали меня, сколько мне поклонялись. Мне, воспитанной в скромности, чуть ли не в пуританском духе, было даже неловко от такого обхождения. Однако я старалась не показать виду, не выдать живущую во мне маленькую провинциалку. Я думаю, любезная улыбочка мне удавалась. Я ведь всегда была сильной девушкой и как будто умела владеть собой.
Кандидата знали и в других дорогих ресторанах, и в музеях, и в выставочных залах. И с кое-какими знаменитостями он был на короткой ноге. И уж совсем свой он был в обществе бизнесменов – тех тупоголовых (но с хорошим нюхом) с бритыми затылками мальчиков, которые в холодное время года носят противные, вызывающе длиннополые пальто (этими пальто они как бы заявляют всем и вся: видите, мы такие богатые, что нам и на длинные полы хватает!).
Крутился, конечно, Кандидат много: и тут, и там, и еще где-то (где ему платили большие деньги). В одном месте кого-то в офисе принимал, в другом месте в чужом офисе консультировал, в третьем месте только числился, но появляться время от времени был обязан... Нелегко ему, наверное, было крутиться с такой комплекцией.
С моим некоторым «потеплением» к нему он, кажется, очень оживился. Все раскручивал и раскручивал собственную орбиту и пытался увлечь в эту орбиту меня. Все настойчивее Кандидат зазывал меня к себе в гости – хотел познакомить с мамой. Но именно от этого я упорнее всего отказывалась. Ибо справедливо полагала, что знакомство с мамой – это уже половина согласия сойтись с сыном. А сходиться с Кандидатом я вовсе не хотела. Мое «потепление» к нему было не более чем капризом, протестом или проявлением временной слабости, может даже, в некотором роде – проявлением любопытства; хотелось хоть одним глазком взглянуть, как живут некоторые, раскатывающие по городу на «мерседесах»...
А Кандидат спешил увидеть в поступке моем серьезный шаг. О просто дружбе он и слышать не хотел. Он решил обложить меня со всех сторон, он искал случая сделать так, чтобы я чувствовала себя ему обязанной. Он хотел завоевать меня, используя известную хитрую тактику, – «увяз коготок – всей птичке пропасть». Кандидат хотел привязать меня к себе дорогими подарками (цеплял мой коготок). Но от дорогих подарков я отказывалась, а мелкие – типа розы на длинной ножке – ни к чему меня не обязывали. Всякий раз, когда Кандидату приходилось прятать обратно в карман футлярчик с очередным перстнем, или браслетом, или колье, он очень нервничал и злился. Он понимал, что я вижу его насквозь, и досадовал на то, что коготок мой никак не цеплялся. Кандидата не устраивало, что я просто провожу время в его обществе. Он хотел большего. Но это большее не устраивало меня. Я четко видела грань и не переступала ее...
Так наши отношения могли бы продолжаться бесконечно долго. И Кандидат вновь и вновь пускался на разные мелкие хитрости. Его друзья из бизнесменов как-то пригласили нас с ним на свадьбу в качестве свидетелей. И в этом был расчет: за свидетелей на свадьбе пьют как за новую перспективную пару; свидетелей бывает прямо-таки толкают под венец. Я это вовремя сообразила и отказалась. А Кандидат качал головой (какая умная!) и обиженно поджимал губки...
Театр, я замечала, пристально следил за нами; театр в лице мелких сплетниц и склочниц жаждал развития событий. Но я не предоставляла досужим сплетницам такого удовольствия, не давала событиям развиваться. Сидя в курилке, сплетницы пускали дым друг дружке в размалеванное лицо и, глядя мне в спину, помалкивали – им не было о чем посудачить за сигареткой с ментолом. Разве что о племяннице директора, которая радовалась свалившейся ей с небес квартире.
КОМУ СУЕТА, КОМУ ТОМЛЕНИЕ...
И вот я сегодня опять встречаюсь с этим ничтожеством. Замечаю, что отношение мое к нему уже потеряло некую остроту; я хоть и считаю Кандидата ничтожеством, но уже – по инерции как-то, по привычке; сердце мое в формировании отношения не участвует. Не этого ли с самого начала добивался Кандидат? Интересно, что он придумает сегодня? Какие расставит мне силки? Какую приманку нацепит на крючок?
А вот и он!
Из-за угла, грозно урча, торжественно сверкая лимонно-миллионными боками, выскакивает знакомый «мерседес». Он идет по прямой на хорошей скорости, а возле меня резко, с пронзительным визгом тормозит; останавливается, как вкопанный.
Появление весьма эффектное! Многие прохожие с любопытством оборачиваются.
Дверца распахивается передо мной.
Из салона выглядывает... ох! Какой же он все-таки несимпатичный.
– Люба, вот и я! – срывается у него с красных губ.
Усаживаясь на заднее сиденье, я обращаю внимание, что у Кандидата сегодня живот не касается руля. Значит, не обедал еще Кандидат (когда он садится в машину отобедав, ему трудно крутить руль); значит, будет расставлять силки на базе ресторана. У работников питерских ресторанов на меня уже выработался устойчивый условный рефлекс: если появляюсь я, значит, Кандидат расщедрится сверх обычного – при мне он не зажимист. Мысль эта несколько веселит меня.
Гляжу в окно. Скоро замечаю, что центр города остается позади, а мы выезжаем в район новостроек, высятся тут и там башенные краны, колеса машины то и дело попадают в выбоины на асфальте. Не похоже, чтобы ехали мы в ресторан, во всяком случае в один из уже известных мне.
– Куда мы едем? – я встревоженно озираюсь.
Кандидат таинственно улыбается:
– Об этом чуть после, – он старательно лавирует между выбоинами, довольно сопит.
– Мы едем за город? – не унимаюсь я. – Ты что, похищаешь меня?
– Нет, – он взглядывает на меня с некоей значительностью. – Насилие – не в моих правилах. Неужели ты этого до сих пор не заметила?
– А разве методы твои не насилие? Обложил меня со всех сторон...
Он кривится слегка и молчит. Скоро сворачивает в проулок между типовым детским садиком и многоэтажками.
Склонившись к лобовому стеклу, я прикидываю количество этажей; кажется, двенадцать.
– Мы к кому-то в гости?
Он кивает и по-прежнему молчит. Небрежным жестом бросает себе в рот жвачку.
Жует.
Мне не нравится, в каком направлении развиваются события.
– Но я не хочу ни к кому в гости. Я предпочитаю знать о таких вещах заранее, – чтобы приготовиться, чтобы настроиться.
Кандидат начинает жевать быстрее:
– Успокойся, Люба, мы не в гости. Я же все понимаю: не первый год живу. Просто так – зайдем на пять минут. А потом поедем, куда прикажешь.
Это несколько успокаивает меня. Я теперь думаю о том, что, оказывается, не люблю неожиданности, – по крайней мере неожиданности, исходящие от Кандидата.
Он останавливает машину возле какого-то дома.
Мы входим с ним в подъезд, еще пахнущий краской, свежей штукатуркой, лаком... У меня болезненно щемит сердце: директорской племяннице хорошо в новой квартирке. Лифтом поднимаемся на шестой этаж.
Кандидат пухлым пальчиком нажимает на кнопку звонка.
Нам отворяет какая-то девушка в белоснежном переднике. Я принимаю ее за хозяйку, но она, оказывается, не хозяйка.
Девушка кротко улыбается Кандидату и тихо молвит:
– Все готово, Вениамин Романыч!
– Хорошо, Катя! – благодушно кивает он. – Ты свободна на сегодня.
Девушка снимает передник, надевает туфельки. Кандидат протягивает ей конверт:
– Не в обиду тебе, Катя... Маленький гонорар...
– Что вы! Что вы! – всплескивает руками Катя, но конверт с заметной живостью берет. – Ах, зачем вы, Вениамин Романыч! Ах, вы нас балуете!
Катя исчезает, неслышно притворив за собой дверь.
А я удивленно гляжу на Кандидата:
– Это твоя семикомнатная квартира?
Он качает головой:
– Нет, это однокомнатная... Твоя.
– Как моя? – восклицаю я, оглядываясь в сомнении, – мне ли это сказано? может, тут еще стоит кто-то?
Но, кроме нас, в прихожей никого нет.
Кандидат серьезен:
– Твоя. Разве это так трудно понять? Ты же говорила, что тебя в театре обошли квартирой. Можешь считать, что справедливость восстановлена.
Он проходит на кухню.
– Постой, постой! – говорю я и иду вслед за ним. – Мало ли что я говорила. Я ведь и подумать не могла, что ты воспользуешься, что ты...
– Что я еще? – он смотрит на меня сверху вниз.
«Он уже смотрит на меня сверху вниз! Ну нет!..»
– Ну нет! – я решительно качаю головой. – Мы так не договаривались. Эта квартира – не моя.
– Твоя, твоя! – напирает он. – Чья же еще! И прихожая твоя, и кухня, и вот эта курица-гриль, приготовленная Катей в духовке. Хочешь, и Катя будет твоей?
Он смотрит на меня очень выразительно:
«Все здесь твое, если...»
И говорит:
– Там в комнате на столе лежит техпаспорт. Иди, впиши свое имя и владей...
– А если не впишу? – принимаю я позу ерша.
– Впишешь, – уверенно говорит он. – Всякому упорству бывает предел. Любая бы женщина вписала. И даже два раза. И ты впишешь. Никуда от меня не денешься. Для меня в этом свете невозможного мало... А потом мы вдвоем... распишемся совсем в других документах.
Тут я начинаю терять самообладание. Обида и злость наваливаются на меня. Он ведь покупает меня и даже не скрывает этого. Циник проклятый!
Я вспыхиваю:
– А если имя свое впишу, а замуж за тебя не выйду?
Он смотрит на меня внимательно:
– Люба, не горячись! И давай не будем друг с другом бороться. Надо жить, помогать друг другу, а не мешать. Вот я хочу сделать тебе подарок. Мне он по силам. Твоему театру, Мариинке твоей, не по силам, а мне – по силам. Так не мешай же, прими этот подарок. Не порти праздник капризом. Всего-то и делов, что сказать – да!
От негодования я топаю ногой:
– Слушай, умник! Ну что ты ко мне привязался? Не хочу я за тебя замуж! Понимаешь? Я вообще замуж не хочу... А с тобой просто провожу время! Чтоб в общаге идиотской не торчать, не скучать. Извини, конечно.
Он нагло смотрит мне в глаза:
– Врешь, красивая! Хочешь ты замуж!
Я круто разворачиваюсь на каблуках и стремительно выхожу из квартиры.
Кандидат торопится за мной. Ему трудно. Ему очень трудно поспевать. Моя скорость при всех его телесах – предел его.
Видя его сложности, я прибавляю ходу. Почти подбегаю к лифту. С силой жму на кнопку.
«Любишь вкусненько поесть? А вот догони-ка меня!»
Все жму и жму на кнопку. Краем глаза вижу, что Кандидат – такой большой и круглый – уже близко.
Тут до меня доходит, что лифт занят. Тогда я пускаюсь стрелой вниз по лестничным маршам. Сейчас я – ветер. Даже хуже... В этом доме я – сквозняк!
Слышу, Кандидат с расстройства охает у меня за спиной.
– Люба! – зовет он жалобно.
А мне становится смешно. Все мое существо смеется:
«Мужчина, тоже мне! Убожество!»
Он обгоняет меня на лифте. Встречает на первом этаже. Я, запыхавшаяся, раскрасневшаяся, едва не падаю к нему в объятия, однако вовремя удерживаюсь за перила.
Кандидат раскидывает руки, не пускает меня:
– Люба, не горячись! Я согласен. Я виноват. Я не буду ставить вопрос ребром. Не буду торопить. Дам тебе еще время привыкнуть. Понимаю тебя: я слишком большой... в известном смысле... чтобы привыкнуть ко мне быстро, – он смотрит на меня умоляюще. – И вообще!.. Пойдем кушать курицу. Остынет ведь. Катя старалась...
Мне становится жалко его. Кандидат сейчас видится мне большим беспомощным ребенком. И стоит он на несколько ступенек ниже меня. Что-то извечно женское, материнское на секунду пробуждается во мне.
– Хорошо! – я отбрасываю у себя со лба прядь волос. – Идем есть твою курицу. Катю жалко. Старалась ведь девушка.
Мы поднимаемся лифтом.
Кандидат расплылся больше чем наполовину кабины. Он придавил меня животом; можно сказать, вдавил в угол и смотрит виновато. А я гляжу на Кандидата исподлобья. Мне кажется, что со стороны мы выглядим довольно комично. Во всяком случае, если б я подглядела такую сцену (в лифте) где-нибудь в жизни или в кино, то не удержалась бы от улыбки.
В общежитие я возвращаюсь поздно. Но девочки ждут меня, не ложатся. Чашку за чашкой пьют чай, хрустят тостами. Завтра нам на работу можно не спешить – днем прогон спектакля. Выспимся. Поэтому и не торопятся девушки в царство Морфея.
Или у них какие-то новости?
Я смотрю на них испытующе. У Веры глаза горят, на стуле девушка ерзает. Так и подмывает ее что-то рассказать. Надежда вздыхает – нечто ее растревожило.
– Что новенького? – спрашиваю, переодеваясь за ширмой.
Веру прямо-таки прорывает:
– Что мы тебе расскажем сейчас!
– Ленка приходила, – вставляет Надежда.
Я бросаю взгляд на книжную полку:
– Не иначе новую книжку издала! Что-то не балует она нас в последнее время вниманием.
Но новых переплетов на полке не вижу.
Вера говорит:
– Нет, она только отнесла рукопись в издательство. Но ты бы видела, какая она была сегодня! Ой, Люба, ты не представляешь! Она – как Африка сегодня. Знойная, яркая...
Надежда язвительно суживает глаза:
– Ну уж и Африка! Так уж и знойная! А может, попугай... яркой расцветки!
«Ах, Надежда, не хотела б я попасться тебе на язычок. Не дай Бог иметь такую в стане недругов!»
Вера машет на нее рукой:
– Брось ты, Надька! Завидки берут – признайся лучше. Ты раз в году купила себе халат с драконами и все, копи дальше. А Лена книжки пишет, гонорары получает... каждый день меняет наряды. Я же знаю!
Надежда быстро уходит от этой темы:
– Такой мэн ее провожал! Ты бы видела, Люба! Я застукала их на улице.
Мне любопытно:
– Какой же мэн?
– Ну это не описать, – хмурится Надежда. – Это видеть надо. Одним словом – настоящий!
Вера мечтательно смотрит в потолок:
– Одним бы глазком взглянуть на настоящего мужчину! И почему это не я их встретила, а Надька? Почему Надька везде успевает, а я не успеваю нигде?
