Текст книги "Год охотника"

Автор книги: Татьяна Эльдарова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Чем строже становился её взгляд, тем Тарас Григорьевич становился веселее (может, представил вместо неё – наэлектризованную девицу из наушника?).

– Ну ладно, поглядим, что можно сделать, – смилостивился завхоз.

Евдокия Михайловна терпеливо настраивала его на работу, смягчая укоризну округлостью речи:

– Сколько, вы сказали, их приедить?

– Четверо. Или пятеро, – уклончиво ответил завхоз. – Не помню точно. Во всяком случае, Виталий Олегович распорядился, чтобы все комнаты...

– Хозяйскую спальню я подготовила. Нижние гостевые – убрала. Мне осталося печь на кухне протопить – стряпать пора. Дымоход в порядке, я проверяла... Она и залу как раз получше обогреить, а заодно в спальни тепло пойдёть. А то с вашими новомодными отоплениями, вон – пар изо рта.

Тарас Григорьевич деловито распорядился:

– Да! Дров я принесу. Займись печкой.

– Спасибо и на этом. – Евдокия Михайловна на миг задумалась: – Раньше бы их во флигеле разместили... Сани бы надо на всякий случай. На машине не проедуть... Ладно, Егора спрошу. Он всё одно обещал днём быть, поглядеть, как тут что.

– Зачем это? – ревниво обернулся завхоз, будто покушались на его должность.

– А кто мне поможет продукты привезти?..

Тарас Григорьевич сразу успокоился:

– Ну не я же опять?.. На мне и так вся котельная!

– Да-да, – согласилась Евдокия Михайловна, – главное – еда и тепло. Ну ладно, так пошла я...

Бурханкин в пять часов дня встретил гостей на автобусной станции райцентра. Привёз их туда сам хозяин Большого Дома и, когда музыкальную аппаратуру перетащили из его багажника в сани, снова сел за руль, сказав, что будет позже: у него есть ещё какие-то дела.

До Большого Дома ехали шумно, с песнями, прибаутками. Что ж, с городскими случается: в первозданную зиму попадают редко. И Орлик справился играючи, словно не поклажу тащил, а на зелёном лугу резвился. Двое музыкантов, расшалившись, спихнули третьего в отменно скрипучий снег – так сани чуть не уехали без пассажира. Бурханкин с трудом удержал коня, когда потерю втаскивали обратно.

Вобщем, молодежь веселилась вовсю.

Собственно, не такая уж и молодежь: старшему – Петру – было около сорока. Чуть меньше – Георгию. По-настоящему молод был третий – Васька.

– Щас! Немного осталось, – пообещал пассажирам егерь, будто они изнывали от тоски.

Свалившись с саней, заполонили весь двор гиканьем, визгом, уханьем.

Зря завхоз боялся: им всё очень даже понравилось. И живописные руины флигеля почти у самых ворот, и огромная площадь двора, и сам Большой Дом о семнадцати венцах и восьми окнах, и крутое крыльцо в десять ступенек, переходящее в открытую террасу.

Особенно понравилось, что некому ругать их за лужи от сапог, если не считать Бурханкина. (А блюститель чистоты из него, по его собственным словам, что из бобра лодка!) Тем более, что егерь пошёл устраивать Орлика. Младший гость запросился с ним, но Бурханкин засмущался: без капюшона тот оказался девушкой. А егерь-то в дороге, тоже его Васей называл.

Уютная повариха в фартуке, приветливо встретила музыкантов, извинилась, что в огромных сумеречных сенях коптили всего три керосинки ("энергию-то вечером отключають"), показала, где раздеться, где спальни...

Комнаты распределили по справедливости. Василисе досталась самая маленькая, и оттуда понеслось восторженное аханье: её спальня оказалась украшена руками местных умельцев.

Евдокия Михайловна с улыбкой наблюдала реакцию гостьи:

– Это от прежнего владельца осталося. Вы ещё залу не видели!..

Собравшихся на ужин музыкантов действительно поразило самодельное убранство большой столовой. Корни и ветви деревьев поднимались с полу, свисали со стен, топырились в стороны, создавая иллюзию поляны в лесной чащобе. Стулья и кресла удобно и коварно подставляли свои яблонево-орехово-берёзовые изгибы под человека. Из таких сидений не хотелось вылезать. Под такими светильниками хотелось читать или думать всё тёмное, бесконечное время зимних суток.

Евдокия Михайловна заждалась музыкантов к столу.

Надо сказать, поварихой она была отменной. Франц, например, приходил обедать в ресторан "Охотный" не из-за красоты интерьера (чванливо и подобострастно претендующего на столичный шик), а исключительно ради её стряпни. Однажды не поленился лично заглянуть на кухню, поблагодарить за пельмени: такие аппетитные, похожие на их исполнительницу, а уж ровные да красивые – будто с конвейера сошли. (Как она была польщена, получив столько комплиментов сразу!.. Конечно же, с удовольствием помогла "законнику" отпраздновать новоселье в Доме Фермера...)

Теперь Евдокия Михайловна лично доставила в Большой Дом кучу заморских продуктов, живописно расставила на столе закуски. ("Великое ли дело, кресла да скамейки!.. Вот – зрелище!") Она заставила гостей хотя бы понемногу отведать всего.

Но те ели вяло. Василиса, например, оставила еду почти нетронутой: худела. Гостеприимная повариха, поджав губы, выставила последний аргумент бутылку коньяка... Не помогло.

Девушка отставила тарелку и вскочила:

– Спасибо, Евдокия Михайловна! Очень всё вкусно! Гонза, вы уж с Петром без меня. Я – к себе, вещи разберу.

Прихватив коньяк, мужчины тоже уединились в своей комнате.

Тогда Евдокия Михайловна поставила томиться на печь чугунок гречневой каши, чтоб не простыла к завтраку, и удаляясь, уже составила план мести: "Никаких деликатесов! Ни английской ветчины, ни красной икры, ни голландского сыра. Пусть едят наши охотничьи колбаски. Надо будет им готовить самое простое: на завтрак, к примеру – тыквенная каша, к обеду грибной суп, или уха. Да, не забыть позаботиться, чтобы назавтра к ужину из ресторана доставили кабаньи антрекоты и лосятину для рагу. "Птичье молоко" домой унесу – своим. Эти обойдуться! Им к чаю можно обыкновенные пирожки с вишней и черникой. Ну, может, ещё печенье спеку, подам с орехами – всё!.."

*** Гости Большого Дома

Васька-Василиса тихонько поднялась вверх по безмолвной лестнице.

Тёмный пустынный дом манил неизведанностью... Но обследовать второй этаж не допустила повариха:

– Там хозяйский кабинет, спальня... И вообще, пока не прибрано.

– Да я не зайду в комнаты. Я просто, одним глазком...

Евдокия Михайловна стояла, как крепость.

– Там сыр?, холодн?.

– Мне можно, я в куртке, – не слушала Василиса возражений.

– Еще ногу подвернёте в темноте, – не уступала та, обиженная на аппетит девушки. – Дел у меня много – с вами тут ходить. Хозяин приедить сам и покажить! Ступайте к себе.

Васька сделала вид, что послушалась. Спустилась, постучала к музыкантам, вошла.

Разомлев от сытости, воздуха и спиртного, они валялись поверх одеял на кроватях с высокими изголовьями, допивали коньяк и лениво курили.

– Белый, Гонза, вы с ума сошли?.. – воскликнула Василиса.

Пётр, которого она назвала "Белый" – плотный, серебристый от макушки до замка бороды вокруг весёлого рта, с живым невинным взглядом юного хулигана – тут же сел.

Георгий – гладкий длинноволосый смуглый красавец, многократно выкупанный в лучах "кварца", – даже не шелохнулся. При взгляде на его искусственный загар и повадки Героя, невольно возникало: "Гонза-бронза".

– Форточку бы открыли, деятели! – возмутилась Василиса. Встав коленом на еле тёплую батарею, она впустила ледяной поток. – В деревянных домах даже алкаши на крыльце курят.

Седой перегнулся через крутой живот к гитарному футляру на столе, достал золотистую тёплую шестиструнку. Молниеносно промчался по грифу короткими тугими пальцами, едва прикасаясь.

Заметил, чуть заикаясь:

– Не б-боишься завтра б-без "фанеры", Васька?..

Певунья моментально парировала шутливый удар, взяла высокую звонкую ноту – будто летний день пробудила.

Гонза-бронза положил горящую сигарету на край стола, взял другую гитару.

Предложил:

– Ну что, Пётр, ударим по акустике?

– Только не здесь, – скомандовала Василиса. – Марш отсюда в чащу, Горынычи, вулканы!

Добыв на кухне пустую консервную банку вместо пепельницы, они удобно расположились в столовой.

Гонза повернулся к девушке.

– Заказывайте, мадам!

Василиса плюхнулась в широченное кресло, похожее на осьминога.

– П-прикажете что-нибудь со свечами? Романс? – затеребил струны Пётр: – Может, распоёшься вначале?

– Не, я так... – томно откликнулась Василиса. – Поворожу чуть-чуть...

Она уже сидела неподвижно, прикрыв глаза. Она уже что-то строила, молча вслушивалась в гитарный перебор Петра.

Её внутреннее напряжение не было заметным. Едва дрогнул, затрепетал тонкий указательный палец правой руки. Подняв с любопытством зверька опаловый ноготь, палец плавно качнулся из стороны в сторону, будто задавая Василисе медленный темп баллады.

И – полился речитатив под произвольные звуки гитары...

– Однажды царевич Иван заблудился в коварстве...

Он плакал: "Всё – ложь и обман!

Не бывать мне на царстве!"

Но вдруг прозвучало из тьмы:

"Я послушен приказу!"

То Волк зарычал ему: "Мы

вместе – словно два глаза!"

Василиса запрокинула голову, на лице гримаса: то ли смех, то ли боль, – выражение плясало и менялось, как огонь в дровах. Строчки рождались на лету.

– Из лапы он вычистил лёд

и напомнил о главном:

"Гляди, не забудь этот взлёт,

когда станешь Державным..."

Опустила лицо, снова вскинула, тряхнув тёмной гривой, секунду молчала и... внезапно оборвала свою импровизацию задиристым танцевальным:

– That's bad! Е-ее-е!..

Гонза отреагировал в ритм, четырежды ударив по струнам.

Седой Пётр ответил виртуозным пассажем.

Вторая гитара повторила с вариацией, с перебором, и – что тут началось!.. Один заводит, другой развивает, потом меняются местами, но – не отходя от главной темы.

А Васька всё это время вопила, как сумасшедшая:

– Он открыл мне объятья

И разорвано платье...

Погибай, вдохновенье!

Как найти утешенье?

Нету мне утешенья!

Где моё вдохновенье?!..

Гонза ещё громче заорал:

– Это же – классный припев! Может выйти – потрясающий шлягер! Давай, Васька, вместо той тягомотины вжарь пару ритмичных строчек для запева и забивай припев до бесконечности!..

"А что было с волком дальше?.."

Певунья даже не сразу поняла, кто это спросил. В угаре сумасшедших аккордов, в полутьме зала музыканты не углядели, что к ним давно уже вернулся их возничий Бурханкин, топтался у входа и честно ждал продолжения сказки.

Василиса не успела ему ответить. Появился завхоз Тарас Григорьевич с ведром угля: по делу пришёл!..

"Смотритель дворца" приветствовал честную компанию. Невидимый взгляд остановился на Ваське (несмотря на минимум освещения, глаза закрывали тёмные очки).

– А, вы уже здесь! Чудненько!.. Кто со мной пойдёт зарядить на ночь отопление? Заодно и удобства покажу. У нас – почти как у городских! Ну, кто смелый? Никто не хочет уголёк покидать?.. – Девушка неуютно поёжилась: завхоз обращался уже только к ней. – Деточка, поможете старику?..

Оттопырив ногу в позе "вольно", Тарас Григорьевич ждал, будто она станет уговаривать его, что он ещё – ого-го!..

"Чего привязался?.. Тоже мне, силачку нашёл, – подумала Василиса. Будто мужиков кругом нет!.." – и буркнула под нос:

– Всё твоё утешенье – заряжай отопленье...

Она поискала глазами помощи у музыкантов. Те, казалось, не заметили.

Пётр, перебирая струны, о чем-то тихо говорил с Гонзой, который всем своим видом позировал для вечности или, на худой конец, для картины.

За Ваську вступился Бурханкин:

– Она мне уже обещала, это... Она пойдёт со мной Орлика кормить!..

Тарас Григорьевич не отступал:

– Что это за "она", когда у девушки есть имя? Как вас зовут, деточка? – сладенько поинтересовался он.

Та молниеносно вскочила, укрылась за спиной Бурханкина. Спроси кто сама бы не объяснила, отчего ей столь неприятен завхоз Тарас Григорьевич.

Василиса склонилась над оборванным шнурком высокого ботинка:

– Да зачем, здесь топить? И так тепло, а мы с Егором Сергеевичем – к Орлику.

– Вот и ладненько! Вместе сходим. Мне ведь тоже в подклеть... – сказал Тарас Григорьевич и добавил назидательно: – Сейчас тепло, а завтра тем более всё должно быть в ажуре.

Он собрался поухаживать: поставил ведро, потянулся лапищами к её куртке из разноцветных меховых лоскутков.

Василиса рванула к выходу:

– Егор Сергеевич, я вас на крыльце жду!.. – и умчалась, хватая на ходу шарф.

Пётр с Георгием только теперь ошеломлённо поглядел ей вслед...

Обрамлённый лесными кудрями, покрытый нехоженым снегом, залитый восковым светом огромной луны – лик зимнего двора был непостижимо прекрасен.

Певунья замерла на балюстраде крыльца. Не обременённая ни годами, ни знаниями, она промолчала, тихо-тихо что-то промолчала, чтобы самой себе неслышно...

Скрип двери за спиной пробудил Василису от грёз. На крыльцо вышли музыканты.

Она вздрогнула и проронила от неожиданности, вцепившись в Петра:

– Белый, я хочу быть такой...

– Да! Покой!.. Красота! – громко залюбовался, нарушил девственную тишину Гонза: – Какой воздух!.. Здоровья – на сто двадцать лет! Но я бы долго не смог: я – урбанист!

Васька ехидно прищурилась:

– А вы чего вышли? У меня здесь свидание.

– С кем это?! – плечом к плечу грозно надвинулись музыканты.

– Мало ли... Со снегом!...

За их спинами маячил Тарас Григорьевич. Певунья отошла подальше. Пётр с Гонзой перегруппировались, загородили ей дорогу.

– Дружка себе нашла... Теперь будет шляться, вместо того, чтобы работать... – озабоченно покачал головой Гонза.

– Ладно, давай соорудим ей п-приятеля, чтобы не п-пришлось их вдвоём п-потом далеко искать, – предложил вариант Пётр.

Что друзья порешили с её личной жизнью, Василиса уж и не слушала: от подножья крыльца Бурханкин делал таинственные знаки.

– Как вы там оказались? – удивилась она.

– Я через дом спустился.

– Тайный ход?.. – Девушка поспешила к нему, маневрируя между музыкантами и престарелым завхозом. – Покажите!..

– Да нет, – разрушил её романтический настрой Тарас Григорьевич. – Там удобства. Биотуалет. Я лично доставал. Никакого запаха!

*** Белоснежный Лешак

Наутро субботы выпал густой влажный снег. Бурханкин пришёл в Большой Дом не один. Его сопровождал солидный пёс Волчок – грязный и кудлатый, как дым от паровоза. Волчок величаво лёг под стол, оттуда вгляделся разок по-родственному в глаза Василисы – крутую заварку с чаинками зрачков – и больше ни на кого не обращал внимания.

Седой голубоглазый Пётр тоже всё поглядывал на певунью, будто увидел на сосне незабудку. За полгода совместного творчества Василиса не раз удивляла его. Но ещё никогда не открывалась столь неожиданно, как вчера вечером.

Гонза разглядывал блестящий медный бок самовара, и так и сяк пытаясь призвать к порядку своё отражение.

Бурханкин сумбурно и воодушевлённо рассказывал гостям, с какими трудностями сегодня добирался. Аудитории непонятно было одно: егерь жаловался или хвастал.

Василиса больше не соизмеряла масштабы тарелки талии: проголодалась на воздухе и как миленькая уплетала за обе щеки гречневую кашу с топлёным молоком!

– Евдокия Михайловна! А можно ещё?..

– Да кушайте на здоровьичко! – радостно ответила повариха из кухни. Хлебушка ещё принести?

Васька вытянула из корзинки последний кусок и, обмакнув в молоко, "уронила" под стол. Волчок оценил – не подачку, внимание.

– Представляешь, я хотел выспаться, а встал, как дурак, с Петькой. отчего-то рассмеялся Гонза, – Мы вчера обещали тебе дружка – иди, поздоровкайся, ждёт у крыльца.

– Знаешь, Георгий... – она вдруг мгновенно напала на Гонзу: Во-первых, Белый – не Петька, а Пётр! И вообще не твоя забота!... Нечего брать на себя слишком много!..

Да, было заметно, что отношения между ними не простые. По крайней мере – не только творческие.

Пётр сделал попытку развести их по углам.

– Б-брэк, Васька, брэк! Нашла ухажера самостоятельно, – он кивнул на Волчка, – так хоть оцени наши старания. Мы же авторы!

Встал и взялся за корявую спинку тяжелого кресла Василисы, помогая отодвинуть. Певунья вскочила, кивнув, улыбнулась гитаристу.

Обратилась к егерю:

– Можно, мы Волчка возьмём?

– Вы у него спросите. Он и сам вас теперь, это... одну не отпустит.

Василиса замешкалась, беседуя с Волчком, и – нос к носу столкнулась у входа с завхозом, опять вошедшим незаметно.

Тарас Григорьевич хохотнул:

– Подпевать будет, как в Бремене. Сколько их там было – я про музыкантов – четверо?

Василиса резко согласилась:

– Точно-точно. Петух – Пётр, я – Кот, остаётся занять своё место только Волчку. Ты что умеешь делать, друг дорогой?..

Бурханкин похлопал друга по лохматой спине:

– Всё. Я учил. Главное – слово понимает.

Пётр потянул Василису во двор.

– А кто буду я? – подозрительно спросил Георгий, одеваясь.

– Догадайся с трёх раз! – бросила она, выбегая.

С чего это вдруг так? Директора коллектива, музыканта – и ослом?

– Георгий, идём? – спросил Тарас Григорьевич. – Сергеич, а ты?..

Бурханкин молча долил себе в стакан из самовара и стал сосредоточенно глотать кипяток.

– Как знаешь, – бросил ему завхоз и заторопился на выход. Перебранку, наверное, захотел дослушать.

Евдокия Михайловна повесила на плечо льняное полотенце, вынесла в столовую тазик с горячей водой для посуды. Она вообще вела себя очень деликатно: на глаза не лезла, в беседы музыкантов не встревала, выделила Ваське самую маленькую тарелку (в соответствии с аппетитом певуньи) и старалась обеспечить если не комфорт, то уют. Горожане всё-таки.

"Надо будет ещё воды поставить, – намечала она, сливая грязную воду в ведро, – девонька, должно, захочет умыться".

Но нельзя же всё время тактично молчать. Женская натура требует разговора, особенно при новых впечатлениях, поэтому повариха передала полотенце Бурханкину и спросила, ополаскивая тарелки:

– Ну, Егор, как они тебе?..

– Люди, как люди, – пустился в рассуждения Бурханкин, протирая посуду, – весёлые...

Он не успел договорить, как вернулся Пётр и начал активно подзывать их к окну.

– Да чего там смотреть?.. – сказала повариха. – Видела я, обычный снеговик...

– Нет, тот б-был мой кривой уродец, – возразил Пётр, – а теперь его не узнать... П-правда, завхозу п-прежний б-больше нравился... Он сказал, что Васька всё испортила...

Бурханкин вдруг стал горячо доказывать:

– Пётр, коль ему нравится кривой – пусть! Кому не дано – тому, это... не дано.

Ну и ну! Можно ли было ждать от Егора Сергеевича столь замысловатой тирады?..

Евдокия Михайловна глянула в окно, улыбнулась.

– Ладно тебе, что ж ты его виноватишь! Тарас же не сам таким сделался. Идите лучше наружу, полюбуйтеся.

Василиса увлеклась.

Традиционного шарообразного зимнего дядьку, кое-как скатанного музыкантами, она разобрала и заново подняла из липкого снега. Поставила на ноги, вручила ему в руки палку в качестве опоры, голову украсила ветками. Переключилась на лицо.

Как попало укрепив на затылке волосы огромной зубастой прищепкой, старалась вовсю – пригоршнями черпала из сугроба послушный материал. Прилаживала, оглаживала, где добавляла, где соскребала чуткими пальцами, изредка обогрев их дыханьем... Из разноцветных рукавов куртки болтались на резинках вязаные варежки. Изредка она хватала одну из них, вытирала с кончика носа капельку влаги – таяла от снежного восторга. Всё чего-то приговаривала.

Закончив с Лешаком, принялась ваять его собаку. Поджимая лапы, Волчок танцевал в ритме медленного сиртаки. Но не убегал – позировал с тем же увлечением, с каким она работала...

Музыканты не вмешивались: берегли руки перед выступлением, да и от работы их отстранили "за профнепригодность". К тому же, смотреть было не менее занимательно, чем лепить.

– Несерьёзный народ, – строго бубнила Василиса, – не понимают, одному ему тут будет скучно! Никак нельзя одному...

Кого она при этом имела в виду – было не совсем понятно.

Завхоз не скрывал своего мнения:

– Зачем у него уши торчат? Так он больше не на Волчка похож, а на волка.

– Не мешайте, – Василиса заставила левое ухо снова встать, – что бы вы понимали!.. Волк, не волк... Зато белый! Это гибрид Волчка и Петра!

На скульптурной снежной морде и вправду вскоре проявилось человечье выражение.

– Ему б-бы ещё теперь Премудрую на спину посадить... – Пётр был явно польщён. – Он её какому-нибудь царевичу, как в твоей б-балладе...

– Размечтался! Автопортретов не делаем... – весело оборвала его Васька.

Пётр поднял тёмную бровь. Он не уставал удивляться.

– Ты что, училась этому?

– Я только музыке училась, – пробормотала она. – Во всём остальном – я наблюдательная дочка... – И запела: – Крёстная дочка, мамочкина дочка...

Тарас Григорьевич поинтересовался:

– А они как вас звали, неужто тоже – Васькой?..

Певунья, как и накануне, проигнорировала вопрос об имени.

– Всё! Заберите меня, а то испорчу!..

Пётр обернулся к Бурханкину.

– Вот вы слышали вчера... Как вы считаете, – вслух задумался он, почему-то раньше она никогда ничего подобного...

Егор Сергеевич загордился: его об искусстве спрашивают!.. Он задвигал бугорками на лице и открыл страшную тайну:

– Должно быть, слово узнала...

– А прежде – что, не знала?..

– У меня есть друг Франц... – вспомнил Бурханкин, почесав пригорок макушки через вязаную шапчонку. – Всему своё время, так он говорит!..

Клубы пара рванули из открывшейся форточки Большого Дома. Замахала по локоть голая, чем-то аппетитно вымазанная рука. Донёсся запах ванили и возглас: "Едуть!"

Вдали показалась машина. Она двигалась медленно, глубоко приникнув брюхом к колее – точно рысь на охоте.

Васька тремя движениями превратила дикий беспорядок на голове в декоративный куст, прикусила его челюстью заколки, надвинула на лоб капюшон и заявила:

– Я замёрзла. Иду гулять!

Георгий возмутился.

– "Замёрзла" и – "гулять"... Логика железная! Застудишь горло, как будешь петь?.. – И, взяв за руку, потащил к машине почти насильно: – Иди, хоть поздоровайся, деревня!..

Егерь свистнул. Увязая в сугробах, побежал договариваться с вновьприбывшими гостями-охотниками, когда он им понадобится. Волчок потрусил следом.

*** Хозяин

Машина застряла в снегу на полдороге к воротам.

Оттуда осторожно вылез подвижный, как ртуть, невысокий мужчина в длинном меховом пальто и такой же меховой кепке с опущенным околышем.

Он помахал издали, быстро поскакал к дому, прыгая лаской через сугробы.

– Приветствую честное общество!

– Виталий Олегович, что же вы... а где же все? – удивлённо спросил Бурханкин.

– О, гостеприимство! – засмеялся приезжий. – Значит, один я больше никого тут не устраиваю? Гляди, пропишу в журнале как ты "охраняешь" охотничьи угодья и потворствуешь браконьерам... Шучу! Обрадую тебя: ружья расчехлять не будем. Никто из моих не смог, а я не любитель капканов. Поэтому охота отменяется!

Подоспел Тарас Григорьевич в новенькой телогрейке. Щеголяя спецодеждой, угодливо возразил:

– Помилуйте, Виталий Олегович! Это мы у вас в гостях!.. Вы же здесь хозяин! – И заметил Бурханкину: – Видишь, Сергеич, ты зря пришёл. Я же вчера ещё сказал...

– Моё дело!.. Я когда дело делаю, сам знаю, это... зря или не зря! не слишком уважительно возразил егерь. – Ничего же не понимаешь: потеплело же, снег же липнет. Ещё застрял бы где... Вот встретишься ещё раз с шатуном... Вот будешь тогда, это... указывать... – Он повернулся к хозяину: – А я за вами ездил, думал, вы в "Охотном". Где же вы заночевали?..

Виталий Олегович, не ответив, обрадовался:

– Шатун, говорите? Ура! Значит, всё-таки пострелять придётся. Пойдём, Егерь Сергеевич, на мишку?..

– Да мало нас – вдвоём-то идти.

– Ничего, проведём сегодня разведку боем. А ты вечерком смотаешься в райцентр, позовёшь, кого сможешь. Не завалим косолапого – хотя бы от жилья отпугнём.

Тарас Григорьевич начал нервно протирать тёмные стёкла, побледнел, стал как-то ниже ростом.

– Что, в самом деле шатун бродит? Ты, Лешак, не шути!..

– Лешак, Лешак, не шути так!.. Кто это Лешак, это вы – Лешак?! Василиса только что не подпрыгивала – так ей всё здесь нравилось, вплоть до прозвищ.

К тому же, после того, как Бурханкин припугнул завхоза, тот её уже не сильно беспокоил. Хотя случайно обнажившийся желтый взгляд был ещё более неприятен, чем шпионские очки. Василиса побежала в дом.

Виталий Олегович мельком глянул вслед, с шумом вдохнул лесной зимний воздух:

– Тут бы жить и жить! – вдруг закашлялся, тяжело сотрясаясь, согнулся пополам.

Меховая кепка свалилась, обнажила густо проросший на голове квадратный "газон" стального цвета и пунцовые – хоть прикуривай – уши. Завхоз с интересом лаборанта над конвульсиями кролика наблюдал, как тот полминуты судорожно шарит по карманам.

После плевка ингалятора в горло хозяин астматически просипел:

– Хорошо протопили?...

Тарас Григорьевич обиженно развёл руками: мол, спрашиваете! Как заказывали!

*** Знакомство Франца с Василисой

Пришло воскресенье... День, который для Игоря Максимильяновича давно ничем не отличался от будней.

Бурханкин, как уехал к музыкантам, так со вчерашнего утра пока не появлялся... Фомка слонялся по комнате, просился во двор. Когда хозяину надоедал его скулёж – бывал выпущен, носился до ворот и обратно по единственной расчищенной дорожке. Одним словом – скучал.

Франц вдруг почувствовал: что-то случилось. Быть такого не могло, чтобы Вилли оставил его без информации.

Он встал на лыжи и резво заскользил по снегу. Углубился в лес метров на триста всего – и тут впереди приветственно залаял Фомка. Ему ответил серьёзный, односложный, но радостный гавк. Франц узнал голос Волчка, прибавил в темпе.

– Ох... Фима... хорошо, что ты... надо выручать!.. – задыхаясь, ещё издали закричал Бурханкин, увязая в снегу: шёл без лыж.

Он волоком тащил за собой тулуп, на котором кто-то лежал.

Франц заметил откинутое в сторону тонкое, бледное, запорошенное снегом девичье запястье... рассыпавшиеся по меховой изнанке тёмные волосы, приукрашенные морозным серебром.

– Куда ты её тащишь?! – он приподнял края тулупа, подсунул лыжи в качестве полозьев. – Кто это?..

– Не бойся, не к тебе! – пропыхтел егерь, тяжело отдуваясь. – К себе в берлогу. Надо схоронить девочку, пока... Это Василиса и есть.

Франца напугало слово "схоронить".

– Жива?.. – получив в ответ кивок, спокойно возразил: – Ко мне ближе. Чего же не на Орлике?..

– Я его Михалне запряг, чтоб доктора из больницы привезла. Они там угорели... Да, к тебе, Фима, лучше, – убеждённо пропыхтел егерь, – не догадаются, что она у тебя.

Игорь Максимильянович снял дублёнку, накрыл ею легко одетую девушку. Потащили.

Через несколько минут занесли в дом, уложили в комнате на диван.

Бурханкин, клацая зубами, вернулся в сени, повертел в руках мокрый тулуп, бросил его на пол. Не испросив разрешения, быстро надел дублёнку Франца и снова выбежал на улицу. Волчок, подчиняясь его приказу, остался сторожить у входной двери, прикрыв мудрые глаза оттенка сырой глины...

Франц быстро решал, глядя на незнакомую Василису:

"Что же делать? Спиртом растереть?"

Пока стягивал с полуживой девушки ботинки, носки, свитер, джинсы, пока растирал вафельным, смоченным водкой полотенцем ступни, руки, плечи, Фомка предпринял свои меры: вылизал бледное лицо, как тарелку дорогого фарфора, уткнулся шоколадными ноздрями в перламутровую раковину уха, пощекотал тёплым дыханьем.

Сработало. Ледышка оттаяла: даже смущённо улыбнулась, почесала ухо.

– Где-нибудь больно? – спросил Франц.

Она пошевелила пальцами рук и ног, снова улыбнулась, потянулась к свитеру.

Франц предложил ей меховые тапки, набросил на узкие плечи свой зимний длиннополый халат.

Василиса встала. Огляделась.

– Спасибо.

– Ну вот и славно! Меня зовут Игорь Максимильянович. Теперь – в ванну. Фомушка, проводи. Фройляйн, возможно, захочет запереться, так ты останься внутри на всякий случай. Только веди себя прилично и не подглядывай! Франц погладил своего любимца: – Не беспокойтесь! Он умный. И потом вы нам сильно напоминаете мою дочь.

Василиса хотела что-то сказать, закашлялась и только кивнула. Франц понял: благодарила.

Егерь вернулся лишь через полчаса. Франц успел протереть и без того блестящий поднос, поставить на него тонкую чашку, заварить в ней зверобой и мяту, прикрыть хрупким блюдцем, сверху напялив стёганую молодуху – "бабу на чайник".

– Где тебя носило? – накинулся он на Бурханкина, заслышав шум в сенях.

– Оследие заметал, – коротко ответил тот, отряхиваясь от снега, – на всякий случай. Теперь её здесь точно искать не будут. Слушай, пока, это... пока нету её...

– Раздевайся. Пойдём в гостиную.

В комнате егерь начал беспокойно озираться:

– А где же?..

Франц мотанул головой в сторону льющейся воды.

– Отогревается. Где ты её нашёл?

– Рядом с флигелем.

Франц ничего не понял. Достал из буфета кружку, вазочку с малиновым вареньем, розетку. Подвинул Бурханкину.

– Рассказывай. Как она туда попала?.. Угорела и вышла подышать?.. Когда?.. Ночью?..

Егерь таинственно пожал круглыми плечами под собачьей шерстью свитера, налил себе чаю, отхлебнул.

– Вот не захотел ты, когда мы тебя просили, вот теперь уже ничего и не сделать...

Франц предполагал, что разговор начнётся именно с этого, потому попробовал не раздражаться. Только спросил:

– Значит, теперь ты не нуждаешься в моей помощи?..

Бурханкин сразу заюлил, как провинившийся Фомка:

– Я-то... мне-то что... вот она вот...

Он склонил голову в сторону чуланчика-ванной.

Франц, изобразив, что тоже прислушивается к плеску воды, равнодушно заявил:

– Пожалуйста, пусть поживёт у меня столько, сколько нужно. Я не буду лезть с вопросами.

Старый манёвр, испытанный Францем многократно. Должно было помочь.

Так и вышло. Егерь (сражённый покладистостью обычно несговорчивого друга) едва не утонул в глиняной кружке.

Когда он прокаркался, Франц разобрал:

– Недаром... Диана... Зря не попросит...

– Диана? При чём здесь Диана?.. – Игорь Максимильянович напряжённо позвенел ложечкой, размешивая сахар. Ведь ещё осенью почувствовал, что история, начатая с трещин флигеля, будет иметь продолжение. – Она ей кто?..

– Диана?.. – переспросил Бурханкин, сделал несколько мелких глотков, чтобы окончательно успокоиться, и очень доступно объяснил: – Она Василисе, это... как мать... а вообще, это... никто... так...

– Ну, Вилли, – возмутился Франц, подливая нового чая взамен расфырканного, – можно толком и по порядку?! И – побыстрее, пока она там. Остальные где?.. Где Циклоп, музыканты, Евдокия Михайловна?.. Хозяин приехал?

– Ага, ага, – Бурханкин зачерпнул варенье на край ложки, посмаковал, разминая во рту ягоды до зёрнышек... – Приехал и пропал... Эти угорели. Я повариху в больницу за доктором на Орлике отправил, но она велела Василису укрыть пока: все ведь на неё думают!..

Бурханкин – мастер рассказывать! Без всяких там аллегорий, конкретно: раз – и всё Францу выложил. Очевидец!

И, как всегда, повторялся:

– Хозяин... он, это... исчез... Его комната... там – всё заляпано, а журналиста-то и нет! Но она не могла. – Егерь выстрелил глазами в сторону чуланчика, где плескалась и оттаивала Василиса. – Она потому меньше других угорела, что на воздухе была. Потому на неё и думают.