Текст книги "Испорченная кровь (ЛП)"

Автор книги: Таррин Фишер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

принёс его сюда?

– Я хочу принять душ. Спущусь позже.

Он увидел, что я смотрела на дверь ванной и

откашлялся.

– Позволь мне взглянуть, прежде чем ты это

сделаешь, – я кивнула и села на край кровати,

расстёгивая рубашку. Закончив, я откинулась назад и

вцепилась руками в покрывало. Казалось, я должна

была

привыкнуть

к

этому

–

постоянным

обследованиям и прикосновениям к моей груди.

Теперь, когда там ничего нет, я не должна стыдиться.

Судя по тому, что теперь под моей рубашкой пусто, я

просто маленький мальчик. Он размотал бинты на

груди. Я почувствовала, как кожу овеял воздух, и

автоматически прикрыла глаза. Затем снова открыла,

бросая вызов стыдливости, и собираясь наблюдать за

выражением его лица.

Никаких эмоций.

Когда Айзек коснулся кожи вокруг швов, мне

захотелось отпрянуть.

– Опухоль спала, – констатировал он. —

Можешь принять душ, так как мы удалили дренаж, но

используй антибактериальное мыло, которое я

положил тебе в сумку. Не три швы мочалкой, а т о

зацепишь, и они разойдутся.

Я кивнула. Всё это я уже слышала, но когда

человек смотрит на вашу искалеченную грудь, ему

нужно что-то сказать. Доктор он или нет.

Снова накинула на себя рубашку и запахнула,

сжав концы в кулаке.

– Буду внизу, если тебе понадоблюсь.

Я не могла смотреть на него. Моя грудь не

единственное, что отрезали и удалили. Айзек —

незнакомец, но он видел больше моих ран, чем

кто-либо другой. И вовсе не потому, что я выбрала

его, как это случилось с Ником. Просто он всегда

рядом. Вот что меня пугало. Одно дело, когда

человек сам приглашает другого человека в свою

жизнь, когда клад ёт голову на рельсы и ожидает

неминуемой смерти, но эта ситуация – я не могла её

контролировать. От стыда я не в состоянии смотреть

ему в глаза, ведь он так много знает обо мне и так

много видел. Я прошла на цыпочках в ванную, бросив

последний взгляд на тумбочку, перед тем, как

закрыла дверь.

Кто

угодно

может

взять

ваше

тело,

воспользоваться им, избить, относиться к нему, как

будто это кусок дерьма, но гораздо больнее

настоящего физического насилия то, что оно

оставляет в вашем теле зло. Прокладывает свой путь

в вашу ДНК. И вы уже больше не вы, а просто

девушка, которую изнасиловали. И избавиться от

этого не представляется возможным.

Сложно

перестать ожидать, что это не произойдёт снова, или

не чувствовать себя бесполезной, или бояться,

что тебя захочет кто -то только потому, что ты уже

испорчена и использована. Кто-то решил, что вы

ничтожество, поэтому естественно предположить,

что все остальные думают точно так же. Насилие —

зловещий разрушитель доверия, достоинства и

надежды. Я могу бороться с раком. Могу вырезать

части тела и впрыснуть яд в вены, чтобы бороться с

ним. Но я понятия не имею, как справиться с тем,

что этот человек забрал у меня. И с тем, что он отдал

мне взамен – страх.

Я не стала осматривать своё тело, когда

разделась и вошла в душ. Это не моё отражение

виднелось в зеркале. За последние несколько месяцев

мои глаза потускнели, взгляд стал пустым. Когда я

натыкалась на своё отражение, где-то было больно.

Как и велел Айзек, я встала так, чтобы вода попадала

на спину. Закатила глаза. Это мой первый душ после

операции. Медсестры протирали меня губкой, и одна

из них даже вымыла мне волосы в маленькой ванной

комнате. Она подставила стул вплотную к краю

раковины и попросила меня откинуть голову назад,

пока втирала мне в волосы крошечные порции

шампуня и кондиционера. Минут десять я просто

стояла, позволяя воде стекать по своему телу, и

только потом отважилась коснуться пустого места

под ключицей. Я ничего не… почувствовала.

Закончив,

я

вытерлась,

слегка

промокая

полотенцем кожу, надела штаны от пижамы и

позвала Айзека. Некоторые пластыри отклеились. Я

стояла и молчала, пока он приклеивал новые. Я

закрыла глаза, а вода с мокрых волос стекала по

спине. От него пахло розмарином и орегано.

Интересно, что он готовил внизу. Когда доктор

закончил, я надела рубашку и отвернулась от него,

п о к а е ё застегивала. Когда я снова повернулась к

нему лицом, т о увидела, что Айзек держал в руках

расчёску, которую я до этого бросила на кровать. Не

уверена, что смогла бы поднять руки достаточно

высоко, чтобы распутать колтуны. Выдавить немного

шампуня на голову – одно, а вот причёсывание уже

напоминало невыполнимый подвиг. Он указал на

табурет перед моим туалетным столиком.

– Ты такой странный, – признала я, когда

села. Я упорно старалась не смотреть на его

отражение, сосредоточив всё внимание на своём

лице.

Айзек посмотрел на меня сверху вниз, его

движения были размеренными и нежными. У него

квадратные широкие ногти; а п р о м ужские руки

нельзя сказать, что они не ухоженные или не

красивые.

– Почему ты так сказала?

– Ты причёсываешь меня. Ты даже не знаешь

меня, но ты в моём доме причёсываешь меня,

готовишь мне ужин. Ты был барабанщиком, а теперь

хирург. Ты почти никогда не моргаешь, – закончила

я.

К тому моменту, когда я закончила свою мысль,

в его взгляде было столько грусти, что я пожалела о

сказанном. Он провёл щеткой по моим волосам в

последний раз и положил её на трюмо.

– Ты голодна?

Мне не хотелось есть, но я кивнула. Встала и

позволила ему проводить меня вниз.

Я ещё раз оглянулась на тумбочку и только после

этого последовала за доктором.

Люди лгут. Они используют других людей и

лгут им, постоянно скармливая чушь про свою

верность и про то, что они никогда не уйдут. Никто

не в состоянии выполнить такое обещание, потому

что наша жизнь напоминает времена года, а они

имеют обыкновение сменять друг друга. Ненавижу

перемены. Нельзя полагаться на времена года, можно

верить лишь в то, что они сменят друг друга. Но

прежде чем это произойдёт, и прежде чем получить

урок, чувствуешь себя хорошо благодаря глупым,

пустым обещаниям. Человек предпочитает верить

им, потому что ему это необходимо. И наступает

тёплое лето, красивое и безоблачное, и человек

чувствует только тепло. Нам свойственно верить в

постоянство, потому что люди, как правило,

появляются в нашей жизни, когда та хороша. Я

называла таких людей «слетающиеся на лето» и

подобных «слетающихся» в моей жизни было

предостаточно, чтобы усвоить, что когда прид ёт

зима,

они

покинут

меня.

Когда

жизнь

«замораживает» человека, а он дрожит и ищет

защиты под кучей слоёв одежды, стараясь выжить, то

остаётся один. Сначала даже не замечает. Слишком

холодно, чтобы можно было мыслить ясно. А потом

внезапно поднимает голову, и видит, что снег уже

начинает таять, и понимает, что зиму провёл в

одиночестве. Это своди ло меня с ума. И этого

достаточно, чтобы я начала избавляться от людей,

прежде чем они сами покинут меня. Вот что я

сделала с Ником. Это то, что я пыталась сделать с

Айзеком. Но он оказался исключением, и не ушёл. А

остался на всю зиму.

Времена года появляются из мешков: весна,

лето, осень и зима. В воображении я представляла

гигантские мешки, наполненные воздухом, цветом и

запахом. Когда один сезон подходи л к концу,

следующий за ним сезон вырывался из мешка и

разливался по всему миру, подавляя уставшего и

ослабевшего предшественника своей силой.

Зима закончилась. Весна вырвалась на волю и

помчалась вперёд,

овевая

Вашингтон

тёплым

воздухом и окрашивая деревья в ярко -розовый цвет.

Небо теперь ярко-голубое, а Айзек подрезал кусты

перед моим домом. За неделю до этого я шла к

входной двери, зацепилась за ветку и до крови

поранила руку. Айзек решил, что я с е б я режу. Я

заметила, как он внимательно изучал ранку. Когда

мужчина пришёл к выводу, что рана слишком кривая,

чтобы быть нанесённой ножом, то отправился на

поиски садовых ножниц в гараж. Обычно я нанимала

ландшафтную компанию, чтобы обустроить двор, но

сейчас подрезкой маленьких ёлочек занимался мой

доктор.

Я наблюдала за ним через окно, вздрагивая

каждый раз, когда мышцы его рук напряга лись и

ножницы отрезали очередную веточку. Если он

случайно отрежет себе палец, я буду ответственна за

это. Вокруг его теннисных туфлей валялись листья и

ветки. Мне никогда не было так жарко в Вашингтоне,

чтобы я обливалась потом, но Айзек весь взмок и

выглядел уставшим. Нельзя запретить Айзеку делать

что-нибудь. Он не послушает. Но зима закончилась, а

я устала быть его объектом заботы. Доктор прочно

обосновался в моём доме. На моём диване, в кухне,

возле живой изгороди. Воздух прогрелся и всё

изменилось. Ник часто говорил мне, что я дочь зимы,

седая прядь в моих волосах тому доказательство. Он

утверждал, что со сменой времени года, менялась и я.

Впервые я согласна с ним.

– Когда ты собираешься домой? – спросила я,

когда Айзек зашёл в дом. Он мыл руки в кухонной

раковине.

– Через пару минут.

– Нет, я имею в виду насовсем. Когда ты

собираешься уйти и не возвращаться?

Он не спеша вытирал руки и тянул время.

– Ты готова к тому, чтобы я ушёл?

Это взбесило меня. Он всегда отвечает

вопросом на вопрос. Я не ребёнок. Я сама могу

позаботиться о себе.

– Во-первых, я никогда не просила тебя быть

здесь.

– Нет, – он покачал головой. – Ты не

просила.

– Ну, тогда тебе пора уходить.

– Разве?

Айзек пошёл прямо на меня. Я напряглась, но в

самую последнюю секунду он обогнул меня слева и

прошёл мимо. Я закрыла глаза, чувствуя, как воздух,

который всколыхнулся от его движения, окутыва л

меня. В голове возникла странная мысль. Очень

странная: « Ты никогда снова не почувствуешь его

запах».

Я не из тех, для кого важны запахи. Обоняние

– моё самое не любимое чувство. Я не зажигала

ароматические свечи и не бродила у пекарни, вдыхая

запах свежего хлеба. Обоняние просто одно из

чувств, с которым я борюсь в своей белой комнате. Я

не пользуюсь им, мне плевать на запахи. Я жила в

белой комнате. Я жила в белой комнате. Я жила в

белой комнате. Но… понимала, что буду скучать по

его запаху. Айзек и есть обоняние. Это его чувство.

О т мужчины пахнет специями и больницей. Я

чувствую также запах его кожи. Он мог просто стоять

в нескольких метрах от меня, а я уже улавлива ла

запах его кожи.

– Айзек, – в моём голосе звучало столько

уверенности, но когда он повернулся ко мне, держа

руки в карманах, я не знала, что сказать. Мы

смотрели друг на друга. Это ужасно. Больно.

– Сенна, чего ты хочешь?

Я хотела в свою белую комнату. Хотела никогда

не знать его запаха и не слышать его музыку со

словами.

– Я не знаю.

Он сделал шаг к двери. Мне хотелось пойти к

нему. Хотелось.

– Сенна ...

Айзек сделал ещё один шаг. Ему хотелось,

чтобы я остановила его. « Он давал мне шанс», —

подумала я. Ещё три шага, и он выйдет за дверь. Я

чувствовала притяжение. Будто что-то подталкивало

меня под коленки, тянуло к нему. Мне хотелось

наклониться и унять это ощущение. Ещё один шаг. И

ещё.

Его глаза умоляли меня. Но бесполезно. Я была

слишком далеко.

– Прощай, Айзек.

Для меня это была потеря. По крайней мере,

мне так казалось. Прошло много времени с тех пор,

как я оплакивала человека, двадцать лет, если быть

точной. Но я оплакивала Айзека Астерхольдера

по-своему. Не плакала; я слишком сухой человек,

чтобы плакать. Каждый день я прикасалась к тому

месту, где раньше на тумбочке лежала книга Ника.

Пыль начинала заполнять поверхность. Ник что-то

значил для меня. Мы с ним жили вместе. А между

мной и Айзеком такого не было. Хотя, возможно , это

не так. У нас с ним были мои трагедии. Люди уходят

– это то, к чему я привыкла, но Айзек просто

появился в моей жизни. Я просидела в своей белой

комнате не один день, пытаясь очистить себя от всех

цветов, которые вдруг почувствовала: красные

велосипеды, «цепляющие» тексты песен, запах

травы. Я сидела на полу, натянув платье на колени и

прижавшись к ним лбом. Белая комната не смогла

вылечить меня. Цвета были повсюду.

Спустя семь дней после того, как Айзек вышел

из моего дома, я пошла проверить почтовый ящик, и

на обратном пути увидела на лобовом стекле машины

пакет. Я прижимала его к груди в течение часа,

прежде чем вставил а в проигрыватель. В комнате

раздалось мощное крещендо слов, ударных и звуков

арфы, и всего того, что он чувствовал. Всего, что

чувствовала я. Самое замечательное в этом, что я

что-то чувствовала.

Музыка разрывала меня на части, пока я не

начала задыхаться. Откуда музыке знать, что

чувствует человек? Как она может помочь дать всему

этому название? Я пошла в кладовую. Там на верхней

полке лежала коробка. Я потянула её вниз и

отбросила крышку. В коробке лежала красная ваза.

Ярко-красная. Ярче крови. Отец прислал её мне,

когда была опубликована моя первая книга. Она

показалась мне ужасной, настолько яркой, что резало

глаза. Теперь цвет притягивал мой взгляд. Я отнесла

её в белую комнату и поставила на стол. Теперь там

повсюду была кровь.

В течение нескольких дней я искала песню. Я

плохо разбиралась в прелестях iTunes. Остановилась

на Флоренс Уэлч. Есть что-то в её напряжённом

пении. Я нашла песню. Но не знала, как записать её

на один из компакт -дисков, которые использовал

Айзек. Но как-то разобралась. После чего поехала в

больницу, и диск всю дорогу лежал у меня на

коленях. Я долго стояла возле его машины. Это был

смелый шаг. Цветной. Не знала, что во мне есть

какие-то цвета. Я оставила конверт на лобовом

стекле машины доктора и надеялась на удачный

исход.

Его песни напоминал и мне о плавании, про

которое я как-то забыла.

Он пришёл не сразу. Вероятно, не пришёл бы

вообще, если бы несколько недель спустя не увидел

меня в больнице. Я поехала, чтобы подписать

некоторые счета. Страховку. И видела его мельком,

не более нескольких секунд. Он был с доктором

Акелой. В одинаковых белых халатах, выделяющих их

среди прочих людей , снующих вокруг поста

медсестёр, они вместе шли по коридору – два

полубога в мире людей. Я замерла, когда увидела его,

на меня нахлынуло то ощущение, которое могли

подарить только наркотики. Доктор шёл к лифтам,

где стояла я. « Великолепно, это будет полный

отстой». Если в лифте будут люди, возможно, мне

удастся протиснуться вглубь и спрятаться. Я с

надеждой ждала, но когда двери разъехались,

единственными людьми внутри оказались двое на

рекламном

постере

о

лечении

эректильной

дисфункции. « Мы должны делать это чаще», —

гласил лозунг. Приятная, спортивная пара под

пятьдесят, женщина казалась несколько смущённой.

Я влетела в лифт и ударила кулаком по кнопке

«первый этаж». Закрывайтесь же! И двери начали

закрываться. К счастью, они закрылись, но перед

тем, как закрылись, сквозь щель, я увидела Айзека.

На секунду мне показалось, что он собирался

просунуть руку и не дать дверям закрыться, но

доктор, наоборот, отпрянул. В его глазах вспыхнуло

удивление. Он не ожидал увидеть меня сегодня. « Мы

должны делать это чаще», – подумала я. Всё это

произошло за три головокружительные секунды.

Обычно этого времени хватает, чтобы моргнуть три

раза. Но я не моргала, также как и он. Все эти три

долгие секунды мы играли в «гляделки». Мы не

смогли бы сказать больше за эти три секунды, даже

если бы использовали слова.

Если необычайно долго отталкивать от себя

человека, то его реакция на ваши извинения, скорее

всего, будет очень замедленной. По крайней мере,

мне так казалось. И именно так вели себя герои моих

историй. Он пришёл через неделю. И я убрала

красную вазу обратно в шкаф, вернувшись к жажде

белого.

Я стояла у почтового ящика, когда его машина

въехала на мою подъездную дорожку. На меня

нахлынули чувства.

Ты чувствуешь.

Когда же это снова начало происходить? Я

ждала, зажав в руках бесполезную пачку писем.

Айзек вышел из машины и подошёл ко мне.

– Привет, – сказал он.

– Привет.

– Я ехал в больницу, но сначала мне

захотелось проведать тебя.

Я приняла это объяснение. Я скучала по нему.

« Ты скучаешь по Нику, ты знаешь Ника. С этим

человеком ты незнакома».

Я прогнала мысли прочь.

Мы вместе подошли к дому. Когда я закрыла за

нами дверь, Айзек забрал у меня почту. Я наблюдала,

как он положил её на столик, стоящий у двери. Один

белый конверт соскользнул с края и упал на пол. И

приземлился за правой ногой Айзека. Он повернулся

ко мне и обхватил мое лицо ладонями. Мне хотелось

смотреть на безопасную белизну этого конверта, но

мужчина стоял рядом, вынуждая смотреть на него.

Его взгляд был острым. Пронзительным. В нём

плескалось слишком много эмоций. Айзек поцеловал

меня с цветом, с барабанным боем и с точностью

хирурга. Он целовал меня как тот, кем являлся, всем

своим существом – это был всепоглощающий

поцелуй. Мне стало интересно, как его целую я, ведь

я была разбита на части.

К о гд а Айзек прервал поцелуй, я испытала

чувство потери. Его губы на какой-то краткий миг

коснулись тьмы, и в моей душе вспыхнул свет. Он всё

ещё касался руками моей головы, зарываясь в волосы,

и мы почти соприкасались носами, пока смотрели

друг на друга.

– Я не готова к этому, – призналась я тихо.

– Я знаю.

Он пошевелился, пока я не оказалась в его

руках. Объятья. Гораздо более интимные, нежели

что-либо, чем я занималась с мужчинами в течение

последних лет. Я упиралась макушкой ему в

подбородок, прижимаясь лицом к ключице.

– Спокойной ночи, Сенна.

– Спокойной ночи, Айзек.

Он отпустил меня, отступил и сделал шаг влево.

Впечатления, которые Айзек оставил после себя,

оказались такими короткими и такими острыми. Я

слушала гул его автомобиля, когда мужчина выезжал

с подъездной дорожки. Раздался скрип гравия, когда

он выезжал на улицу. Когда Айзек уехал, снова стало

тихо и спокойно, как и было всегда. Всё успокоилось,

кроме меня.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ: ГНЕВ И ПЕРЕГОВОРЫ

Где-то за стеной начинает играть музыка. Мы

застываем, глядя друг на друга, и раскрывая глаза всё

шире с каждым аккордом. Между нами существует

невидимая нить, которая появилась с тех пор, как

Айзек увидел мою боль и принял её, как свою

собственную. Я чувствую, как она натягивается по

мере того, как музыка звучит всё громче, а Айзек,

шокированный, как и я, стоит, не шевелясь. Мне

хочется оказаться в его объятиях и спрятать лицо у

него на шее. Я боюсь. Страх пробирает до мозга

костей. Он стучит, как барабаны, предвещающие

конец света.

Там

Та-дам

Там

Та-дам

Флоренс Уэлч исполняет « Landscape» за

стенами нашей тюрьмы.

– Достань тёплую одежду, – велит он, не

отводя от меня взгляда. – Одень вс ё , что найдёшь.

Мы убираемся отсюда.

Я бегу.

В шкафу нет ни одного пальто. Ни перчаток, ни

термобелья, ничего достаточно тёплого, чтобы

осмелиться выйти наружу в двадцатиградусный

мороз. Почему я не замечала этого раньше? Я быстро

исследую одежду на вешалках в шкафу. Меня

окружает музыка, она звучит в каждой комнате. От

этого я двигаюсь быстрее. Кто мог знать о песнях,

которые Айзек присылал мне? Они личные...

посвящены мне, в них так много недосказанного, как

и в моих мыслях. В шкафу нашлось много кофт с

длинными рукавами, но большинство из них из

тонкого хлопка или лёгкой шерсти. Я натягиваю все

кофты через голову, пока мне не становится трудно

двигать руками. Но я уже сейчас понимаю, что и

этого будет не достаточно. В любом случае, в такую

погоду необходимо утеплённое белье, т ёплое пальто,

сапоги. Я обуваю единственную пару обуви, которая

кажется мне тёплой: пара сапожек на меху – скорее

модные, нежели практичные. Айзек ждёт меня внизу.

Он держит дверь открытой, словно боится отпустить.

Я заметила, что он даже куртку не надел. На нём

пара чёрных резиновых сапог, предназначенных для

дождя или работы во дворе. Наши взгляды

скрещиваются, когда я прохожу мимо него и выхожу

на улицу. Я сразу же проваливаюсь в снег. Вплоть до

колен. Снег по колено, в этом не может быть ничего

хорошего. Айзек следует за мной. Он оставляет дверь

открытой, и мы двигаемся вперёд метров пять или

шесть, затем останавливаемся.

– Айзек? – я цепляюсь за его руку. Дыхание

мужчины облачком пара вырывается изо рта. Я вижу,

как он дрожит. Я сама дрожу. Боже. Мы даже не

пробыли снаружи и пяти минут.

– Здесь ничего нет, Айзек. Где мы?

Я

верчусь

по

сторонам,

мои

колени

прокладывают путь через снег. Кругом всё белое.

Куда ни глянь. Даже деревья, кажется, находятся

очень далеко. Когда я прищури ваюсь,

то могу

разглядеть отблеск чего-то вдалеке, непосредственно

перед линией деревьев.

– Что это? – спрашиваю я, указывая в том

направлении. Айзек вглядывается вместе со мной.

Сначала это просто напоминает кусок чего-то, и я

взглядом следую вдоль этого предмета. Я смотрю,

крутясь на месте, пока не завершаю полный круг. С

моих губ срывается стон. Он зарождается у меня в

горле, звук, напоминающий тот, который вы делаете,

когда удивлены, а потом в н ём звучат скорбные

нотки.

– Это просто забор, – говорит Айзек.

– Мы можем перелезть через него, —

добавляю я. – Он вроде бы не очень высокий. Три с

половиной метра, может быть...

– Он электрический, – отвечает Айзек.

Я резко разворачиваюсь, чтобы посмотреть на

него.

– Откуда ты знаешь?

– Прислушайся.

Я сглатываю и слушаю. Гул. О, Боже. Мы не

могли услышать его из -за семисантиметровых

толстых стёкол. Мы в клетке, как животные. Но

должен же быть какой-то выход. Электрический

провод, который мы можем перерезать... хоть

что-нибудь. Я смотрю на снег. Он охватывает деревья

за забором и падает изящной белой юбкой вниз на

крутой овраг, который тянется слева от дома. Там нет

дорог, нет домов и нет никаких проталин в белом

покрывале. Снег бесконечен. Айзек разворачивается

и идёт назад к дому.

– Куда ты идёшь?

Он смотрит себе под ноги и игнорирует мой

вопрос.

Чтобы

идти

по

снегу,

приходится

прикладывать

столько

усилий,

что

созда ётся

впечатление, будто поднимаешься по лестнице. Я

смотрю, как Айзек кружит вокруг задней части дома,

не зная, что делать. Я задерживаюсь ещё на

несколько минут, прежде чем след ую за ним,

радуясь, что иду по тропе, которую он протоптал.

Нахожу его перед постройкой, которая напоминает

сарай. Так как в доме нет окон, которые выходят на

эту сторону, я впервые вижу это строение.

Небольшая постройка находится справа от

сарая. Генератор, я полагаю. Когда я смотрю на

Айзека, то понимаю, что он не смотрит ни на сарай,

ни на генератор. Я следую за его взглядом мимо

пристроек, и у меня перехватывает дыхание. Я даже

дрожать перестаю, а просто стою. Тянусь к его руке,

и мы вместе пробираемся через снег. Мы снова

начинаем

дышать,

пока, прилагая

усилия,

прокладываем

себе

путь

по

снегу.

Мы

останавливаемся, когда достигаем края скалы.

Открывшийся перед нами вид настолько яркий и до

жути красивый, что я боюсь моргнуть. Дом стоит

задней стеной к обрыву. Наш похититель – наш

Смотритель Зоопарка – не дал нам возможности

насладиться этим видом. Похоже, что он пытается

сообщить нам что-то. Что-то, что мне совершенно не

хочется слышать. Вы оказались в ловушке, может

быть.

Или вы не видите всей картины. Я

контролирую всё.

– Давай вернёмся внутрь, – предлагает Айзек.

Его голос лишён эмоций. Он говорит как врач,

только факты. « Его надежды только что рухнули с

этой скалы», – думаю я. Он направляется обратно

без меня. Я остаюсь смотреть, смотреть на горные

просторы. Смотреть на опасный обрыв, в котором

падающее тело может превратиться в мешок из кожи

и жидких органов.

Когда я оборачиваюсь, Айзек несёт охапку

древесины из сарая в дом. « Это не дом», – говорю я

себе. – « Это камера посреди пустыни». Что будет,

когда мы останемся без пищи? Без топлива для

генератора? Я иду обратно к сараю и заглядываю

внутрь. Кругом горы из поленьев. Топор упирается о

стену недалеко оттуда, где я стою , а на задней стенке

сарая

несколько

больших

металлических

контейнеров. Я собираюсь исследовать их, когда

Айзек возвращается, чтобы взять ещё древесины.

– Что это? – спрашиваю я.

– Дизель, – говорит он, не поднимая головы.

– Для генератора?

– Да, Сенна. Для генератора.

Я не понимаю причину появления резкости в

его голосе. Почему он т а к говорит со мной. Я

приседаю рядом с мужчиной, тянусь к поленьям и

набираю охапку. Мы возвращаемся вместе и

загружаем

шкаф

в

гостиной.

Я

собираюсь

последовать за ним на улицу, когда он останавливает

меня.

– Оставайся здесь, – говорит Айзек, касаясь

моей руки. – Я принесу остальные.

Если бы он не коснулся моей руки, я бы

настояла на том, чтобы помочь. Но есть что-то в его

прикосновении. Мужчина что-то говорит мне. Я

приседают перед огнём, который он развёл, пока моя

дрожь не прекращается. Айзек делает ещё около

десяти ходок, прежде чем наш шкаф для поленьев

заполняется, а затем начинает выкладывать поленья в

углах комнаты. « На случай, если мы окажемся,

заперты снова», – думаю я.

– Можем ли мы оставить дверь открытой?

Вклинить что-то в дверной косяк, чтобы она не

закрылась?

Айзек проводит рукой по затылку. Его одежда

грязная и покрыта бесчисленными щепочками.

– И будем ли мы охранять дверь? В случае

если кто-то запрёт её посреди ночи?

Я качаю головой.

– Там нет никого, Айзек. Они высадили и

бросили нас здесь.

Кажется, что он пытается сказать мне что-то.

Это меня бесит. У него всегда была склонность

считать меня хрупкой.

– Что, Айзек? – говорю я со злостью в голосе.

– Просто скажи.

– Генератор, – отвечает он. – Я видел такие

раньше. У них есть подземные резервуары с

прилагающейся системой трубок.

Я не поняла его в начале. Генератор...

отсутствие окон в задней части дома... система

трубок для пополнения дизельного топлива.

– Боже мой, – я опускаюсь на диван и

зажимаю

голову

между

колен. Чувствую, что

начинаю

задыхаться. Слышу шаги Айзека по

деревянному полу. Он хватает меня за плечи и

поднимает на ноги.

– Посмотри на меня, Сенна.

Я слушаюсь.

– Успокойся. Дыши. Я не позволю, чтобы с

тобой что-нибудь случилось, хорошо?

Я киваю. Он трясёт меня, пока наши взгляды не

встречаются.

– Хорошо? – снова говорит он.

– Хорошо, – повторяю я за ним. Айзек

отпускает меня, но не отходит в сторону. Он

притягивает меня в объятия, и я зарываюсь лицом

ему в шею.

– Он заполнял этот бак, не так ли? Вот почему

нет окон в той части дома.

Молчания

Айзека

достаточно

для

подтверждения.

– Вернется ли он? Теперь, когда у нас есть

открытая дверь, и мы можем заполнить его сами? —

маловероятно. Теперь это наше наказание, когда мы

выяснили код? Награда и наказание: « Вы можете

выйти на улицу, но теперь это только вопрос

времени, прежде чем закончится топливо, и вы

замёрзнете». Тик-так, тик-так.

Айзек сжимает меня крепче. Я чувствую, как

напряжены его мышцы под моими ладонями.

– Если он вернётся, – говорю я. – Я

собираюсь его убить.

Я прекратила резать себя с тех пор, как

встретила Айзека. Не знаю, почему. Может быть,

потому, что он заставил меня чувствовать, и мне

больше не нужно для этого лезвие. Вот зачем мы это

делаем, не так ли? Режем себя, чтобы чувствовать?

Сапфира бы так и сказала. Дракон и её жизненные

нравоучения. « Поскольку люди могут выбирррать,

между злом или добррром, в действительности,

никто из них не относится ни к той, ни к другой

стороне».

Теперь чувств слишком много. Я хочу обратно в

свою белую комнату. Что можно противопоставить

порезам? Завернуться в кокон и никогда не выходить

из него. Я кутаюсь в перину на чердачной кровати,

так мы называем это место – чердак. Моя комната.

Место, куда похититель перенёс меня, и где переодел

в пижаму. Зачем он перен ёс меня сюда? Я не знаю,

но мне начинает нравиться этот чердак. Музыка

почти не слышна, когда я зав ёрнута в одеяло.

« Landscape» играет не переставая. Первая из наших

песен. Та, с помощью которой он дал понять, что

понимает меня.

– Ты похожа на самокрутку, – говорит Айзек.

Он почти никогда не приходит сюда. Я чувствую, как

он касается моих волос, торчащих из верхней части

моего кокона. Зарываюсь лицом в белое и пытаюсь

задушить себя. Я поменялась с ним одеялами. Он

взял красное, потому что я не могу на него смотреть.

– Внизу есть кое-что, на что ты должна

взглянуть, – сообщает он. Айзек гладит меня по

волосам так, что усыпляет меня. Если доктор хочет ,

чтобы я встала, то должен это прекратить.

Я поднялась сюда сразу после того, как мы

обнаружили электрический забор и притащили дрова

в дом. Айзек, наверное, нашёл снаружи что-то ещё.

– Если это не мёртвое тело, я не хочу

смотреть.

– Ты хотела бы увидеть труп?

– Да.

– Это не мёртвое тело, но мне нужно, чтобы

ты пошла со мной, – он вытаскивает меня из

импровизированного кокона и поднимает на ноги, но

отпускает не сразу. Айзек крепко сжимает меня там,

где его руки касаются моего тела. Затем тянет меня

за собой, взяв за руку, будто я реб ёнок. Я

спотыкаюсь, пока плетусь за ним. Мужчина ведёт

меня вниз. К деревянному шкафу. Распахнув дверь,

он держит меня за плечи, заставляя встать перед ним

и заглянуть внутрь.

Сначала я вижу только дрова. Затем он вытягивает

руку с розовой зажигалкой «Zippo » и держит её

настолько близко к внутренней стенке, насколько

возможно. Странно, какие-то надписи на стене.

Некоторые поленья заслоняют их. Я тянусь и

перемещаю пару брёвен. Меня охватывает дрожь.

Айзек обнимает меня за талию, а затем ведёт назад к

дивану, и помогает сесть. Мне хочется вырваться и

пойти посмотреть ещё немного, но я чувствую.

Чувствую слишком много. Если я не перестану

чувствовать, то просто взорвусь. Страницы моей

книги – много-много страниц – наклеены на

внутренней стенке шкафа, словно пощёчины.

– Что это может означать? – спрашиваю я

Айзека.

Он качает головой.

– Поклонник? Я не знаю. Кто-то играет в

игры.

– Как же мы не заметили этого раньше?

Мне хочется обхватить пальцами его лицо и

заставить посмотреть на меня. Хочу, чтобы Айзек

сказал, что ненавидит меня, потому что, по какой-то

причине, он здесь из-за меня. Но он этого не говорит.

Что

бы доктор ни делал, в его поступках нет

обвинений или гнева.

Хотелось бы и мне так.

– Мы не искали, – говорит он. – Что ещё мы

не видим, потому что не ищем?

– Я должна прочесть, что там, – я встаю, но

Айзек тянет меня назад.

– Это девятая глава.

Девятая глава?

Я пытаюсь вспомнить, о чём она. Затем бросаю

это занятие. Девятая глава причиняет боль. Мне

жаль, что я написала её. Я пыталась заставить

издателей убрать её из рукописи до выхода книги в

печать. Но они считали, что она необходима для

истории.

В день, когда книга вышла в свет, я сидела в

своей белой комнате, сдерживая рвоту от осознания,

что теперь каждый читает девятую главу и чувствует

мою боль. Я не хочу снова читать её, поэтому не

встаю.

– Девятая глава это…

Я прерываю его.

– Я знаю, о чём она, – огрызаюсь я. – Но

почему она там?

– Потому что кто-то одержим тобой, Сенна.

– Никто не знал, что это было по-настоящему!

Кому ты рассказал?

Я кричу; я так зла, что мне хочется швырнуть в

стену что-нибудь тяж ёлое. Но Смотритель Зоопарка

не оставил нам ничего, что можно было бы

швырнуть. Всё прикручено, вмонтировано в стены и в

пол, как в домике для кукол.

– Прекрати! – он хватает меня, пытаясь

угомонить.

Его голос звучит очень громко. Я тоже кричу.