Текст книги "Испорченная кровь (ЛП)"

Автор книги: Таррин Фишер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

матери. Айзек наклоняется и поднимает меня на

руки. Не знаю, откуда он черпает силы. Я едва могу

держать голову прямо. Одеяло вс ё ещё подо мной.

Доктор опускает меня на пол перед камином и

расстилает одеяло вокруг меня. Не могу понять, что

он делает. Моё сердце начинает колотиться. Айзек

стоит надо мной. Я у него между ног. Наши глаза

встречаются, когда мужчина опускается на меня,

сначала колени, потом локти. Я не двигаюсь. Не

дышу. Закрываю глаза и чувствую его вес, сначала

немного, потом всё сразу. Его тело тёплое. С моих

губ срывается шокированный стон. Я хочу обернуться

вокруг него, поглощать его тепло, но не шевелюсь.

Айзек подтягивает меня вверх, чтобы его руки легли

мне на спину. Мои глаза по -прежнему закрыты, но я

чувствую его дыхание на лице.

– Сенна, – тихо зовёт он.

– Мммм?

– Перекатывайся вместе со мной.

У меня уходит минута на то, чтобы понять, чего

он хочет. Мозг человека работает, как плохой

интернет, когда заморожен. Айзек хочет завернуться

со мной в кокон. Я так думаю. И с трудом киваю.

Моя шея одеревенела. Он натягивает край одеяла

вокруг нас, и я напрягаюсь. Кажусь себе хрупкой,

будто мои кости сделаны изо льда. Его вес может

меня раздавить. Мы кутаемся в одеяло и, в конечном

итоге, оказываемся на боку. Чувствую тепло Айзека,

он прижимается ко мне спереди, а тепло огня

согревает спину. Я понимаю, мужчина нарочно

расположил меня так, чтобы я оказалась ближе к

огню.

Мои руки прижаты к его груди, и я

прижимаюсь к ней щекой. Он до сих пор пахнет

специями. Начинаю перечислять их все в голове:

« Кардамон, кориандр, розмарин, тмин, базилик... ».

Через несколько минут дрожь стихает. Айзек тянется

к моему запястью. Я не знаю зачем. На самом деле,

меня это не волнует. Мужчина прижимает свой

большой палец к моей коже. «Проверяет пульс», —

догадываюсь я.

– Я умираю, доктор? – спрашиваю тихо.

Требуется много энергии, чтобы выстроить слова в

правильном порядке, и даже тогда, когда я

произношу их, мой мозг видит розовую лопату,

лежащую на ярко-зелёной траве.

– Да, – отвечает он. – Мы оба. Все мы.

– Это утешает.

Айзек целует меня в лоб. Его губы холодные, но

тепло мужчины возвращает меня к жизни. Немного,

по крайней мере.

– Когда в последний раз ты позволяла себе

чувствовать? – язык доктора заплетается, будто он

пил, но алкоголя уже давно нет, это холод делает

Айзека таким.

Качаю головой. Для таких, как я, чувства

опасны. Но нечего бояться, если всё равно умираешь.

Отклоняю голову, чтобы он смог прочитать ответ в

моём выражении лица.

Айзек касается моих скул своими руками.

– Могу ли я заставить тебя чувствовать? Ещё

один раз?

Я цепляюсь за него и сжимаю свои кулаки на

его рубашке. Мой ответ – да.

Его рот такой тёплый. Мы дрожим и целуемся,

наши тела отхватывает тепло и желание. Нам

холодно, и мы слабы. Эмоционально уничтожены, но

отчаянно пытаемся чувствовать друг друга, и

чувствовать надежду – последнюю искру жизни.

Нет ничего радостного или сладкого в наших губах.

Только безумие и паника. Чувствую вкус соли. Я

плачу. Поцелуй, наверное, пробил мои сл ёзные

протоки.

Когда мы заканчиваем целоваться, то лежим в

тишине.

Своими губами он прикасается к моим волосам.

– Мне очень жаль, Сенна.

Я дрожу. Ему жаль? Ему?

– Чего?

Мне кажется, что проходит миллион лет,

прежде чем Айзек отвечает:

– В этот раз я не могу спасти тебя.

Я плачу у него на груди. Не потому, что Айзек

не может. Потому, что он хотел.

Мне кажется, что я задремала. Когда я

просыпаюсь, дыхание Айзека устойчивое. Думаю, он

всё ещё спит, но когда я двигаюсь, чтобы сменить

позу, он убирает руки с моей спины и позволяет мне

двигаться, пока я снова не чувствую себя удобно. Мы

лежим так в течение нескольких часов. Пока полено

не сгорает окончательно, и я не понимаю, что

наступил день, даже если больше непонятно когда

день, а когда ночь. Но тут мне хочется разрыдаться от

облегчения и горя. Я вспоминаю всю невыразимую

боль последних лет, от которой он спасал меня своей

нежной любовью. Мы скоро умрём. Но, по крайней

мере, я умру рядом с тем, кто меня любит.

Айзек как осязание. Почему я раньше до этого

не додумалась? Он обнимал меня, пытаясь избавить

от кошмаров, а теперь обнимает, чтобы защитить от

холода. Мужчина прикасается именно там, где боль

сильнее всего, и вскоре боль отпускает. Точно, Айзек

– осязание. Мне снова чудится розовая лопата. Я

чувствую зёрна молотого кофе между зубами. Потом

вижу Великую китайскую стену и понимаю, что мозг

работает плохо, показывая мне образы того, что

находится в мо ём подсознании. Когда в сво ём

воображении я вижу стол – тяжёлый деревянный

стол с резным верхом, который стоит на кухне на

первом этаже, мне кажется, что это очень важно.

Словно я сплю, а мой мозг подсказывает, что писать.

Но какое отношение всё имеет к столу? Меня осеняет

догадка, но я так устала, что не в силах держать глаза

открытыми. « Главное не забыть», – говорю я себе.

– « Не забыть, что стол…»

Огонь гаснет.

Наши сердца замедляются. Мы обречены.

Я просыпаюсь. Я не умерла. Надавливаю на

грудь Айзека, чтобы разбудить. Он не двигается. Его

кожа на ощупь странно холодная и ж ёст к ая. « О,

Боже».

– Айзек! – толкаю его с тем малым

количеством силы, что у меня есть. – Айзек!

Прижимаю ухо к его груди. Мои волосы у меня

во рту, падают в глаза. Не могу добраться до пульса

на его шее. Я в ловушке между ним и одеялом. И

собираюсь испытать приступ астмы. Чувствую, что

он надвигается. В этом одеяле не хватает воздуха.

Всё, что я слышу – это собственное бешеное

дыхание. Я должна распутать нас, но он тяжёл, как

тысяча фунтов. Толкаю его на спину и изо всех сил

пытаюсь выбраться из одеяла. Борюсь за воздух,

тогда как мои дыхательные пути сужаются. Я должна

выбираться вверх и наружу. Когда я свободна от

свёртка, воздух бьёт по мне. Очень холодно. Это

необходимо моим лёгким, но я не знаю, как его туда

втянуть. Отодвигаю одеяло от лица А й з е к а и

прижимаю пальцы к его шее. Снова и снова бормочу:

« Пожалуйста».

« Пожалуйста, не умирай.

Пожалуйста, не оставляй меня здесь одну.

Пожалуйста, не оставляй меня.

Пожалуйста, не дай мне испытать приступ

астмы прямо сейчас».

Я

чувствую

пульс.

Он

очень

слабый.

Поворачиваюсь на спину и хриплю. Это страшный

з вук . Звук смерти. Почему я всегда умираю? Я

выгибаю спину, мои глаза закатываются. Я должна

помочь Айзеку.

« Стол!... Что со столом?»

Я знаю. Вижу всё то, что видела прошлой

ночью в своём бреду. Стол из моей книги. Я писала

об этом в переносном смысле. Образ, что все великие

вещи совершаются вокруг стола: отношения, планы

войны, приёмы пищи, которые позволяют нашим

телам выживать. Стол представляет собой жизнь и

выбор. Мы видим его в Камелоте, когда рыцари

короля Артура собирались вокруг круглого стола, а

также в картине «Тайная вечеря». Мы видим его в

рекламе, где семьи едят обед, смеясь и передавая

корзины хлеба. Я писала о том, что стол был

источником. Я была на начальн ом этапе моих

отношений с Ником и пыталась проиллюстрировать,

где всё пошло не так. Нам нужно было вернуться к

столу,

чтобы

вдохнуть

жизнь

в

умирающие

отношения. Это было мелодраматично и глупо, но

См о т р и т е л ь Зоопарка воплотил это в жизнь.

Установил его на нашей кухне, а я отказывалас ь

видеть.

Я поворачиваюсь на колени и ползу... к люку.

Мне удаётся пройти половину пути вниз, прежде чем

я падаю. Не знаю, был ли это холод, который сделал

меня онемевшей, или отсутствие воздуха притупило

мои чувства, но я ничего не чувствую, когда ударяюсь

о дерево. Ползу ещё немного в сторону лестницы... к

столу. Я... не могу... дышать...

Я на месте. Мои прорези на дереве на месте.

Чувствую их кончиками пальцев, но здесь так темно.

Подхожу к шкафу под раковиной и нахожу

промышленный

фонарик,

который

Айзек

не

позволяет использовать, храня е г о для экстренного

случая. Щёлкаю выключателем и помещаю фонарик

на верхнюю часть стойки, направляя в сторону

объекта моего интереса. Пошатываясь, двигаюсь

вперёд. Я знаю, что мне нужно делать, но у меня нет

сил, чтобы э т о сделать. Три шага чувствуются как

двадцать. Встаю так, чтобы моё бедро находи лось

чуть ниже края стола. Опираясь одной ногой в стену,

а другой в пол, я толкаю. Со всей силы.

Сначала ничего, а потом я слышу скрип. Он

громче, чем тот шипящий и дребезжащий звук,

который

выходит

сквозь

мои

губы.

Это

подтверждение. И его достаточно, чтобы заставить

меня толкать сильнее. Я толкаю, пока тяжёлые

деревянные плиты не сдвигаются с центра и

шатаются, готовые упасть. Поднимаюсь обратно и

смотрю. Слышится впечатляющий глухой звук, когда

столешница наклоняется в сторону, а затем

опрокидывается,

приземляясь

в

вертикальное

положение между громоздким основанием и стеной.

Я спотыкаюсь, двигаясь вперёд, и заглядываю вниз.

Смотрю в тёмную дыру. Это колодец. Или почти

колодец,

потому

что

он

без

воды.

Под

столом-колодцем что -то есть. Но я до сих пор не

могу дышать, и Айзек умирает. Мне нечего терять. Я

поднимаюсь на скамью и свешиваю ноги через край.

Затем прыгаю.

Падение не долгое. Но когда приземляюсь, то

слышу, как что-то ломается в моём теле. Ещё не

больно, но я знаю, что сломала какую-то часть тела,

и через минуту, когда шок пройд ёт, и я попытаюсь

встать, то узнаю, какая. Слабый свет от фонаря,

который я оставила на кухне, пронзает темноту

вокруг меня, но этого недостаточно. Почему я не

взяла его с собой? Шныряю руками вокруг, над

головой, слева от меня. Смотритель Зоопарка

предусмотрителен. Если он дал мне тёмную дыру, то

обеспечит свет, чтобы увидеть, что там. Пол

неровный и грязный. Я чувствую спиной. Тянусь

ниже.

Мои

пальцы

касаются

металлического

цилиндра шириной с предплечье. Я поднимаю и

подношу его к лицу. Фонарик.

Ни одна из моих рук не сломана. « Это

хорошо», – говорю я себе. – « Очень хорошо». Но

это значит, что сломано что-то другое. Я снова дышу.

Не нормально, но лучше. Должно быть, падение

вбило в меня дыхание, возвращая телу какую-то

перспективу. Я кривлюсь , пытаясь разобраться с

фонариком,

пока

мои

пальцы

не

находят

выключатель. Он горит мощным, белым светом.

Направляю луч на своё тело, и мой страх

подтверждается. Из голени торчит кость, розовая и

белая. Как только я это вижу, боль поражает меня.

Она обволакивает, складывая и растягивая меня. Я

корчусь. Открываю рот, чтобы закричать, но для

такого рода боли не существует звука. Во мне нет

ничего, чтобы вырвать. Вместо этого только сухие

спазмы.

Не могу тратить время, поэтому пока позывы к

рвоте не прекращаются, вожу лучом вокруг. В моих

глазах слёзы, но я могу разобрать груду дров, мешки

риса, банки, банки и банки консервов, полки с едой.

Стаскиваю рубашку, это только одна из тр ёх, что на

мне. Делаю жгут, повязывая его выше колена.

Задыхаюсь,

когда

поднимаюсь. « Ты упадёшь в

обморок. На это нет времени. Дыши!»

Тянусь к дровам. Я должна согреть его. Должна его

вернуть. Я не врач; ради Бога, я изучала историю

искусства, но знаю, ч т о Айзек одной ногой в этой

чёртовой хижине, а другой в тумане за её пределами.

Один мешок риса распоролся. Я разрываю дыру и

быстро превращаю его в сумку, опорожняя зерно на

пол. Потом, прислонившись к стене, бросаю один,

два, три бревна в мешок. Хватаю с полки банку

кукурузного супа – она стоит ближе всего ко мне —

и бросаю туда же. В углу комнаты стальная лестница,

прислонённая к стене. Несмотря на холод, я потею,

потею и дрожу. Смотритель Зоопарка оставил нам

всё, что нужно, чтобы выжить... Сколько? Шесть

месяцев? Восемь? Всё это было здесь всё время, пока

мы голодали, и мы не знали. Я замечаю

металлический

ящик

с

большим

красным

медицинским крестом на нём. С трудом открываю

крышку. Внутри бутылки, так много бутылок. Хватаю

аспирин, избавляюсь от крышки, наклоняю голову

назад и полдюжины таблеток скользят в мой рот.

Нахожу рулон бинта. Разрываю пакет зубами, пока

материал

не

оказывается

в

моих

пальцах.

Наклоняюсь и оборачиваю его вокруг кости,

вздрагивая, когда ч увству ю горячую кровь на

пальцах. Я хочу посмотреть на бутылки, узнать, что

он оставил нам. Сначала Айзек.

Я вскрикиваю, когда разбираю лестницу... Она

заледенела от холода и времени и это вредит моей

нижней части тела, посылая повсюду стреляющую

боль. Лезу наверх, повернувшись спиной к стене,

держу ногу перед собой и использую руки и

здоровую ногу, чтобы поднять себя на каждую

ступеньку. Мои руки горят, ведь я тащу за собой и

мешок. Когда достигаю вершины лестницы, где

должна перенести ногу через колодец. Не существует

способа добраться до пола изящно и без боли. « Твоя

нога уже пострадала». Что ещё может случиться?

Смотрю на перелом: повреждён нерв, повреждены

ткани, я могу истечь кровью до смерти, умереть от

инфекции. « Много чего, Сенна». А потом, закрыв

глаза, перекидываю свою здоровую ногу на пол,

мешок болтается у меня на груди. Я встаю на

секунду, дрожу и хочу

умереть. « Ещё несколько

ступенек, ещё лестница, и я буду там. Во-первых,

консервный нож. Не так страшно», – говорю себе.

– « Кость торчит из твоей ноги. Это не может

убить тебя». Но это возможно. Кто знает, какую

инфекцию я могу подхватить после этого? Моя

зажигательная речь не приносит утешение. Если

Айзек умрёт, его смерть меня убьёт. Моя нога мешает

добраться до Айзека. « Не обращай внимания на ногу.

Спасай Айзека».

Легче сидеть на лестнице и поднимать себя

назад, выпятив больную ногу прямо, в то время как я

использую руки и другую ногу, чтобы поднять себя.

Выбрасываю мешок вперёд. Чувствую каждый удар,

каждое движение. Боль настолько сильна, что я уже

не кричу. Я максимально сконцентрирована, чтобы

не упасть в обморок. Потею. Чувствую, как реки пота

стекают по лицу и задней части шеи. Я использую

перила, чтобы поднять себя на верхнюю ступеньку, а

затем прыгаю к лестнице. Это будет самая трудная

часть. В отличие от лестницы в колодце, эта

расположена прямо перпендикулярно. Нет ничего,

чтобы опереться, перекладины узкие и скользкие. Я

рыдаю, прижавшись лицом к стене. Затем беру себя в

руки и взбираюсь на свой Эверест.

Я раскладываю дрова. Зажигаю их. Сначала

только од но полено, потом добавляю второе. Кладу

голову Айзека себе на колени и глажу грудь. Я

провела так много исследований, как писатель; знаю,

что когда кто -то переохлаждается, необходимо

сосредоточиться на создании тепла в груди, голове и

шее.

Растирание

конечностей

будет

толкать

холодную кровь обратно к сердцу, л ёгким и мозгу,

что сделает только хуже. Я знаю, что должна дать

ему тепло своего тела, но не могу снять с себя штаны,

и даже если бы могла, то не знала бы, как и где

расположить своё тело с торчащей костью. Ощущаю

столько вины. Так много. Айзек был прав. Я знала,

ч т о Смотритель Зоопарка играл со мной в игру.

Знала это, когда увидела зажигалки и карусельную

комнату. Но отключилась и отказалась помогать ему

всё понять. Я отключилась. Зачем? Боже. Если бы я

сложила вместе два и два, мы смогли бы обнаружить

колодец несколько недель назад. Если Айзек умрёт,

это будет моя вина. Он здесь, и это моя вина. Даже

не знаю почему. Но хочу узнать. Это игра, и если я

хочу выйти, то должна найти истину.

КАРУСЕЛЬ

В Мекилтео есть карусель. Она расположена в

рощице вечнозелёных деревьев у подножья холма,

который называется «Хребет Дьявола». Животные,

насаженные на этой карусели, сердитые, их глаза

выпучены, головы закинуты назад, будто что -т о их

напугало. Этого и следовало ожидать от карусели,

находящейся на Хребте Дьявола. Айзек отвёз меня

туда на моё тридцатилетие в последний день зимы.

Я помню, как удивилась тому, что он знал о

моём дне рождения, и что знал, куда отвезти. Не на

претенциозный обед, а на поляну в лесу, где до сих

пор обитало немного тёмной магии.

– Как у твоего врача, у меня есть доступ к

медицинским записям, – напомнил мне Айзек,

когда я спросила, откуда он узнал. Он не сказал, куда

мы едем. Просто усадил меня в машину и включил

рэп. Шесть месяцев назад моя музыка была

бессловесная, теперь я слушаю рэп. Айзек был

заразительным.

Хребет Дьявола изогнут, как змея – это крутой

скалистый путь, который наполовину предназначен

для ходьбы, наполовину для скольжения вниз. Айзек

держал меня за руку, пока мы шли, обходя валуны ,

которые торчали из земли как звенья позвоночника.

Когда мы вошли в круг деревьев, луна уже повисла

над каруселью. У меня перехватило дыхание. Я сразу

же почувствовала, что что-то не так. Цвета были не

те, животные были не те, чувство было не то.

Айзек

передал

пять

долларов

старику,

сидящему за пультом управления. Тот ел из банки

сардины, вынимая их пальцами. Он сунул купюру в

передний карман рубашки и встал, чтобы открыть

ворота.

– Выбирай с умом, – прошептал Айзек, когда

мы переступили порог. Я пошла налево, а он направо.

Там были баран, дракон и страус. Я прошла

мимо них. Казалось очень важным, на чём я решу

прокатиться в своё тридцатилетие. Я остановилась у

лошади, которая выглядела больше сердитой, чем

напуганной. Чёрная, со стрелой, пронизывающей её

сердце. Голова животного была наклонена, будто она

была готова к бою, со стрелой или нет. Я выбрала её,

взглянув на Айзека, пока перекидывала ногу через

седло. Он был на несколько фигур впереди, и уже на

белом коне. У него на седле был медицинский крест

и кровь на копытах.

« Идеально», – подумала я.

Мне

нравилось,

что

он

не

ощущал

необходимости сидеть рядом со мной. Айзек выбрал

свою лошадь так же серьёзно, как я свою, и, в конце

концов, каждый из нас катался в одиночестве.

Не было никакой музыки. Только шелест деревьев и

гул машин. Старик дал нам прокатиться дважды.

Когда всё закончилось, Айзек подошёл, чтобы

помочь мне слезть. Своим пальцем он погладил мой

мизинец, который всё ещё был обёрнут вокруг

треснувшего стержня, который пронзал мою лошадь.

– Я люблю тебя, – произнёс Айзек.

Я посмотрела на старика. Его не было на своём

посту. Его не было нигде.

– Сенна...

Может быть, старик пошёл, чтобы принести

ещё сардин.

– Сенна?

– Я слышала тебя.

Я соскользнула с лошади и повернулась лицом

к Айзеку. Мои волосы были собраны, иначе я бы

начала возиться с ними. Он был не очень далеко от

меня, может быть, на расстоянии шага. Мы были

зажаты между двух окровавленных, увлечённых

смертью, карусельных лошадей.

– Сколько раз ты был влюблён, доктор?

Он сдвинул рукава рубашки до локтей и

посмотрел на деревья позади моего плеча. Я

продолжала смотреть ему в лицо, чтобы взгляд не

блуждал по чернилам на его руках. Татуировки

Айзека меня смущали. Они заставляли чувствовать

то, что я вообще не знала его.

– Дважды. Любовь моей жизни и теперь моя

родственная душа.

Я отпрянула. Я была писателем, сочинителем

слов, и редко использовала избитое выражение про

родственную душу. Я слишком часто грешила против

любви, и та слишком часто грешила против меня,

чтобы верить в эту уставшую концепцию. Если

кто-то любит тебя так же, как любит себя, почему

тогда предаёт, нарушает обещания и лжёт? Разве

самосохранение не в нашей природе? Не должны ли

мы оберегать нашу родственную душу с таким же

рвением?

– Ты считаешь, что есть разница между этими

понятиями? – спросила я.

– Да, – ответил он. Айзек сказал с таким

убеждением, что я почти ему поверила.

– Кем она была?

Айзек посмотрел на меня.

– Она была бас-гитаристкой. Наркоманкой.

Красивой и опасной.

Другой Айзек, которого я не знала, любил

женщину, сильно отличающуюся от меня. И теперь

доктор Айзек говорил, что влюблён в меня. Как

правило, я старалась не задавать вопросы. Это даёт

людям чувство близости, когда вы их спрашиваете, и

затем вам от них не избавиться. Так как я в любом

случае не могла избавиться от Айзека, то считала,

что безопасно задать самый актуальный вопрос. Тот,

на который только он мог ответить:

– Кем ты был?

Начинался

дождь.

Не

предсказуемая

вашингтонская морось, а большие капли воды,

которые взрывались, когда попадали на землю.

Айзек взялся за край своего свитера и снял его

через голову. Я сто яла неподвижно, хотя была

поражена. Он был передо мной без рубашки.

– Я был этим, – сказал он.

Большинство

людей

помечают

себя

разбросанными идеями: сердцем, словом, черепом,

женщиной-пиратом с огромной грудью – маленькие

части, которые представляют собой целое. У Айзека

была одна татуировка, и она была непрерывной.

Верёвка. Она обматывалась вокруг его талии и

груди, петляя вокруг шеи, как удавка. Она дважды

оборачивалась вокруг каждого бицепса, прежде чем

закончится прямо над словами, которые я видела

торчащими из-под рукавов. На это было больно

смотреть. Неудобно.

Я поняла. Татуировка напоминала оковы.

– Вот кто я сейчас, – произнёс он. Двумя

пальцами Айзек указал на слова на предплечье:

« Умереть, чтобы выжить».

Мои глаза посмотрели на другую руку.

« Выжить, чтобы умереть».

– Что это значит?

Айзек внимательно посмотрел на меня, будто

не знал, должен ли отвечать.

– Часть меня должна была умереть, чтобы

спасти себя. – Мой взгляд опустился на левую руку.

« Выжить, чтобы умереть».

Он спасал жизнь, чтобы умереть самому. Чтобы

оставить плохую часть себя мёртвой, доктор должен

был постоянно напоминать себе о бренности жизни.

Медицина была единственным спасением для

Айзека.

Боже.

– В чём разница? – спросила я его. – Между

любовью всей жизни и родственной душой?

– Первая – это выбор, вторая – нет.

Я никогда не думала о любви как о выборе. Для

меня она скорее было чем-то неизбежным. Но если

вы остаётесь с кем-то, кто страдает саморазрушением

и решаете сохранить любовь, это может быть

выбором, я полагаю.

Я ждала, чтобы он продолжил. Чтобы объяснил,

как я вписывалась в его теорию.

– Существует нить, которая соединяет нас,

которая не видна глазу, – сказал Айзек. – Может

быть, у каждого человека душа соединена с

несколькими людьми, и так весь мир пронизан

этими невидимыми струнами.

Как будто , чтобы подтвердить свою точку

зрения, он прочертил своим пальцем линию по

чёрной ленте, которая была вплетена в гриву моей

лошади.

– Может быть, вероятность того, что ты

найдёшь каждую из своих половинок, слаба. Но

иногда тебе везёт наткнуться на одну. И ты

чувствуешь притяжение. И это не совсем выбор

любить её, несмотря на недостатки и различия. Ты

любишь её, даже не пытаясь изменить. Ты любишь

эти недостатки.

Он говорил о полигамии с родственными

душами. Как можно было отнестись к чему-то

подобному всерьёз?

– Ты дурак, – выдохнула я. – В этом нет

никакого смысла.

Я чувствовала, что злюсь. Хотела наброситься

на него и заставить увидеть, как глупо он выгляд ел,

веря в такие не прочные идеалы.

– В этом слишком много смысла для тебя, —

сказал он.

Я оттолкнула его. Айзек т акого не ожидал.

Расстояние между нами увеличилось только на одну

секунду, пока левой ногой мужчина отступил на шаг

назад, чтобы удержать равновесие. Тогда я сама

набросилась на Айзека, откинув его на красочную

лошадь за спиной. Ярость в кулаках. Я колотила его

по груди и ударяла по лицу, а он стоял и просто

позволял мне. « Как он посмел. Как посмел».

С каждым ударом мой гнев опускался на более

низкую точку кипения. Я била его, пока мой гнев не

испарился,

а

я н е была в изнеможении. Я

соскользнула

вниз,

мои

руки

коснулись

металлических ромбиков карусельного пола, а спина

упёрлась в копыта лошади, на которой я каталась.

– Ты не можешь исправить меня, —

произнесла я, глядя на свои колени.

– Я и не хочу.

– Я истерзана, – добавила я. – Изнутри и

снаружи.

– И всё же я люблю тебя.

Он наклонился, и я почувствовала его руки на

своих запястьях. Позволила ему поднять себя. Я была

одета в чёрный джемпер из флиса, который

застёгивался на молнию по всей длине. Айзек

потянулся к моей шее, захватывая верхнюю часть

застёжки-молнии, и потянул её вниз к моей талии. Я

была настолько потрясена, что у меня не было

времени среагировать. Минуту назад он был с голой

грудью, теперь это была я. Если бы у меня были

соски, т о они бы заострились от холодного воздуха.

Если бы.

Я лишь шрамы и куски от женщины. Айзек

видел меня такой. В некотором смысле он всё создал

скальпелем и твёрдой рукой, но я всё равно

потянулась,

чтобы

скрыть

свою

грудь. Айзек

остановил меня. Схватив меня за талию, он поднял

меня и усадил боком в седло пронизанной лошади.

Мужчина раскрыл флис, открывая себе доступ, а

затем поцеловал кожу там, где должна была быть моя

грудь. Он целовал, нежно касаясь шрамов. Моё

сердце. Конечно, Айзек чувствовал, как стучит моё

сердце. Хотя нервные окончания были повреждены,

но я почувствовала, как его тёплые губы и дыхание

двигаются по коже. Я издала звук. Скорее не

настоящий звук. Это был вздох и облегчение. Каждый

вдох, задержанный мной когда -либо,

за

раз

освободился из меня, вылетая со свистом.

Айзек

поцеловал

мою

шею,

за

ухом,

подбородок, в уголок рта. Я повернул голову, когда

он попытался поцеловать другой уголок, и мы

встретились на середине. Мягкие губы и его запах.

Айзек поцеловал меня однажды у двери моего дома,

и тогда это был барабанный бой. А этот поцелуй был

вздохом. Облегчением, и мы были настолько пьяны

от него, что цеплялись друг за друга, будто ждали

т а кого поцелуя всю жизнь. Его руки были под

флисом, обнимая мои рёбра. Мои руки держали его

лицо. Он снял меня с лошади. Я направила его к

единственной скамейке на карусели. Это была

изогнутая колесница с кожаным сиденьем. Айзек

сел. Я оседлала его колени.

– Не спрашивай меня, уверена ли я, – сказал

ему. И потянула вниз молнию на брюках. Я была

полна решимости. Я была уверена. Он не убрал руки

с моей талии. Не говорил. Ждал, пока я поднимусь,

сниму с себя джинсы и заберусь обратно к нему на

колени. Я оставила свои трусики. Его штаны были

спущены до середины бёдер. Мы были одеты, и не

были. Айзек сделал всё так, как мне нужно, чтобы

это было: наполовину сокрыты, на холодном воздухе,

с возможностью подняться и уйти, если бы я

захотела. Я чувствовала меньше, чем думала, что

буду. Но также чувствовала больше. Не было

никакого страха, только вибрации чего -то громкого,

что я не совсем понимала. Он поцеловал меня, в то

время как мы двигались. И ещё раз, когда всё было

закончено. Старик не вернулся. Мы оделись и пошли

обратно вверх по склону, замёрзшие и в оцепенении.

И не проронили больше ни слова.

На следующий день я подала в суд, потребовав

запрет на его приближение ко мне.

Это был конец для Айзека Астерхольдера и

меня.

Я стараюсь иногда вспоминать, какими были

его последние слова для меня. Сказал ли он что-то,

когда мы шли на тот холм, или в автомобиле по

дороге домой. Но всё, что я помню – это его

присутствие и молчание. И небольшое эхо. И « всё же

я люблю тебя».

И всё же он любил меня.

И всё же я не могла любить его в ответ.

Когда я просыпаюсь, Айзека р я д о м нет. Я

сравниваю

свою

панику

с

болью. Могу

сосредоточиться только на одной из них. Выбираю

боль, потому что она не ослабляет хватку в моём

мозгу. Я знакома с сердечной болью : интенсивной,

мучительной

болью

сердца,

но

никогда

не

испытывала физическую боль, тем более такую

изысканную как эта. Боль сердечная и физическая

схожи в том, что ни от одной из них нельзя

избавиться, как только они появляются. Сердце

посылает тупую боль, когда оно разбито; боль в ноге

настолько остра и сильна, что мне трудно дышать.

Я борюсь с болью в течение минуты... двух, прежде

чем начинаю её игнорировать. Я сломала своё тело, и

это никак нельзя исправить. Я и не собираюсь. Мне

нужно найти Айзека. И затем я начинаю думать: « О,

Боже». Что если Смотритель Зоопарка пришёл, пока

я была без сознания, и что-то с ним сделал? Я

медленно перекатываюсь на бок, и пытаюсь встать,

используя здоровую ногу. И тогда я её вижу. Нижняя

половина моих штанов отрезана. Место, откуда

торчала кость, обёрнуто тонкой марлей. Я чувствую,

как что-то стекает по ноге, когда двигаюсь.

Закрываю рот рукой и дышу через нос. Кто здесь

был? Кто это сделал? Огонь горит. Огонь, который я

разожгла, должен был к этому времени потухнуть.

Кто-то развёл его снова, добавил новые поленья.

Меня шатает. Мне нужен свет. Мне нужно…

– Сядь.

Я замираю, поражённая голосом. Поворачиваю

голову настолько, насколько это возможно.

– Айзек, – вскрикиваю я. И начинаю терять

равновесие, но он срывается с места и ловит меня.

Д ум а ю , срывается – это сильно сказано. На

мгновение мне кажется, что мужчина упадёт вместе

со мной. Я поднимаю руки вверх и прикасаюсь к его

лицу. Айзек выглядит ужасно. Но он жив и стоит на

ногах. Мужчина нежно опускает меня на пол.

– Ты в порядке?

Он качает головой.

– Живой. Этого для тебя не достаточно?

– Ты не должен был, – шепчу я. – Думала, ты

умираешь.

Айзек не смотрит на меня. Вместо этого он

идёт к куче чего-то, что я не могу рассмотреть в

темноте.

– Смотри, кто заговорил, – мягко произносит

мужчина.

– Айзек, – снова начинаю я. – Стол...

Внезапно

я

чувствую

жар...

слабость.

Адреналин, который вынес меня из колодца вверх по

ступенькам, вверх по лестнице, угас.

Он подходит ко мне, его руки чем -то

загружены.

– Я знаю, – говорит он, сухо. – Я видел.

Он смотрит на мою ногу, пока раскладывает

вещи рядом со мной. Доктор выстраивает их, дважды

всё проверяя. Но каждые несколько секунд Айзек

снова смотрит на мою ногу, как будто не знает , что

можно сделать.

– Как это случилось?

– Я спрыгнула со стола, – отвечаю ему. – Я

не думала. Астма…

Уголки его рта дёргаются.

– У тебя был приступ астмы? Когда это

случилось?

Я киваю. В тусклом свете огня вижу только его

лицо, и оно побледнело.

– Большая берцовая кость сломана. Нога,

должно быть, согнулась под прямым углом, когда ты

упала, что вызвало перелом.

– Когда я прыгнула, – поправляю его я.

– Когда ты свалилась.

Он работает руками, открывая пакеты. Слышу

небольшие надрывы, лязг металла. Я откидываю

голову назад и закрываю глаза. Слышу небольшие

всплески воздуха и думаю, что это Айзек, но потом

понимаю, что это моё дыхание.

Он смотрит прямо на меня.

– Должно быть, ты подняла температуру моего

тела. Ты всё сделала правильно.

– Что?

У меня головокружение. Меня снова тошнит.

– Ты спасла мне жизнь, – произносит он.

Когда я открываю глаза, Айзек смотрит на меня.

– Мне нужно переместить тебя.

– Нет! – я хватаю его за руку. – Нет,

пожалуйста. Просто позволь мне остаться здесь.

Я тяжело дышу. От мысли о движении меня

тошнит.

– Меня некуда переносить, Айзек. Просто

сделай всё здесь.

Сделать здесь что? Действительно ли он

планирует работать на полу чердака?

– Мало света, – говорю я. Боль усиливается. Я

надеюсь, что он оставит эту затею, и даст мне

умереть. Айзек поворачивается и достаёт из-за спины

фонарик, тот, что был внизу. Когда я была маленькой

девочкой, мама упрекала меня за чтение под таким

светом, теперь Айзек планирует с ним работать.

– Что ты собираешься делать?

Я быстро осматриваю то, что он принёс с

собой. Там шесть рулонов, которые похожи на бинты,