Текст книги "Испорченная кровь (ЛП)"

Автор книги: Таррин Фишер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

чердак, чтобы он мог передать мне дрова.

– Спокойной ночи, Сенна.

Я оборачиваюсь на яркое солнце, льющееся

через окно позади меня.

– Доброе утро, Айзек.

Мы в неизвестности.

Айзек сходит с ума. Почти каждый день, в

течение нескольких часов, он вышагивает перед

кухонным окном, всматриваясь в снег, будто тот с

ним разговаривает. Кажется, словно он что-то видит,

но

там

ничего

нет – только белые холмы,

находящиеся посреди белизны, раскинутые на белом

и покрытые белым. Мы нигде и снег ни о чём не

говорит. Я скрываюсь от него в своей спальне на

чердаке и иногда, когда устаю от этого, лежу на полу

в комнате с каруселью , смотря на лошадей. Он не

заходит сюда, говор я, что это его пугает. Я стараюсь

напевать песни, потому что так делал бы один из

моих персонажей, но это заставляет меня чувствовать

себя чокнутой.

Независимо от того, где нахожусь, я чувствую,

что он пульсирует сквозь стены. Айзек всегда был

интенсивным. Это то, что делает его хорошим

врачом. Он пытается выяснить, почему мы здесь,

почему никто не пришёл. Полагаю, я тоже должна

думать об этом, но не могу сосредоточиться. Каждый

раз, когда я начинаю задаваться вопросом, зачем

кому-т о т а к делать, начинается пульсирующая

головная боль. Если я буду углубляться в свои мысли,

то взорвусь. « Как грейпфрут в микроволновке», —

думаю я.

Когда мы находимся в одной и той же комнате,

его глаза давят на меня. Они давят как пальцы,

впиваясь в мою плоть всё сильнее и сильнее, пока я

не вырываюсь, сбегая в свой люк и прячась. Айзек

больше не поднимется в мою комнату. Он начал

спать в комнате, где я нашла его связанным, а не на

диване. Это произошло после шести недельной

отметки. Айзек просто перебрался туда однажды

ночью и перестал охранять входную дверь.

– Что ты делаешь? – спрашиваю я, следуя за

ним к кровати. Он снимает рубашку, и я быстро

отвожу глаза.

– Иду спать.

Я в недоумении наблюдаю, как он отбрасывает

свою рубашку в сторону.

– Что, если... что насчёт...?

– Никто не приходит, – произносит он,

раскрывая простыни и забираясь в постель. Айзек не

смотрит на меня. Интересно, он не хочет, чтобы я

увидела что-то в его глазах?

Я не спорю с ним. Несу свои одеяла и нож вниз

и сажусь на диван, уставившись на дверь. Айзек

может позволить себе расслабиться, но я не

собираюсь этого делать. Не собираюсь доверяться

своей тюрьме. И уж точно, я не собираюсь

принимать это как постоянство. Я готовлю чайник с

к о ф е , хватаю

немного

вяленой

говядины

и

приступаю к вахте. Когда он спускается вниз

следующим утром и находит меня бодрствующей, то

удивляется. Доктор приносит мне свежий кофе и

тарелку овсянки, а затем отсылает спать.

– Доброе утро, Айзек.

– Спокойной ночи, Сенна.

Я не сплю. Могу безбожное количество

времени находиться без сна. Вместо этого, я

подтаскиваю стул к окну прямо над кухней и смотрю

на снег вместе с ним.

Теперь, спустя неделю, я просыпаюсь с

ясностью, острой и холодной, как снег за окном.

Иногда, когда я пишу книгу, то ложусь спать с

брешью в своей истории, которую не знаю, как

исправить. Когда просыпаюсь, то у меня есть ответ.

Это как если бы оно было там всё время, а мне

просто нужен был правильный сон, чтобы найти

ответ.

Я мгновенно поднимаюсь на ноги, распахиваю

люк и босиком сбегаю вниз по лестнице, прежде чем

достигаю последней ступени. Я скачу через две

ступеньки за раз и торможу в дверях кухни. Айзек

сидит за столом, обхватив голову руками. Его волосы

торчат вверх, как если бы он всю ночь проводил по

ним руками. Я наблюдаю, как под столом с

кроличьей скоростью дёргается мужское колено . Он

переживает

семь

стадий

горя,

по

версии

похищенного. Судя по его налитым кровью глазам, я

бы

сказала,

что доктор находится на стадии

« Принятия».

– Айзек.

Он смотрит на меня. Несмотря на моё желание

знать, что он чувствует, я отвожу взгляд. Я давно

потеряла привилегию знать его мысли. Мои ноги

мёрзнут, я жалею, что не надела носки. Иду к окну и

указываю на снег.

– Окна в этом доме, – говорю я, – все они

выходят на одну сторону.

Туман

в

его

глазах,

кажется,

немного

рассеивается. Айзек отодвигается от стола и встаёт

рядом со мной.

– Да… – говорит он. Конечно, доктор тоже

э т о знал. Только потому, что я была в тумане, не

означает, что и он был.

Он обросший, больше, чем я когда-либо видела.

Отрываю глаза от него, и мы вместе смотрим на снег.

Мы так близко, что достаточно протянуть мизинец, и

я коснусь его руки.

– Что за домом? – спрашивает Айзек.

Между нами опускается тишина, прежде чем я

произношу:

– Генератор...

– Ты думаешь?

– Да, думаю.

Мы смотрим друг на друга. У меня по рукам

бегут мурашки.

– Он может заправлять его, – говорю я. —

Думаю, что до тех пор, пока мы остаёмся здесь, он

будет пополнять генератор. Если мы выясним код и

выйдем, то потеряем электричество и замёрзнем.

Айзек надолго и глубоко задумывается над

э тим . Всё звучит логично. Для меня, по крайней

мере.

– Почему? – спрашивает Айзек. – Почему ты

так думаешь?

– Это из Библии, – отвечаю я, а затем

автоматически вздрагиваю.

– Тебе придётся объяснить мне, почему ты так

считаешь, Сенна, – говорит он, хмурясь. Его голос

резок. Айзек теряет со мной терпение, что не совсем

справедливо, так как мы оба в одной лодке.

– Ты видел картину, которая висит рядом с

дверью? – мужчина кивает. Конечно. Как он мог

пропустить? На стенах этого дома висят семь

репродукций. Когда вы проводите шесть недель

где-то

взаперти, то проводите много времени,

рассматривая произведения искусства на стенах.

– Это картина Ф. Кэли ( Прим. ред.: Фредерик Кейли

Робинсон (англ.

Frederick Cayley Robinson)1862

–1927

, британский художник

, представитель символизма

и викторианской сказочной живописи

). Это должны быть Адам и Ева, когда они

обнаружили, что должны покинуть Эдем.

Айзек качает головой.

– Я думал, что это просто два очень депрессивных

человека на пляже.

Я улыбаюсь.

– Мы как первые люди, – произношу я.

– Адам и Ева? – он уже полон неверия, что я

даже не хочу рассказывать ему остальное. Пожимаю

плечами.

– Конечно.

– Продолжай, – говорит он.

– Бог поселил их в райском саду и сказал не

есть запретный плод, помнишь?

Теперь настала очередь Айзека пожимать

плечами.

– Да, полагаю. Воскресная школа, базовые

знания.

– После того, как они были искушены и съели

плод, то остались сами по себе, изгнаны из божьего

места, которое он создал для них, лишены его

защиты. – Когда Айзек ничего не говорит, я

продолжаю: – Они покидают абсолютный рай и

теперь

должны заботиться о себе: охотиться,

возделывать землю, познать холод, смерть и роды.

Когда последнее слово покидает мой рот, я

краснею. Было глупо с моей стороны упоминать

роды, учитывая Дафни и их ещё не родившегося

ребенка. Но Айзека это не останавливает.

– Так ты считаешь, – говорит он, сдвинув

брови вместе, – что пока мы остаёмся здесь – в

месте, которое наш похититель обустроил для нас —

мы будем в безопасности, и он будет поддерживать

тепло и пополнять запасы еды?

– Это просто моё предположение, Айзек. Я не

знаю.

– Что за запретный плод?

Я стучу пальцем по столу.

– Клавиатура, может быть...

– Это маразм, – отвечает он. – И если одна

картина означает так много, что ещё здесь скрыто?

Я не хочу думать об этом.

– Сегодня вечером я приготовлю ужин, —

произношу в ответ.

Я смотрю в окно, пока чищу картошку над

раковиной.

Потом

смотрю

вниз

на

кожуру,

сваленную в противную кучу. Мы должны это съесть.

Скоро мы, вероятно, будем голодать, мечтая о

кусочке картофельной кожуры. Я сгребаю кожурки и

держу их в ладони, не уверенная, что с ними делать.

Я посчитала картофель, прежде чем выбрать из них

четыре самых маленьких, из пятидесяти фунтового

мешка. Семьдесят картофелин. Насколько мы могли

бы их растянуть? И муку, рис и овсянку? Казалось бы,

много, но мы понятия не имели, как долго будем

заключены здесь.

Заключены. Здесь.

Я ем кожуру. По крайней мере, таким образом,

она не пропадёт.

Боже. Я морщусь и сжимаю картофельную

кожуру, когда бросаю картофель, который держала, в

раковину и прижимаю ладонь ко лбу. Я должна

сосредоточиться. Оставаться позитивной. Я не могу

позволить себе погрузиться в темноту. Мой психолог

пыталась научить меня технике, как справиться с

эмоциональной перегрузкой. Почему я не слушала?

Помню, что-то о саде... гулять по нему и касаться

цветов. Было что-то, о чём она говорила? Сейчас я

стараюсь представить себе сад, но всё, что вижу —

тени, отбрасываемые деревьями, и вероятность того,

что кто-то прячется за живой изгородью. Я так

облажалась.

– Нужна помощь?

Смотрю через плечо и вижу Айзека. Я

отправляла его наверх вздремнуть. Он выглядит

отдохнувшим. Хирурги привыкли к отсутствию сна.

Мужчина принял душ, и его волосы ещё влажные.

– Конечно. – Я указываю на оставшийся

картофель, и он берёт нож.

– Прямо как в старые времена, – слегка

улыбаюсь. – За исключением того, что я не в

ступоре, и у тебя нет постоянно обеспокоенного

взгляда на лице.

– Неужели? Эта ситуация довольно таки

тяжёлая.

Я кладу нож.

– Нет, на самом деле. Ты выглядишь

спокойным. С чего бы?

– Принятие. Смирение с неотвратимым.

– В самом деле?

Я чувствую его улыбку. Через два фута воздуха

между нами и раковиной, заваленной свежей

кожурой. На минуту моя грудь сжимается, но чистка

заканчивается, и он уходит, забирая с собой запах

своего мыла.

Я

должна знать, где всё время в комнате

находится этот человек. Слышу его у холодильника,

он пересекает комнату, садится за стол. По шуму,

который мужчина создаёт, могу сказать, что у него

два стакана и бутылка чего-то. Я мою руки и

отворачиваюсь от раковины.

Айзек сидит за столом с бутылкой виски в

руках.

Мой рот открывается.

– Где ты это нашёл?

Он усмехается.

– В кладовой, позади контейнера с сухарями.

– Я ненавижу сухари.

Айзек кивает, как будто я сказала что -то

значительное.

Мы выпиваем первую стопку, пока мясо

жарится на сковороде. Я думаю, это оленина. Айзек

говорит, что говядина. Это действительно не имеет

значения, так как наша ситуация крадёт большую

часть нашего аппетита. Мы действительно не

способны отличить оленину от говядины.

Мы оба делаем вид, что пить весело, когда на самом

деле это необходимо, чтобы справляться со

сложившейся ситуацией. Чокаемся и стараемся не

смотреть друг другу в глаза. Это как игра: стучим

стаканами, опрокидываем виски, смотрим на стену с

вымученной улыбкой. Мы едим нашу еду в скупом

молчании, лица опущены над тарелками, как

безвольные подсолнечники. Такое удовольствие. Мы

справляемся волей-неволей. Сегодня это виски. А

завтра, может быть, сон.

Когда мы заканчиваем, Айзек убирает со стола

и начинает мыть тарелки. Я остаюсь на месте,

вытягиваю руку и кладу голову на стол, чтобы

смотреть на него. Моя голова кружится от виски и

глаза слезятся. Не просто слезятся. Я плачу. « Ты не

плачешь, Сенна. Ты не знаешь, как это делать».

– Сенна? – Айзек вытирает руки кухонным

полотенцем и присаживается на скамейку лицом ко

мне. – Ты теряешь жидкость, известную также как

слёзы. Ты знаешь об этом?

Я жалобно шмыгаю.

– Я просто так сильно ненавижу сухари…

Он прочищает горло и сдерживает улыбку.

– Как твой врач, я бы посоветовал тебе сесть.

Снова шмыгаю и выпрямляюсь, пока не

приобретаю

сколько -нибудь

вертикальное

положение.

Мы оба сидим на скамейке, оседлав её, смотря

друг на друга. Айзек тянется ко мне, но он не

касается моего лица, используя большие пальцы,

чтобы вытереть мои щёки от слёз . Доктор

останавливается, когда обхватывает мо ё лицо обеими

руками.

– Мне больно, когда ты плачешь. – Его голос

так искренен, так открыт. Я не умею так говорить.

Всё,

что

я

говорю,

звучит

стерильно

и

роботизировано.

Стараюсь отвернуться, но он держит моё лицо

так, что я не могу двигаться. Мне не нравится быть

так близко к нему. Айзек начинает просачиваться в

мои поры. От этого у меня всё покалывает.

– Я плачу, но ничего не чувствую, – уверяю

его.

Он сжимает губы в тонкую линию и кивает.

– Да, знаю. От этого мне ещё больнее.

После того как мы разобрались с иллюстрацией

Ф. Кэли, я провела инвентаризацию всего, что было в

доме. Мы могли что-то упустить. Я бы предпочла,

чтобы у меня была ручка и бумага, но в нашей

единственной «Бик» ( Прим. р е д . : « Бик» , или

« Компания Бик» – компания, расположенная во

Франции,

занимающаяся

производством

одноразовых предметов – шариковых ручек, бритв,

зажигалок) давно закончились чернила... так что я

должна положиться на свою хорошую память.

По всему дому разбросаны шестьдесят три книги. Я

взяла каждую, пролистала страницы, коснулась чисел

в правом верхнем углу. Начала читать две из них —

классиков, которых уже читала – но не могла

заставить себя сосредоточиться. У меня двадцать три

лёгких цветастых свитера, шесть пар джинсов, шесть

пар треников, двенадцать пар носков, восемнадцать

рубашек, двенадцать пар штанов для йоги. Одна пара

дождевых сапог – размер Айзека. На стенах ещё

шесть репродукций, кроме Ф. Кэли; все они

украинского иллюзиониста Олега Шупляка ( Прим.

р е д . : Иллюзионизм (франц. illusionnisme, от лат.

illusio – обман, насмешка) имитация видимого мира

в

произведениях

изобразительного

искусства,

создание

впечатления

реально

существующих

предметов и пространства) . В гостиной «Воробьи»

– одно из его безобидных произведений. По всему

дому

развешаны

размытые

лица

известных

исторических деятелей, почти неотделимым образом

смешанные с пейзажами. Та, что на чердаке,

беспокоит меня больше всего. Я пыталась вырвать её

из стены ножом для масла, но она так прочно

закреплена, что у меня не получается сдвинуть

картину с места. На ней человек в капюшоне,

который держит в вытянутых руках две косы. Его рот

и глаза – зияющие, тёмные, пустые дыры. Сначала вы

видите жуткую пустоту – грядущее насилие. Но

когда ваши глаза приспосабливаются, в поле зрения

появляется череп: тёмные зеницы глаз между косами,

зубы, которые всего секунду назад были рисунком на

ткани. Мой похититель повесил смерть в моей

спальне.

Осознание

этого

вызывает

тошноту.

Остальные репродукции, разбросанные по всему

дому, включают в себя: «Гитлер и дракон», «Фрейд и

озеро», «Дарвин под мостом с таинственной фигурой

в плаще». Моя наименее любимая – «Зима», на

которой по заснеженной деревне е д е т человек,

оседлав яка… и два глаза холодно смотрят на меня.

Это ощущается как послание.

Когда я сосчитала всё в своём шкафу и шкафу

Айзека, то начала считать вещи на кухне. Отмечаю

цвета мебели и стен. Не знаю, что ищу, но мне нужно

как-то занять свой мозг. Когда мне больше нечего

считать, я говорю с Айзеком. Он готовит для нас

кофе, как делал и раньше, и мы сидим за столом.

– Почему ты хотел улететь на красном

велосипеде?

Он поднимает брови. Айзек не привык к

вопросам от меня.

– Я ничего не знаю о тебе, – говорю я.

– Ты никогда этого не хотела.

Это

жалит.

И

немного

соответствует

действительности. Я преуспела в « держись от меня

подальше» имидже.

– Действительно так.

Считаю кухонные шкафы. Я забыла это сделать.

– Почему? – он вращает чашку с кофе по

кругу и поднимает её ко рту. Прежде, чем сделать

глоток, мужчина снова опускает чашку.

Я пользуюсь моментом, чтобы подумать.

– Просто я такая.

– Потому что ты предпочла быть такой?

– Разговор должен был быть о тебе.

Он, наконец, делает глоток кофе, после чего

толкает кружку по столу в моём направлении. Я уже

допила свой. Это предложение мира.

– Мой папа был пьяницей. Он издевался над

матерью. Не очень уникальная история, – Айзек

пожимает плечами. – Как насчёт тебя?

Я

раздумываю, стоит

ли применить мои

обычные трюки: избежание и отступление, но решаю

удивить его. Всё становится скучным, всегда одно и

тоже.

– Мама ушла, прежде чем я вступила в период

полового созревания. Она была писателем. Сказала,

что папа высасывает из неё жизнь, но я думаю, что

это сделала жизнь в пригороде. После того как она

ушла, мой отец слегка сошёл с ума.

Я делаю глоток кофе Айзека, избегая его

взгляда.

– Как именно сошёл с ума?

Я сжимаю губы.

–

Правила.

Много

правил. Отец

стал

эмоционально нестабильным.

Допиваю его кофе, и он встаёт, чтобы достать

виски. Айзек наливает каждому из нас по стопке.

– Вы пытаетесь заставить меня говорить,

Доктор?

– Да, мэм.

– Текила работает лучше.

Он улыбается.

– Я сейчас сбегаю до ликёро-водочного

магазина и захвачу бутылку.

Опрокидываю стопку прямо в свои кишки. Я

даже не пьяна. Сапфира гордилась бы мной. Морщу

нос, когда думаю о ней. Что она думает обо всём

этом? Наверное, думает, что я убралась из города.

Женщина всегда меня обвиняет... какое слово она

использует? Бегство?

– Расскажи мне что-нибудь о жизни с ним, —

настаивает Айзек. Я сжимаю губы. – Хммм... так

много грёбаного дерьма. С чего начать?

Он моргает.

– За неделю до окончания старшей школы, он

обнаружил трещину в одном из наших стаканов.

Ворвался вихрем в мою комнату, требуя рассказать,

как она появилась. Когда я не смогла дать ему ответ,

отец отказывался разговаривать со мной. В течение

трёх недель. Даже не пришёл на мой выпускной. Мой

папа. Он мог превратить стакан в проблему,

равносильную подростковой беременности.

Я протягиваю кружку, и Айзек наполняет её.

– Ненавижу виски, – говорю я.

– Я тоже.

Наклоняю голову.

– Тише, – произносит он. – Ты не можешь

судить мой оборот речи.

Я вытягиваю руку на столе и опускаю на неё

голову.

Сейчас он всё меньше и меньше напоминает

врача, с этим обросшим лицом и длинными

волосами. Если подумать об этом, он и действует не

как врач. Может быть, это Айзек рок-звезда. Я не

помню, чтобы он пил в то время, которое мы провели

вместе. Поднимаю голову и опускаю подбородок на

руку.

Я хочу спросить, были ли у него проблемы с

алкоголем в то время, когда он прожигал свою

татуировку. Но это не мо ё дело. Мы все что-то

залечиваем. Он замечает, что я забавно на него

смотрю. Айзек уже выпил пять порций виски.

– Ты хочешь спросить меня о чём-то?

– Сколько ещё бутылок у нас есть? —

спрашиваю я. Та, что он держит, полна на треть.

Думаю, что, возможно, грядут более тёмные дни. Мы

должны сохранить веселящую жидкость для более

печальных времён.

Он пожимает плечами.

– Какая разница?

– Эй, – говорю я. – Мы делимся семейными

воспоминаниями.

Воссоединяемся.

Не

будь

депрессивным.

Айзек смеётся и ставит бутылку на стол.

Интересно, заметит ли он, если я е ё спрячу. Я

наблюдаю, как он уходит в гостиную. Не уверена,

должна ли последовать за ним или позволить ему

уединиться. В конце концов, я иду наверх. Это не моё

дело, с чем борется Айзек. Я едва его знаю. Хотя нет,

не совсем верно. Я просто не знаю эту его сторону.

Я закутываюсь в одеяло и пытаюсь заснуть.

Голова кружится от виски. Мне нравится это. Я

удивляюсь, как до сих пор не пристрастилась к

а л ко г о л ю . Отличный

способ,

который

стоит

проверить. Может быть, я должна найти новую

зависимость. Может быть, я должна найти Айзека.

Может быть…

Когда я просыпаюсь, меня тошнит. Едва

успеваю спуститься вниз по лестнице в комнату

Айзека. Дверь ванной закрыта. Не думая дважды, я

врываюсь туда и бросаюсь к унитазу. Айзек как раз

открывает душевую занавеску. На один момент рвота

застревает на полпути до моего пищевода, а он стоит

передо мной голый, всё застывает, затем я

отталкиваю его в сторону, и меня рвёт.

Это

ужасное

чувство,

когда

ваш

желудок

выворачивает. Больным булимией должны выдавать

медаль. Использую его зубную щетку, потому что не

могу найти свою. По крайней мере, я не брезглива.

Когда выхожу из ванной, он лежит на кровати.

Одетый, Слава Богу.

– Почему тебя не тошнит?

Он смотрит на меня.

– Полагаю, я тот ещё профессионал.

Меня посещает мимолетная мысль, та, в

которой я задаюсь вопросом, не он ли тот, кто привёз

нас сюда. Я прищуриваю глаза и сканирую разум на

наличие мотива. Но быстро прихожу в чувства. У

Айзека нет никаких причин, чтобы желать быть

здесь. Нет вообще никаких причин, чтобы он был

здесь.

– Сделай мне одолжение, – говорю я, не

смотря на мои лучшие суждения. – Если в твоей

прошлой жизни, тогда, когда появилась эта

эмоциональная татуировка на всём теле, у тебя были

проблемы с алкоголем – не пей.

– Тебе какое дело, Сенна?

– Никакого, – быстро отвечаю я. – Но это

важно для твоей жены и ребёнка.

Он смотрит в сторону.

– В конце концов, мы собираемся выбраться

отсюда. – Я произношу намного уверенней, чем

чувствую себя на самом деле. – Ты не можешь

вернуться к ним в хаосе.

– Кто-то оставил нас здесь умирать, —

произносит он спокойно.

– Ерунда. – Я качаю головой и закрываю

глаза. Снова чувствую тошноту. – Вся эта еда...

Запасы. Кто-то хочет, чтобы мы выжили.

– Ограниченная еда. Ограниченные запасы.

– Это не имеет смысла, – отвечаю я. Мы оба

перестали возиться с цифровой панелью в день,

когда я рассказала всю эту чушь об Адаме и Еве.

– Может быть, мы должны вернуться к

попыткам вырваться отсюда, – говорю я.

Затем бегу обратно в ванную и меня рвёт.

Позже, когда я лежу в постели, всё еще зелёная

от тошноты и слабая, я решаю больше не пытаться

помочь. Это не моя сильная сторона. Хочу, чтобы

меня оставили в покое, соответственно, должна

оставить в покое других. Из-за того, что нам нечего

делать, мы снова пытаемся подобрать код к двери.

Для утоления скуки я пытаюсь вернуться к

чтению. Это не работает; у меня синдром дефицита

внимания, появившийся после похищения. Мне

нравится ощущать бумагу под пальцами. Звук

страницы, когда я переворачиваю её. Так что я не

вижу слов, но касаюсь страниц и переворачиваю их,

пока книга не заканчивается. Однажды Айзек видит,

как я это делаю, и смеётся надо мной.

– Почему бы тебе просто не прочитать книгу?

– спрашивает он.

– Не могу сосредоточиться. Я хочу, но не могу.

Он подходит и забирает книгу из моих рук.

Диван прогибается, когда Айзек усаживается рядом

со мной и открывает её на первой странице. Он

сидит так близко, что наши ноги соприкасаются.

Стану

ли

я

героем

повествования

о своей собственной жизни или это место займёт

кто-нибудь

другой –

должны

показать

последующие страницы.

Закрываю глаза и слушаю его голос. Когда он

читает

слова «мне

предопределено

испытать в жизни несчастья», мои глаза резко

открываются. Я хочу сказать: « Проклятье». Может

быть, Дэвид Копперфилд, не так уж плох. Сейчас не

первый раз, когда Айзек мне читает. Последний раз

происходил в других условиях. В других, но очень

похожих на эти. Он читает, пока его голос не

становится хриплым. Тогда я забираю у него книгу и

читаю, пока мой тоже не хрипнет. Мы отмечаем

место, где остановились, и откладываем её до завтра.

Ничего не происходит в течение нескольких

недель. Мы разработали рутину, если это можно так

назвать. Всё вроде для того, чтобы оставаться в

здравом уме изо дня в день и выжить. Я называю это

Циклом Здравомыслия. Когда вы заперты, вам нужно

как-то убить время, или же вы начнёте чувствовать

покалывания, как тогда, когда сидите в одном и том

же положении слишком долго, и ваши ноги пронзают

иголки. А когда тому же подвергается ваш мозг —

это верный путь к психушке. Поэтому мы стараемся

поддерживать рутину. Или только я, по крайней

мере. Айзек выглядит так, будто ему вот -вот

потребуется «Галоперидол» (прим.пер.: лекарство от

шизофрении) и обитая палата. Он делает кофе по

утрам, так было решено. В кладовой огромный мешок

кофе в зёрнах и несколько банок растворимого.

Доктор использует зёрна, говоря, что когда мы

используем всё топливо в генераторе, можно будет

греть воду для быстрорастворимого кофе над огн ём.

Когда... не если.

Мы пьём наш кофе за столом. Обычно в

тишине, но иногда Айзек говорит, чтобы заполнить

тишину. Мне нравятся эти дни. Он рассказывает мне

о случаях, с которыми сталкивался... сложные

операций, пациенты, которые выжили, и те, кто нет.

После этого мы едим завтрак: овсянку или яичный

порошок. Иногда крекеры с вареньем. Затем

расстаёмся на несколько часов. Я ухожу наверх,

доктор остаётся внизу. Обычно я использую время,

чтобы принять душ и посидеть в комнате с

каруселью. Не знаю, почему сижу там, может, чтобы

сосредоточиться на странности всей ситуации. После

этого мы меняемся. Мужчина поднимается, чтобы

принять душ, а я спускаюсь посидеть в гостиной. Вот

тогда я делаю вид, что читаю книги. Мы встречаемся

на кухне пообедать. Мы знаем, что время обеда по

голоду, а не по положению солнца или часам.

Тик-так, тик-так.

На обед консервированный суп или тушёная фасоль,

приготовленные

с

хот-д о г а м и . Иногда

Айзек

размораживает хлеб, и мы едим его с маслом. Я мою

посуду. Он наблюдает за снегом. Мы пь ём ещё кофе,

затем я поднимаюсь на чердак, чтобы поспать. Не

знаю, что доктор делает в это время, но когда я снова

спускаюсь вниз, он беспокойный. Хочет поговорить.

Я использую лестницу для тренировки, поднимаюсь

вверх и вниз. Каждый день я обегаю дом изнутри,

делаю приседания и отжимания, пока не чувствую,

что не могу двигаться. У нас много часов между

обедом и ужином. В основном мы просто бродим по

комнатам. Ужин – это большое событие. Айзек

готовит три блюда: мясо, овощи и что-то из

углеводов. Я с нетерпением жду его ужины, не

только из-за еды, но и ради развлечения. Спускаюсь

вниз

пораньше

и усаживаюсь за стол, чтобы

наблюдать, как мужчина готовит. Как-то я попросила

его озвучить всё, что он делает, чтобы я могла

представить, что нахожусь на кулинарном шоу. Айзек

сделал, н о только изменил свой голос, акцент и

говорил в третьем лице.

«Айзиикэвозьметэсейчасээтотэкусокэмяса

и

эзажаритэнаэмасле и....».

Каждые несколько дней, когда настроение

лёгкое, я прошу другого Айзека приготовить мне

ужин. Мой любимый – Рокки Бальбоа ( Прим. ред.:

«Ромкки Бальбома» – художественный фильм,

снятый

режиссёром

Сильвестром

Сталлоне,

который является автором сценария и исполняет

главную роль. Является шестой частью в серии

фильмов о боксёре Рокки Бальбоа), в котором

мужчина называет меня Эдриан и имитирует

ужасную попытку Сильвестра Сталлоне говорить с

филадельфским акцентом. Таковы наши лучшие

вечера – маленькие всплески среди плохих. Во

время плохих мы не разговариваем вообще. В эти дни

снег громче похищенных заложников.

Иногда я ненавижу его. Когда Айзек моет

посуду, то встряхивает каждый предмет, перед тем

как убрать на сушилку. Вода брызгает повсюду. Пару

капель всегда попадает мне в лицо. Я вынуждена

удаляться из комнаты, чтобы не разбить тарелку о его

голову. Он напевает в душе. Внизу я слышу его

повсюду, в основном «АС/ДС» и « Journey» ( Прим.

ред.: американская рок-группа

, образованная в 1973 году бывшими

участниками «Santana

»). Айзек носит не соответствующие носки.

Прищуривает глаза, когда читает, а потом

утверждает, что у него нет проблем со зрением.

Опускает крышку унитаза. Странно смотрит на меня.

На самом деле странно. Иногда я ловлю его на этом,

и он даже не пытается отвернуться. От этого моё

лицо и шея покалывает, и они горят. Айзек едва

издаёт шум, когда движется. Мужчина всё время

подкрадывается ко мне. Когда вы похищены, быть

очень тихим, когда входишь в комнату – плохая

идея. В результате он получил бесчисленные удары

локтём в рёбра и шлепки.

– Тебя раздражает что-то из того, что я делаю? —

однажды спрашиваю у него. Мы оба в

раздражительном настроении. Айзек пытается

увильнуть, я преследую его. Мы сталкиваемся друг с

другом, когда я выхожу из кухни, а он из маленькой

гостиной. Мы замираем в пространстве между двумя

комнатами.

– Ненавижу, когда ты в отключке.

– Я не делала этого уже долгое время, —

оправдываюсь я. – Четыре дня, по крайней мере.

Дай мне что-то более существенное.

Он смотрит в потолок.

– Ненавижу, когда ты наблюдаешь за тем, как я ем.

– Хах! – вскидываю руки в воздухе, что совершенно

мне несвойственно. Айзек фыркает.

– Во время еды у тебя слишком много правил, —

говорю ему. В моём голосе веселье. Даже я могу его

слышать. Айзек прищуривается, будто что-то

беспокоит его, но он, кажется, отметает это.

– Когда я встретил тебя, ты не слушала музыку со

словами, – произносит доктор, скрестив руки на

груди.

– Какое это имеет отношение?

– Почему бы нам не обсудить за перекусом? – он

указывает на кухню. Я киваю, но не двигаюсь. Айзек

делает шаг вперёд и оказывается невероятно близко.

Я делаю два шага назад, позволяя ему пройти в

кухню. Он выкладывает крекеры на тарелку с

небольшим количеством вяленой говядины и

сушёных бананов, и ставит её между нами. Он делает

шоу из поедания крекера, прикрывая рот рукой в

притворном смущении.

– Ты живёшь по правилам. Мои просто более

социально целесообразны, чем твои, – говорит

Айзек.

Я усмехаюсь.

– Очень сильно стараюсь не смотреть, как ты ешь,

– отвечаю ему.

– Я знаю. Спасибо за усилия.

Беру кусочек банана.

– Открой рот, – говорю я. Айзек делает это без

вопроса. Бросаю банан в рот. Тот попадает в нос, но я

поднимаю руки в триумфе.

– Чего празднуешь? – он смеётся. – Ты

промахнулась.

– Нет. Я целилась в нос.

– Мой ход.

Я киваю и открываю рот, наклоняя голову вперёд, а

не назад, чтобы сделать всё для него тяжелее.

Банан приземляется прямо мне на язык. Я мрачно

жую.

– Ты хирург. Твоя точность безупречна.

Он пожимает плечами.

– Я могу победить тебя, – говорю ему, – в чём-то.

Знаю, что могу.

– Никогда и не говорил, что ты не можешь.

– Ты подразумеваешь глазами, – хнычу я. Кусаю

внутреннюю сторону щеки, пока пытаюсь что-нибудь

придумать. – Жди здесь.

Несусь вверх по лестнице. У подножия кровати в

карусельной комнате есть металлический сундук.

Ранее я нашла там игры, пару паззлов, даже

несколько книг по анатомии человека и как выжить в

дикой природе. Разбираюсь с его содержимым и

вытаскиваю два паззла. В каждом из них по тысяче

частей. На одном изображены два оленя на скале. На

другом «Где же Уолдо в зоопарке» (Прим. пер.:

Уолдо – герой серии книг « Где же Уолдо?»). Я несу

их вниз и бросаю на стол.

– Гонка паззлов, – заявляю я. Айзек выглядит

немного удивлённым.

– Серьёзно? – спрашивает он. – Ты хочешь

сыграть в игру?

– Серьёзно. И это паззл, а не игра.

Айзек откидывается назад и вытягивает руки над

головой, пока раздумывает над этим.

– Мы делаем перерыв в одно и то же время для

туалета, – говорит он твёрдо. – И я беру оленей.

Я протягиваю ему руку, и он её пожимает.

Десять минут спустя мы сидим напротив друг

друга за столом.

Он настолько большой в

окружности, что там достаточно места для нас обоих,

чтобы расположиться с нашими паззлами на тысячу

штук. Айзек ставит между нами две кружки кофе,

прежде чем начать.

– Нам нужны правила, – объявляет он. Я

скольжу рукой по кружке и просовываю палец в

ручку.

– Какие, например?

– Не используй со мной этот тон.

Когда я улыбаюсь , моё лицо ощущается

натянутым. Улыбка не такая, как мой маниакальный

смех в первый день, когда мы проснулись здесь, и,

вероятно, впервые, когда мо ё

лицо вытягивается

вверх.