Текст книги "Монстры"

Автор книги: Танит Ли

Соавторы: Роберт Сильверберг,Клайв Баркер,Роберт Ирвин Говард,Нэнси Холдер,Брайан Ламли,Дж. Рэмсей Кэмпбелл,Стивен Джонс,Ким Ньюман,Бэзил Коппер,Дэвид Джей Шоу
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 37 страниц)

III

Дом, адрес которого сообщили Дреглеру в магазине, находился не очень далеко, такой большой любитель прогулок мог и пешком дойти. Но по какой-то причине этим утром Люцианом овладела усталость, поэтому он решил поехать на такси по городу, пронизанному моросью. Развалившись на просторном заднем сиденье автомобиля, он кое-что заметил. Ему стало интересно, почему в столь пасмурный день водитель надел темные очки, в которых отражались зеркала заднего вида? Может, так он следит за своими пассажирами? И возможно, весь этот мусор на заднем сиденье – согнутый окурок на подлокотнике двери, почерневший яблочный огрызок на полу – был деталью общей картины, за которой любил наблюдать человек, сидящий за рулем?

Дреглер перебрал дюжину подобных вопросов об этой поездке, погоде, сочащейся влагой, и о городе снаружи, где зонты вырастали, словно грибы, и наконец не удовлетворился полностью испортив себе настроение. Его тревожило, что он слишком спокоен для человека, который, возможно, сегодня встретится лицом к лицу с Медузой. Люциан смотрел на эту поездку и ее цель с радостью, как на своеобразное приключение, но боялся, что такое отношение в определенном смысле доказывает его безумие. Нормальное состояние рассудка, по его мнению, заключалось или в степенности меланхолии, или в живости истерии – двух реакциях, которые "всегда и равноправно подтверждали разумное состояние духа". Все остальные были иррациональны, всего лишь симптомы праздного воображения или, наоборот, изнурительных воспоминаний. И над этими обыденными реакциями вполне законно царил только сарказм – счастье, уничтожающее видимую вселенную колкостями темной радости, экстаз разума. Любой другой образ "мистицизма" был признаком отклонения или возбуждения, ереси по отношению к очевидному.

Такси свернуло в квартал зданий из промокшего бурого песчаника и остановилось около крохотного газона, завешенного скелетными ветками двух маленьких берез. Дреглер заплатил водителю, не дождался благодарности за чаевые и быстро пошел сквозь морось к золотистому дому с черными цифрами "202" над темной дверью с медной ручкой и молоточком. Еще раз сверившись с мятым листком, извлеченным из кармана, Люциан постучал. На улице никого не было, от деревьев и тротуара струился аромат влаги.

Дверь открылась, Дреглер быстро вошел внутрь. Бедно одетый человек неопределенного возраста закрыл ее, после чего осведомился сердечным, но каким-то незапоминающимся голосом:

– Дреглер?

Философ кивнул в ответ. Спустя несколько секунд мужчина прошел мимо, взмахом руки позвав Люциана за собой. Они пересекли холл и остановились у двери, находящейся прямо под лестницей, ведущей на верхние этажи.

– Сюда, – прокомментировал провожатый, ухватившись за ручку.

Дреглер заметил у него на пальце кольцо, бледно-розовый камень и серебро металла, а также дисгармоничность между невзрачным видом мужчины и видимой дороговизной украшения. Человек открыл дверь и, не входя внутрь, щелкнул выключателем на стене.

С первого взгляда это была самая обычная кладовая, заваленная кучей разных предметов.

– Располагайтесь, как вам удобно, – сказал мужчина, жестом пригласив Дреглера проследовать внутрь. – Вы можете уйти, когда захотите. Только закройте за собой дверь.

Люциан быстрым взглядом окинул помещение и смиренно, словно самый глупый ученик в классе, спросил:

– Здесь есть что-то еще? Это оно, так? – настаивал он тихим голосом, в котором неожиданно проклюнулась гордость.

– Так, – мягким эхом откликнулся сопровождающий, медленно закрыл дверь, и Дреглер услышат звук удаляющихся по коридору шагов.

Комната представляла собой обыкновенный шкаф под лестницей, потолок наискось шел вниз там, где угловатые ступеньки с другой стороны поднимались наверх. Другие грани терялись, они сливались под простынями, принимавшими форму ламп, столов или маленьких лошадок, груды кресел-качалок, детских стульчиков и других предметов давно не использовавшейся мебели, перевязанных шлангов, мертвыми питонами свисавших со стенных крюков, звериных клеток с дверцами, висящими на одной петле, старыми банками из-под краски и скипидара, крапчатыми, как яйца, и пыльной лампой, сочившей надо всем серую дымку.

Почему-то в комнате было не множество запахов, каждый из которых рассказывал бы о своем происхождении, а царил один аромат, словно паззл, составленный из всех других: его образ был таким же темным, как тени в пещере, он корчился в дюжине направлений, стекал по стенам. Дреглер осмотрел помещение, взял какой-то предмет и тут же положил его на место, так как руки у него дрожали. Он сел на старый ящик, широко открыл глаза и стал ждать.

Потом Люциан не мог вспомнить, сколько сидел в этой комнате, хотя умудрился сохранить в памяти малейшие нюансы этого бедного событиями бодрствования, с тем чтобы впоследствии использовать их в своих вольных или невольных грезах. (Они шли в новый, крайне интересный раздел "Личные встречи с Медузой", раздел, появившийся из пространства красных форм и сотен шипящих голосов.) Дреглер убежал из комнаты в панике, когда заметил, как по его отражению в старом зеркале скользит трещина не тоньше волоса. По пути наружу у него перехватило дыхание, когда он почувствовал, что его тянут назад. Но это всего лишь нитка пальто зацепилась за косяк двери. В конце концов она оторвалась, а Люциан получил свободу, сердце его оживилось от страха.

Дреглер никогда не рассказывал друзьям, каким успешным был для него этот вечер, да и не смог бы объяснить, даже если захотел. Выполняя обещанное, они действительно возместили неловкость или неудобство, которые философ мог пережить в результате этого "книжного инцидента", как называл его Глир. Все трое организовали в честь Люциана вечеринку, а он наконец повстречал новую жену Джозефа и ее сообщницу по "мистификации". (Ему стало понятно: никто, и меньше всего он сам, не готов допустить, что произошло нечто большее.) Дреглер ненадолго остался наедине с этой женщиной в углу забитой людьми комнаты. Они имели представление о трудах друг друга, но, похоже, лично встретились впервые. Тем не менее оба согласились, что вроде бы уже знакомы, хотя не могли или не хотели доказать это.

И он, и она бывали на множестве совместных вечеринок, но найти какую-то непосредственную связь так и не сумели.

– Может, ты была моей студенткой, – предположил Дреглер.

Она улыбнулась и ответила:

– Спасибо, Люциан, но я не так молода, как ты, по-видимому, думаешь.

Потом ее кто-то толкнул сзади ("Твою мать!" – отреагировала подвыпившая профессорша), и предмет, который женщина во время разговора постоянно вертела в руках, упал в бокал Дреглера. Прозрачная жидкость с пузырьками вмиг окрасилась в бледно-розовый цвет.

– Прошу прощения. Сейчас принесу другой, – смутилась преподавательница и исчезла в толпе.

Дреглер вытащил серьгу из бокала и поспешно ушел, прежде чем дама вернулась. Позже, в своей квартире, он положил украшение в маленькую коробочку, на которой написал "Сокровища Медузы".

Но доказать Люциан ничего не мог и знал об этом.

IV

Прошло не так много лет, Дреглер, как обычно, гулял но городу. С момента происшествия в книжном магазине он прибавил пару новых заголовков к своему собранию сочинений и даже завоевал преданную и любящую аудиторию читателей, которые прежде избегали его. До своего «открытия» Люциан мало интересовал научные и популярные круги, теперь же малейшая привычка, да и любое отклонение от рутинного распорядка дня в устах комментаторов превращались в «типичную черту» или «определяющую индивидуальную особенность». «Прогулки Дреглера, – утверждала одна статья, – неотъемлемы для современного разума, городские путешествия мучащегося Улисса без Итаки». Другая аннотация на обложке предлагала следующий слоган: «Самый барочный наследник безумств экзистенциализма».

Но какие бы глупости они ни говорили, его последние книги – "Букет червей", "Банкет для пауков" и "Новые размышления о Медузе" – позволили философу "захватить разум умирающего поколения и передать ему свою боль". Эти слова, довольно нехарактерные для их автора, принадлежали Джозефу Глиру. Он написал хвалебную рецензию на "Новые размышления" для философского журнала. Возможно, думал, что так сможет возродить дружбу со старым коллегой, но Дреглер на попытку Глира не откликнулся, а на частые приглашения встретиться с ним и его женой не отвечал. А что еще он мог сделать? Знал ли Джозеф или нет, но он теперь был одним из них. Дреглер тоже, но его спасительной добродетелью было понимание этого факта. Все являлось частью единого плана.

"Мы можем жить, только оставив свою "душу" в руках Медузы, – писал Дреглер в "Новых размышлениях". – Не важно, ангел она или горгулья. Она просто развлекает нас уродствами, отвлекает от абсолютной катастрофы, которая иначе превратила бы нас в камень. Каждый образ – всего лишь маска, прячущая неимоверно жуткое лицо, лекарство, одуряющее разум. Медуза наблюдает за тем, чтобы мы были защищены, запечатывая нам веки липкой слюной своих змей, пока их тела удлиняются, проскальзывают в наши губы, пожирая нас изнутри. Мы не должны их видеть, только в воображении, которое превращает эту картину в чарующее зрелище. И в слове, не меньше, чем в разуме, Медуза скорее притягивает нас, чем отталкивает, преследует только по эту сторону окаменелости. С другой же стороны находится непредставимое, неслыханное, то, чего не может быть, – Реальность. Именно она сдавливает наши души сотнями пальцев где-то там, возможно, в той унылой комнате, которая заставила нас забыться, месте, где мы оставили себя посреди теней и странных звуков, пока человеческий разум и слова играют, словно шаловливые, глупые щенки, с отклонениями от неизмеримой катастрофы. Чтобы избегнуть ее, нам приходится льнуть к трагедии. От ужаса можно спрятаться только в сердце ужаса".

Дреглер добрался до самой дальней точки своей ежедневной прогулки, там он обычно разворачивался и возвращался в свою квартиру. Он посмотрел на черную дверь с медной ручкой и молотком, потом окинул взглядом улицу, дома, крыльца, озаренные светом, окна в пролетах стен, безумно сиявшие в поздних сумерках. Перевел взгляд к небу, там виднелись синеватые купола уличных фонарей: опрокинутые нимбы или открытые глаза. Стал накрапывать мелкий дождь, ничего страшного, но в следующее мгновение Дреглер решил укрыться под козырьком гостеприимного песчаника.

Вскоре Люциан уже стоял перед комнатой, держа руки в карманах пальто, стараясь избежать искушения. Ничего не изменилось, заметил он, совсем ничего. Дверь никто не открывал с того самого дня, когда он закрыл ее в ту лихорадочную минуту несколько лет назад. Тому было даже доказательство, хотя Дреглер каким-то образом знал: так и будет. Длинная нить пальто все еще свисала с косяка. Вопросов, что же делать, не осталось.

Ему хватило бы быстрого взгляда сквозь трещину толщиной с руку, чтобы рискнуть, разочароваться, развеять все те обольстительные раны, которые Дреглер описывал в своем разуме и книгах, разбросав их тенями, которые, по его предположению, до сих пор жили в этой комнате. Вот только голоса. Слышал ли он тогда шипение, возвещавшее о ее присутствии, видел ли мелькающие красные формы? Люциан не отводил взгляд от руки на ручке, нежно поворачивая ее, толкая, открывая дверь, поэтому сразу увидел, как кисть озарилась розоватым сиянием восхода, а потом закатным темно-алым цветом, все больше омываясь странным свечением изнутри комнаты.

Не было нужды щелкать выключателем на стене. Он видел достаточно, так как его и так острому зрению помогало то самое треснутое зеркало, открывая глазам отраженный вход в мрачные глубины комнаты. А что виднеется там, внутри стекла? Расколотый образ, нечто разбитое нитяной бездной, из которой сочился липкий красный свет. Мужчина, нет, не мужчина, а манекен или какая-то замороженная фигура. Голый, мышцы выступили от напряжения, человек прислонился к стене хаоса, раскинув руки и заведя их за спину, словно стараясь не упасть назад. Его голова также откинута назад так сильно, что, казалось, шея сейчас сломается; глаза похоронены в хорошо запечатанных складках, двух морщинах, заменивших глазницы. А рот широко раскрылся в беззвучном крике.

Дреглер еле узнал это лицо, это обнаженное парализованное существо, которое уже почти забыл, вспоминая только как яркую фигуру речи. Как-то раз он использовал его для описания зловещего состояния своей души. Но оно перестало быть всего лишь прелестным образом воображения. Отражение придало ему шарм, сделало приемлемым для разума, так же как оно же превратило змей и ту, что носила их, в живописную картинку, не способную обращать в камень. Но зеркало не могло породить существо, не могло заставить почувствовать состояние окаменелости.

Змеи задвигались, кольцами обвиваясь вокруг лодыжек, запястий, шеи, украдкой забираясь кричащему человеку в рот, всматриваясь в лицо. Глубоко внутри стекла открылась ещё одна пара глаз цвета воды, смешанной с вином, они сверкали в темной спутанной массе. Их взгляд встретился со взглядом Дреглера, но не в зеркале. И рот кричал, но беззвучно. Наконец философ воссоединился самым жутким образом с тварью в комнате.

"Окостенел внутри камня, – услышал Люциан собственные мысли. – Где же мир, мои слова?" Больше не было мира, не осталось слов, только эта маленькая комната и два ее неразделимых обитателя. Вся остальная вселенная исчезла, да на самом деле ее и не существовало. В своем бледно-розовом сердце ужас Дреглера наконец нашел его.

Джемма Файлс
"Бедная растерянная девочка" [23]23
  В оригинальном названии рассказа «In the Poor Girl Taken By Surprise» заложен каламбур: это одновременно и вывеска гостиницы, и традиционная театральная реплика («Входит бедная растерянная девочка»).


[Закрыть]

Джемма Файлс преподает драматургию и историю канадского кинематографа в Киношколе Торонто, более десяти лет пишет кинорецензии. Была автором сценария двух серий эротического хоррор-сериала «Голод» («The Hunger»), который продержался на ТВ не очень долго, участвовала в создании сценария к фильму «Ночью» («By the Night»). В издательстве «Primebooks» вышли два сборника рассказов Файле: «Целуя падаль» («Kissing Carrion») и «Червь в каждом сердце» («The Worm in Every Heart»), в котором опубликован рассказ «Старые кости императора» («The Emperor's Old Bones»), в 1999 году удостоенный премии Международной гильдии критиков жанра хоррор (International Horror Guild Award). В 2006 году рассказ «Призрачное доказательство» («Spectral Evidence») выиграл конкурс «Chiaroscuro». В новый сборник Ричарда Чизмара «Триллеры 2» («Thrillers 2») вошла повесть Файле «Тень от пера» («Реп Umbra»). Недавно издательство «Kelp Queen Press» выпустило второй сборник стихов автора «Радиопомехи» («Dust Radio»). В настоящее время писательница работает над романом и третьим сборником рассказов. Она живет в Торонто с мужем и сыном.

"Я написала этот рассказ для журнала, но, увы, в результате его так и не опубликовали, – вспоминает Файле, и это было особенно обидно, потому что в том же номере должно было появиться длиннющее лестное интервью с вашей покорной слугой, выдержанное в духе: "Уважаемая Джемма, как это вы уродились такой кошмарной?″ В результате я запихнула рассказ в свой второй сборник "Червь в каждом сердце″ ("The Worm in Every Heart"). С тех пор это произведение стало моим коронным номером для публичного исполнения, поскольку оно построено как развернутый сценический монолог. Хотя мои родители оба были актерами, мне редко доводилось изображать кого-то, кроме собственных персонажей… и Grand-mere [24]24
  Бабуля (фр.).


[Закрыть]Тессдалью – настоящая потеха, бредовая смесь французского и английского, как это часто бывает в Канаде. Я нередко чувствую себя unе vraie Canadienne [25]25
  Истинная канадка (фр.).


[Закрыть], и это всегда приятно, даже если не очень соответствует истине (на самом деле я родилась в том Лондоне, который в Англии, а не в Онтарио).

Что касается источников вдохновения, то их было несколько: сказки братьев Гримм, "Диковинная птица" и "Лис″; незабываемая игра Венсана Касселя в фильме Кристофа Ганса "Братство волка", а также множество квебекских историй о волках-оборотнях, которые я слышала или видела в детстве – на память приходит продукция Канадского национального продюсерского центра (National Film Board of Canada).

Если вы хотите узнать больше о культе Ликаона, возьмите замечательную книгу Адама Дугласа "Зверь внутри: человек, мифы и оборотни" ("The Beast Within: Man, Myths and Were-wolves"). Добавьте феминистического деконструктивизма и истории о серийных убийцах (бедная девочка напоминает мне кровавых маньяков), щепотку рассказа Танит Ли "Красны как кровь" ("Red As Blood"), перемешайте, но ни в коем случае не пейте ночью и боже сохрани – в полнолуние".

Ах ты, маленькая дрянь, как ты могла съесть плоть

и выпить кровь своей собственной бабушки?

Красная Шапочка.

Традиционная неадаптированная версия

Это старая история. Как большинство историй. Всякий, кто утверждает иное, лжет или же просто не знает, что говорит.

Итак, итак…

Когда-то давным-давно, мои дорогие, в этих лесах водилось множество волков – да, даже здесь, в чащобах Верхней Канады, где свет, который едва сочится сквозь плотные кроны елей, сосен и кленов, приобретает коричневый цвет и жалит так, будто его процедили через миллионы комариных крылышек. Здесь небо заслоняют деревья, оно заткано паутиной, здесь безжалостные черные мухи так и роятся под сенью ветвей, здесь из-под ног путника на каждом шагу летит опавшая хвоя или вздымается вихрь серо-бурого, точно пепел, снега. Здесь дорогу преграждают заросли терновника и корявые ветки диких яблонь, и, как бы тихо ты ни ступал, все равно спугнешь целую стаю маленьких жаб, похожих на комочки грязи, с крошечными глазками, сверкающими, как самоцветы…

Здесь, в угрюмых и безлюдных чащах, где высоко в кроне деревьев скачут с ветки на ветку какие-то существа, но так проворно и скрытно, что их и не разглядишь. Здесь, под толстым ковром гниющей палой листвы, прели и плесени, таится настоящий ковер из праха, настоящий пир – пожелтевшие кости, перемешанные с землей.

И потому, если, идя по лесной тропе, услышишь шаги у себя за спиной, лучше всего замереть, спрятаться и переждать – как можно тише! – пока тот или те не пройдут своей дорогой, не пройдут мимо. А если увидишь что-то там, в вышине, в кронах деревьев, – что-то похожее на глаза, которые сверкают из сумерек и всматриваются вниз, то лучше всего сделать вид, будто не замечаешь их, будто искренне принимаешь за пузырьки болотного газа, хотя, по чести сказать, поблизости нет ни одного болота, если не считать болотом тонкий пруд, погребенный под поваленными кленами, – эту замерзшую грязь ты уже миновал сегодня по дороге к "Бедной растерянной девочке".

В этих лесах даже в наши дни много неведомого, такого, у чего до сих пор нет имен: деревья, чьи вершины упираются в небо, как шпили церквей, – стволы их как нельзя лучше подходят для того, чтобы выдолбить колдовское каноэ; пещеры, в которых покоятся мумифицированные останки дикарей, затравленных или умерших от непонятных болезней, – тех, кто предпочел смерть участи животного, запертого в загоне. До сих пор в сумерках над лесом разносятся голоса их разгневанных духов, сулящие страшную участь любому белому, который осмелится отбросить тень на порог их усыпальниц. Вздымающееся озеро, обрушенный собор, женщина, облаченная в платье из бересты, она идет, она шуршит по опавшей листве, рука ее прижата к груди – белая костяная рука, одно прикосновение этих мертвых пальцев ко лбу несет живому безумие, а если рука коснется спины – то и смерть…

И тем не менее вот мы сидим в тепле и уюте, сытые и довольные, торговцы, переселенцы, странники, те, кто готов отправиться еще дальше, сидим вокруг гостеприимного костра; здесь можно поесть и выпить, здесь – по очереди, по кругу – рассказывают истории, потому что именно историей и можно заплатить за ночлег. Я с радостью расскажу свою историю, если только вы согласитесь ее внимательно выслушать.

Может быть, у вас за столом уже приготовлено местечко для такой бедной старушки, как я? Что скажете, madame? [26]26
  Мадам (фр.).


[Закрыть]Что скажете, monsieur? [27]27
  Месье (фр.).


[Закрыть]Накроете ли вы лишний прибор для бедной, голодной, бездетной старухи, mesdames et messieurs, s'il vous plait? [28]28
  Дамы и господа, прошу вас (фр.).


[Закрыть]

О, не важно, не важно; сегодня я проделала долгий путь и даже думала двинуться дальше, но потом увидела вывеску этого постоялого двора, услышала, как вы веселитесь. Я еще не настолько ослабела от голода, у меня найдутся силы усесться у огня.

Когда-то давным-давно, в те далекие времена, когда… о, что это были за времена…

…жили-были две сестрицы, жили-поживали одни-одинешеньки в самой чаще леса, и не было у них ни отца, ни матери. Жили они в доме у своей бабушки, которая частенько отправлялась в долгие путешествия и оставляла сестричек одних. Но они ничуть не скучали, нет-нет, что вы. Они научились придумывать себе всякие развлечения, чтобы скоротать время.

И что, спросите вы, заставило эту обездоленную семью поселиться в такой глуши, что загнало в чащу deux gamines [29]29
  Две девчонки (фр.).


[Закрыть]и старуху? Почему они жили вдали от уюта, цивилизации, от всего теплого, женственного? Их право на эту землю было давним – они получили его еще до Французской революции; право на пожизненную ренту, на землю как на владение и приданое, до тех пор, пока кому-то из них не захочется отдать или продать ее, – и если это звучит скорее как проклятие, чем как награда, что ж, пусть так. Не особенно добровольное изгнание в мир, который уже не назовешь Новым Светом – по причинам, о коих не говорят или кои, по крайней мере, не произносятся.

Как их звали, messieurs? [30]30
  Господа (фр.).


[Закрыть]Ах, да ведь наши имена так мало значат в этих пустынных и диких краях! Да и наше положение с течением времени, с ходом веков сделалось таким… зыбким. Tessdaluye, TessedaPoeil, Tete-de-l'oeil – голова соглядатая, так? Или, возможно, вкралась ошибка, которую никто так и не удосужился исправить: голова кое-кого совсем, совсем другого. L'oeil, la luce, la loup… [31]31
  Глаз, светлячок, волк (фр.).


[Закрыть]

Так оно и осталось, в конце концов: Tete-du-loup, голова волка, Волчья Голова.

Что и говорить, странная фамилия. И все же я знаю ее как… свою собственную.

Дикари, населявшие этот край, начали избегать его вскоре после того, как семья впервые появилась, чтобы вступить в права владения своей охотничьей территорией. Ибо представители этой семьи были ярыми охотниками – что мужчины, что женщины; весной ли, летом ли, зимой ли, осенью ли – в любое время года они находили себе добычу. Там, откуда они прибыли, ходили слухи, что Тессдалью ведут свой собственный календарь и даже что у них будто бы и молитвенник свой; мол, они не примкнули ни к католической, ни к протестантской церкви, а держатся особняком. Это было в те мрачные времена, когда Екатерина Медичи и ее родня вспороли Францию, как брюхо ножом, и располосовали рану так, что ей больше никогда не зажить. Возможно, в таком случае они вообще не могли считаться христианами.

По крайней мере добрыми христианами их назвать было никак нельзя.

Вы спрашиваете, где же стоял этот дом? О, совсем неподалеку отсюда. До такой степени неподалеку, что их постоянно беспокоили шум и свет из "Бедной растерянной девочки", – шум и свет долетали до них через озеро, по воде; их это беспокоило, поскольку они никогда раньше не видели постоялого двора и путешественников. Музыка, смех, грохот повозок, запряженных волами, пестрые городские наряды, мужчины и женщины пляшут, как листья на ветру. Все это было в диковинку сестрам, ведь бедняжки жили в такой глухомани, без присмотра, совсем одни!

Почему они дивились? Видите ли, эти сестрицы много чего знали, но пути человеческие были им неведомы. Они знали, как изловить кролика и как освежевать его. Умели отличать оленьи следы от лосиных. Знали, как запечь ежика в глине, так чтобы облупить его потом и добыть из-под колючей шкурки нежное мясо. Какие части тела от какого животного лучше завялить, какие засолить, а какие съесть свежими, сырыми, пока мясо еще сочится кровью, съесть прямо там, где ты его добыл.

Единственным животным, на которое они никогда не охотились, был человек. Не говоря уже о том, что они ни разу не пробовали…

…человечину.

Девочки – любопытные создания, и это было прекрасно известно их бабушке. Самой природой им суждено проявлять в юности любопытство, точно так же как когда-то, в юности, проявляла его бабушка. Поэтому, хотя старуха и подозревала, что все ее наставления и наказы внучки пропустят мимо ушей или выслушают, но соблюдать не будут, она считала своим долгом все равно огласить их.

Подите сюда, мои малютки, подите поближе. Послушайте внимательно, что я вам скажу, пока еще не ушла туда, куда должна. Мы не якшаемся с чужими, верно? Поэтому всегда ходите самыми тихими, надежными, тайными тропами, поэтому помните, что кривой, но незаметной дорожкой путь домой короче, чем прямой да протоптанной. Домой, к бабушке, туда, где дернешь за веревочку – дверь и откроется.

Может, раз ты так за них трясешься, лучше тебе остаться дома, а, старая? Вот как вы, наверное, думаете, и не без причины. Но мы не всегда вольны выбирать, как нам поступить. У меня свои привычки и инстинкты, точно так же как и у… них.

Что ты там крикнул из заднего ряда, милок? Ну-ка, повтори, repetez-vous? А, слышу, слышу, ну конечно: пригожие они были? На самые важные вопросы и отвечать надо первым делом.

Как вам сказать… Все мы знаем сказку про Беляночку и Розочку, верно? А из нее можно угадать, что одна была смуглянка, другая белянка, одна темненькая, другая белокурая. Одну даже в такой компании сочли бы красавицей, а другую…

…навряд ли.

Как раз наступила зима, и житье стало еще тяжелее. В этом негостеприимном краю зима на всех нас наваливается своей тушей, и всем нам туго приходится, верно я говорю? Ведь когда дни становятся все короче, а ночи все длиннее, и заняться-то нечем, кроме как спать. Еще можно пойти поохотиться, особенно если голод одолел, а он почти всегда одолевает.

Те, кто жил на постоялом дворе, тоже были голодны – не сомневаюсь, среди них был и кое-кто из вас, – и они пытались охотиться. Но если не знаешь окрестностей, c'est difficile [32]32
  Это трудно (фр.).


[Закрыть], это не так-то просто. Девочки считали дни до бабушкиного возвращения, тревожились, и, думаю, им казалось, что без их помощи постояльцы «Бедной растерянной девочки», и мужчины и женщины, перемрут с голоду, как брошенные в берлоге медвежата, как бобрята в подледной ловушке… Девочки ведь были мягкосердечны, как и полагается девочкам. О да.

И притом они были прирожденными охотницами, с детства привыкли выслеживать и караулить добычу, ждать, пока та не попадется. Они привыкли различать путь подраненной добычи: сломанные ветки, кровь на снегу, неровные следы, оставленные существом, которое сегодня сама Природа выбрала на заклание – предназначила, благородно, как ей свойственно, – им в добычу.

День святого Стефана издавна был днем благотворительности. А потому в этот самый день сестры отправились на постоялый двор по ту сторону озера и несли с собой дары, взамен которых рассчитывали получить теплый прием. Несли они шкуры, которые сами добыли и выделали, ягоды и корешки, которые сами собрали и заготовили, а также хороший кус мяса из собственных припасов.

Как они, должно быть, улыбались, когда впереди показались эти самые двери. Взошла луна, и начался снегопад – ночь была совсем как сегодняшняя, представьте себе! Потому что тогда внутри, на постоялом дворе, тоже было светло и тепло, звучали песни, и торговцы разложили свой товар на столах, и у очага собрался разный народ, из разных краев, о которых девочки и не мечтали, – тут было на что поглядеть.

А как, должно быть, заулыбались им обитатели постоялого двора, когда вошли эти гостьи! Две девочки, и больше никого, а при них целая корзина всякой снеди, а сами держатся неловко и таращатся вокруг себя. Настоящая манна небесная.

Я тогда была далеко, mes amis [33]33
  Друзья мои (фр.).


[Закрыть], гнала свою добычу под низким, суровым, свинцовым небом, предвещавшим буран. И все же я уверена, что могу точно определить, в какое мгновение безрассудные поступки моих внучек завели их туда, куда им вовсе не хотелось попасть.

Вот вы, в заднем ряду, – да, вы. Я не сомневаюсь, что мою Сильвию вы посчитали пригожей, когда увидели ее. А моя Перринетта, по-щенячьи неуклюжая, в сравнении с сестрой показалась вам дурнушкой, хотя ради компании такой красотки и дурнушку потерпеть можно, верно? Когда вы напоили их грогом и джином, когда вы раззадорили их своими скрипками и наплясались с ними вдоволь, нарядили их в дешевые обноски своих шлюх, нарумянили им губы и щеки, чтобы сделать девочек более… аппетитными?

Qui, madame, e'est veritable [34]34
  Да, мадам, это правда (фр.).


[Закрыть]. Я точно знаю, что вы были здесь в ту ночь – если не одним из участников этого пьяного надругательства, так уж среди зачинщиков. Спрашиваете, откуда мне это известно?

Скажем, вот я наморщила нос – вот так – и почуяла, что вы, несомненно, были тогда здесь.

Единственная ошибка девочек – "грех", который обрек их на ужасную участь, – заключалась в неведении: они не знали, что человек человеку волк, что у людей сильнейшие охотятся на слабейших. Я сдуру решила уберечь их от этого знания, я тщетно надеялась, что тем самым сохраню их невинность. Как бы не так. Ровно наоборот. И я обязательно расплачусь за это, уж будьте уверены. Всему свое время.

Этот блистающий зал, этот карбункул на поле могил. Эти отравленные соты, которые так и влекут к себе бедных мушек. Это место, где путники порой просто исчезают, особенно в глухие, темные зимы, и ничего от них не остается, кроме жалких сокровищ. Да еще набитых животов за одним-другим столом.

Но уж когда вы точно удивились, так это, уверена, когда девочки – прежде увидевшие вас в подлинном виде – показались вам в своем обличье.

Когда они вырвались из гостиницы, моя Сильвия побежала через озеро, наступила лапой на тонкий ледок, провалилась и камнем пошла ко дну. Но моя бедняжка Перринетта запуталась в новом наряде, замешкалась, и вам удалось повалить ее наземь. И хотя она огрызалась на вас, и щерила зубы, и рвала вас своими когтистыми лапами, вы все равно ее застрелили. Металлический шарик попал ей в мозг. Вы распороли ее, содрали с нее волчью шкуру, под которой еще была человеческая кожа, а потом потащили то, что от нее осталось, обратно в свое логово.

Потому что и волк прекрасно годится на мясо, нужно только умеючи его разделать. Вот и получается, что на мясо годится даже бедная растерянная девочка.

Да, в самом деле, это печальная история. И хотя сдается мне, что вы не очень-то рветесь услышать ее окончание, я все равно доскажу.

Когда мы впервые пришли в эти края, в здешних лесах было полным-полно волков. Но мы извели их практически под корень, они почти исчезли. Ведь они знали нашу истинную сущность, как и дикари: мы из породы тех, кто ничем не делится и не отдаст своего даже сородичу. Поэтому, когда волки бежали из этих краев, мы стали охотиться на индейцев, а они из-за этого стали одеваться как мы и молиться нам – умолять нас, чтобы мы их не ели. Какое-то время они поклонялись нам как богам, но потом сбежали, чтобы найти себе новых богов.