Текст книги "Ноша избранности (СИ)"

Автор книги: Тамара Мизина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

Глава 8. Служба наёмника.

Утром хозяин предложил всем выйти за ворота. Все согласились. Гастас узнал об этом, когда вернулся от Лагаста. Тот ещё не проснулся. Лицо мужчины посветлело, жар спал, но на чёрных волосах, изморозью проступила седина. Гастас постоял над побратимом, но будить не стал. Пусть спит. Ириша было вскинулась, посмотрела на пришельца соловыми глазами. Она, как и полагается образцовой служанке, спала в ногах госпожи, как и та в одежде, на шкурах, постеленных на землю, рядом с кроватью больного. Рука девочки потянулась к руке Ани, но юноша погрозил ей, прижал палец к губам: «Спите спокойно», посмотрел на измождённое лицо спящей. Да, загонял он девушку: бледна, осунулась. Аж череп просвечивает. Порадовать бы её, да только чем?

Услышав от товарищей о сговоре, Гастас кивнул: "Я с вами".

Мясной завтрак с пивом, оружие, щит, полный доспех на теле. Не на гулянку идут. Старуха подхватилась успеть на рынок: пива заказать, муки, молотого ячменя на кашу. Тадарик хозяйку свою чуть подпихнул: мол рыбных пирогов бы. Да где рыбы взять? Но в ответ получил лишь равнодушный взгляд. И Алевтина обиды добавила: внаглую, в воротах подошла, обняла и при всех пообещала ласково: "Сегодня не жди. Не приду". Тадарик не смолчал. Улыбнулся так же ласково, пообещал: "Не буду". С легкой такой угрозой, но без злости. Вроде пошутил.

Остановился отряд в городских воротах. Поначалу ждали, когда стража ворота откроет, когда купцы подойдут. Куда торопиться? На солнцепёке настояться успеется, а здесь пока тень. Вот купцы подошли, возы с товаром и для товара подтянулись, ворота распахнулись, а Тадарик приказа выступать, не отдаёт. Заволновались купцы: непорядок. Договаривались же...

Тадарик не спорит:

– Договаривались. Но вчера на торге неспокойно было, поэтому сегодня в отряде людей больше. Добавить бы надо.

Один из купцов, работорговец местный, возмутился:

– Не по совести, каждый день цену пересматривать!

Тадарик руками развёл:

– Так ведь и ты, почтеннейший цену на торге пересматриваешь, а ничего до сих пор не купил. Озлобляешь пришельцев. Им ведь тоже долго здесь стоять нельзя. Стравят овцы всю траву – уходить пора. Да и купцов на торге прибавилось.

Купцы шуметь, купцы грозить, а Тадарик улыбается:

– Я – вольный воин: городу не подчиняюсь, с законом не спорю. Хотите торговать без меня – торгуйте. Нужна охрана – платите.

– Да вы все здесь бродяги безродные, одним днём живёте! А я – человек семейный, уважаемый. У меня дети, внуки. Я народ кормлю! – Разоряется громче всех работорговец.

– Мы – тоже народ, – спокойно Тадарик возражает. – И есть тоже хотим. А когда одним днём живёшь – прожить его сытно и весело хочется.

А солнце-то всё выше и выше. А время-то идёт. Заволновались купцы, про прибавку спросили, поторговались чуток, но больше для порядка. Тадарик немного накинул. Пол малого золотого всего. Было полтора за день, стало – два. Если на всех разбросать – пустяк выходит. И было из-за чего так долго в воротах перепираться. Но теперь Тадарик не успокоился. Всем видно, как здорово его работорговец зацепил:

– А с тебя, почтеннейший – пеня: десять девок сегодня ко мне в дом пришлёшь.

– Десять? Это будет стоить...

– Тебе? Возможно. А вот мне – ни медяка. Да ты не жмись. Целыми и живыми утром вернём. Даже не сотрутся.

Работорговец упёрся, злится, другие купцы галдят, подгоняют его:

– Да не тяни ты!

– Соглашайся быстрее!

– Время идёт!

– Не деньги же с тебя требуют!

Куда одному против всех, но упирается:

– Пяти с вас, жеребцов, хватит.

– Пять на три десятка? – продолжает давить Тадарик, – Маловато. Кто за столами прислуживать будет?

– Ладно уж, семерых пришлю, – сдаётся торговец живым товаром. – Но чтоб всех здоровыми вернул!

А вот служба оказалась препоганая. Рынок за воротами – как линия: с одной стороны, продавцы – кочевники, с другой – покупатели из города. Товар у собачников немудрёный: шерсть, овчины, овцы, рабы. Можно и щенка сторговать. Взамен кочевники берут: зерно, сукно, холсты, полотна, глиняную посуду ну и деньги, разумеется.

Тадарик воинов на две группы разделил и расположил по флангам. И ещё пятеро ходят туда – сюда вдоль торга, по стороне "горожан". Следят за порядком. Дело это нелёгкое. Хорошо, если повздорили два покупателя. Этих разогнать не сложно. Хуже, если сцепились покупатель с продавцом. Покупателя следует задвинуть за спину, прикрыв собой, а на продавца – собачника даже замахнуться не смей.

Кочевники это понимают, грубят, дерзят. Но и против них метод есть. Купец, перед тем, как к товару прицениться, к Тадарику подходит, а тот честно предупреждает: мол к тем и тем продавцам иди без опаски, а этого – лучше миновать. Дюже горячий. Постоит такой гордец и задира час, другой, третий при товаре да без покупателей – тут собачники беспокоиться начинают. Торг ведь не затем, чтобы попусту на солнце жариться. Глядишь, товар тот же, а продавец – другой.

И всё-таки гладко не обошлось. Один из кочевников воина ножом ударил. Тот покупателя прикрыл. В бок, между пластинами целился, да не попал. Выдержал панцирь. У воина желваки на щеках ходят, но сдержался. Не драться пришли.

После торга – все к Тадарику на постоялый двор. На столе – пиво стоит, вокруг стола семь женщин хлопочут. Брови углём подведены, щёки свеклой натёрты: красавицы. Гулянка будет.

Хозяин Алевтину заметил, под локоток подцепил, на ушко шепнул:

– Иди-ка ты, красотка, на женскую половину. Разгуляются парни, подол тебе задерут, будешь потом всем жаловаться, виноватых искать. А кого искать? Сама же и виновата.

Зло сверкнув глазами, Алевтина удалилась в дом, но там ей показалось одиноко, в саду – скучно. В саду хозяйка, Аня и Ириша делами занимались: рабыня чинила мужскую одежду, Аня подрубала края, пытаясь сделать опрятным свой, на скорую руку смётанный жилет, а Ириша терпеливо перебирала нежную, пышную ткань Аниного, нарядного одеяния, отыскивая и аккуратно латая любую, самую крошечную прореху. Тина некоторое время сидела рядом с ними, вздрагивая при каждом взрыве хохота, доносящемся в сад с веранды.

– Если тебе нечем заняться, – обратилась к подруге Аня, – можешь починить своё парадное платье. Ириша его выстирала, но прорех на нём достаточно.

Авлевтина вспыхнула:

– Почему я должна носить те лохмотья?! И по какому праву ты учишь меня? Ах, да! Забыла. Госпожа даёт работу рабыне. Ты хорошо вписалась в этот мир.

– А ты не вписалась. Какая же ты дрянь!

– Да, да! Оскорбляй! Ты – госпожа. Тебе – всё можно. Именно здесь.

– Можно было и там.

– Что же мешало? Там ты была само смирение и скромность.

– Я тоже думаю: что? Наверно, как говорила моя мама: "Издержки социалистического воспитания".

– Да, да! Именно социалистического. Рабства захотелось? Вот теперь оно у тебя и есть.

– А у тебя есть твоя свобода.

– Свобода? И в чём она?

– В том, что стирать и чинить свои вещи, ты отныне будешь сама. Ты свободный человек? Другие тоже ничего не должны тебе: ни я, ни Ириша, ни Хозяйка. В еде и крыше над головой тебе никто не отказывает ...

– Очень великодушно! Мне следует поклониться и поцеловать тебе руку? Или ногу?

– Если тебя это оскорбляет – уходи. Двери не заперты.

– Куда? На улицу? Чтобы мне, как беглой рабыне, выкололи глаза или отрубили ноги?

– Когда кочевники уйдут, а здешние постояльцы будут свободны от службы, мы пойдём к судье и ты получишь вольную.

– Госпожа отпустит свою рабыню?

– Нет, Тина, на такую подлость я не пойду. Я, в присутствии свидетелей подтвержу, что ты – свободная гражданка России, как и я. И что твоё пленение собачниками было беззаконием и произволом.

– Я? Гражданка России?

– Да.

– И где же эта, твоя Россия?

– Не важно. Главное: она есть и мы с тобой её граждане. И ещё... если наше общество тебе так противно, то не пошла бы ты ... в баню?

Хозяйка тихо засмеялась:

– У нас говорят грубее.

– Я знаю. У нас тоже говорят по-разному. Могут, например, отправить в поле ловить бабочек или цветочки собирать...

– Ну, цветочки собирать, это ... – психанула Алевтина.

– Это моё дело, – смиренно согласилась Аня, чем окончательно вывела подругу из себя, а у Хозяйки и у Иришы вызвала приступ неудержимого смеха.

Авлевтина громко зарыдала, бросилась вглубь сада, к забору. Никто за ней не побежал, не стал утешать, уговаривать. Порыдав и поколотившись в бессильной ярости о тёсанные доски, Тина собрала волю в кулак, задумалась. Положение её было просто омерзительное. Проклятая байстрючка, Анка-пулемётчица отреклась от неё. А раньше, как хвост ходила, предательница! И не уйдёшь ведь никуда. Некуда идти. Чужой мир вокруг: ни дома, ни денег, ни родителей. Никто не защитит. Кстати, вспомнился Тадарик, его объятия. Алевтина сладко поёжилась. Сомнений нет: он неравнодушен к ней. Конечно, неравнодушен. Серёжки подарил, колечко серебряное. Обиделся конечно, когда она сказала при всех: "Не приду", – так это и понятно: серьёзный мужчина, хозяин, уважаемый горожанин, не сопляк вроде Мишани. Это им можно было крутить, как угодно...

С этими мыслями она осторожно выглянула на веранду.

Во главе стола, как всегда, – хозяин. Рядом с ним – Лагаст. Анькин Гастас на этот раз занял место в стороне, среди простых гостей. Хозяин с почётным гостем беседуют, остальные – едят и пьют, девицы прислуживают. Не все, правда. Только две. Но где остальные – догадаться не сложно. Лошади все стоят у коновязи, под открытым небом. Стойла с соломой – свободны. Вот Лагаст встаёт, что-то говорит. Извиняется, наверно. Уходит в дом. Не здоровится человеку.

Тадарик скучать долго не будет. Девицу, что мимо проходила, за руку поймал, на колени усадил. Сердце у Алевтины сдавила невидимая рука ревности. Она видела, как мужчина обнимает рабыню, как наливает пива, поит из рук, одновременно что-то шепча женщине на ухо. Девка прыснула, чуть не захлебнувшись. Щёки её вспыхнули настоящим, не свекольным румянцем. Мощная длань покровительственно обнимает девицу за плечи, приникшие к уху губы то ли целуют, то ли опять шепчут что-то. Рабыня опять давится от смеха. Тадарик тоже смеётся, что-то спрашивает, кивает на блюдо с мясом.

Алевтина с едва сдерживаемым отвращением смотрит как потаскушка, на коленях у хозяина, спешно набивает рот едой. Откуда ей знать, что господин, из экономии, отправляет рабынь "на работу" голодными? Мол, у клиента поедите. А, плотно покушавший клиент, обычно сразу приступает к "делу". И что дом Тадарика – единственное исключение из общегородского правила.

А хозяин дома подбадривает рабыню, угощает её пивом, пьёт сам, опять о чём-то шепчет на ухо. Осмелевшая девица обнимает мужчину за шею, сама тянется к губами к его губам.

Она взлетает в воздух, подхваченная, как вихрем, могучими мужскими руками. Тадарик кружит её в воздухе, раскачивает, как игрушку. Вскрикнув, женщина прижимается к гиганту, а тот уже несёт свою добычу на руках с веранды к пустому стойлу конюшни.

Этого зрелища Алевтина вынести уже не может. Забыв обо всём, она бросается вслед за весёлой парочкой из своего укрытия, через весь двор, под удивлёнными и насмешливыми взглядами пирующих, разъярённой фурией влетает в стойло.

На соломе вовсю идёт возня. Завизжав от злости, Тина изо всех сил колотит по широкой, мужской спине. С неожиданной ловкостью, воин разворачивается, подхватывает её, швыряет на солому, рычит:

– Ага! Красотка! Пришла! А говорила, что не придёшь! – глаза Тадарика блестят от сдерживаемого смеха. Он очень доволен.

– Я изуродую эту девку...

– Стоп, – рука прикрывает Алевтине рот и пол лица разом. – Женщину не тронь. Её надо вернуть утром в целости. Так что ...

Тина не может кричать – рот её зажат. Она лишь стонет, извиваясь и содрогаясь от желания. Взгляд мужчины становится пристальным:

– Понятно. Слушай, крошка, – обращается он к рабыне, – обожди пока. Надо эту дикую кошку обработать. Как бы чего не натворила.

Рабыня молча кивает, отодвигается к стене. Ей-то что? Её взяли на время, а время это идёт себе да идёт.

Алевтина стонала и рыдала от счастья. У неё уже и сил, кажется, никаких не осталось, но Тина никак не может разжать объятия и, даже на миг, выпустить любовника. Он ведь такой непостоянный!

– Та-да-рик! – захлёбываясь от желания стонет она, будучи не в силах скрыть терзающую её обиду. – Зачем тебе эта девка?

– Так ты же сказала, что не придёшь, – смеётся гигант. Он всегда и надо всем смеётся!

– Я пошутила.

– Я тоже пошутил.

– Тадарик, я не могу без тебя!

– А я без тебя очень даже могу.

– Ты опять смеёшься надо мной!

– Смеяться? Зачем? Давай-ка лучше повторим...

Опять, как и прошлой ночью, она засыпает в его объятиях. Так же, как и в прошлый раз, Тадарик накрывает раскинувшееся на солому, нагое тело любовницы её одеждой, прибавляет к серебряному на шнурке ещё один и уходит. Право, эта ненасытная начинает его утомлять. Безумства тоже хороши в меру.

На столе – свежая порция горячего мяса и свежий жбан пива. Парни ржут:

– Ну как? Ублажил?

– Чего не сделаешь, ради мира в доме? – отшучивается хозяин. – Вы уж её не трогайте, упаси ведьма, проснётся ведь.

Снова взрыв хохота. Отодвинутая Алевтиной рабыня ловко пристраивается на коленях у хозяина. Тому лишь руками остаётся развести:

– Только-только ведь освобонился!

Женщина откровенно ластится к нему и Тадарик великодушно обнимает красотку, пылко целует в губы, запускает руку под одежду:

– Но лучше уж так, чем по-другому. Вот помню, нанялся я как-то охранять дом одного хозяина ...

– Тадарик! Только не об этом! – вопит кто-то за столом. – Слушать сейчас твои байки про баб, это уподобляться жирдюку из твоей побасенки. Это ведь о нём ты говорить собрался? Как на нём весь день по две-три рабыни елозили?

– Точно! Так и сдох под бабами, – со смехом подтвердил Тадарик. – А жена его тем временем нетронутая в светёлке сидела.

– А чего так?

– А он сам не умел. Привык, что за него бабы стараются. Боялся с невинной не справиться.

– А ты – справился?

– Ну, то же я! Я в изысках не силён. Мне бы по-простому да побольше. И чтобы всем в полное удовольствие. Вот, помню, было дело...

– Тадарик!!! – вопят уже несколько голосов.

– А что я? Я молчу...

– А ты не молчи. Расскажи, как домой вернулся.

– Сдурели? – Ревёт хозяин. – Сколько можно об одном и том же?

– Сколько нужно, столько и можно. Сам же говорил. Сколько можно про тех же баб слушать?

– Так бабы-то разные, – бурчит хозяин, изображая обиду.

– Зато история всегда одна!

– Тадарик, – трясёт его за плечи один из воинов-горожан. – Не жмись, рассказывай. Мы же видим, что тебе потрепаться припёрло. Ну и трепись. Только про город. А с бабами мы как-нибудь сами ... того...

– Ну, про город, так про город, – вздыхает Тадарик. После очередного стакана его всегда и неудержимо тянет на рассказы. Это известно всем. И ему тоже. И так ли уж важно, о чём будет его история? Хотят парни в очередной раз послушать о его возвращении в "Пристепье" – пусть слушают.

– В город я вернулся только после того, как узнал о Чёрной Смерти, – Тадарик прищуривает глаза, вызывая в памяти сумерки очередной таверны с разношёрстной публикой, товарищей по братству оружия рядом за столом, того старика. Старика ли? Слышит его слова:

– ...Чёрная Смерть. Город почти пуст. Вместо домов – чёрные кострища. Из знати кто-то успел уехать в загородные имения, кто-то не успел. Как твоего отца звали, парень?

Тадарик растеряно отвечает.

– Помер, – звучит, как приговор. – Вся семья померла, а дом соседи сожгли. С трупами. Так что ты теперь – единственный наследник рода.

"Единственный наследник" – слова бегут зябким ознобом по коже. Ну да, с отцом они расстались, скажем так прямо, не очень хорошо. Конечно, сам Тадарик тоже не был подарком, но, уж если быть честным до конца, подарком в их семье не был никто. Разве, что мать, заторканная всеми до рабского состояния. Ни с одной встречной шлюхой, Тадарик не обращался так, как его папаша с законной супругой. Не будь соседей, не будь других примеров перед глазами...

Тадарик невольно сглотнул ком. Обида жгла так, будто всё было вчера: большая семья, пять братьев, четыре сестры, отец. И никто, ни в чём не хочет себе отказывать. А он – младший. Да, утянул он те деньги. И прокутил в кабаке! А разве другие вели себя иначе? Просто они были хитрее. Кстати, кто же из родных донёс на него отцу? Впрочем, какая разница теперь? Все они мертвы.

Отец тогда орал, как бешенный: кричал, что не потерпит вора в семье, что честность – вот единственная добродетель, сопляк же должен быть...

Сопляк должным быть не захотел. Ответил. Четырнадцатилетний юнец, с детской жестокостью напомнил отцу историю с общинными землями. От леса их расчищали все, а получили... Как это бывает при дележе мясной туши: кому-то вырезка, а кому-то... И что было, когда общинники потребовали справедливости.

И тогда отец схватился за меч.

Тадарик нёсся по улицам со всех ног, пока... Впрочем, это другая история. Её он никому и никогда не рассказывал. А эту? Эту – пожалуйста:

– Ну, пришёл я в город. После чумы полтора года минуло. Иду по улицам, родное пепелище ищу. Где-то домики стоят, где-то народ строится. У меня – пусто: груды мусора пополам с золой и углем. И всё. Надо ночлег искать. Прошёлся я по тому, что от улицы осталось, смотрю – хатёнка с краю стоит. Цела хибара. Я постучался – сосед выходит. Я его сразу признал, хотя пятнадцать лет прошло. А он, удивился поначалу, потом присматриваться начал:

– Тадарик? – спрашивает с сомнением.

– Да, сосед, я, – отвечаю.

– Ну, ты, это... Заходи.

Я зашёл. И, знаете, что мне первое в глаза бросилось? Медное, посеребренное зеркальце. Оно на столе лежало. И бритва рядом. Из чёрной меди. Отцовская, дорогая. Прежде она была слоновой костью отделана, но теперь кости в помине нет. Видно, сгорела. Проследил сосед за моим взглядом, смутился, сбелел.

– Ты это, Тадарик, ты пойми...

Ну ещё бы ему не смутиться. Не сопляк перед ним. Муж. Воин из Товарищества. В полном доспехе, при оружии. Такому человека рубануть – нечего делать. Только и я ведь уже не пацан безголовый, чтобы на всех с мечом бросаться. Подошёл я к столу, повертел бритву в руках:

– Сохранилась, значит? Спасибо, сосед. Знаешь, зеркальце я, пожалуй, заберу. Когда дом отстрою. Мамино оно. А бритву ... Пользуйся и дальше. У меня своя есть.

Залебезил сосед. Но уже не от страха. От радости.

– Оно так, Тадарик, оно так. По совести. Если бы не я – пропало бы зеркальце. А тебе – память. Может, по чарочке за встречу и ...

– Не откажусь, сосед. А если ещё и переночевать пустишь ... – смотрю, помягчел соседушко. Хитринка в глазах появилась:

– Оно так, Тадарик, оно так. И помянуть надо, и за встречу – возвращение твоё надо. Вот ведь как бывает: не угас род, не угас. Да ты не беспокойся. Я ведь отчего на пепелище ваше ходил? Кости мы вынули, чистой водой промыли и похоронили честь по чести...

– Понятно, сосед. Есть кого в лавку-то послать? Или ... – оглядел я эту нищету и вдруг у меня сердце сжалось: а что если старик один остался?

– Есть-то есть, – жмётся он. – Только сынок, Светик мой – он на соседней улице. Дом строить помогает. По темноте вернётся. А я вот, немощный, по бабской части, в избе... Да ты не беспокойся, Тадарик. Коли надо – я сам сбегаю. Денюжку бы только ...

В общем, к вечеру, лучших друзей в городе не было. Соседушку от пары ковшиков развезло, как грязь под дождём. Ну а я слушал себе, да на ус мотал. Не сопляк же безусый.

Оно конечно, на пожарище только ленивый не копается. Те же медяшки на лом пособирать. Но у отца-то кое-что и посерьёзней было: и кони, и коровы, и овцы, и надел с домом за городом. А вот у кого оно теперь? Вот что меня интересовало. Вот о чём сосед мне рассказал. А запсихуй я тогда из-за двух медяшек, что у меня было бы, кроме неприятностей?

– Ну, нашёл ты виноватых, а дальше что? – подбодрил рассказчика один из слушателей. – Дальше что было?

– А дальше я по закону поступил. Подал жалобу. Меня на смех подняли, типа: "Да кто ты такой?", "Да мы тебя не знаем!" и "Ходят тут всякие". Но я-то не "всякий", объяснил им разными словами: кто они такие и почём ценятся. Особенно судья городской, который законов знать не знает. Судья естественно на дыбы:

– Какого это я закона не знаю, бродяга ты безродный!

Я меч вынимаю и на стол его: "Хлоп"

– Этого. Когда ни у одной из сторон нет доказательств, кроме слов, и когда ни одна сторона на уступки идти не хочет – спор поединком решается. Я, – и пальцем в одного из чистеньких тычу, – говорю, что он – украл моё наследство! А ты, – палец в судью, – говоришь, что я – безродный бродяга! Так что решайте: кто из вас первым будет, а кто – вторым.

Судья в крик:

– Да как ты ...

Но другой вдруг по столу ладонью: "Ба-бах!":

– Тихо! Бродяга дело говорит. – Вылезает он из-за стола, идёт вразвалочку. – Поединка просишь?

– Прошу.

– Будет. Пошли.

– Сейчас?

– А чего тянуть? Ты при оружии.

Идём мы на площадь. Базар уже не тот, не утренний, притих. Места много. Мужик одного из стражников за плечи полуобнял, выталкивает:

– А драться ты будешь с моим выкормышем.

Что тут возразишь? По закону – род един. Кому бы в роду оскорбление не нанесли – любой родич за него отвечать обязан. А выкормыш (то есть усыновлённый) – тот же родич. А вояка, надо сказать, не хилый. Я не мал, а он меня на пол головы выше. Лыбится, зараза. Ну да и это для меня не новость. Всё это мне сосед под "ковшик мира" вчера рассказал.

Вышли мы, как говорится, на круг и начались танцы.

Выкормыш на меня вихрем налетел: рубит – роздыху не даёт. Меч у него крепкий, литой, не чета моему, клёпанному. Чую, худо моё дело, но не безнадёжно, потому как первый натиск выдержал. И давай я его "пробовать". Он – три удара, а я – один. Он три – я один. Пятюсь помаленьку, щитом прикрываюсь. От щита этого уже щепа летит. Не важно. Жив останусь – новый куплю. А важно иное: свой щит мой противник низковато держит. Эге, думаю, привык ты, вояка, иметь дело с низкорослыми. Но я-то не из таких. Давай я его внимание усыплять. Понизу бью. А он наседает, а он наседает! Озверел, страх потерял. Как рубанёт с размахом, наискосок. Аж открылся весь. Я щит подставил. Тоже наискось и сам рубанул. В общем, его меч у меня бляху со щита срезал, а мой – ему голову с плеч смахнул.

Кровь, естественно, струёй вверх, тело на половине движения замерло, зашаталось. Я его кончиком меча толкнул. Грохнулось оно наземь, кровь расплёскивая. Толпа онемела, а я свой разбитый щит бросил, трофейный поднял, по руке прикинул. Нормально. Как родной. Повернулся к "Высокому суду":

– Ну? Кто следующий? – спокойно так говорю. А чего волноваться? А-то в этой рубке и не насаждался шибко. Даже дыхание не сбил.

Молчит "Высокий суд". Я к тому мужу подступаю:

– Ну, так кто?

У него глаза забегали.

А народишко гудит, подзуживает: мол, давайте, давайте, толстопузые.

Тут ко мне старший из стражи подруливает:

– Ты это, парень...

– Ты? – спрашиваю.

– Что?

– Ты его родич?

– Нет, но ...

– Так чего лезешь? Не с тобой свара.

А народ уже грохочет:

– Выходи, Гродлян, не трусь! Ты же поединков не боишься.

Залебезил Гродлян. Кажись, даже штаны намочил: мол доспехи дома оставил.

– Ну, так сбегай за ними, – смеюсь. – У меня ещё кой-к-кому разговор есть, – и на судью показываю. – Только поспеши. Я ведь долго возиться не буду.

– Да как ты смеешь, безродный! – Это один из стражников лезет. У меня и вопрос, и ответ: всё готово.

– Чей родич?

– Его! – кивает парень на Гродляна.

– Становись.

У этого вояки даже шансов не было. Два прямых удара, для разогрева, один обманный, и вот мой меч у него в боку. Даже новый щит не поцарапан.

– Кто следующий? – Осматриваюсь. Смылся Гродлян. Ну и ладненько. Подступаюсь к судье:

– Так это ты меня безродным бродягой назвал?

– Нет, Тадарик, нет, помню я тебя, помню...

– Я тоже помню тебя, козёл ты старый!

– Пожалей, – ноет судья. – Я же тебе в отцы гожусь.

Но для меня это не довод. Мне и родного папаши с головой хватило, чтобы ещё одного себе на шею сажать.

– Ставь бойца, – говорю. – Или сам выходи.

Смотрю, ещё один из стражников выходит.

– Кто? – спрашиваю.

– Племянник.

– Становись.

Срубил я и этого. Как куклу соломенную. Смотрю: народ притих. Страшно стало. Я опять к судье и вдруг голос:

– Я встану.

Оглядываюсь, ищу храбреца. Парнишка лет четырнадцати. Без доспехов, без щита, без шлема. В руках – меч.

– Ты кто?

– Я его сын.

– И где твои доспехи?

– Зачем?

Смешной ответ, только народ отчего-то не смеётся.

– Мальчик, – говорю, – уйди. Мне ведь для тебя и меч не потребуется. Ножа хватит.

– Твоя воля, Тадарик. – отвечает. А в глазах – смертный ужас, а на щеках – желваки ходят.

– Как хоть звать-то тебя, малец, – спрашиваю.

– Светик.

– Последний, что ли?

– Последний. Как ты.

Вот это он ударил так ударил. "Ах, вот ты как? – думаю, – Ну, погоди у меня!". Вбил я меч в ножны, щит за спину, достаю нож иду к юнцу. Он стоит, весь закаменел, меч перед собой обеими руками держит. Подошёл я вплотную, меч его рукой сдвинул, взял за подбородок. Закусил Светик губу, глаза зажмурил. А вокруг – тишина. Словно одни мы на этой окровавленной площади. Взъерошил я парнишке волосы, отхватил ножом несколько прядей, пустил по ветру.

– Всё, – говорю. – На сегодня хватит. Слышишь? Старик? Забирай своего Светика. К тебе у меня счётов больше нет. Но про завтра не забывай. С Гродляном я ещё не договорился.

Ушёл я с площади и на родное пепелище. Нельзя в жилой дом, к людям идти, если за тобой три души летят. Тут или в кабак, или в чисто поле или, как я, "домой", считай на кладбище. День сидел, вечер сидел. Ночь наступила. А я всё думал: что со мной случилось? Когда я этой, глупой жалостью заразиться успел? Не водилось такого в нашей семье. Да и служба моя к жалости не располагала. Разве что, через материнское зеркальце это ко мне пришло. Не разобрался, в общем, заснул. Просыпаюсь на рассвете, смотрю: чужие следы на пепелище, а на видном месте – кошелёк. Ко мне ночные гости подойти побоялись. И верно сделали. Взял я кошелёк, пересчитал деньги: полсотни золотых, колечко в колечко. Откупился Гродлян. Даже в суде со мной встретиться побоялся. Ну, а мне не больно и нужно. На те деньги я дом отстроил, хозяйство завёл, старуху свою купил, чтобы хозяйка в доме была. Держу теперь двор постоялый для своих. Живу в общем.

– Ты лучше расскажи, как тебя народ выбирал? – влез один из горожан.

– А чего рассказывать? Выбирать-то выбрали, а пустить в малый совет не пустили. Мол, неженатый, не положено, по обычаю. И вообще: молод ещё.

– Ага! А сами сговорились невест тебе не давать. И горожанам с тобой родниться запретили. Вот она, справедливость...

– Помолчал бы уж, – поморщился Тадарик. – Выбрали дурни дураков во власть и потешаются теперь: мол мы не самые дурные. Очень мне их пигалицы интересны. Да если бы мне жена для этого нужна бы была, я бы давно свою рабыню к алтарю бы отвёл. А что? Я хозяин. Хочу – так пользую, хочу – женюсь. Кто против скажет?

– Да уж, против тебя скажешь, – буркнул кто-то.

– Это потому, что я всегда дело говорю, – возразил Тадарик. – Вон, на столе мясо стынет, пиво выдыхается. Не дадим пропасть?

– Не дадим! – заревели слушатели.

.........................................................

Алевтина заявилась на женскую половину к полудню. Вся в соломе, расхристанная. Но маленькая служанка вдруг решительно отказалась "одевать госпожу".

– Я что, по вашей милости, должна лахудрой ходить? – возмутилась Алевтина. – Эти балахоны надеть самостоятельно никак не возможно.

– Другие как-то справляются, – жёстко возразила хозяйка. – Госпожа Анна сказала: "Сама", значит – сама. Она-то повседневную одежду сама надевает, служанку не зовёт.

– Так она её сама себе сшила!

– Вот и ты сшей.

– Я не умею.

– Не наша забота. Разбогатеешь – рабыню купишь, а пока ... Ты же свободная женщина? Никому и ничего не должна...

– Что? Опять скандалишь? – Аня зашла в кухню из сада. – Никому от тебя покоя нет. Пойми же ты наконец: здесь другая страна и здесь ты значишь ровно столько, сколько значишь именно ты. Твои богатые родители остались там. Здесь они не в счёт.

– Ну, кое-что эта краля и здесь стоит, – съехидничала хозяйка. – Вон, в ушах золотые серёжки появились, а на шее шнурок с серебряными монетами. И сегодня на одну больше...

– Да! Тадарик подарил!

– За что, можешь не рассказывать. И так всё ясно. Но если у тебя серебро есть – плати Ирише и она поможет тебе одеться.

– Серебром? – возмутилась Алевтина.

– Зачем? – поддержала Аню хозяйка. – За такую работу и квадратного медяка хватит.

Разменять подаренную монету? Платить рабыне? Тину передёрнуло от обиды:

– Нет уж! Фигушки! Я сама.

– Успеха, – усмехнулась Аня.

– Ах, успеха? – Сорвалась Алевтина. – Считаешь меня шлюхой? Думаешь, что твой Гастас вчера только за столом сидел?

Странно, но Аня лишь пожала плечами:

– Ну и что?

– Как!

– Гулянка была для всех?

– Для всех...

– А он что, хуже других?

– Но ...

– Ты опять пристаёшь к госпоже Анна, – сурово прервала Алевтину хозяйка. – Господин Гастас строго-настрого запретил тебе это. Мне рассказать ему?

И Алевтина замолчала.

............................................

И снова плечом к плечу под открытым небом, в ожидании любой пакости. Снова визг и ругань торговцев, ненавидящие взгляды собачников, оскорбления в глаза. Держись, наёмник. Тебе не за кровь сегодня платят, а за то, чтобы крови не было. Работорговец сговорился наконец насчёт десяти рабов. У собачников осталось ещё пять. Значит, скорее всего, завтра торгу конец. Значит, завтра без драки не обойдётся. Это же чувствуют и покупатели. Купец из цеха прядильщиков и ткачей даже чуть скинул цену на сукно, чтобы закупить побольше шерсти. Сегодня её раздадут по домам и женщины-горожанки начнут работу: мыть, чесать, прясть. Нитка пойдёт к ткачам, а через месяц-другой, очередной караван (сухопутный или водный) увезёт с собой, среди прочих товаров, партию добротного сукна. Завтра этого купца на торге не будет. Оно и к лучшему.

Горожанин гонит купленных баранов. За этих заплачено полновесным серебром. А вон гончар меняет посуду на овчину. Овчина хорошо выдублена и промята. Такая в хозяйстве всегда сгодится. И кусок мяса в придачу от берёт охотно. Сегодня у него в доме будет наваристая похлёбка. Куски мяса отхватываются от разложенных на парных овчинах туш и тут-же меняют на зерно. Любое. На кашу всё сгодится.

И ещё дождь пошёл. Повезло. Утром хмарилось, а к вечеру вообще хлынуло, как из ведра. Какой уж тут торг. Наёмники, как положено, уходят последними. Мокрые насквозь, но довольные. У Тадарика вдруг появились дела в городе: поговорить с тем, поболтать с этим. С ним пошли трое друзей-горожан, пара постояльцев, в том числе и Гастас. У одного из переулков юноша остановился, огляделся, не веря своим глазам: