Текст книги "Дерево дает плоды"

Автор книги: Тадеуш Голуй

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

– При пане Квечинском и сыновьях бастовали, чтобы вырвать у них из глотки пару грошей, у кого теперь хотите вырвать эти гроши? У себя?

– Врешь! Одни сыты, другие нет. Война кончилась, а нужды еще больше, долго ли так будет? Правительство морит голодом рабочих! Правильно говорит.

Я внимательно прислушивался к выкрикам. Заместитель директора попробовал объяснить положение, в которое попал завод, приводил какие‑то цифры, говорил об устаревшей технике, о подсобном хозяйстве, о падеже свиней, об опустевших продовольственных складах, но люди прерывали его все ожесточеннее. Председатель завкома предложил избрать комиссию, которая бы направилась к властям, но и этот голос потонул в общем крике. Тогда Шатан вытолкнул вперед меня. Выкрики прекратились, стоявшие повыше утихомирили тех, кто ничего не видел. Цех замер,_ смотрели на меня, только на меня, сотни глаз. Лютак. Что он скажет? А я не знал, что сказать, в голозе была полнейшая пустота и ничего, кроме сознания своего присутствия в цехе. И все‑таки меня слышали, словно бы я говорил, вероятно, они много знали об отце, тетке, обо мне, а еще больше додумывали. Я стоял молча, облизывая губы и переводя взгляд с одного на другого, с группы на группу. В те минуты я не узнавал никого, но предчувствовал, что нельзя мне не смотреть им в глаза. Так тянулось долго, очень долго, может, дольше для них, чем для меня, если они поняли, что я мог бы сказать и кто я. Даже не кто я, а кто этот отец – сын по фамилии Лютак. Потом мне говорили, что запой я тогда, все бы запели – ибо ждали чего‑то именно такого, необычного, но я не смог выдавить из себя ни единого звука. Мне рассказали, что я сунул руки в карманы и сделал шаг вперед и что тут же передо мной образовалась тропа в толпе. А потом Шатан провозгласил:

– Стыдно, товарищи, чертовски стыдно. Соберем сейчас же завком.

И люди стали покидать цех. Только в эту минуту зароились в голове всевозможные светлые мысли. ЮНРРА приостановила доставку продовольствия – хотят нас взять на измор, чтобы мы вернули заводы. Бандиты готовятся всех нас перестрелять, как Лютакову. Это наш дом, наш. Послать машины в Великополыпу за картошкой и мукой. Попытаться еще раз съездить за станками. Я вам расскажу, как было Там, а ведь мы не поддались.

Не помню, как я снова очутился в кабинете. Машинально посмотрел в окно. Увидал пустой двор, потом движение вагонеток. У ворот два грузовика с брезентовым верхом, из второго торчат ноги солдат и милиционеров. Джип. Знакомое лицо офицера.

Я бросился вниз, поймал его еще у проходной.

– Кто вас просил? Уезжайте! – сказал я. – Сейчас тут не показывайтесь.

– Фыо, вы что, владельца завода замещаете? Был звонок. Задержали агитаторов?

– Каких агитаторов? Подождите, свяжемся с комитетом, не выгружайтесь.

Охрана уже отворила ворота, но из машин еще никто не высаживался. Я приказал закрыть ворота.

– Не драться же мне? – буркнул стражник. – Сами видите, что делается.

Я забежал в проходную и позвонил Шимону. Его не было. Соединился с секретарем, рассказал, что произошло, и передал трубку офицеру. Я наблюдал за его лицом, пока он выслушивал секретаря. Да, это он изводил меня в больнице, когда мы дожидались в дежурке, не придет ли в сознание тетушка.

– Дело ваше, но у меня есть свой приказ, – закончил он разговор.

Машины уехали, но я слышал, что они остановились за стеной складской площади, у железнодорожных ворот, а офицер заявил, что ему будет весьма приятно, если я проведу его к себе.

Он уселся за моим столом, вытащил из кармана листок с фамилиями и попросил личные дела значащихся в его списке людей.

– Вы, товарищ Лютак, не разбираетесь, как я вижу, в классовой борьбе. Вам кажется, что такая забастовка вспыхивает сама по себе, как грипп, что никто ее не готовит, – говорил он, одновременно просматривая личные дела. – А речь Черчилля в Фултоне, надеюсь, знаете? О кампании империалистов в пользу третьей мировой тоже знаете и не догадываетесь, кому и зачем нужна эта стачка? Как раз на заводе имени Яна Лютака – в красной цитадели?

– Что вы мне тут рассказываете о Черчилле, ведь не он… – Я прикусил язык.

– Он, не он, скоро увидим кто. Убийцы Терезы Лютак.

Я подпрыгнул на стуле. Он говорил серьезно, поэтому молено было полагать, что это не риторическая фигура, а конкретный факт.

– Позовите Юзефовича, – распорядился офицер, а когда тот пришел, прямо спросил его, кто бросил призыв бастовать.

– Не знаете? – удивился он. – А эти?

Офицер назвал несколько фамилий старых рабочих и двух молодых. Да. Двух молодых. Ведь он сказал: убийцы Терезы.

– Что они делали сегодня утром?

Юзефович заколебался, смотрел желтыми глазами то на меня, то на офицера, чуть горбясь и поглаживая щеку тыльной стороной ладони, наконец сказал, что они были в толпе и кричали. О забастовке. Что рабочих морят голодом. Что нет картошки. И что большевики губят страну.

– А о войне не кричали? Или что вернутся «наши» и наведут порядок? Вспомните. Подобные настроения ширятся после речи господина с сигарой, который нападает на Польшу, а немцев жалеет.

– После той речи спекулянты все магазины обчистили, – почти крикнул Юзефович. – Кому эта война нужна? Но ничего такого я не слышал.

– Надеюсь, знаете о том, что эти двое, – офицер подсунул мне листок, – были в боевой фашистской дружине, а этот старик всегда ругал коммунистов?

Я вспомнил: оба парня входили в боевую дружину социалистов, но в делах я не нашел ничего такого, о чем упоминал офицер.

– Неправда, – сказал я, – не эти двое убили Терезу.

– Глупец, – буркнул офицер, – это одна и та же банда выродков, способных на все, это одна и та же рука, независимо от того, кому она принадлежит. Надо ее отсечь, отрубить. Ступайте, Юзефович, а мы тут послушаем этих господ.

Зазвонил телефон. Охрипшим голосом Шатан сообщил, что собрание проходит нормально и что меня выдвигают в состав делегации.

– Хорошо, – сказал я. – Согласен, только составьте разумную программу.

– Ясное дело. Самое главное – послать людей за продовольствием и станками. Можно обещать?

– Вы секретарь, а не я, но думаю, что можно.

– А теперь пригласите в порядке очереди по это му списку, – сказал мой гость, когда я положил трубку, потом спокойно добавил: – Но сперва поговорим с глазу на глаз. Немножечко на сей раз о вас лично. Право, странный вы человек, трудно вас раскусить. Облачились в легенду, разгуливаете с ней даже по будням и не боитесь, что этот наряд обветшает, а людям примелькается. Как видите, на меня это не производит ни малейшего впечатления, напротив, я мог бы вас скрутить и представить веские доказательства, кто вы такой. У вас неплохое воображение, поэтому слушайте: Роман Лютак укрывал у себя «Юзефа», но испугался и сообщил гестаповцам или полиции, только, на его беду, «Юзеф» почуял недоброе и скрылся, а гестаповцы, разозлившись, посадили супругов Лютак. Спокойно, спокойно. Продолжим. Что с ними было в тюряге, никто доподлинно не знает, кроме них самих, никто этого собственными глазами не видел, следовательно, они могли попросту выдумать страшную сказочку, чтобы скрыть нечто некрасивое. Донос на «Юзефа», например. Все‑таки Роман Лютак поехал в лагерь, а его супруга – домой. Супруга же, как выяснилось, в благодарность за освобождение сотрудничала в гестапо, что как‑нибудь удалось бы доказать при наличии хотя бы крупицы доброй воли. Супруг же, гм, выражаясь деликатно, спасал собственную шкуру. Ясно. Там было страшно, поэтому удивляться нечему. Пан Роман мог знать, что поделывает его семья, отец, тетушка, и то же самое могла знать пани Лютакова. Пан Роман мог об этом донести, особенно когда его избивали после побега Шимона Хольцера. Он был способен на многое. Даже кого‑то Там пристукнул. А потом пан Роман возвращается на родину. Устанавливает определенные контакты, и не с кем попало, передает вымышленное сообщение – вспомним историю с лондонским радио, – живет у тетушки, активистки, которая ему доверяет и располагает хорошей и полезной информацией. Пан Роман подставляет ножку неким гражданам, которые не устраивают его и кого‑то еще, об этом узнает тетушка, а может, и не только об этом: человек иногда выдает себя совсем невзначай, значит, тетку надо убрать. Какая захватывающая картина! А потом получает местечко благодаря слепоте и наивности некоторых людей, именно на заводе, где стоит заниматься крупным вредительством. Остается только один вопрос: для кого? Для кого заметки, сведения и вся тщательно продуманная игра? Но и на этот вопрос можно найти такой ответ, который все объяснит.

Я сидел, онемев. Сначала даже испытывал благодарность к человеку, который помогал мне освободиться от прошлого, однако вскоре, увидев себя таким, как он меня представил, я окаменел. В ту минуту некогда было вставлять реплики и доказывать, что, мол, то и это не вяжется, что одни данные противоречат другим, поскольку их мнимая логичность, казалось, вытекала из неведомой предпосылки, которая отрицала возможность иного истолкования. Ведь обоснований не хватало не этому фантастическому обвинению, а мне, тому, что могло бы его парировать. «Мое» представлялось легендой, «его» – фактами. Но страх, лишивший меня дара речи, не был страхом за жизнь, судьбу, будущее, а проистекал из констатации, что такая перелицовка правды вообще возможна, что факты, вывернутые наизнанку, выглядят более правдоподобными. И что так могло быть.

– Жуткая у вас манера шутить, – прошептал я, когда он закончил. – Вам бы снимать фильмы ужасов или колдовать, превращая людей в животных и наоборот.

– Вы говорите о власти над фактами, – спокойно произнес офицер. – Разумеется, это приносит большое удовлетворение по нынешним временам. Но вас не интересует, откуда мне известно, например, о ваших перипетиях, а также о вашей жене?

– Не интересуюсь, потому что знаю. От Дыны, от инженера Фердинанда Сурдыны.

– Как вы сказали? Фердинанд Сурдына? Правильно говорю?

Он записал в блокноте, а я уже сожалел о своей торопливости. Он же мог этого не знать, ведь и Дына эту сплетню, поганую сплетню о Катажине, должен был от кого‑то услышать, наконец, они могли получить обыкновенные анонимки.

– Почему вы считаете, что об этом сообщил тот инженер?

– Не знаю, будьте любезны, оставьте меня в покое, если это не допрос. Это не имеет никакого отношения к делу, к нехватке картофеля, пустым магазинам, сообщению о замене денег, закрытию столовой, поджигательской речи Черчилля, падежу свиней в подсобном хозяйстве, простою на производстве и так далее. Плевые выдумки и анонимки. Есть конкретные обвинения – выкладывайте на стол, игра в кошки-мышки не по мне. А Катажину не трогайте, ладно?

– Хорошо, – согласился он добродушно. – Но в таком случае еще один вопрос. Извините, что щепетильный. Почему вы не вернулись к жене, хотя и бывали у нее?

– Знаете что, покажите‑ка свое удостоверение, будьте любезны, я даже не знаю, с кем имею удовольствие беседовать.

– Правильно. Всегда требуйте удостоверение. Развелось множество провокаторов. Позавчера какие‑то типы, прикидываясь нашими, вырезали целую еврейскую семью.

Я прочел имя и фамилию: Ян Посьвята, и сказал возмущенно:

– Ну, если уж зам так хочется знать, капитан, могу объяснить. Невозможно вернуться к чему‑то чудовищно изгаженному. Понял?

– Понял. Хорошо, будем говорить дальше. Но вот и наш гость.

В дверях стоял мастер Захариаш. Признаться, я с облегчением прервал мучительный разговор, хотя не ожидал ничего хорошего и от допроса Захариаша. Это был мужчина под шестьдесят, необычайно худой, словно сплющенный, узколицый и длиннопалый, специалист по самым тонким операциям. Я с ним не сталкивался, но знал его по рассказам Шатана и рекомендациям главного директора. Захариаш усмехнулся, увидев капитана, старательно застегнул синюю куртку и спокойно ждал, только в глазах теплился злой огонек, который я сразу узнал, ибо слишком часто видывал его Там. Это был взгляд бессильной ненависти. Неужели капитан Посьвята был прав, располагая каким‑то надежным источником информации? В одном я с ним соглашался: кто‑то действительно должен был начать первым. Капитан не спешил с вопрэ-

сами, даже не смотрел на Захариаша. Это тоже мне было знакомо. Сейчас выпалит пару слов, огорошит старика.

– Захариаш, вы не состоите ни в какой партии, верно? А ведь до войны состояли. Опротивело на старости лет?

– Опротивело.

– Так я и полагал. Польша вам опротивела.

– Этого я не сказал. О чем речь?

– О забастовке. Кто еще организовал ее вместе с вами?

– А вы запрещали забастовки? Нам об этом ничего не известно.

Я кивнул головой. Это правда. Но кольнуло меня словечко «вы». Мы – вы, известное дело. И эти негаснущие огоньки в глазах.

– Здесь не университет. Отвечайте на вопросы. Кто организовал забастовку?

Захариаш приблизился к столу и заговорил приглушенно, шепеляво, как все беззубые:

– Я, только не так, как вы думаете, потому что ничего и не надо было организовывать. Я – социалист, а вы кто? Рабочий имеет право…

– Хорошо, хорошо. Присядьте там, возле сейфа.

Офицер назвал мне еще несколько фамилий. Следующие двое ни в чем не признались, но Посьвята им не верил.

– Когда отец товарища Лютака создавал тут партийную организацию, вы торговали с немецкими охранниками и говорили, что героическая Красная Армия для нас угроза. А какие газетки вы принесли на фабрику в прошлом месяце?

– Мы не виноваты, что вы? Иногда приходилось торговать, чтобы выжить, а газеты нам по почте присылали.

– Хорошо. Пока хватит.

Вошел молодой Блондин в комбинезоне.

– Вы меня вызывали? – спросил он, глядя на меня. – Только побыстрее, а то некогда.

Посьвята взглянул на меня, потом встал, подошел к Блондину и повернул его так, чтобы тот не мог видеть пришедших ранее.

– Захариаш подбивал вас устроить заварушку, а?

– Подбивал, – опередил парня мастер. – Говорил: отбери винтовку у охраны, а то быть беде.

– Вот как? Ну, раз так, то и я скажу, – буркнул Блондин. – Захариаш велел еще присматривать за этим прохвостом «Цибулей». Я присматривал, пан Захариаш, но он от меня ускользнул, когда пан Лютак выступил.

– А что сказал пан Лютак?

– Ничего особенного. Ликвидировал забастовку.

– Любопытно. Не знал. Значит, вы присматривали за каким‑то «Цибулей» по поручению Захариаша. А зачем?

– Сказать, пан Захариаш?

Захариаш молчал. Капитан встал между мастером и Блондином, приказал последнему говорить.

– Мы не желали иметь ничего общего с «Цибулей», – начал Блондин. – «Цибуля», я все скажу, он враг, с бандитами знается, сукин сын, на все способен. А был когда‑то с нами. Скажу. Он кричал, чтобы били, сегодня кричал. У него мозги набекрень. Я бы не сказал, но когда сегодня увидел пана Лютака, то подумал: «Стоп, дальше ни шагу».

Капитан прервал его, выяснил фамилию «Цибули» и позвонил в проходную.

– Поедете все со мной, запишем показания, – сказал он рабочим. – А вы, – он обратился ко мне, – выйдите, я хочу с ними поговорить один.

Я вышел. Открывались двери, люди смотрели на меня, на пустой коридор, но молчали. Я встал у окна и закурил сигарету. Когда закуривал, «Цибулю» под конвоем препроводили к Посьвяте. Он брел, волоча ноги, не обращая внимания на торчавшие из‑за дверей головы любопытных. Потом коридор опустел надолго, только на лестнице вполголоса разговаривали какие‑то посторонние. Я постоял еще минуту и вошел в ближайшую комнату. Соединился с завкомом и попросил Шатана. Они давно кончили заседать, но не покидали комитета, дожидаясь результатов того, что происходило в моем кабинете. Я ничего не хотел говорить по телефону, только заверил Шатана, что дело движется к концу.

– Положите трубку, – пробасил коммутатор незнакомым мужским голосом. – Хватит.

– Может, чайку? – спросила бухгалтерша. – Вы совсем белый.

Совсем белый? Я машинально отряхнул пиджак и поправил рукава. Это был еще пиджак Кароля, с протертыми локтями, коротковатый. Я располнел, пожалуй, располнел за последние месяцы. Ганка говорила, что на толкучке можно по случаю купить костюм. А этот «Цибуля», так мог выглядеть один из убийц Терезы. Все возможно. Капитан, капитан, что он говорил о них? Что они здесь. Кто знает? А вдруг он действительно нашел их здесь?

Бухгалтерша принесла чаю, я пил, обжигаясь, – что‑то говорил, но одновременно прислушивался, не раздаются ли в коридоре шаги.

– Очень досадно, – сказал кто‑то в комнате. – И подумать только, что все мы – поляки.

Идут. Я выскочил в коридор, капитан остановился, взял под козырек.

– Извините, – буркнул. – Вот видите: никому нельзя верить. Загляну еще к главному. Если хотите, присоединяйтесь.

Я отрицательно покачал головой.

– Еще один вопрос. Вы, собственно, выступали или нет, а то говорят по – разному.

– Не выступал.

– Странно. Один из них утверждал, что вы закатили речугу, даже говорил о чем. Но это мелочи. Директор на втором этаже?

– На втором. Но меня увольте от этого.

Он еще раз взял под козырек и бросился вдогонку за уходившими рабочими.

Минуту спустя приехали секретарь городского комитета и Шимон, какой‑то рябой пепеэсовец и кто‑то из объединения профсоюзов. Представителей дирекции позвали в зал, где еще сидели члены завкома. Я сделал сообщение, опустив, разумеется, все, что касалось исключительно моей персоны, потом взяли слово Шатан, председатель завкома и заместитель директора. Сам главный директор все время расхаживал Еокруг стола, никого не перебивая. Шимон не выступал; я знал, что он избегает публичных выступлений, стыдится своего корявого польского языка, что его уже приучили стыдиться собственного лица. Как‑то он признался, хоть и не без досады, что после побега вынужден был прятать это лицо, что ему велели долго отсиживаться в укрытии, но и после войны не дали забыть о резких семитских чертах, причем все они же – товарищи, те, которые заперли его в здании комитета, перебрасывали из комнаты в комнату, не допуская, чтобы он «вышел на оперативный простор», действовал среди рабочих, на так называемой низовке. А он рвался именно К такой работе. Теперь Шимон сидел подавленный и грустный, как будто читал про себя молитву, как будто лишь сегодня узнал, что все его близкие погибли Там.

Секретарь повторял одно и то же: партия не может обещать золотые горы, люди получат столько, сколько сами произведут, местные проблемы изучить немедленно, отдел снабжения наладит прямую доставку продуктов, пошлите бригаду в деревню, выделите металлоизделия для товарообмена с крестьянами, не допускать забастовок, ибо они бьют по самим рабочим, подполье напрягает все силы, чтобы свергнуть народную власть, партия не может обещать золотые горы, одно дело отбирать свои станки, другое – брать чужие, с Воссоединенных земель…

– Надо составить сообщение об арестованных, – сказал председатель завкома.

Говорить было не о чем, все всё знали, усталость валила с ног. Секретарь обошел все цехи, беседовал с рабочими, вызывал всеобщее изумление. Инженер по образованию, он хорошо разбирался в производстве. В наш город секретарь прибыл недавно, и его еще знали мало. Потом он уехал вместе с другими гостями. Во второй половине дня мне позвонил Шимон:

– Представь себе, этот «Цибуля» признался, что состоит в организации, которая убила твою Терезу, а Захариаш, негодяй, был мелкой рыбешкой у фашистов.

Я уже знал, что Шимон всех, кто не «наш», называл фашистами. Спросил об остальных. Шимон ответил, что их отпустят.

– Зайди ко мне сегодня вечером, ладно? Ох, зайди с женой, хоть на минутку.

– Придем, – пообещал я. – А как будет с картошкой и станками? Снарядим экспедицию?

•– Почему бы и не снарядить? Секретарь висит на телефоне и вэчэ. Так зайдешь?

– Зайду, Шимон.

– А то ты так сказал, словно не хочется.

– Это у меня голос такой, от усталости.

– Конечно, наговорился, после выступления у меня всегда горло болит. Болит у тебя горло?

– Нет, не горло. – Я хотел сказать, что не выступал, но решил не пускаться в объяснения. Он бы подумал, что я снова чего‑то стыжусь.

IX

Винтовку я положил под скамью и завернулся в одеяло, – теперь мы ехали быстро, и ветер, врываясь в щели, пронизывал насквозь. Было совсем темно, но никто не спал. Рядом со мной, накрывшись с головой пледом, покачивался Шатан, куря одну сигарету за другой, на противоположной скамье инженер Козак пытался вздремнуть, просунув руку и голову в ременную петлю, закрепленную на стойке кузова. Он смахивал на висельника. Монтер Реханек и мастер Бохенский сидели под одним одеялом, обнимая друг друга за плечи, Юрек Загайский громко зевал, положив голову на колени Валигуры. Юзефович и Кравчик из охраны ехали в кабине – была их смена. Так начиналась новая экспедиция, отправившаяся почти в том же составе, что и первая, ибо только я да Блондин, парень, разоблачивший «Цибулю», не участвовали в первой.

Мы уже миновали Силезский бассейн, а я все еще был под впечатлением ночного пейзажа, огней и зарев, подземного гула, дыма, перестука поездов. В этом краю жизнь уже била ключом, и я знал, что все в машине думают об одном и том же: идет работа, идет работа, идет работа. Когда мы въехали в Силезию, Шатан приветствовал попадавшихся навстречу шахтеров возгласом: «Бог в помощь!», махал рукой, улыбался, хотя в сумерках никто не мог различить выражения его лица. Теперь же была ночь, дорога опустела, и наш грузовик одиноко плыл в темноте. Ни поселка, ни дома. Если даже они и были, то погашенные огни не позволяли их обнаружить.

Шатан достал бутылку водки, ударил по донышку, протянул Козаку. Для сугреву.

– Документы не потеряли? – спросил он, когда я отпил несколько глотков. Они лежали у меня в ранце, завернутые в клеенку, польские и русские, с печатями и десятками подписей, много раз прочитанные, заученные наизусть. Картошка. Оборудование с разрушенных заводов для повышения уровня производства у нас, вопрос использования на западе лишних рабочих рук. Инструменты.

Картошка. Иначе не удастся снова открыть столовую. Все должны бесплатно получать раз в день горячую пищу на заводе. Картошка. Без нее не будет продукции, новых машин. Машины делают благодаря картошке и салу, порой благодаря легендам и сказкам о Лютаках, но они слишком постные, ими не накормишь людей, у которых бурчит в животе.

Машина остановилась у черной глыбы какого‑то дома.

– Дальше не поеду, – надо немного поспать, – заявил шофер. – Иначе приземлимся где‑нибудь в кювете.

Он вышел из кабины и принялся остукивать ногой скаты.

– Дом выгоревший и пустой, – сказал Шатан. – Поехали дальше, остановимся в городке.

– Нет. Не поеду, – упрямился шофер. – Мне еще жизнь не надоела.

Блондин обшарил дом, крикнул, что здесь можно переночевать. Мы взяли все одеяла, брезент и улеглись вповалку – один возле другого. Только Блондин не лег.

– Буду сторожить, – сказал. – Все может случиться. Покараулю, а вы спите.

– Не глупи, ложись.

– Я не соня. Буду караулить.

Он взял обе наши винтовки и уселся на обугленном пороге. Я уже засыпал, когда в глаза неожиданно ударил свет автомобильных фар. Машины остановились, Блондин выбежал на дорогу.

. – Кто едет?

– А ты кто такой?

– Кто едет, по – хорошему спрашиваю?

Я взял вторую винтовку и вышел вместе с Юрекоа из дома. Три грузовика с прицепами на дороге громко тарахтели. Из первого вдруг раздался пронзительный гуральский окрик.

– Переселенцы, – произнес кто‑то невидимый. – Все равно, кем бы вы ни были, не устраивайте базара. Люди едут, не мародеры.

– Валяйте! – скомандовал Блондин.

Мы вернулись в дом, но заснуть уже никто не мог. На шоссе царила тишина и потеплело, однако мы были голодные, промерзшие и томились от жажды. Блондин натаскал веток, развел костер и начал подсушивать над ним кусок хлеба.

– Мы уже по ту сторону, – прошептал он. – Только бы не отняли. Даже малость не по себе, черт побери. Одно у меня в голове не укладывается: как мог «Цибуля» пристать к тем, которые за то, чтобы эти земли отдать? Видимо, шлепнут?

« Наверное. Тех тоже, – ответил я.

– Каких «тех»? Ведь остальных отпустили.

– «Цибуля» выдал других своих дружков. Накрыли всю шайку, в том числе наверняка и убийц моей тетки. Это я имел в виду.

– О, они – сила.

– Эх ты! Какие еще «они»? – возмутился Шатан. – Повтори, дубина: «Мы – сила».

Блондин тихо рассмеялся, но повторил.

– Надо бы ехать, – забеспокоился инженер Козак. – Я могу вести машину.

– Вам нельзя. У вас нога с изъяном, – возразил Шатан. – Подождем, пока рассветет.

Мы просидели у костра до зари, а затем двинулись дальше. Теперь мы проезжали деревни с каменными домами, радуясь бело – красным флажкам в окнах, разглядывая немцев, грузивших на ручные тележки узлы и чемоданы, крестьян в польских солдатских мундирах, напевно приветствовавших нашу машину, проезжали городки, где в воздухе, словно снежинки, кружился пух, опускаясь на колонны стариков, женщин и детей, тянувшиеся по улицам к железнодорожной станции.

•– Aufwiedersehen! Марш в душегубку! – заорал

Юзефович, когда мы поравнялись с одной из таких колонн. – Heil Hitler, швабы, kaput, kaput, kaput!

– Перестань, – сказал Шатан. – Мне жалко этих людей!

– Жалко? Этих людей?! Передушить всех до единого, приказать, чтобы сами себя убивали, и этого еще мало.

– Дурень! Что бы ты сказал, если бы тебя вместе с «Цибулей» поставили к стенке? Да, да, тебя. Была забастовка, «Цибуля» у нас работает, значит, всех к ногтю, коли он виноват.

– Передергиваешь. А я вот выскочу и, по крайней мере, хоть одному дам в морду. Стой! Стой! – закричал он, молотя кулаком по кабине водителя.

Юрек подставил ему ногу, и Юзефович растянулся на полу кузова.

– Герой! Ты нас не позорь.

– Так вот вы какие? Немцев защищаете?

'– Себя защищаем, балда! – вспылил Шатан. – Себя. Чтобы не походить на них, на гитлеровцев.

Юзефович умолк, втянул свою кошачью голову в плечи и с ненавистью смотрел на дома и улицы.

– Прошлый раз то же самое было, – сказал Шатан. – Когда прислали рабочих, чтобы машины грузить на баржи, он с кулаками на баб кидался. Но вообще‑то, если бы они могли, то ночью бы нам глотки перегрызли.

Он принялся вспоминать экспедицию за машинами, но я уже слишком хорошо знал эту историю. Я предпочитал смотреть на равнину, плоские, вытоптанные танками поля озимой пшеницы, выбегающие к шоссе рощи, из которых тянуло холодной сыростью, погожее небо. Весна здесь была уже в разгаре. Я жалел, что Ганка не могла поехать со мной; она еще не видела этих земель, не навещала родителей. С минуту меня занимала мысль, не лучше ли поселиться где‑нибудь на западе, но я быстро ее отогнал. Я не выдержал бы без моего города, впрочем, поздновато уже начинать что‑либо сызнова. Об этом следовало было подумать сразу же после возвращения, прежде чем развернулись события, которые… словом, вот эти. Мы выехали через несколько дней после беспорядков на заводе, и речи не могло быть о том, чтобы Ганка успела отпроситься на работе. Жаль. Я даже не успел рассказать всего, обсудить вместе с ней всю эту историю. В тот вечер, у Шимона, она сказала:

– Что‑то мне тут не нравится. Пожалуй, кто‑то Роману яму копает, иначе – чего ради запугивают, привязываются.

– Мне разные вещи не нравятся, – вздохнул Шимон, – но кто знает, прав ли я? Разве может быть прав один Шимон Хольцер? В Испании все было яснее. Здесь ты – Шимон, а там сидит фашист. Значит, бери, Шимон, винтовку и бросайся на него, иначе он на тебя бросится, и тебе каюк.

Ганка не понимала его душевного разлада, считала, что у него слишком «мягковато нутро», несмотря на Испанию и лагеря. Лишь в одном она с ним полностью соглашалась: фашистов надо перебить, уничтожить, перестрелять, очень ей нравились эти слова, и, хотя каждый из них вкладывал в понятие «фашист» иное содержание, они поддакивали друг другу, едва эта тема возникала в разговоре. Услыхав от меня, что органы безопасности после ареста «Цибули» накрыли всю банду, Ганка сказала:

– Для таких не стоило бы играть в суд и законность.

Странное дело. Ведь это я ненавидел тех двух неизвестных убийц, и если бы их поймал, то застрелил бы на месте, но теперь, когда они, как мне казалось, уже сидели – конкретные, живые, – больше не испытывал к ним прежней ненависти. Не знаю почему, но я был убежден, что убил бы их так же, как некогда Магистра собственноручно. Я рассуждал так: дать согласие на убийство можно в том случае, если внутренне готов убить сам. Но Ганка подняла меня на смех:

– Ты уже начинаешь ломать себе голову, а это довольно глупо. В конце концов, мы с тобой темные люди, не очень‑то сознательные, а там, наверху, знают, что делать. Я предпочитаю слушать более умных и опытных.

Великолепная, чисто женская непоследовательность. Не прошло и двух суток после визита к Шимону, как она уже твердила, что Посьвята определенно хотел меня только проверить. Я думал о ней, искренне со – жалея, что она не поехала. У нас было бы столько времени друг для друга! Я размышлял, как бы она отнеслась к немцам, безропотно и угрюмо покидающим свои села и города.

Мы прибыли на место только в полдень. Я уже был сыт по горло впечатлениями, с утра повидал: процессии выселяемых, эшелон с репатриантами из‑за Буга, певуче голосящими на станции, рвущиеся мины у почерневшего от копоти особняка, драку мародеров с милицией, польских горцев, заменяющих в часовне хоругви и иконы, бригаду связистов, тянущих телефонные провода, воинские обозы, разбитый грузовик с простреленным капотом, кладбище самолетов, на котором вспыхивало пламя автогенных аппаратов, огромное стадо, угоняемое на восток советскими кавалеристами, понтонный мост, на котором виднелись намалеванные белой краской буквы Heil Hitler, одинокую повозку с роженицей, немецких рабочих – дорожников, заливающих гудроном выбоину на шоссе и сметающих дымящиеся кучи навоза, деревянный обелиск с красной звездой наверху. Вполне достаточно!

Город был пуст, кроме советских солдат и немцев с повязками на рукавах, мы не увидали на вымерших улицах никого. На перекрестке стояла девушка в шинели, с красным флажком в руках, дорожный указатель информировал по – немецки и по – русски. Завод находился на окраине, поэтому мы сначала подъехали к нему, но военный патруль никого не впускал на территорию предприятия. Юрек и Блондин уже свернули брезент, и мы могли видеть серые стены цехов, сотни людей, снующих между ними и железнодорожной веткой, на которой вытянулась длинная вереница товарных вагонов и платформ, нагруженных ящиками, машинами, стальными конструкциями. Скрипел выкрашенный свежим суриком подъемный кран, человек в военной форме, стоя на возвышении, дирижировал движением, словно капельмейстер причудливого оркестра.

– Трофейное, – пробурчал Блондин. – А ведь это наше. Черт возьми, нам ничего не останется.