Текст книги "Дерево дает плоды"

Автор книги: Тадеуш Голуй

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

– Все опечатано, я знаю, что все опечатано, – волновался инженер Козак. – Когда мы здесь были, приезжала комиссия из главного управления, составляла опись. Поедем в комендатуру. Скорее, бога ради, времени нет.

Валигура, которому через несколько дней предстояло отправиться на политучебу, усердный читатель газет, объяснял, что есть такой договор. У русских страна разрушена, и они первые должны отстроиться. Инженер посмотрел на него покрасневшими от бессонницы глазами. Хромой, невзрачный, пропахший дымом крепких сигарет, он поднимался на носках, словно желая все хорошенько запомнить, пересчитать ящики и оборудование, вагоны и людей.

Внезапно размеренное движение нарушилось, «капельмейстер» спрыгнул со стены, солдаты, которых прежде не было видно, устремились к воротам сборочного цеха, срывая с плеча винтовки и автоматы. Из ворот высыпала группа мужчин в рабочих комбинезонах и каких‑то чудовищных масках, полыхнули ослепительные струи огня. Эти люди бросились к подъемному крану, стоявшему подле ворот, волоча за собой провода. Когда голубое пламя впилось в железный скелет крана, грохнуло несколько выстрелов. Темная толпа уже рассыпалась, устанавливаясь в шеренги и группы, у подножья крана лежали трое сварщиков, из одного аппарата еще била в небо огненная струя. «Капельмейстер» стоял, широко раскинув руки, позади него сгрудились солдаты. Все произошло так внезапно, что никто из нас в первый момент ничего не понял. Теперь я уже знал. Бунтуют против демонтажа. Немцы.

– Я пойду с Козаком и Лютаком в комендатуру, – решил Шатан. – Остальные пусть разыщут староство и Управление по делам репатриации. Встретимся на рынке. Комендатура близко, сходим пешком.

Козак шагал быстро, задавал темп, несмотря на свое увечье. Возле небольшого трактира Шатан все-таки остановился.

– Зайдем – перекусим. Комендант и товар не сбегут. А тут, у Вебера, отличное заливное, помните?

– Нет. Некогда, позже. Черт его знает, что может произойти после бунта, – возразил Козак.

Но коменданта не было, он только что уехал на завод, и мы вернулись в трактир.

– Griiss Gott, meine Herren [8]8
  Добро пожаловать, господа (нем.).


[Закрыть], – приветствовал нас хозяин. Машинально я прикинул, не знаю ли этого голоса и лица. Лицо было чужое, приятно улыбающееся, старческое.

– Я вас помню, господа, очень приятно. Чем могу служить?

Мы заказали заливное и чай, нельзя было сорить деньгами.

– Вас не выселили? – спросил я. – Ваши земляки взбунтовались на заводе. Придется вам собирать манатки, сударь.

– У нас, как известно, должен быть советский гарнизон, и мы подчиняемся военной комендатуре. Впрочем, я успею здесь умереть, у меня рак. Вы сказали, что мои земляки подняли бунт, не так ли? Анни, пойди сюда.

Вошла седая женщина в сером, до пят, платье, с белым воротничком, в чепце сестры милосердия.

– Моя дочь, Анни. Эти господа из твоего города.

– Там был мой муж.

– Был? Умер?

– Нет. Его убили.

– Партизаны?

– Нет. Гестапо. Он рассказывал и писал, что это очень красивый город, а я никогда там не бывала. Муж очень любил его. Он действительно такой красивый?

– Красивый, – подтвердил я.

– Скажи ему, что прошлый раз он словом не обмолвился о дочери и зяте, – подозрительно процедил Шатан.

– Я тогда была в лагере, и он ничего не знал обо мне. Меня арестовали следом за мужем.

– Мне тоже довелось сидеть. – Я показал вытатуированный на руке номер. – Значит, ваш муж погиб в Польше. Согласитесь, что это необычная история, что-то не приходилось слышать о немцах, которых у нас убивало гестапо.

– Да, я знаю, действительно. Тем более горжусь. У меня хранятся все его письма, я сберегла их, ни одно при обыске не нашли. Я горжусь Иоганном. Вы, конечно, ненавидите немцев, но что могу сказать я, немка? Это совсем другое дело, когда страдаешь от своих.

Она подняла руку, чтобы поправить чепчик, и тут я заметил, что лицо у нее еще молодое, красивое.

– Холодновато заливное, – ворчал Шатан. – Что заболтались?

– За что же убили вашего мужа, если не секрет?

– Точно не знаю. Антигосударственная деятельность, пораженчество, но это ни о чем не говорит. Он был экономистом. Иоганн Вебер. У него было много высокопоставленных знакомых, но они его не защитили, трусы.

– Эрзац – ром недурен, – похвалил Шатан.

– Это настоящий ром, только для вас, господа, – сказал хозяин. – Бедное дитя, не стоило ворошить прошлое.

– Почему? У меня нет ничего дороже воспоминаний. Мой муж, вероятно, насмотрелся у вас всяких ужасов, хотя никогда о них не рассказывал, боялся самого себя, боялся, я чувствовала по голосу, что он живет, как в аду. Присылал мне великолепные посылки и чудесные подарки, но не позволял никому показывать. Все мы жили в постоянном страхе.

Я отодвинул стакан, меня мутило от холодной свинины и рома. Подумаешь, событие, одна бабенка получила более полное представление о гитлеризме, невелика радость. Правда, она побывала Там, но еще вопрос, что Там делала, кем Там была.

Анни вынула из кармана небольшой бумажник и показала потрескавшуюся фотографию.

– Это и есть мой муж, Иоганн. Передайте вашим друзьям, может, все‑таки его опознают.

На заурядном снимке, сделанном уличным фотографом, был запечатлен мужчина приятной наружности, в летнем плаще. Резкие тени смазывали лицо, но, казалось, на нем играла миролюбивая улыбка. Мое внимание привлекли дома. Я без труда узнал улицу.

– Не знаю этого человека, но улицу узнаю. Види те ли, моя квартира как раз в этом районе, – сказал я, передавая фотографию Козаку.

– Пора платить и смываться. Этого типа я не знаю. Скажи бабенке, чтобы она отвязалась, и на всякий случай предупреди старика, что мы заночуем. У него есть комнаты для приезжих.

По дороге я рассказал товарищам о беседе с фрау Вебер.

– Чего же ты хочешь, тяжелая история, что вот такой делать в Германии? Старик загнется от рака, а она куда денется? Один праведник не спасет Содома, как гласит Библия.

– Немало их угодило на плаху.

– Вдовам, что ли, придется строить новую Германию? Впрочем, кто знает, может, именно вдовам и сиротам.

Комендант, полноватый майор, обвешенный орденами, был здесь, на нашу беду, новым человеком и не знал, куда переведен его предшественник. Он просмотрел все наши мандаты, но беспомощно развел руками.

– Своей властью не могу, – заявил он. – У меня приказ закончить демонтаж, а после сегодняшнего случая ускорить работу. Поезжайте в штаб, к уполномоченному, не знаю, куда еще. Я тут воевать не собираюсь. Первый раз вы взяли свои машины – хорошо, а теперь другое дело.

– Товарищ комендант, если мы не привезем того, что нам нужно, завод станет. И без того ситуация напряженная, на грани забастовки. Ведь список‑то сходится.

– Список действительно сходится, но я не могу. Есть письма из министерства, обкома, ЦК, но без приказа нельзя. Приказ – словно мать родная: слушайся, и будь здоров.

– А картошка? – спросил я.

Майор не расслышал. Он увлекся своим сравнением и, упиваясь его красотами, развернул целую притчу, а я между тем неотступно думал о картошке. Картошка на складах винокуренных и крахмало – паточных заводов, картошка в бетонированных убежищах. Согласно письму уполномоченного: «По предварительным данным на всех складах…»

– У вас, товарищ комендант, сегодня взбунтовались немцы, но это враги. Надеюсь, вы не хотите, чтобы бунтовали друзья, поляки? Мы должны обеспечить наше предприятие, иначе не будет продукции, нечем будет платить людям, останется только закрыть завод. Прошу вас, свяжитесь со штабом.

– Агитатор! – буркнул майор. – Чтобы друзья… поляки.

Усмехнулся иронически и снова принялся изучать документы.

– Это вы Лютак? – осведомился он подозрительно, но мягко. – Завод имени Лютака? – Майор сверлил меня глазами, чего‑то недопонимая. Неужели этот человек с телячьим вермахтовским ранцем вместо портфеля был какой‑то фигурой, именем которой называют заводы? Комендант неуверенно перекладывал бумаги на столе, дожидаясь объяснений.

– Это его отец, – сказал Козак, владевший русским языком, и изложил ему всю историю. Теперь я уже не стыдился похвал, хотя Козак – никудышный оратор – говорил так, словно зачитывал юбилейную статью. Лишь бы дело выгорело, пусть, что угодно, добавляет. Я наблюдал за комендантом: трогает ли его эта история, берет за душу, занимает. Майор начертил несколько фраз на листке бумаги, прихлопнул печать.

– Раз надо, будет картошка, беру это на себя, – сказал он. – Но в штаб вам съездить придется. Товарищ Лютак, почему вас так беспокоит картошка? Картошкой занимаетесь, Роман Иванович? Не к лицу вам. Как же так? Некрасиво.

– Людьми занимаемся, не картошкой.

– Поляки странный народ. Контра у вас сильна. Трудно понять людей.

Мы вышли на улицу. Перед зданием комендатуры появились заграждения из колючей проволоки и мешки с песком, за которыми был установлен ручной пулемет. Воздух стонал от рокота какого‑то мотора.

•– Еду в штаб, – принял решение инженер Козак. – Возьму Реханека и Бохенского, старые мастера, хорошо себя показали прошлый раз. А вы тут улаживайте все остальное. Ни за какие сокровища не выпускайте эшелон с демонтированным оборудованием, сами раскидывайте умом. Из староства нужно звонить в наш комитет, бить тревогу, словом, работы вам хватит. Костьми лягу, но завод получит все необходимое.

На площади мы разделили деньги, документы, и Козак уехал с мастерами. В старостве дело пошло гладко: примут любое количество рабочих, выделят целый поселок для специалистов.

– Восстановление машиностроительного завода потребует какого‑то времени, – говорил староста. – Но винокуренные заводы, крахмало – паточные фабрики, производство проволоки и гвоздей, жестяной тары и игрушек можно наладить быстро. Присылайте людей. Нужны двадцать тысяч человек, чтобы этот город стал польским.

– А машины?

– Эти предприятия под нашей охраной, взгляните…

Из окна староства виднелись красные стены фабрики жестяной тары, высокие, увенчанные сторожевыми башенками, на которых стояли люди с краснобелыми повязками, при оружии. Фабричные ворота были заложены кирпичом, оставался лишь узкий проход.

– Здесь был лагерь, а теперь мы охраняем.

– Я остаюсь, – заявил Юзефович. – Здесь можно выйти в люди. Я уже толковал с шефом, и, если вы поддержите, он меня возьмет.

В трехэтажном здании помещались апартаменты всех ведомств, состоящих главным образом из руководителей, заведующих отделами и комендантов. На первом этаже молодой мужчина в военной форме обучал дюжину долговязых юнцов обращению с огнестрельным оружием, рядом, в кухне, восседал «шеф». Юзефович ему приглянулся, но он хотел знать мое мнение. Кошачья мордочка Юзефовича блестела от пота, глаза возбужденно поблескивали, он стриг ушами.

– Работал я хорошо, но хочу остаться здесь, – сказал он. – Вы меня освободите, а остальное я утрясу с Посьвятой.

– Хорошо знаете Посьвяту?

– Откуда же хорошо? Откровенно говоря, побаиваюсь, но и за вами не хочу приглядывать.

– Ах, значит, так?

– Так. Тяжелая служба. А здесь буду работать с немцами, это совсем другое дело.

Мне не хотелось забивать голову его проблемами, я думал теперь исключительно о картофеле. Но тщетно умолял железнодорожное начальство выделить нам вагоны, мне ответили, что порожняка нет, нет и не будет. Тогда я отправился на станцию, чтобы тут попытать счастья.

– Украдите, отцепите от состава, делайте все, что угодно, лишь бы были вагоны! – кричал я глуховатому начальнику станции. – Иначе заберем силой, у нас оружие.

– Оружие? Теперь у всех оружие, уважаемый. Полюбуйтесь!

Он провел меня на склад, где лежало около сотни фаустпатронов и автоматов, обнаруженных в подвалах соседней церкви.

– Вагоны забирать я не дам. Здесь Польша, – заявил он. – Не позволю взять даже гайки.

На путях стоял эшелон с переселенцами, из открытых товарных вагонов выглядывали козы, люди. Кто-то играл вальс на гармони, военный патруль присматривал, чтобы никто не высаживался.

– Они поместились бы и в меньшем количестве вагонов.

– Что? Поместились бы, говорите? Они, бедняги, едут из глубины России.

Я безнадежно развел руками, в голову не приходило ничего путного. Начальник еще брюзжал, но все тише, пока наконец не перешел на почти детский лепет.

Меня охватывала злоба и отчаяние. Как сквозь туман, я видел отход поезда, надписи мелом на вагонах, лица людей. Начальник преспокойно накачивал примус и нарезал ломтиками картошку. Я почувствовал сладковатый запах жареного лука и мыльный аромат маргарина. На подоконнике стояла бутылка с молоком и огромная банка, наполненная сосновыми побегами. Видимо, заготовка для лечебного сиропа. Мать когда-то делала для отца сироп из сосновых побегов и потчевала меня, когда я простужался, этим роскошным снадобьем, благоухающим, как подслащенный лес. С минуту мне казалось: я маленький озябший мальчонка, который опоздал на поезд.

– Поеду к нашему начальству, может, чего‑нибудь добьюсь, – предложил Шатан. – Кто со мной? Поезд отправится через час.

Он взял Валигуру и Юрека, вооруженного винтовкой, таким образом я остался с Блондином и Кравчиком. Они решили по очереди дежурить на станции, чтобы не упустить эшелон с демонтированным оборудованием, впрочем, оба надеялись договориться с железнодорожниками за спиной начальника. Я побрел на винокуренный завод, чтобы, по крайней мере, взглянуть на склады картофеля, хоть издали увидеть бетонные хранилища. Возле них стоял на посту советский солдат, но у проходной дежурили наши с нарукавными повязками, автоматами и немецкими гранатами.

– Охраняете, ребятки, охраняете?

– Охраняем. А что, может, не охранять, если я здесь мастером поставлен. Ведь это мой завод. Демобилизованный я, значит, и удивляться нечему, – сказал охранник, поглаживая рукоятку гранаты. Он крикнул что‑то по – русски часовому у хранилища, и оба прыснули со смеху.

– Мы отсюда будем брать картошку для рабочих, – пояснил я. – Много ее там?

– Много.

– Сколько?

– Это, уважаемый, военная тайна. А вы откуда? – подозрительно спросил охранник.

Я предпочел убраться, чтобы меня не приняли за шпиона. В воздухе пахло подгнившей картошкой, а также влажным песком и рекой. Она текла неспокойно, тревожимая водоворотами, плескалась о быки железнодорожного моста и одетые камнем берега. Я присел на плиту с железной скобой для зачаливания и уставился на стремительно бегущую воду, на бетонированный затон, в котором стояли баржи. Старик с изжелта – седыми волосами смолил борт одной из них, присев на корточки. Вдруг я вскочил и кинулся к пристани. Ранец гремел за спиной, ноги спотыкались о железо и камни, но я мчался вперед огромными прыжками, не сводя глаз со старого водника. Когда остановился возле его баржи, не мог отдышаться. Старик посмотрел на меня, на ранец и сказал по – немецки:

– Откуда, приятель? Здесь ты на виду, быстрее залезай в будку.

Не знаю почему, я машинально последовал его совету и спрятался в будку, на палубе. Здесь пахло смолой и краской. Прошло несколько секунд, прежде чем я опомнился настолько, чтобы выбраться наружу.

– Вы ошибаетесь, – сказал я по – немецки. – Я не немец.

– Не мое дело, как вам будет угодно, – буркнул старик. – Но все‑таки лучше выбросить ранец и научиться коверкать родной язык.

– Баржи в порядке?

– Смотря для кого. Они принадлежат фирме «Одер», Вебера:

– Значит, их можно использовать?

– Смотря кому. Баржа что лошадь, только своим повинуется. Многих ли сегодня большевики арестовали на заводе?

– Не знаю.

– Ладно, тогда молчу. Ключ висит на гвозде.

Он взял банку с варом и, неторопливо шагая, удалился. Я взглянул на реку. Течение несло глушеную рыбу, белые брюшки поблескивали в мутной воде, на которую падала колеблющаяся тень моста. Я снова заглянул в будку. Свернутый брезент, ящик с запаянными банками, карта, синяя шкиперская фуражка. Примерил – подходила, решил взять. Перепрыгнул на ДРУГУ¹® баржу, на третью, четвертую, всюду обнаруживал свежие следы ремонта. Тут краска еще прилипала к пальцам, там белела новая доска либо темнели полосы смолы и вара. Даже швартовые канаты были новыми. Все в порядке, капитан Лютак, флот готов. Теперь можно идти в трактир и дожидаться вестей от Козака и Шатана, а завтра – в комендатуру за рабочими, и полный вперед!

Анни Вебер приготовила нам две комнаты, но пока я был один. Блондин дежурил на станции, Кравчик пошел куда‑то с железнодорожниками, Юзефович при лип к своему новому начальнику и не показывался. Был уже вечер, город погружался в темноту, группы немцев возвращались с работы, и снизу, из трактира, доносился их гортанный говор.

– Вы наверняка знаете, Анни, кто тут плавал на баржах? – сказал я. – Нет вагонов, а мне надо перевезти картофель и машины.

Она долго молчала, прежде чем я услышал ее изменившийся, суховатый голос:

– Знаю, брат мужа был одним из владельцев фирмы «Одер», но теперь он зависит от комендатуры. Он меня ненавидит, ненавидит меня и вас. Ведь мы товарищи по несчастью, оба побывали Там, верно? Собственно, почему мы обращаемся друг к другу на вы? Я попрошу отца поговорить с Иоахимом.

Прежде чем я успел ответить, она вышла. Я лег и принялся обдумывать план в целом, учитывая каждую деталь, прикидывая тоннаж барж, вес груза, маршрут. Анни вернулась и сообщила, что отец отказывается разговаривать с Иоахимом, и поэтому надо обратиться в комендатуру.

– Я принесла тебе пиво, – сказала она, опустила черную штору и зажгла свет.

Я заметил, что Анни сменила свое полумонашеское одеяние на короткое платье.

– Ты возьмешь наш картофель? Правильно. Вы должны взять все, все, причиненные вам беды и страданья невозместимы.

«Ох, только без философии. Тебе невдомек, как ты хороша с этими короткими седыми волосами, в темном платьице, обтягивающем бедра и грудь».

– Все? – спросил я, смеясь в душе.

– Все. Расскажи, ты должен мне рассказать всю правду.

– О чем?

– О том, что мы делали у вас.

Анни села на кровать, готовая слушать, протянула откупоренную бутылку и стакан. Прихлебывая пиво, я рассказал ей о том, что у нас известно всякому, но вскоре мне надоело просвещать фрау Вебер, тем более что я добрался уже до ее упругого бедра и прикоснулся к гладкой теплой коже.

– Спи, отдыхай, – сказала ока, вставая. Разула меня, поставила рядком башмаки и начала раздевать, как маленькое дитя.

– Я не голодная, – шепнула она, – но если тебе это хоть чуточку поможет или просто доставит облегчение, то рядом есть комнатушка, пустая. Я только сбегаю вниз и вернусь.

Комнатушка походила на камеру с маленьким зарешеченным окном, мебели не было, только в углу лежала груда солдатских одеял. Анни легла на нее, а когда я расстегнул ей платье, страстно прильнула ко мне и лихорадочно зашептала: «Милый, милый», погружаясь в мягкую подстилку. И я погружался, одновременно думая: «Завтра утром придет ответ от Козака и Шатана, только бы им повезло, ведь баржи придется потом выгружать и снова жди хлопот с вагонами. Ей, вероятно, чудится, что это Иоганн, светлой памяти Иоганн Вебер, расстрелянный гестапо неизвестно за что. У нее еще хорошая грудь, видно. Там не так уж бедствовала. Эти одеяла нас задушат, от них отвратительно воняет. А может, это от нее так несет? Отпустила бы она меня, хорошенького понемножку».

Я поднял голову, взгляд упал на решетку окна.

– Пусти меня! – крикнул я по – польски. – Здесь воняет. Es stinkt.

Я ударился локтем о выложенную камнем канализационную трубу.

– Болит? – осведомилась она деловито, когда я кое‑как выбрался из одеял. Казалось, всюду были ее руки, живот, грудь, ноги, голова.

– Возьми меня с собой, только на один день, я хочу увидеть этот город, – сказала она. – Мне страшно здесь, я их боюсь, они со мной что‑нибудь сделают, что‑нибудь плохое.

Ох, кукареку, пропади ты пропадом фрау Вебер, пусть с тобой делают, что хотят. Какое мне дело до тебя и твоих близких? Не я уготовил вам такую судьбу. Одеяла смердят, эта труба наверняка протекает, хорошо, что темно и я вижу только кучу одеял да серое пятно тела, расчлененного тенью решетки, хорошо, что в двух шагах чистая постель, что скоро вернется Кравчик или Блондин и Юзефович.

Я выскользнул первым, погасил свет в комнате к стал у окна. Почему пустая темная улица кажется грустной? Куда едет этот далекий поезд с голубоватыми огоньками? Завтра будет погожий день, луна чиста. Какая, собственно, взаимосвязь между луной и приливами? Луна притягивает воду? Вроде бы так. На>сколько можно верить тому, чего сам не увидишь и не проверишь на ощупь.

X

Шестой день. У нас нет ни гроша, не хватило времени сбегать к родителям Ганки за деньгами, ни завод, ни комитет не ответили на телефонограмму, от староства трудно ожидать какой‑либо помощи, поскольку распространился слух, якобы город принимает переселенцев, и уже вчера семь поездов застряли на станции, блокируя движение, а несколько тысяч человек ринулись на штурм домов, магазинов и улиц. Ночью дело доходило до стычек между переселенцами и немцами, между польской охраной промышленных предприятий и патрулями комендатуры города, стрельба продолжалась до самого утра.

Шестой день. Питаемся картошкой, консервами и кашей, полученными в дар от коменданта. Юзефович выклянчил у своего нового начальника мешок сахару и ящик мармеладу и отправился торговать на вокзал. Может, притащит что‑нибудь путное.

В раздумье я дожидался рабочих, еще раз подсчитывал грузы в блокноте и размечал маршрут, время от времени косясь на город и завод. Придут или не придут? Правда, я верил слову коменданта, но минувшая ночь могла перечеркнуть наши планы. Прикидывался спокойным, хоть никто за мной не наблюдал. Плотник сколачивал последние доски настила, проложенного от железнодорожной ветки к баржам. Блондин с винтовкой в руке стоял на страже у картофелехранилища, остальные во главе с инженером Козаком принимали машины и присматривали за эшелоном. Козак вернулся с утвержденным в штабе списком машин, но вагонов не получил. К счастью, большинство машин было уже погружено, и комендант согласился на время предоставить нам эти вагоны. Водным путем отправлялось лишь дополнительное оборудование для модельного, литейного и кузнечного цехов, а также картофель.

Наконец я увидел человек сорок, марширующих в воинском строю в сопровождении молоденького солдатика с монгольским лицом. По команде они остановились, а солдатик уселся, достал из жестяной коробки длинную американскую сигарету, разломил ее пополам и закурил. Теперь настал мой черед. Как всегда, я сначала внимательно всматривался в лица, обошел группу вокруг, приказал выйти вперед тем, кто был в шапках горных стрелков и кителях вермахта. Нет, никого знакомого… Я выкрикнул несколько команд, люди рассыпались в цепь и быстро разделись до пояса, сложив одежду ровными стопочками. Подняли руки. Нет, никакой эсэсовской татуировки.

Зычным голосом я отдавал приказания, которые, оказывается, знал довольно хорошо. Но все же удивился, услышав свой голос. Словно кричал во мне чужой человек. Потом я понял, что эти команды, осевшие на дне памяти, запомнились мне вместе с их звуковой окраской, что они исторгаются с той же громкостью, с какой некогда запечатлелись в сознании. Крик подстегивал память тем ощутимее, что немедленно находил отзвук. Люди выполняли команды молниеносно, даже не скрывая удовольствия, что слышат родную речь, столь знакомо звучащую. Я не сомневался, что они видят во мне благодаря этим зычным окрикам кого‑то очень призычного, близкого. Между мной и этими людьми, казалось, возникла некая магическая связь, ибо я обращался к ним на зашифрованном языке тайного ритуального действа.

Они построились в одну шеренгу, повернулись направо, побежали, держа, как положено, интервал, к хранилищу, возле которого лежали вилы с шариками на концах зубьев, лопаты и тачки. Двадцать человек нагружали, двадцать отвозили, периодически меняясь местами. Двадцать, двадцать, двадцать – записывал я в блокноте. Рабочая сила, да, только рабочая сила. Они не внушали ненависти или злобы, напротив – должен признаться, что мне их было попросту жаль, ведь они переживали свою объективную трагедию.

Если бы не эта жалость, я устроил бы гонку, лупил бы медлительных, заставил бы весь отряд кататься по гравию и бетону, ибо все же чего‑то не хватало в наборе команд, за которыми следом тянулись воспоминания.

Через два часа я объявил перерыв. Они улеглись на траве возле своих рубашек и пиджаков, но я видел, что внимательно наблюдают за мной. Солдатик с монгольским лицом спросил, немец ли я, а когда услышал отрицательный ответ, осклабился и восхищенно сплюнул. Тут на набережную привезли огромные ящики с завода, и Козак принялся распределять людей.

– Возьмите моих! – крикнул я.

– Это не картошка, – сказал Шатан. – Могут навредить со злости, ведь машины с их завода. Я их понимаю, но это расплата за все, что они у нас разрушили. Скажи им, пусть знают, что мы не бандюги.

Я сказал. Большинство работало на здешнем заводе, поэтому слушали внимательно.

– Все зависит от того, кто выигрывает войну, – заметил один из них, пожилой человек со шрамом на лбу. – Так всегда бывает. Ведь можно себе представить и противоположную ситуацию. Ни я и никто нз них не был гитлеровцем, а теперь нам приходится расплачиваться за прошлое. Мы немцы, но мы не знали о тех ужасах, про которые сейчас пишут.

– Если бы Гитлер выиграл, каждому из вас перепала бы частица этого выигрыша, – сказал я. – Но поскольку он проиграл, то вы обязаны как‑то поделить между собой поражение, не так ли? Приходится отвечать не только за себя лично.

– Пойди сюда, философ, – позвал Шатан. – Помоги.

Пальцы впивались в шершавое дерево, ощетинившееся острыми щепками, а когда тяжелые ящики очутились на наклонном настиле, мы не смогли их удержать. Со скрежетом и стоном поползли они к баржам, ломая подпорки, грозя разнести палубу. Однако я был вынужден вернуться к погрузке картофеля, предоставив товарищам заботиться об остальном. Грузили до позднего вечера, потом я передал рабочую команду сопровождающему. Человек со шрамом на лбу сам объявил поверку, пересчитал присутствующих и доложил:

– Arbeitskommando «Oder», vierzig Mann. Alle da[9]9
  Рабочая команда «Одер», сорок человек. Все налицо (нем.).


[Закрыть].

Vierzig Mann, Mensch![10]10
  Сорок человек, человече! (нем.)


[Закрыть] Сорок человек! Там мне было запрещено говорить «люди», нам отказывали даже в этом звании. Vierzig Mann, Mensch, was glaubst du?[11]11
  Сорок человек, человече, что ты думаешь об этом? (нем.)


[Закрыть] Человече, человече. Мы не будем делать того, что делали они, не будем. Шатан говорил вчера: мы пришли на готовое, не мы таким мир устроили, но на то поставлены, и так должны распоряжаться, чтобы всем жилось хорошо. И на свете мы не одиноки, вот что. Шатан – мудрец. Vierzig Mann. Их в два миллиона раз больше. Люди, бог мой, люди. Кем был хотя бы муж фрау Вебер? Человеком? Если человеком, то не мог быть один, непременно был с кем‑то заодно. Фрау Вебер на всю жизнь сохранит память о нем не как о муже, а как о наставнике, законодателе. Многих вещей она не сделает, ибо он их не делал. Это почти как у меня с моим стариком. И она наследница чужой судьбы.

Мы ночевали на барже, неся вахту по очереди. Ночь была теплая, дул низовой весенний ветер, и наши «суда» сладострастно стонали и, слегка колыхаясь, терлись друг о друга бортами. Я едва прилег, как услыхал голос фрау Вебер, препиравшейся с часовым. Выскочил на берег.

– Мы привезли все, что было можно, – сказала она. – Пришел и наш черед. Покидаем город.

Отец уже выгружал из маленькой тележки припасы, свертки и коробки. Даже не ответил на приветствие, все время молчал. Разгрузив тележку, он присел на корточки у берега и, зачерпнув пригоршней воды, поднес к лицу – то ли умывался, то ли утолял жажду. Однако я разглядел, что он просто держал руку на уровне рта, пока вода не вытекла.

– Спасибо, – сказал я. – Вы уезжаете с отцом?

– Да. Пожалуйста, не принимайте всерьез того вздора, я шутила, говоря, будто хочу посетить ваш город. У нас родственники в Саксонии, свезу туда отца.

Иоахим едет вместе с вами, и я бы… Счастливого пути, нам уже пора возвращаться, по ночам теперь небезопасно.

– Я вас провожу.

– Нет, не надо.

Она протянула мне теплую руку, и тогда я увидел, что на ней длинное, почти до пят платье и чепец сестры милосердия. Она ухватилась за дышло тележки, у которой ждал ее отец. Колеса легко катились по бетону, заскрежетали по гравию и, наконец, совсем затихли в траве.

Шатан вопил от радости, разбирая привезенные припасы. Консервированное мясо, армейские сухари, растительное масло, сыр, тминная настойка, копченая колбаса. Мы выпили по чарке и уснули со сладковатым привкусом во рту. Мне выпало дежурить на рассвете. Получив у своего предшественника винтовку и накинув на плечи одеяло, примостился между ящиками. День вставал из‑за стены завода, рдел в осколках стекла, отполировывал гладь реки, раздвигал облака. Несмотря на восхитительное зрелище, я завидовал спавшим товарищам. Собственно, это бдение носило чисто символический характер. Но они, видимо, учитывали опыт предыдущей поездки и хотели чувствовать себя в безопасности. Спят себе спокойно, а я бодрствую, я спокойно спал, когда они бодрствовали, – получается целое спряжение, я, ты, он, мы, вы, они.

Послышалось завывание. Я протер глаза, ибо картина была воистину необычная. Со стороны города приближалась стая собак, принюхиваясь и скуля, то разбегаясь, то опять сбиваясь в кучу, они двигались к нам по следам тележки трактирщика – впереди две черные овчарки с выцветшей, свалявшейся шерстью, а за ними орава дворняжек и белый пудель, некогда подстриженный под льва, теперь карикатурный со слишком длинной гривой, кисточкой на хвосте и ошметками на лапах. Собаки остановились у ящиков, присели, а потом, принюхиваясь, крадучись, двинулись вперед. Не успел я опомниться, как черные овчарки^ волкодавы прыгнули на борт, а следом вся свора. Заливаясь пронзительным лаем, они ринулись на прикрытые брезентом сокровища, метались по корме, рвали зубами брезент, рычали друг на друга, ошалевшие от голода. Белый пудель юркнул под брезент, тяжелые складки которого зашевелились. Тогда появился Шатан, вынул из сумки кусок колбасы и, размахивая им в воздухе, ласково обратился к собакам. Не повышая голоса, велел мне отвязать причальный канат, а когда я выполнил приказание, швырнул приманку на берег, подождал, пока стая перемахнула через борт, и оттолкнул баржу от пристани с таким спокойствием, словно вся эта сцена была им придумана заранее. Только потом крикнул:

– Стреляй! Там могут быть бешеные!

Я выстрелил в воздух, а потом в визжащий клубок. Собаки разбежались, оставив на месте черную суку, которая еще подергивала ногами, когда я подошел поближе. Выстрелы привлекли комендантский патруль, и к пристани подлетел на предельной скорости джип. Офицер и четверо солдат бежали ко мне, крича, чтобы я бросал оружие. К счастью, инженер Козак объяснил им причину стрельбы. Офицер выругался. Бездомные собаки, немцы устроили для них приют, но вчера кто‑то их выпустил.