355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Тадеуш Голуй » Дерево дает плоды » Текст книги (страница 15)
Дерево дает плоды
  • Текст добавлен: 5 октября 2016, 03:39

Текст книги "Дерево дает плоды"


Автор книги: Тадеуш Голуй



сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

– Я беспокоюсь, – сказала она. – Что‑то Петрусь нездоров. Как бы бог не покарал…

Я включил приемник, но рождественских колядок не передавали, тогда поймал польскую передачу Би-Би – Си и услыхал свою любимую. Мы пели ее Там с друзьями, предпочитая всем хоралам мира «Бог родится, ночь уходит…»

– Дайте рыбу! – воскликнул тесть. Младенец жалобно заплакал.

– Выключи радио, он боится музыки, – попросила Ганка.

Я вынул сына из коляски, посадил на колени закутанного, как куклу, и показал ему огоньки свечек. Он протянул ручонку, словно желая поймать свет, и снова заплакал.

– Еще не крещеный, – принялась укорять теща. – Тянете, тянете, а ведь так нельзя. Во всем должен быть порядок.

Потом состоялось вручение подарков. Я получил от Ганки связанный ею свитер, чему очень обрадовался, а ее родители преподнесли нам серебряный столовый набор и хрустальную вазу из «западных» запасов. Пахло хвоей, грибами, сладким маком и медовухой.

– Ты мне скажи, Роман, как там, собственно, насчет политики, – начал тесть, – я совсем запутался, а ты наверняка разбираешься, что к чему.

– Оставьте политику! Не разрешаю, сегодня праздник! – закричала Ганка. Она была в своем подвенечном наряде, теперь расставленном и мешковатом, в белой блузке, туго обтягивавшей грудь. Светлые брови выщипала и подчернила, изжелта – серые волосы хранили следы прикосновений парикмахера. Б ту ночь мы спали вместе, так как родители заняли вторую тахту. Едва я погасил лампу, Ганка обняла меня и поцеловала. Я положил руку на ее набухшую грудь, она выпростала обе из выреза рубашки и прижала к ним мою голову. Ткнувшись лицом между горячих, тяжелых полушарий, ощущая губами нежную шелковистую кожу, я с минуту слушал, как бьется у нее сердце, урчит в животе, шелестят волосы, а потом спросил шепотом:

– Надо быть осторожным?

Ганка даже привстала, пришлось объяснить ей, о какой осторожности речь. Тогда, стягивая через голову рубашку, она заявила:

– Я хочу иметь детей, как господь бог велит, и мужика в постели, а не дохлятину. Я не Катажина!

И легла, заложив руки за голову, исполненная ожиданий.

– Ты запер двери? Хорошо запер? – осведомилась она. – И на цепочку тоже?

Запер я. И на цепочку тоже. Опасения еще не рассеялись, инструкция обязывала. Впрочем, я был не один в доме. В прошлом месяце из него выселили две семьи, а квартиры отдали милиционерам. Вот и сейчас оттуда доносились колядки. У родителей в соседней комнате еще скрипела тахта, где‑то стреляли ради праздника.

Когда все уже было кончено, она, не отпуская меня, заговорила:

•– Обвенчаемся, Ромек, по – настоящему, в костеле, правда? Ты обещал. Ведь Корбацкий заверил, что после выборов тебя повысят. Ты должен за этим проследить. Увидишь, все будет хорошо. Я навек твоя, Ромек, твоя, хорошо тебе? Я хочу тебя, я уже не стесняюсь, погляди.

Она зажгла лампу, принесла со стола графин с остатками водки и кусок макового пирога. Опустилась на колени и подала мне на подносе, в который упирались ее обнаженные, набухшие от молока груди.

На рассвете она разбудила меня тихим кукареканьем, но плач ребенка выгнал ее из постели. Мы стояли над плетеной коляской, всматриваясь в лихорадочно блестевшие глаза малыша.

– Скажи маме, что у тебя болит, скажи, Петрусь, – упрашивала Ганка. – Что у тебя болит, птенчик?

Ребенок махал ручонками, крутил головкой, действительно как птаха. Обеспокоенный, я позвонил знакомому врачу и, в ожидании его, утешал Ганку, что это наверняка ничего опасного, самое большее – грипп или какая‑нибудь детская болезнь, однако теща недоверчиво качала головой.

– Похоже, что его, бедняжку, сглазили.

Врач, сухопарый весельчак, развернул пеленки, выслушивал мальчика, остукивал, заглядывал ему в горло, снова и снова измерял температуру. Я заподозрил недоброе, и постепенно меня охватывал страх. Я упрекал себя, что не заботился о ребенке, недостаточно любил его, не обеспечил надлежащего ухода, пренебрегал им, попросту пренебрегал.

– Похоже на гриПп, – сказал врач. – Но надо за ним наблюдать.

Выписал лекарства и обещал наведаться завтра утром. Ганка угостила его водкой и ветчиной, он присел к столу, и начался разговор о детях, болезнях и… выборах. Сухопарый оказался выходцем из деревни, партизанил, поэтому быстро нашел с Ганкой общий язык, тем более что, как выяснилось, у них нашлись общие знакомые по тем временам.

– Обзаведитесь несколькими детьми про запас, – говорил он. – А то эти послевоенные слабоваты и часто мрут. Надеюсь, справитесь.

– Конечно, – похвалилась Ганка. – А знаете, пан доктор, когда эту бомбу бросили на Бикини, я думала, что плохо иметь детей. Теперь уже так не думаю. Успокоилась, не так страшен черт, как его малюют. Было бы только чем детей накормить, а то с молоком плохо.

– Ну, пока хватит, – засмеялся тот, глядя на пышную грудь Ганки. – И четверых прокормите.

– Конечно, – согласилась она снова.

Меня раздражал этот разговор, резкая перемена в настроении жены, развязный тон доктора, их общие знакомые партизанских времен, все, о чем они говорили. Я сидел возле ребенка и думал, что хотя он и появился по чисто биологическим причинам, а рожден благодаря твердой воле Ганки и моей бесхребетности, но уже является как бы новой частицей мира, чем‑то принимаемым в расчет взрослыми, кем‑то определяющим облик будущего. Бедняга, он унаследует именно меня, хочет он этого или нет. Скулит, напрягаясь от боли, о которой не может нам поведать. Грипп? Через два дня мне снова уезжать, на этот раз с тревогой, похожей на угрызения совести.

Выезжая, я оставил Ганке номер телефона в Ц. На рассвете к дому подкатил комитетский грузовик с пропагандистским материалом и представителями демократического блока. Мы ехали по пустынным улицам, пестревшим плакатами и лозунгами, а когда совсем – рассвело; я взял газеты, чтобы узнать свежие новости. Первой было сообщение об аресте всей верхушки вооруженного подполья во главе с полковником «Маславом». Я пробежал список: в конце фигурировала фамилия Дыны, да, инженер Фердинанд Сурдына, псевдоним «Электрик», деятель межпартийной координационной комиссии группировок польского подполья. Сообщалось и о том, что уже готовится судебный процесс. Ниже следовали сводки, как с поля боя: убито шестьсот членов ППР, ППС, CJI, солдат и сотрудников органов безопасности за последний квартал. Десятки смертных приговоров вынесены на процессах участников контрреволюционных банд. Значит, Дына попался! Я не предполагал, что он столь важная фигура в под* полье. Что его туда привело? Какие‑то убеждения, про* тивоположные моим. Он выбрал, и я выбрал? Выбрал, действительно выбрал или был выбран? «Польский язык не любит пассивной формы, – говаривал нащ учитель словесности. – Пассивной формой охотно пользуются иностранные языки».

XIV

Для выборов погода отвратительная. Цены: хлеб – «27,50, мука – 59,80, масло – 483, молоко – 32,50, свиное сало – 320, уголь – 536 за центнер, рубашка —

950 злотых. В декабре мы арестовали в воеводстве двести одного бандита, в январе ликвидировали сильные отряды в повятах и в городе. В столице продолжается процесс полковников из главной комендатуры подполья и Дыны. Сказать о провале концепции подпольной борьбы с новым строем. Откровенные показания «Маслава». Они сотрудничали с западной разведкой. Дына, мой пример с Дыной. Арест политического руководства подполья. Компрометация ПСЛ, выслуживаются перед англичанами и американцами. Сообщить имена руководителей ПСЛ, порвавших с Миколайчиком. Жертвами банд в декабре пали тридцать восемь членов избирательных комиссий. Отвратительная погода, грязь. Но это последний митинг перед решающими событиями.

Все уже определено, все ясно. Они не могут победить, несмотря на обращения к Лондону и Вашингтону, помощь банд, террор, несмотря на поддержку всей буржуазии и значительной части деревни. На одном из собраний я процитирозал слова из выступления Гомулки, что бы произошло, если бы реакция пришла к власти. Так надо сказать и завтра в Дурове. И пусть органы безопасности не разгоняют там оппозиции, обойдемся без этого.

Грязь, как будут голосовать люди в отдаленных деревушках? Они утонут в холодной, липкой грязи, покрывшей дороги и улицы. Итак, еще три дня, а потом– по домам. Звонил Корбацкий: приезжай, успокоишь ее, без тебя там небо не разверзнется. Но здесь бы пошли толки: Лютак сбежал. Рассуждая трезво, мое присутствие дома ничего не изменит, не исцелит ребенка. Чем он, собственно, болен? Ганка прислала записку, из которой явствует, что это не грипп, а какое‑то туберкулезное воспаление, доктор устроил консилиум и чтобы я не беспокоился. И все же беспокойство не оставляло меня все время. Бедный, дорогой мой мальчик, когда он будет большим, я сам расскажу ему обо всем, это пригодится молодому Лютаку. Еще только три дня, это немного.

Я взял газету и проштудировал стенограмму варшавского процесса, показания Дыны. Он признавался в инкриминируемых ему действиях, но не признавал себя виновным. «Я воспитывался в семье социалиста, на идеалах демократизма и гуманизма и одновременно в духе ненависти к России и Германии. Из лагеря вернулся убежденный, что идеалы мои осуществятся, но меня ждало горькое разочарование. Все мои близкие были связаны с Лондоном, я же, напротив, полагал, что Лондон не прав, что решающее слово за теми силами, которые находились и боролись внутри страны. Нет, я не был врагом коммунистов. В лагере дружил со многими из них, людьми идейными. Так точно, я считал, что нет свободы. Так точно, я руководил акцией, направленной против властей, но не против Польши, не против социализма, не против строя, провозглашенного июльским манифестом. Информация предназначалась не для иностранной разведки, а исключительно для внутреннего использования. Так точно, подпись моя, я зто редактировал».

♦ Твердо, хорошо держится Дына, – подумал я. – Лучше, чем полковники».

– Читаете материалы процесса? Там всплывут любопытные вещи, – сказал майор Посьвята. – Разделение ролей дает благие результаты, верно? Армия громит одну банду за другой, мы вылавливаем один штаб за другим, вы обрабатываете глубинку. Только вся черная работа ложится на наши плечи. Бог свидетель, я предпочел бы драться с УПА в Бещадах, чем выдумывать ловушки для пеэсэловцев. Стрелять легче, чем заниматься политикой.

Он был слегка навеселе, я чувствовал кислый запах самогона. Мы дожидались секретаря, чтобы еще раз проверить, все ли готово.

– Как с ребенком? Есть новости?

– Нет. Чертовски беспокоюсь.

– А мой, знаете ли, умер, от тифа, вообще не нашлось врача, тут Северный полюс ближе, чем цивилизация.

– Я не знал…

– Не стоит вспоминать. Кто едет в Дуров?

– Я, Катажина, Юрек.

– По моим сведениям, там что‑то назревает. Я тоже еду, мне по пути. Ребята обеспечат вам безопасность. С Корбацким на этих днях разговаривали?

– О чем?

– О себе. Он хочет взять вас с собой в Варшаву, на ответственную работу. Не скромничайте и не прикидывайтесь, будто ничего не слыхали. Вам нравится Корбацкий? В личном плане, как человек?

– Сложный вопрос, майор. Разумеется, связывает рас некая ниточка, благо наши судьбы в какой‑то мере переплелись. Но, право же, эта взаимосвязь ощущается по – разному, впрочем, вы же в курсе.

•– Неважно, говорите, я весь превращаюсь в слух. Время есть.

– Что тут скажешь? Говоря попросту, я из‑за него попал в беду, а ему спас жизнь. Следовательно, выражаясь языком «прогнившей буржуазии», с одной стороны, имеется благодарность, а с другой, то ли обида, то ли что‑то в этом роде. Только невозможно предусмотреть, что кому полезно, а что может повредить. Одному богу ведомо, кем бы я был ныне, если бы не тот провал. Признаю самокритично, что был чересчур изнеженным и, как бы поточнее определить, смиренным. А такие люди обычно плохо кончали.

– Другими словами, и вы испытываете благодарность к Корбацкому. Забавно, я ведь сам вам внушал, что случайностей не бывает.

– Значит, мне было суждено.

1– Бросьте. Вы сами выбрали. Возвратимся к Корбацкому, он рассказал вам, как было дело, изложил свою версию?

– Конечно.

– Она правдоподобна, концы с концами сходятся? Спрашиваю только потому, что, сами понимаете, история необычная, отсутствие Кароля отнюдь не вносит ясности.

Я напомнил ее, но, видимо, где‑то напутал, поскольку майор нахмурил брови, втянул голову в воротник и уставился в пространство, словно что‑то соображая.

– Да, «Юзеф». Он считает вас своим человеком и, если не ошибаюсь, звонил вам, что можете вернуться и что небо тут не разверзнется. Вы ему понадобились в комитете.

– Нет, речь шла о болезни сына.

– А все же без вас тут небо могло разверзнуться, так я считаю. У Корбацкого доброе сердце, это известно. Вроде бы старый коммунист, да малость размяк.

Предъявляет нам претензии, что мы слишком рьяно принялись ликвидировать оппозицию. Странно, я думал, он этим с вами делился.

– Нет, не этим.

Приход секретаря прервал нашу беседу, мы разложили карту повята, на которой цветными карандашами была нанесена раскрывающая соотношение сил обстановка: сеть организаций ППР и демократического блока, избирательных комиссий, воинских гарнизонов, постов милиции, ОРМО и органов безопасности, сомнительные районы и белые пятна, центры оппозиции, районы, терроризируемые подпольными бандами. Несколько зеленых кружков уже стерто – там, где были распущены комитеты оппозиционной партии или арестованы ее местные руководители за связь с подпольем.

– Мы побывали всюду, – сказал секретарь. – Семьдесят пять страниц протоколов, сплошные требования и жалобы населения. Лед тронулся! Только бы погода не подвела.

– Слишком уж тихо, на мой взгляд, – проворчал Посьвята. – Притаились, что ли? Два избиения, поджог, на фабрике только один горлопан, что творится, черт побери?! Без работы останемся?

– Давайте закругляться с этим планом, – попросил я. – Последняя инспекция завтра, правильно?

Я не видел Катажины со дня последнего приезда, даже избегал ее, но завтра нам предстояло вместе ехать в Дуров, где Адам Яновский, «человек, которого боятся», председатель избирательной комиссии, устраивал собрание. По дороге следовало было проверить несколько громад, поэтому выезжать решили ранним утром. Ночью я позвонил домой, состояние мальчика не изменилось, Ганка сообщила только, что доктор сделал ему пункцию позвоночника.

– Жду тебя, Ромек, не дождусь. Так мне грустно.

– Еще три дня, только три дня. А ты как себя чувствуешь?

– Я собой не занимаюсь. На обратном пути купи где‑нибудь в деревне хоть литр масла. У нас нет.

– Постараюсь купить. Завтра утром еду в Дуров на митинг, целый день меня не будет, вернусь только вечером и позвоню. Целую вас.

Она что‑то ответила, но не разборчиво. Я призадумался, что бы могла означать «пункция позвоночника» у больного ребенка, хорошее или плохое? Был слишком поздний час, чтобы справиться у кого‑либо из местных врачей. Городок уже спал. Утром я тщательно побрился, собрал заметки, проверил пистолет и вместе с Юреком Загайским спустился к машине. Это был зеленый «виллис» с брезентовым верхом, водитель – из повятового Управления УБ. Катажина уже ждала ка улице, но я сначала не узнал ее, закутанную в платок и длинную мужскую накидку. В руках она держала пестрый плед и сумку, из которой торчало горлышко бутылки. Юрек сел в кабину, мы с Катажиной залезли под брезент, и машина пристроилась позади Посьвяты. Майор ехал на другом «виллисе» в сопровождении трех сотрудников. Мы тронулись, а за нами автофургон, переоборудованный в передвижной радиоузел, с огромным репродуктором. Я улыбнулся, вспомнив, что мою короткую речь записали на пленку, и теперь достаточно нажать кнопку или клавиш, чтобы услыхать свой собственный голос. Автофургон вез нескольких рабочих – бойцов ОРМО и продовольствие для отрядов, действовавших на кашей трассе. Радиотехник запустил пластинку со старым танго. Машины миновали заводскую территорию и покатили среди одноэтажных домишек поселка, сложенных из почерневшего кирпича, дневная смена спешила на работу, поеживаясь от холода. Перед булочной стояли в очереди женщины. Катажина остановила «виллис» и подошла к магазину.

– Пропустите меня, пожалуйста, мы едем в Дуров, надо хлеба купить, – попросила она. Я увидал доброжелательные жесты, кто‑то громко посочувствовал:

– Бедняжка, в эдакую погоду. В Дурове лихой народ, миленькая.

Запахло горячим хлебом. Катажина вернулась с несколькими буханками, раздала их и сама поела. С час мы ехали по ухабам и непролазной, полузамерзшей грязи, среди голых полей и черных деревьев. Было холодно и тихо. В первом селе мы провели не более получаса – здесь все было подготовлено как следует. Крестьяне высказали лишь одну горячую просьбу: чтобы бывший помещичий луг отвели им под пастбище. Обещали голосовать «за мир», то есть за список блока. При проведении земельной реформы они получили сорок гектаров, две семьи недавно вернулись из Франции, из департамента Норд, и их рассказы действовали лучше, чем наша агитация. Мы посетили поочередно все крупные селенья, лежавшие на нашем пути.

Юрек встречался с молодежью, Катажина – с женщинами, и мне представилась возможность понаблюдать, как она управлялась. Я восхищался и даже завидовал ее умению неуловимо очаровывать незнакомых людей. Она интересовалась всем, что могло привлечь женщин, говорила с ними простым, я бы сказал, аполитичные языком. Воссоединенные земли, конец нищете – там столько богатств. Партии блока: а кто ликвидировал обязательные поставки и почему наши нынешние противники, стоя у власти, ничего не сделали для простого человека? Ведь у них и время, и Есе было. Какая из нас не сменила бы мужика, будь ее воля, если этот мужик долгие годы только портил, разваливал хозяйство, бандитов пустил в дом? Это действовало. Она говорила весело, с издевкой, высмеивала болтовню о колхозах, о «прислужниках Москвы», а потом, довольная, садилась в машину и спрашивала:

– Радуешься? Дела не так уж хороши, как тебе кажется. Если бы не те две машины, ты бы наслушался вдоволь. Люди боятся еще говорить о самом сокровенном. Мы уедем, а кто их защитит?

Я укрывал Катажину запасным тулупом, слушал ее голос, смотрел на хрупкое лицо, выглядывавшее из платка, на профиль готической мадонны, не вполне удачно изваянный, теряющий четкость в облаках морозного пара. Внезапно Катажину рассмешило какое-то воспоминание.

– Ничего особенного, – ответила она, когда я стал допытываться о причине. – Вспомнилось то, и смех прямо разбирает, до чего же мы нелепо вели себя, по крайней мере, как принц и принцесса, которые в сказке никогда не ходят до ветру. И эти красивые жесты. Боже, как ты был смешон!

Я улыбнулся, но вымученно, было не до смеха, вдобавок нас слышали Юрек и шофер. Поэтому и молчал, она тоже умолкла. Я смотрел на дорогу, заметенные снегом борозды, низкорослый ельник. От этого пейзажа клонило в сон, как от усталости. Монотонные, унылые краски, размеренный ритм мелькающих телефонных столбов, гул мотора. Я прикрыл глаза, задремал.

И вдруг увидел Дыну, как последний раз на улице, в зеленом плаще, с непокрытой головой. Он держал в руках бомбу, напоминающую артиллерийский снаряд с блестящей латунной гильзой, манипулировал ею, пока из корпуса не выросли плавники, и вся модель приобрела форму известной воздушной торпеды типа «ФАУ», которые мы оба монтировали в глубоких штольнях. Мы въехали в чрево горы, заполненное узниками. Они выходили из сборочных цехов, из глубины коридора, облепляли на ходу платформы и вагонетки электрической дороги. Я разглядел в толпе Шатана, отца и тетку, увидел, как они протискивались вперед, но, очутившись в первом ряду, замедляли шаг и, заслонясь руками, словно от невидимой вспышки, двигались к Дыне. И тогда услышал голос Корбацкого: «Возвращайся, небо не разверзнется». Слишком рьяно взялись за ликвидацию. «Он метнул бомбу, это не модель, настоящая», – тревожилась Ганка. «Убил Терезу, убил Шатана», – шептал Посьвята. Вокруг меня раздавались протяжные, но докучливые голоса, на фоне которых выделялся отрывистый смех Катажины. «Папа, – сказал я. – Папа, купи мне новые ботинки, а то меня засмеют в школе. Папочка!» А отец только делал предостерегающие знаки. Дына размахивал ракетой и кричал, показывая на меня: «Вот душегуб, вот убийца!» Я сказал: «Да, я убил Магистра, это правда». В эшелоне, во время эвакуации, когда он уверял подыхающих от голода и холода людей, якобы все в порядке и ничто не имеет смысла. Но им не хотелось бессмысленно умирать, только не было сил с ним расправиться. И тогда я, самый крепкий из них, толкнул Магистра, а когда он упал, ударившись о засов, они навалились на него, били деревянными башмаками, кусали его руки. Да, Катажина, это страшно, не смотри на меня иронически. Послушай, играют старое танго, что ты сказала? Слишком громко играют, не слышно человеческих голосов. А теперь ты услышишь мой голос, записали мое выступление, редактора «Экспрес са» и Лобзовского, хорошая идея. Майор заслонил мне все. Стал передо мной, из‑за его плеча виднелся только свод тоннеля, черный и сырой. Я услыхал свой собственный голос, звучащий в подземелье: «Граждане и товарищи! Для избрания сейма труда, мира и восстановления…»

– Где мы? – Я очнулся, когда машину тряхнуло на ухабе.

– Подъезжаем, – сказал Юрек. – Куда в первую очередь?

– На Рынок. Яновский в школе. Но сперва на Рынок.

Дуров походил на городок. Одноэтажные дома обступали квадратную площадь с колодцем посредине, от нее к реке и лесу разбегались улочки, красневшие новым кирпичом, блестевшие железом крыш. С пожарной каланчи свисали длинные флаги, красно – белый и зеленый, связанные внизу узлом. Между полотнищами – деревянный щит с белым орлом, увенчанным желтой королевской короной. Рынок был пуст, только орава детворы увязалась за машинами и глазела на репродуктор, который, хрипя и кашляя, натужно исторгал народные мелодии.

Выскочив из машины, я с интересом оглядел притаившиеся дома, догадываясь, что они обитаемы, лишь по движению в окнах.

– Снять орла? – предложил свои услуги Юрек Загайский. – Ну и разукрасили его, черт побери. Корона, как на святой иконе.

– Ни в коем случае! Стереги фургон, а мы поищем Яновского., Тот уже бежал через площадь, в расстегнутом пальто, без шапки, размахивая руками. Следом трусили члены комиссии, комендант милицейского поста, председатель кооператива и несколько ормовцев. Нас провели в пустующее пожарное депо, тут, в уголке, у раскаленной печки, мы церемонно расселись на колченогих стульях, разглядывая голые стены сарая, пропахшие сеном. Машина с радиоустановкой кружила по улицам, голос Юрека, призывающий население, и музыка слышались со всех сторон, окружали нас. Собрание предполагалось только через час, и я не спеша повел беседу о погоде и житье – бытье в Дурове, поскольку сразу приступать к делу было неудобно. Впрочем, я не знал всех этих людей, встречавших нас, и тех, которые дожидались в депо, однако допускал, что среди них есть противники и враги.

– Погода собачья, – поддакнул усач, сидевших! в сторонке. – Только ведь от разговоров она не станет лучше.

– Валяйте, валяйте! – подхватил Яновский. – Рубите сплеча.

Усач усмехнулся, встал, вытянул из‑под пальто газету.

– Вот о чем речь, – сказал он. – О процессе. Мы тут все читали подробно. Зима, киснешь в хате, так и времени полно. Мы тут, сколько себя помним, людоецы. Я лично два года сидел за забастовку, дом у меня полиция сожгла. Гитлер двух сыновей забрал и не вернул, жандармы до крови избили, стало быть, не говорите, будто бы я реакционер. Ежели это правда, о чем пишут, значит, меня за нос водили обманщики. Я родину никому продавать не собираюсь. Читал в газете об этом, к^к его, Сур дыне, «Электрике», и с меня достаточно. О себе рассказал, впору было бы услышать, кто же эт0 к нам пожаловал.

– Сейчас я и вам и всем расскажу, – поспешила с разъяснениями Катажина. – Я работаю бухгалтером на фабрике в Ц. Это мой муж. Его отца, рабочего, гитлеровцы убили за то, что он хотел такой Польши, какую сегодня строят. Его тетку убили, прикончили на улице тоже те, кому наша Польша не по душе, «люди из леса», «патриоты», «конспираторы». Выстрелили ей в живот, когда она возвращалась с фабрики. А сам он долгие годы томился в лагере…

Я старался не слушать, хоть уже привык к этим историям. Однако не мог примириться с мыслью, что именно Катажина рассказывает их публично. Не хватало еще, чтобы она наболтала о Ганке и больном ребенке.

Людовцы сидели недвижимо, как статуи, резко выделяясь на светлом фоне окна.

– Говорите j за кого будете голосовать, – встрепенулся начальник милиции. – За «тройку» или за этих, как вы называете, обманщиков? Не вы тут правите, вами правят…

Он запнулся, скользнул испуганным взглядом по лицам собравшихся, расстегнул воротник.

– Ну, говорите, говорите, – подбадривал учитель. – Я выскажусь в конце. Никто не хочет? Боитесь, что ли? Ясное дело. Боитесь. Все боитесь. Вами, господа людовцы, правят здесь те, кто себе виллы понастроил да на щетине миллионы нажил. Вот кого вы боитесь.

Он бросил на стол листок бумаги с поименным списком, потом сложенную вчетверо листовку. «Приказываем: на большевистские собрания не ходить, всем остаться дома. Приказываем: кто в день выборов опустит карточку с «тройкой», будет застрелен. Национальная армия свободы, Крестьянская стража, Католическая организация, представитель правительства». Тьфу! Даже по – польски толком не умеют. Столько названий выдумали, смотрите, вручную отпечатано: будет застрелен.

Посьвята потянулся за списком, рука его заметно дрожала.

– Думаете сейчас: откуда он знает? Все вы знаете, не велика тайна! Пусть придут сюда – укажу на них пальцем.

– Каждому жизнь мила, – вздохнул начальник милиции. – Только и всего? Лишь те, кого записал Яновский? Их больше, гораздо больше, наверняка.

Майор поднялся, подошел к окну, чтобы позвать кого‑то из своих людей, но раздумал. Взглянул на часы, спрятал листок в карман.

– Лютак вам разъяснит, правду ли пишут о варшавском процессе, – сказал он. – «Электрик» был его другом, толковал с ним, угрожал ему расправой. Расскажите, Лютак, народ хочет знать правду.

Я рассказал о майских событиях, убийстве Шатана, майор добавил историю о готовившемся похищении Ганки. Я не понимал, зачем все это нужно. Готовился выехать с программой, говорить о конкретных планах, а отнюдь не о себе. Немного погодя прибыли еще двое: ксендз и парнишка в высоких сапогах. Вошли вместе, держась за руки. Ксендз был старый и тощий. Из‑под клочковатых бровей смотрели блеклые глаза, казавшиеся из‑за его худобы слишком большими, каракулевая шапка прикрывала грязно – седые волосы.

– Я пришел пораньше, мои дорогие, – сказал он, поздоровавшись, – чтобы спросить, нельзя ли по – братски прийти к согласию. Наша бедная мать – отчизна уже захлебывается в крови своих сыновей. Как быть?

Загудел радиоузел. Загайский вернулся из своего рейда и теперь передавал марши. Приближался час собрания. Ксендз достал листовку, подал ее майору.

– Бога они забыли, лжецы, – сказал он. – А выдают себя за католиков.

Катажину одолела нервная зевота. Она сбегала к Юреку и вернулась с известием, что он нигде не встретил взрослых, всюду одни дети. Давно минул назначенный час, но на собрание никто не являлся.

– Ладно, раз гора не пришла к Магомету, то Магомет пойдет к горе, – заявил майор. – Ведите, Яновский, отправимся по дворам. А вы, граждане, останьтесь, подождите. Вы тоже, – обратился он к Катажине, – останьтесь. Сядьте у печки и рассказывайте, у вас здорово получается.

– Что вы затеваете? – спросил я его уже на площади. – Только без глупостей.

– Разделимся, – отрезал Посьвята. – Возьмите Загайского и председателя кооператива, обойдите этот паршивый Рынок, агитируйте за выход на собрание. А я со своими ребятами тряхану вот этих, согласно списку. ОРМО останется на Рынке в боевой готовности. Только колымагу с граммофоном я у вас заберу, вам музыка не требуется, а мне с вашим голоском на пластинке будет веселее. За работу.

Майор полез в машину, его люди последовали за ним, радиотехник поставил пластинку с мелодией «Когда народ в бой». Ормовцы пристроились на бетонированном цоколе колодца, курили сигареты и тревожно поглядывали в нашу сторону. Мы тронулись в путь, когда фургон с радиоустановкой исчез за углом. Я оглянулся, в воротах пожарного депо увидел Катажину и ксендза. Мы постучались в ближайшие двери. После долгой проволочки нас наконец впустили в сени. В горнице сидела молодуха с ребенком на руках. Младенец плакал. Мужчина, который нам отворил, был празднично одет, словно собирался в костел.

– Почему не идете на собрание, Куба? – начал председатель кооператива. Голос его подозрительно дрожал. – Почему не идете, а?

– Люди не идут, и я не иду.

– Но хотели бы пойти, по одежде видно, – заметил Юрек. – Боитесь, наверное, такой мужик, и струсил, а уже нечего опасаться, типы, которые вам угрожали, с минуты на минуту будут арестованы.

Куба уставился в пол. Я подошел к женщине, ребенок угомонился, поглядывал на меня с любопытством.

– Как его зовут?

– Юзек.

«Шел бы ты уж на собрание, не могу же я каждому в отдельности растолковывать суть дела. Остается почти три дня. А уже нет сил, я не оратор, есть хочется, ноги отмерзли. Почему именно меня суют во все дыры?»

– Сам бы посидел с вами, тепло тут, спокойно, – произнес я вслух. – А говорили, что в Дурове сплошные бандюги и торгаши.

– Зачем вы приехали с убеками? Под стражей хотите людей вести на выборы? Брать на испуг?

–| Так вы же не нас боитесь, дорогие мои, а тех, кто вам пулей грозит. Мы попросту не хотим погибать, надеюсь, это нам позволено? Однако хватит разговоров. Пойдете на собрание?

Куба пожал плечами. Все пойдут, и он пойдет.

– Все дома обходить будете? – поинтересовался Куба. – И до вечера не управитесь, уважаемый.

–. Ступай с ними, Куба, – шепнула женщина. – Моего послушают, а пана председателя нет, ведь он людей обворовывает.

– Ложь! – ощетинился председатель. – Я партийный!!! Как вы смеете!

– Вот именно партийный. Вор вы! – крикнул Куба. – Пусть приезжие послушают: вор и мошенник. И такого я должен слушать?

– Возвращайтесь к себе, – велел я председателю. – Ну, а мы как, пойдем?

– Иди с ними, Куба, чтобы какой беды не стряслось.

Мы вышли из дома.

– Читал я процесс, – сказал Куба. – Нечего говорить. Облапошили нас. Здесь живут три семьи…

В это мгновение с пожарной каланчи, поверх желтой короны орла застрочил ручной пулемет, и свист пуль заставил нас прижаться к стене. Я еще успел заметить, как ксендз тащил Катажину в депо, и ормовцы падали у колодца, раскидывая руки и переламываясь пополам. Куба высадил дверь, затолкал меня в сени и не дал снова выбежать наружу.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю