Текст книги "Грехи отцов. Том 1"
Автор книги: Сьюзан Ховач
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)
– Это наивысшая честь, которую я могу оказать своим гостям! – сказал он мне, улыбаясь, пока откручивал пробку с бутылки «Уайлд Тюрки». – Выпивки в кухне Кевина Дейли равноценны аудиенциям Людовика XIV, которые он давал в туалете.
Кевин был высоким стройным темноволосым мужчиной, который выглядел так же нормально, как те парни, которых Сирс Ребак выискивает для демонстрации джинсов в своих каталогах. Когда он не улыбался, он выглядел жестким и упрямым и был похож на человека, который может затеять драку в баре после нескольких стаканов виски. На самом деле Кевин ненавидел насилие и, как человек, по своим убеждениям не принимавший участия в военных действиях, во время войны работал в Красном Кресте. Он слишком много пил, но ведь он был артистом, человеком свободной профессии, поэтому я его оправдывал. Его пьесы становились все более темными, непонятными, но он продолжал их писать белым стихом, что я считал в глубине души интеллектуальным излишеством. В театр вы идете не для того, чтобы слушать поэзию, за исключением пьес Шекспира, но любой импресарио может сказать, что Шекспир не очень кассовый. Однако критики высоко ценили Кевина, и поскольку от них зависел провал или успех пьесы в городе, его пьесы обычно имели успех. Парочка его ранних пьес, написанных до того, как у него проявился интерес к белому стиху, были с успехом экранизированы, и, конечно, я делал все, чтобы поддержать его работу, даже теперь, когда она перестала иметь большой коммерческий успех.
– ...и представить себе, что Сэм мог так поступить с тобой! – говорил он, и слова звучали сочувственно, но никакого удивления он не выказал. – Не удивительно, что ты выглядишь измученным. Выпей еще.
Я чувствовал себя лучше. Совсем другое дело, когда ты можешь откровенно с кем-нибудь поговорить.
– Самое худшее, – сказал я в новом приливе откровенности, – это не то, что меня разлучили с Вики и Эриком. Мы будем регулярно встречаться, и, я думаю, если я буду достаточно ловким, я верну их обратно в конце концов. Самое худшее – это то, что я навсегда потерял Сэма. Вероятно, тебе трудно представить, как много вы, трое приятелей из Бар-Харбора, значите для меня, но...
– Это может быть вопрос расслабления.
– Правильно. Сэм был единственный человек в банке, с которым я мог расслабиться. С Сэмом мне не приходилось играть роль великого магната, но теперь все это кончилось. В будущем в банке на перекрестке Уиллоу-стрит и Уолл-стрит я буду чувствовать себя очень... изолированным. Да, я нашел слово. Изолированным. Черт, я уже чувствую себя изолированным! Я чувствую себя таким оторванным от людей.
– Твое положение в банке неизбежно должно приводить к некоторой изолированности. Но как обстоит дела в твоей частной жизни? Ты по-прежнему можешь поговорить со своей женой? И с любовницей?
Я подумал о том, как я смылся от Алисии в тот вечер. Я подумал о том, что неспособен встретиться с Терезой. Молчание затянулось. Я посмотрел на Кевина, но он разглядывал картинку на этикетке бутылки виски. Я почувствовал в горле ком, и внезапно моя депрессия перестала рассеиваться, а, наоборот, усилилась, острая тоска потребовала немедленного словесного выражения.
– Кевин...
– Угу?
Но я не знал, что сказать.
– У тебя все хорошо с Терезой, не правда ли? – беззаботно спросил Кевин, когда молчание затянулось. – Или ты от нее устал?
– Черт, нет! Это только... Я не знаю. Ничего. В конце концов...
– Господи, общение иногда затруднено, не правда ли? – сказал Кевин. – Это все равно, как будто ты попал в яму и зовешь на помощь, но обнаруживаешь, что потерял голос. Или же это похоже на то, что ты заблудился, спрашиваешь дорогу, но тебя никто не понимает, потому что никто не говорит на твоем языке. Или же это похоже на то, что ты надел на себя скафандр, а обратно вылезти из него не можешь?
– Скафандр?
– Да, Господи, это случается сплошь и рядом! Мы все пытаемся друг от друга прятаться. Я думаю, это все потому, что мы до смерти напуганы фантастической сложностью жизни и не можем ей противостоять без скафандра, – или, в крайнем случае, вынуждены надевать милую старомодную маску. Я сам был в таком положении. Я знаю.
– Что ты имеешь в виду? Когда ты был в таком положении?
– Когда делал вид, что я гетеросексуал, конечно! А когда еще, как ты думаешь! Самое худшее – это то, что невозможно ни с кем открыто поговорить. Очень трудно обсуждать с кем-либо свои личные проблемы, но если к тому же проблема имеет сексуальные причины.
Я стал сомневаться, понимает ли Кевин, о чем я говорю. Нет, он ни в коем случае не может этого понимать. Как он может это знать? Стоит ли мне с ним говорить? Нет, не стоит. Как я смогу говорить по душам с гомосексуалистом? Но я ведь разговариваю с гомосексуалистом. Нет, я не говорю. Я молчу. Я не могу себя заставить что-нибудь рассказать. Я попался в ловушку точно так, как он говорил. Я пойман в своем скафандре, моя власть отгородила меня от людей.
– Кевин.
– Угу?
– Я запутался в своей личной жизни. Я люблю Алисию. И хочу ее. А к Терезе я хожу потому что... – Я замолчал. Я чувствовал себя как бегун, пробежавший сто ярдов с большой скоростью. Я задохнулся.
– В таком случае, – сказал Кевин успокаивающе, как будто это была самая естественная вещь на свете, – ты ходишь к Терезе, потому что по той или иной причине у тебя с Алисией не получается.
– Да, но... – Я схватил глоток воздуха, вдохнул его, взял свой стакан и допил остаток виски. – Но в этом нет вины Алисии, – быстро добавил я. – Вот почему все это такой кошмар. Алисия здесь ни при чем. Я не хочу сказать... – Я поднес стакан к губам, но он был пуст. – Я хочу сказать, что я не импотент. Конечно, нет. У меня это получается не хуже, чем у любого другого парня. Тереза это доказывает. Я имею в виду – я пытаюсь сказать, что...
– Я понимаю.
– ...я пытаюсь сказать, что у меня все в порядке, у меня все хорошо, со мной все прекрасно, это только... – К моему ужасу я понял, что не могу продолжать. Я больше не мог врать и не мог сказать правду. Я видел перед собой бутылку виски, но не мог к ней потянуться, потому что боялся дрожания рук, которое выдаст, насколько я расстроен. Кевин подумал бы, что я слишком жалок. Гомосексуалист станет меня жалеть! Господи, какой кошмар. Мне следует взять себя в руки, а иначе...
– Господи, иногда секс превращается просто в ад! – внезапно воскликнул Кевин. – Импотенция, фригидность, несвоевременная эякуляция, адюльтер, содомия и похоть, – как мы все это выносим? Я думаю написать мою следующую пьесу о том, как прекрасно быть евнухом. Давай еще выпьем.
Я кивнул. Струйка виски, наливаемая в мой стакан, заблестела, а затем раздался всплеск брошенных туда кубиков льда.
– Конечно, любой психиатр скажет тебе, – добавил Кевин, – что все эти проблемы поразительно широко распространены. Это потому, что никто об этом не говорит, так что каждый предполагает, что только на его долю выпадает такой ужасный опыт.
Я разом выпил половину своего виски. А затем осторожно спросил:
– Ты веришь в психиатров?
– Я думаю, что некоторым они помогают. Но для меня они также бесполезны, как Бог и Папа.
– Ты имеешь в виду, что они не могут тебе объяснить, почему ты гомосексуалист?
– О, они рассказали мне! Они объяснили мне во всех мучительных, нескончаемых, противоречивых подробностях! Все, что я могу сказать, Нейл, это то, что, истратив часы на исповедь священникам и целое состояние на психиатров, я не уверен, что вообще существует причина моих сексуальных предпочтений. И еще тебе скажу, что бы все эти люди на приемах с коктейлями ни говорили, Фрейд ответил отнюдь не на все вопросы. Я думаю, что человеческий ум устроен как адресная книга пяти районов Нью-Йорка, и хотя Фрейд проложил свой путь через Манхэттен и Бронкс, он не доехал до Бруклина, Куинса и Статен-Айленда.
– Хм, – сказал я. – Ладно, я сам, конечно, никогда не верил в психиатров...
– Они могут научить лишь одной полезной вещи – это слушать. Ты слышишь, Нейл?
– Слушать?
– Да, ты слушаешь Алисию? Ты слушаешь не только, что она говорит, но и все, что остается невысказанным? Ты знаешь, что происходит в ее голове?
– Я полагаю, что в данном случае важна моя голова!
– Но знаешь ли ты, – сказал Кевин, – что то, что происходит в твоей голове, зависит от того, что происходит в ее? Выпей еще.
– Спасибо. Нет, лучше не надо. Я не хочу прийти домой пьяным. – Я подумал о сокрушительной жалости Алисии и тщательно подавляемом презрении и ее утрате сексуального влечения ко мне. Я очень хорошо представлял, что происходит в ее голове. Никакой тайны не было. Все было до боли слишком очевидным. – Ладно, как я уже сказал, Кевин, я на самом деле не очень-то верю во всю эту психоаналитическую чепуху – это вроде религии, но как религия может тебе помочь, если у тебя нет веры? Во всяком случае, панацеи для этой ситуации нет, я просто должен с этим смириться, не в моей власти сделать что-нибудь еще... не в моей власти. Да, что поделаешь. Поэтому это меня так расстраивает. Кажется так несправедливо, что у меня столько власти, но не в этой области моей жизни... Власть – это общение. Помнишь, как об этом говорил Пол в Бар-Харборе?
– А, Мефистофель! – сказал Кевин, разливая виски по стаканам. – Как же можно забыть Пола Ван Зейла и его опасную замаскированную фашистскую чушь!
– Кевин!
– Да ладно, Нейл! Не говори мне, что ты сохранил свои прежние иллюзии относительно Пола!
– У меня нет иллюзий, но я до сих пор его уважаю. Его жизнь была успехом.
– А я думаю, он пустил ее на ветер. Я думаю, он был глубоко неудовлетворен, быть может, даже страдал. Тебе никогда не приходило в голову, что он сделал чертовски странную вещь, когда вот так собрал нас четверых и приобщил нас к ванзейловскому образу жизни? В этом есть что-то зловещее. Я удивлен, как наши родители позволили ему это. Ну, мой отец, по-видимому, был рад сбыть меня с рук на лето, а родители Сэма были, без сомнения, ослеплены перспективой продвижения их сына по социальной лестнице, а отец Джейка и Пол – два сапога пара, но я удивляюсь, о чем думала твоя мать. Я уверен, что в ней боролись самые разные чувства.
– Она не хотела, чтобы я ехал. Но, Кевин, почему ты думаешь, что привычка Пола протежировать означала его неудовлетворенность жизнью? Ему просто нравилось это делать, тем более что у него не было собственного сына!
– Подобное объяснение было нарочно пущено в ход, но я в него не верю, особенно теперь. Я думаю, что все это было экспериментом в области проявления власти, а также попытка самооправдания. Если он смог обратить четырех молодых людей в свой образ мысли, то, возможно, его образ мысли не такой уж испорченный, как он втайне подозревал.
– Но...
– Не пойми меня превратно. Я по-своему любил Пола, и, безусловно, с удовольствием проводил время в Бар-Харборе. Но многое из того, что он говорил, было не просто вздор, а опасный вздор. Например, «Успех любой ценой». Безусловно, привлекательный лозунг. Но что такое успех? Да еще любой ценой? Я уверяю тебя, Нейл, это не жизненная программа. С этой программой можно легко попасть в тюрьму. Открыть еще бутылку виски?
– Нет. Ох, черт, ладно, почему бы нет? Давай напьемся, Кевин, я понимаю, что ты хочешь сказать о Поле, я не дурак, но, видишь ли, философия Пола не для таких, как ты. Ты артист. У тебя есть своя особая власть, которая выделяет тебя из массы и делает тебя независимым от того вида власти, о которой говорил Пол. Когда Пол говорил о власти и успехе, он обращался на самом деле к таким людям, как я, – и Сэм, и Джейк тоже, конечно, но особенно ко мне, потому что знал, что я почувствую себя счастливым только после того, как овладею его миром...
– А ты счастлив, Нейл?
– Конечно же! О, конечно, у меня имеются проблемы, но только дурак может ожидать, что жизнь будет совершенна на сто процентов. Я и в самом деле очень счастлив. Жизнь замечательна.
– Прекрасно! В таком случае ты должен бы сидеть и самодовольно выслушивать мои рассказы о том, что жизнь ужасна.
– Это имеет какое-нибудь отношение к...
– Нет, успокойся, это не имеет отношения к моей сексуальной жизни! Это имеет отношение к тому, что ты называешь жизнью артиста. Если ты помолчишь минуту, я попытаюсь тебе объяснить, что такое быть преуспевающим американским драматургом, который губит себя из-за того, что он не так хорош, как Элиот или Фрай...
– Готов держать пари, что ты зарабатываешь больше денег, чем они оба вместе взятые!
– Вот в этом как раз и заключается весь ужас! Если бы у меня хватило смелости писать такие пьесы, которые я действительно хочу писать, никто к ним и не притронулся бы. Но иногда мне кажется, что лучше иметь первоклассную неудачу, чем второсортный успех!
– Но твой успех не второсортный! Ты мне нравишься больше Элиота и Фрая. Я так и не понял «Вечеринку с коктейлями», а что касается «Дамы не для сжигания»...
– Нейл, ты великолепен. Приходи ко мне почаще выпивать.
Некоторое время спустя я услышал свой голос:
– Кевин, я сожалею, что был таким сукиным сыном по отношению к тебе после того, как ты объявил, что ты гомосексуалист. Мне неловко сознавать, что я выбросил тебя из своей адресной книги номер один и поместил в адресную книгу номер пять и перестал ходить к тебе на вечеринки. Я очень, очень виноват, – да, я действительно это сознаю, но я хочу, чтобы ты знал, Кевин, что в глубине души я не такой сукин сын...
– Я согласен с тобой, – сказал Кевин, – но это ничего, потому что если ты принимаешь меня таким, каков я есть, я тоже могу принимать тебя таким, каков ты есть, даже если ты сукин сын.
Мы очень торжественно пожали друг другу руки и поклялись в вечной дружбе.
Удивительно, как все просто, когда ты пьян.
Меньше чем через шесть недель мы перестали друг с другом разговаривать.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Неприятности начались, когда Кевин получил повестку предстать перед Комиссией палаты общин по антиамериканской деятельности. Был конец 1952 года, и звезда Маккарти была в своем зените. Впоследствии всю вину я свалил на него. Если бы не его сомнительный успех в вытеснении коммунистов из всех щелей правительственных учреждений, эта Комиссия палаты общин осталась бы такой, какой она была до этого мрачного периода в конце сороковых годов и начале пятидесятых, – тихой заводью для вышедших в тираж политиков, проникнутых расовыми предрассудками.
Однако с появлением в Сенате Маккарти, который рвал и метал от ярости, Комиссия палаты общин увидела подходящий случай для усиления своей власти, и около 1952 года они обратили свое внимание на людей искусства, коммунистов или радикалов, которые могли доставать им сведения о скрытых красных в Америке. Кевин никогда не был коммунистом, но, подобно многим писателям и артистам, обладал в прошлом радикальными взглядами и часто находился в обществе людей, чьи политические взгляды могли показаться ненадежными. Поэтому было бы не удивительно, что члены Комиссии, шныряя повсюду в поисках новых источников информации, выбрали его для дачи свидетельских показаний по поводу своих прошлых и настоящих знакомств.
Несмотря на все это, для меня было ударом, когда однажды вечером Тереза при встрече рассказала мне о том, что Кевин получил повестку. И еще большим ударом было узнать, что он намеревается пользоваться «Пятой поправкой»17 и отказаться давать показания против друзей.
Я сразу же поехал к Кевину. Я понял, что любая попытка с его стороны прибегнуть к «Пятой поправке» обернется для него внесением его имени в черный список. И тогда никто не осмелится ставить его пьесы, и его карьера будет погублена.
– Тебя могут даже посадить в тюрьму за оскорбление Комиссии, – добавил я. – Посмотри, что произошло с Дэшьеллом Хэмметом – писателем, который отказался давать показания! Кевин, единственная надежда уцелеть для тебя – это сказать Комиссии все, что они захотят знать. Теперь все так делают, и твои друзья поймут, что у тебя не было выбора.
– Но Нейл, – ответил Кевин, – суть в том, что у меня есть выбор. Неужели ты не можешь это понять?
Мы спорили с ним еще долго, но ни к чему не пришли. Он утверждал, что, если никто не займет позицию против Комиссии, правительство вскоре начнет изгонять евреев и гомосексуалистов заодно с коммунистами. Я утверждал, что вступление Эйзенхауэра в должность президента ознаменует новый подход к холодной войне, результатом которого будет то, что преследование коммунистов перестанет быть политической необходимостью.
– Так что, пожертвуешь ли ты своей карьерой ради идеалистических либеральных принципов или нет, – это не повлияет на будущее Америки, – заключил я. – Ты погубишь себя ради дела, которое существует только в твоем воображении и в воображении твоих друзей-интеллектуалов.
Но он не мог этого понять. Мы продолжали спорить, пока, наконец, он не сказал:
– Нейл, я не хочу, чтобы это вылилось в серьезную ссору. Ты идешь своим путем и не мешай мне идти своим. Это моя жизнь, в конце концов, и это моя карьера. Не твоя.
Я больше ничего ему не сказал, но решил продолжать борьбу за него, и два дня спустя под предлогом дел я сел в свой личный самолет и с большой скоростью отправился в Вашингтон.
К счастью, мне не пришлось идти слишком далеко, вплоть до Овального кабинета, хотя я бы и туда пошел, если это было необходимо. Я поехал к своему любимому конгрессмену, тому, который весьма тесно был связан с Комиссией по антиамериканской деятельности, и, напомнив ему, кто помог ему недавно спастись от растущего скандала (почему политики всегда так беспечны в отношении взяток?), я сказал, что будет печально, если его маленькие проблемы снова всплывут на поверхность вскоре после его повторного избрания. Затем я заметил, что был бы счастлив, если бы Комиссия оставила в покое нью-йоркского драматурга Кевина Дейла, который никогда не был членом какой-либо партии и которого я лично знаю как хорошего лояльного американца. Я рад сказать, что конгрессмен проявил полное понимание, так что после нескольких рукопожатий я был уверен, что мне не о чем беспокоиться.
Очень довольный собой, я прилетел обратно в Нью-Йорк и направился прямо к Терезе, чтобы объявить ей, что проблема Кевина с Комиссией разрешена недвусмысленным образом.
В полном восторге Тереза позвонила Кевину, но он бросил трубку. Мне показалось это странным, но я решил, что причиной всего было его волнение. Позже, когда я обнаружил, что он ожидает меня в доме на Пятой авеню, я, естественно, решил, что он пришел отпраздновать свое освобождение. Его неистовая ярость, выплеснувшаяся, как только мы остались одни в библиотеке, была таким ударом для меня, что я чуть не выронил бутылку виски «Уайлд Тюрки», запасенную мною специально для его визитов.
– Ты, чертов сукин сын, всюду сующий свой нос! Как ты осмелился играть Всевышнего, вмешиваясь в мою жизнь!
– Кевин! Что ты мелешь? У тебя возникла проблема, и я ее уладил, вот и все! Почему ты так сердишься?
– Я не просил тебя играть в добрую фею! – кричал Кевин. – Я не просил тебя махать волшебной палочкой своего грязного политического влияния! Я просил тебя оставить меня в покое, так, чтобы я мог нанести хорошую оплеуху Комиссии! У меня были адвокаты, которые хотели мне помочь, у меня была поддержка в среде либерально настроенных членов Комиссии, на моей стороне была пресса.
– Вы все попали бы в беду, и в любом случае я считал своим моральным долгом остановить тебя и не дать испортить тебе свою карьеру...
– Если я хочу испортить свою карьеру, я испорчу ее! Это не твое собачье дело!
– Ладно, успокойся, но ты, по крайней мере, должен быть мне благодарен, что я...
– Благодарен! Я должен быть благодарен за то, что ты получил удовольствие, размахивая своей властью, как кольтом 45-го калибра или любым другим фаллическим символом!
– Послушай, парень, – сказал я, со стуком ставя неоткрытую бутылку виски, – побереги весь этот психологический вздор для какой-нибудь своей глупой пьесы. С большим трудом, затратами и даже риском я оказал тебе наибольшую возможную услугу, и если ты думаешь, что я получил от этого какое-нибудь дегенеративное сексуальное удовольствие, ты, должно быть, выжил из своего извращенного прокоммунистического ума!
Не сказав ни слова, Кевин повернулся и направился к двери.
– Кевин! – Мои ноги дрожали. Спина была покрыта холодным потом. Что-то произошло с моим дыханием, но я не обратил на это внимания, потому что был расстроен. – Кевин... – Мне удалось схватить его за руку, пока он не открыл входную дверь, но он оттолкнул мою руку.
– Отвяжись! Если бы на твоем месте был кто-нибудь другой, от него бы уже осталось мокрое место!
– Но, Кевин, я твой друг!
– Был им, – гневно сказал Кевин и захлопнул дверь библиотеки перед моим носом.
– ...И он захлопнул дверь перед моим носом, – сказал я Джейку полчаса спустя. Я находился тремя кварталами севернее моего дома в библиотеке дворца Джейка. Широкие оливково-зеленые занавеси закрывали широкие некрасивые окна. Тусклый свет на потолке, высоко над нами, освещал тома непереведенных немецких классиков и шедевров английской литературы. Мы с Джейком сидели друг напротив друга в кожаных креслах, стоящих рядом с камином огромных размеров. Джейк пил виски «Джонни Уокер», а я к этому времени созрел для неразбавленного бренди.
– Господи, я так разозлился! – сказал я, пытаясь казаться рассерженным, но прозвучало это весьма жалко. – Неужели можно быть таким неблагодарным? Я ведь только хотел ему помочь!
– Успокойся, Нейл, – сказал Джейк и тонко мне улыбнулся, – ты же и в самом деле не такой наивный!
– Я только хотел ему помочь! – упрямо повторял я, но я знал, что он имел в виду. Мои мучения увеличились, и я почувствовал стыд.
– О, черт, хорошо, может быть, я сделал это, чтобы произвести на него впечатление. Конечно, мне нравилось производить впечатление на Терезу. Может быть, я сделал это, потому что хотел ему доказать, что я неуязвим... не такой, которых жалеют, – нет, забудь, что я говорю тебе, я беру свои слова обратно! Но я это сделал и потому, что хотел ему помочь, Джейк! Не все мои мотивы были плохими! Я хотел как лучше, клянусь тебе, Джейк!
– Ладно, что теперь говорить о твоих мотивах! Важно то, что ты, должно быть, учишься на своих ошибках. Я надеюсь ты понял, в чем заключаются твои ошибки? Номер один: никогда не делай своих друзей своими должниками путем голой демонстрации власти. Твои друзья – это только твои друзья, потому что им нравится себя обманывать, что под всеми твоими миллионами ты такой же обыкновенный, как они, и ты разрешаешь им себя обманывать, потому что хочешь думать, что у тебя есть друзья, которым ты нравишься, несмотря на твои деньги. Но если ты станешь манипулировать их жизнями, не важно, насколько альтруистичны твои мотивы, ты разрушишь эту общую иллюзию, и останется одна голая правда, которой никто не захочет смотреть в глаза. А правда эта заключается в том, что ты не обыкновенный, у тебя сверх всего есть нечто, о чем втайне мечтает большинство мужчин, – власть, и ты обладаешь способностью управлять людьми. Не все это могут вынести.
– Да. Верно. О, Господи, как мог я быть таким...
– Твоя вторая ошибка, – сказал Джейк, закуривая новую сигарету от бычка, который тлел в его руке, – это то, что тебе не удалось понять позиции Кевина по отношению к его проблеме. Нельзя признать ее бредом интеллектуала только потому, что сам ты не можешь ее понять. Не удивительно, что Кевин так разозлился. Ведь своими действиями ты оскорбил его взгляды и убеждения, подчинив их своим.
– Черт, правильно, именно так я и делаю. Но я этого не хотел! Все, что я хотел...
– Да, он знает, что ты хотел. Твоя третья ошибка...
– Господи, еще и третья? Я чувствую себя в полном отчаянии.
– ...заключалась в том, что ты напыщенно распространялся наподобие священника-фундаменталиста из библейского края18 на темы нравственного долга. Попытайся быть немного менее прямолинейным, Нейл! Боже мой, двадцать пять лет в Нью-Йорке и все еще можешь поступать так, как парнишка с фермы из Огайо!
– Но я говорил о нравственном долге вполне искренне!
– Искренность почти всегда недипломатична, а часто и гибельна. Во всяком случае, я сомневаюсь в твоей искренности. И ты сам, должно быть, тоже. Твои рассуждения о нравственном долге – это не что иное, как предлог, чтобы вмешаться, а ты уже признался, что твои мотивы, заставившие тебя помочь Кевину, не такие уж кристальные, как тебе бы хотелось.
– Да, но... – вздохнул я. Я чувствовал себя усталым и подавленным, и Джейк, увидев это, встал, похлопал меня по плечу и снова наполнил мой стакан бренди.
– Расслабься, Нейл. Никто никогда не действует только из чистых побуждений. Ты пытался сделать то, что действительно считал правильным, и парочка нечистых мотивов не меняют самого факта. Ты был введен в заблуждение, результат был пагубным, но я признаю, что в основном тобой руководили лучшие побуждения.
– И ты мне сочувствуешь?
– Конечно. Я знаю, как прекрасно ты относишься к Кевину. Я знаю, как дороги друзья, которых ты знаешь с самого детства.
Я испытал огромное облегчение и чувство благодарности. После всего сказанного и сделанного, у меня не оставалось более близких друзей, чем Джейк. Он один понимает трудности, связанные с богатством и изолированностью, потому что его положение очень похоже на мое.
– Как я смогу поправить отношения с Кевином? – наконец сказал я, эта проблема меня беспокоила. – Может, написать ему письмо? Если я позвоню, он просто бросит трубку. – Меня вдруг осенило. – Я могу написать ему письмо от руки. Он увидит, что я искренен. Он знает, что всю мою корреспонденцию печатают машинистки.
– Я тебе лучше советую оставить его в покое. Любой шаг к примирению, возможно, будет расценен им как попытка еще раз проявить свою власть, и он все равно останется враждебно настроенным. Он сам должен сделать первый шаг.
– Но это может никогда не произойти!
– Вполне возможно, но если ты совершаешь крупные ошибки, ты должен быть готов за них платить.
– «За все дурное однажды ты заплатишь»? – процитировал я песню Хенка Уилльямса. – Неужели ты в самом деле в это веришь, Джейк?
Джейк подумал мгновение и сказал:
– Нет.
Мы оба засмеялись, два циничных ньюйоркца, у которых слишком много общего.
– Как Вики? – спросил Джейк, когда я поднялся, чтобы уйти.
– Все прекрасно, если судить по ее письмам. А как твои дети?
– Хорошо, – Джейк никогда не интересовался своими детьми, и поскольку наш разговор перекинулся на домашние проблемы, я почувствовал, как странный тонкий барьер возник между нами.
– Как Эми? – спросил я, автоматически завершая ритуал семейных расспросов.
– Хорошо... А как Алисия?
– О, она в полном порядке! У нее появилось много интересных дел, когда она стала больше заниматься благотворительностью и поступила на курсы аранжировки цветов Юношеской лиги. Я очень доволен этим. Я немного беспокоился за нее, когда Вики выходила замуж. Женщинам трудно пережить, когда их дети покидают дом.
– Конечно.
Он вышел вместе со мной, чтобы меня проводить. Мы пересекли огромный мрачный вестибюль, и наши шаги отдавались эхом в мраморных плитах, окружавших бассейн. Блестящие трубки органа затерялись под сводами потолка.
– Что ты думаешь о последних идиотизмах антимонопольного законодательства? – сказал он. – К этому времени судья Медина, должно быть, уже на коленях.
Я автоматически отозвался на его попытку восстановить пути общения.
– Я сам сожалею, что банк Ван Зейла не вошел в список защиты среди других инвестиционных банков, – сказал я. – Я бы сказал прокурорскому совету пару слов!
– Подумай, какие счета тебе пришлось бы тогда заплатить! И время, которое ты бы на это потратил!
– Верно!
Мы замолчали, остановившись у ложносредневековых входных дверей и пожали друг другу руки.
– Большое спасибо, Джейк. Ты настоящий друг. Я ценю это.
– Доброй ночи, Нейл. И помни: поосторожнее с властью, когда имеешь дело с друзьями, слова «моральный долг» прибереги для разговоров со священником и не пытайся действовать так, будто ты считаешь, что Бог – «белый, англосаксонец и протестант».
– Я не просто подозреваю, я точно это знаю! – ответил я в том же тоне, почувствовав себя намного лучше. Закрывая за собой дверь, я слышал его смех.
Шесть месяцев спустя Вики родила в Лондоне второго сына, которого сразу же назвали Полом Корнелиусом. Сэм и Вики позвонили мне, чтобы пригласить на крестины ребенка, и, хотя я не хотел, чтобы это выглядело, будто я только и ждал предлога, чтобы поехать к ним, я обещал, что мы с Алисией пересечем Атлантику в августе. Я поспешил предупредить их, что мы остановимся в гостинице. Сэм купил дом напротив Гайд-парка, и я не сомневался, что он достаточно просторен для всех, но решил проигнорировать его гостеприимство. Я не хотел огорчать Вики напряженностью, которая возникала при каждой нашей встрече с Сэмом.
По-моему, Вики неплохо устроилась в Лондоне. Она записалась на курсы немецкого языка, правда, из-за беременности курсы пришлось бросить; хотя и без того она была слишком занята обустройством своего нового дома, чтобы уделять серьезное внимание учебе. В своих письмах она описывала, как трудно найти общий язык с английскими дизайнерами по интерьерам, как Эрик начал ходить в английский детский сад, как трудно соответствовать в своих жизненных привычках ожиданиям английских слуг (тут я подумал о Каррауэе и посочувствовал), как чудесно английское радио и телевидение; какое волнение испытываешь от присутствия королевы, описывала коронацию и погоду. Иногда она упоминала о новых фильмах или гастролях нового американского мюзикла, который они с Сэмом видели еще на Вест-Энде, но теперь они слишком много времени занимались с клиентами Сэма, чтобы успевать выходить в город.
Каждую неделю я по несколько раз разговаривал по телефону с Сэмом, чтобы убедиться, что в Лондоне дела идут нормально, и, хотя я понимал, что он недоволен, когда я дышу ему в затылок, я был намерен держать его по стойке смирно, чтобы он не забывал, кто из нас босс. В данной ситуации единственное, что я мог сделать, это восстановить нормальное соотношение сил между нами, а для него это была бы небольшая цена за жизнь в Европе. Однако я старался сохранять дружеский тон наших разговоров, и никто, услышав наш разговор, не догадался бы, что за нашим добродушием скрываются горечь – с моей стороны, и раздражение – с его.
– Итак, как тебе британцы, Сэм? – спросил я Сэма в первый рабочий день после коронации в июне. – Я надеюсь, что тебе нравится пить за здоровье королевы и слушать заявления вроде того, что дух, который помог завоевать Эверест, победил и в войне!
– Ну, я всегда готов отдать должное по заслугам, – добродушно сказал Сэм, – почему бы мне не выпить за здоровье королевы? Мне всегда нравилась королевская семья. Во всяком случае, они все там немецкого происхождения.
