Текст книги "Грехи отцов. Том 1"

Автор книги: Сьюзан Ховач

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

– Моя жена уже спит, Каррауэй? – спросил я дворецкого, вернувшись домой.

– Нет, сэр, она в Золотой комнате.

– Принеси мне виски и содовую, пожалуйста. – Я говорил так спокойно и вежливо только с Каррауэем. Мне не нравились английские слуги с их особыми способностями создавать у своих американских хозяев комплекс неполноценности, но этот был своего рода шедевр, а я всегда предпочитал иметь лучшее. Каррауэй ценил мое отношение к нему и в свою очередь был со мной почтителен. По опыту он уже знал, какие неприятности могут его поджидать в тех домах, владельцы которых имеют самое отдаленное понятие о том, как вести себя со слугами, поэтому он ценил то, что имел.

У нас было пять гостиных на первом этаже, библиотека, столовая и танцевальный зал, но мы, как правило, пользовались лишь маленькой и уютной Золотой комнатой. Вивьен когда-то выбрала для этой комнаты оригинальный золотой декор, но позднее по указанию Алисии золотые шторы были сняты, золотая обивка заменена на другую, а золотых тонов ковер отправлен на чердак. Теперь доминирующим цветом в комнате стал бледно-зеленый, но она по-прежнему называлась Золотой.

Когда я вошел в комнату, Алисия и Сэм вскочили, как будто я застал их за чем-нибудь непристойным.

– Привет, – сказал я, нарушая молчание. – Я только что выгрузил Вивьен возле «Плазы» и чувствую, что мне необходимо выпить. Рад видеть тебя, Сэм. Прости за неприятности, доставленные тебе в больнице. Ты был еще раз у Вики?

– Нет, я решил, что не стоит. – Он снова тяжело сел, – крупный мужчина в дорогом костюме, его глаза подозрительно смотрели из-под очков. – Я тоже был чересчур резок и приношу свои извинения.

– Какого черта, ты был абсолютно прав! Она твоя жена, а не моя! И давай забудем об этом.

– Ну что ж, давай забудем!

Вошел Каррауэй с виски и содовой. Он так умел держать серебряный поднос, что казалось, будто он родился с ним в руках.

– Спасибо, Каррауэй.

– Да, сэр. – Англичане никогда не скажут «пожалуйста», только бесконечное «да, сэр». Это позволяет им контролировать ситуацию, которая иначе может превратиться в дружескую беседу у камелька. Англичане – мастера разыгрывать небольшие представления, их манера речи может разрешить любую трудную ситуацию. Мы с Сэмом не были новичками в этой игре. Самым смешным в наших с ним редких стычках было то, что каждый из нас знал следующий шаг другого.

– Ну и отлично, – примирительно сказал я, когда Каррауэй вышел из комнаты. – Что же вы тут замышляли, когда я вас застукал?

По лицу Сэма было заметно, что мой вопрос, требующий конкретного ответа, был ему неприятен.

Он засмеялся и устроился поудобнее, закинув ногу на ногу, пытаясь придать себе вид самый непринужденный.

– Ты так стремительно ворвался, что мы подпрыгнули от неожиданности. Да ничем особенным, Нейл, – просто опять обсуждали имя ребенка. Сказать по правде, у меня есть сомнения: стоит ли его называть в честь моего кузена. Я, конечно, очень люблю Эрика, но ведь Вики никогда его не видела и это имя ей ни о чем не говорит. Может быть, было бы лучше назвать его Пол Корнелиус в честь тебя и Пола. Для Вики это значило бы больше, как, впрочем, и для меня.

– Прекрасно, – сказал я, полагая, что он пытается подсластить пилюлю. Добавим немного кисленького. Улыбнемся. – Интересное предложение! Хочешь знать мое мнение?

– Естественно! – покривил душой Сэм.

– Мне кажется, было бы ошибкой проявлять сентиментальность в отношении Пола, – он всегда презирал ее, и чем больше я об этом размышляю, тем меньше мне хочется получать весточки из прошлого. Нет, – ты прав, лучшего имени, чем Эрик Дитер, придумать нельзя. Тогда в больнице я был очень удивлен, но лишь потому, что был уверен, Вики захочет назвать его Сэмом в честь тебя.

Это была большая ошибка. Мне не следовало говорить заведомую ложь. Во время возникшей паузы я увидел, как Алисия в замешательстве уставилась на недогоревшее полено в камине, мои руки сжались в кулаки, и я спрятал их за спиной.

– Ну, – произнес Сэм, чувствуя, что необходимо как-то разрядить обстановку. – Если ты уверен...

– Какого черта, Сэм, я тут абсолютно ни причем! Я только дедушка, о чем Алисия не устает мне напоминать!

Еще одна ошибка. Мои слова прозвучали злобно и ревниво. От напряжения у меня появилась испарина. Надо было срочно перевести все в шутку.

– Я себя чувствую столетним стариком! Пожалуй, я пойду в спальню и попробую омолодиться. Не бери в голову, Сэм, а, ты, Алисия, закажи ему еще выпить.

Я вышел из комнаты, тихо прикрыл дверь, сделал несколько шагов в сторону, а затем вернулся обратно и прильнул к дверям.

– О, черт, – говорил Сэм, – кажется, он расстроился? А мне казалось, что все идет нормально.

– Я советую тебе пока не настаивать на Поле Корнелиусе, а то испортишь все еще больше.

Я тихо отошел.

Поднявшись наверх, я отпустил слугу, сел на кровать и с трудом разжал кулаки. Я не мог понять, почему я так плохо справился с ситуацией. Вероятно, я был очень расстроен. Но почему? Я попытался проанализировать свое поведение. Всегда возникали проблемы, которые могли бы меня действительно огорчить. Я ненавидел их за то, что они считали меня неврастеником, человеком, с которым надо обращаться как с маленьким ребенком, хотя я прекрасно владел собой. Вот уже шестнадцать лет я знал, что у меня не будет сына – шестнадцать лет семь месяцев и пять дней, – и если я жил с этим несчастливым фактом уже шестнадцать лет, то почему это должно беспокоить меня сейчас? Конечно, мне хотелось бы иметь сына, но, как говорила моя мама, вернувшись в Веллетрию, нельзя иметь все на свете, а поскольку у меня было почти все, разве я мог жаловаться. Я и не жаловался, но Алисия всячески пыталась внушить мне, будто я страдаю. Естественно, мне было жалко Алисию, так как она хотела еще иметь детей, но у нее уже были два мальчика, а теперь я дал ей еще и дочь, так что жалеть ей было не о чем. У меня не было чувства вины, когда мы жили вместе одной большой семьей. И почему оно должно было быть? Я вообще не верил в существование этого чувства. Ощущение вины – это для малодушных неврастеников, которые не могут справиться с жизнью. Бог сдает нам карты, а дальше уже каждый играет как умеет.

Шестнадцать лет семь месяцев и пять дней. Звучит как тюремный срок. Седьмое сентября 1933 года, синее небо было подернуто дымкой... Именно тогда кончились мои мечты о большой семье, мои прекрасные взаимоотношения с женой, мое преклонение перед Полом, который заполнил пустоту, образовавшуюся после смерти отца, которого я почти не помнил, – и даже замужество моей сестры подходило к концу, и я оставался один на один с моим зятем, этим сукиным сыном Стивом Салливеном...

Стоя под душем, я вспомнил, что уже принимал его, совсем недавно. Должно быть, я потерял контроль над собой. Интересно, что означал этот повторный душ? Еще один обряд очищения? Возможно, я пытался смыть с себя память об этой ужасной сцене в золотой комнате. Под душем у меня всегда рождались чистые и светлые мысли.

Надев пижаму, я залез в постель, и стоило мне взять в руки книгу, как я услышал скрип двери. Я тут же выключил свет и притворился спящим.

Если бы она поняла, что я сплю, она могла бы лечь ко мне в постель и положить мою руку себе на низ живота. Она делала так раньше, когда жалела меня, и позднее, когда я был импотентом, ей было так жалко меня, что она отказывалась от моих предложений заниматься любовью менее традиционным способом. Она знала, что мне не нравится такая практика, и, без сомнения, полагала, что это очень трогательно с моей стороны предлагать нечто, что мне не нравилось, только лишь ради ее удовольствия. Наша сексуальная связь оборвалась. Мне потребовалось много времени, чтобы понять, каким я был сукиным сыном, пытаясь из собственного эгоизма воскресить наше счастливое прошлое, но однажды я понял, как она страдает, и положил этому конец.

Я сделал бы для Алисии все, абсолютно все. Когда я впервые понял, что у нас не будет детей, я предложил ей развод, но она предпочла остаться со мной – и не только потому, что я был богат; у Алисии было состояние и наследуемое положение в нью-йоркском обществе. Это удивительно, что красивая женщина предпочла остаться со мной при столь неблагоприятных обстоятельствах, полагая, что я единственный мужчина, способный составить ее счастье. И не было ничего удивительного в том, что я употребил все свое влияние и власть, чтобы сделать ее счастливой. Она хотела, чтобы я полюбил ее сыновей; я сделал все возможное, чтобы относиться к ним, как к своим собственным. Она не любила благотворительность, и я постарался, чтобы ее не касалась эта сторона моей деятельности. Она была достойна самого лучшего дома, какой я мог ей предложить, и я сохранил дом Пола на Пятой авеню, хотя и не любил его. Она желала прекратить наши сексуальные отношения, и я прекратил их. Если бы она потребовала развод, я бы нашел в себе силы осуществить и это, хотя совершенно не представляю, как бы я жил без нее. Я даже предлагал ей завести себе любовника, поскольку считал, что лучше быть покладистым мужем, чем брошенным. Я любил ее. Я хотел ее больше, чем какую-либо другую женщину на свете, и когда я легко, без каких-либо усилий занимался любовью с Терезой, моя импотенция по отношению к жене казалась своего рода приговором – шестнадцать лет семь месяцев и пять дней тюремного заключения в полицейском государстве, где пытки узаконены, а правосудия не существует. Каждый день я просыпался с мыслью: «С меня достаточно! Позволь мне уйти!», и каждый день мой безликий тюремщик напоминал мне, что он выбросил ключ от моей камеры. Тот, кто тасует карты жизни, сдал мне туз пик, чтобы разрушить мой бубновый королевский флеш, и иногда мне казалось, что эта черная карта будет похоронена вместе со мной в могиле.

Луч света за дверью, который связывал наши спальни, исчез, но ничего не произошло. Я лежал один в темноте.

Я опять очутился в городском автобусе, на этот раз это был пустой автобус без водителя, и одиночество ощущалось еще более болезненно, чем я мог себе представить.

Встав с постели, я приоткрыл дверь и прислушался. Тишина. Терзаясь сомнениями, я отошел от двери и попытался проанализировать ситуацию. Мог ли я постучать к ней? Нет, я не мог и мечтать об этом. Может быть, стоит честно и прямо спросить ее, не возражает ли она, если я прилягу рядом и возьму ее за руку? Нет. Она тут же подумает: бедный Корнелиус, он опять не может, пожалуй побалую его, ведь он такой несчастный. А вся ирония заключалась в том, что я не был бедным Корнелиусом. Я был богатым, удачливым, могущественным Корнелиусом, имеющим любовницу, каждый вечер говорившую мне, как я хорош в постели. Так что, если я и был неудачником, то только в воображении Алисии. Но поскольку она полагала, что я неудачник, то я и был им. Все эти беспомощные люди, которые тратят свое состояние на психиатров, могли бы попытаться проанализировать свои поступки самостоятельно. Тем самым они сохранили бы кучу денег. Я не верил в психиатров – это развлечение для женщин и придурков.

Я опять вернулся в спальню. Мысль о придурках напомнила мне о Кевине, а мысль о Кевине, в свою очередь, навела на размышления о том, как мало осталось людей, с которыми я мог бы поговорить. С тех пор как я унаследовал деньги Пола, я не мог уже и мечтать о том, чтобы поделиться с кем-нибудь своими сокровенными мыслями. Исключение составляли те немногие люди, которым я доверял.

Я доверял своей сестре, но мы не виделись уже многие годы, практически с того момента, как она вернулась после войны в Веллетрию. Я доверял Сильвии, которая всегда восхищала меня, но она жила в трех тысячах миль отсюда. Моя мать умерла в 1929 году. Отчим, которого я никогда не любил, тоже умер. Мой отец, фермер из Огайо, на которого, говорят, я похож, умер, когда мне было четыре года. Даже Пол, мой великий дядя, упомянувший меня в своем завещании, ушел от нас двадцать четыре года тому назад, да и он не уделял мне много внимания. Я с болью вспоминал о его безразличии. Я создал культ по отношению к памяти Пола, но никому и в голову не могло прийти, что я ненавидел его за это безразличие, которое, если бы он остался жив, могло перерасти в активную неприязнь.

Несмотря на антипатию, Пол оставил мне все, что я хотел, и поэтому, вероятно, это было правильно – уважать его память. Конечно, очень выгодно быть протеже Ван Зейла: разве я смог бы достичь таких вершин без помощи Пола? В противном случае это заняло бы у меня гораздо больше времени. Защита Пола обеспечивала мне лидерство на пути к власти, хотя теперь это не имеет значения, так как с тех пор прошло слишком много времени. В данный момент существенным было то, что Пол умер и помочь мне было некому.

Кроме членов моей семьи, у меня было трое близких друзей, которые знали меня, когда я был убогим, никому не нужным Корнелиусом Блэккетом из Веллетрии, штат Огайо. Сэм... я уже не был уверен на сто процентов, что доверяю ему. Кевин развлекал меня, но я никогда не относился серьезно к гомосексуалистам. Джейк... да, пожалуй, Джейку я доверял. У него были те же деловые проблемы, и образ жизни соответствовал моему. Пожалуй, Джейк был единственным верным другом, который у меня остался, но мы никогда не обсуждали личные проблемы. Мы беседовали о финансах, политике и искусстве, но никогда о наших семьях, и я знаю почему. Что может сказать человек, любящий свою жену и верящий в святость семейных уз, человеку, который уже многие годы не спит со своей женой и в то же время не пропускает мимо ни одной юбки. Я никогда не критиковал Джейка, я не имел морального права критиковать его после того, как завел интрижку с Терезой, но разница в наших семейных отношениях создавала между нами некий невидимый барьер.

Я включил свет, давая тем самым знать Алисии, что я проснулся. Затем я выключил его и стал ждать. Ничего не произошло. Скорее всего, она заснула. Счастливая Алисия.

Интересно, воспользовалась ли она моим советом и завела ли любовника, но думаю, что этого не произошло. Алисию нельзя было отнести к неразборчивым женщинам, а всем известно, что только такие дамы имеют склонность к внебрачным связям. Эротические мысли не преследуют женщин в такой степени, как мужчин. Когда они видят мужчину, они не представляют его голым и не прикидывают размеры его члена во время эрекции. В их воображении он рисуется в смокинге, с букетом алых роз, а где-то на заднем плане непременно звучит медленный блюз. Женщины романтичны. Они мечтают о любви, а не о сексе, и у Алисии не было любовника. Если бы он был, я бы наверняка знал об этом.

Ее тошнило от секса, это было очевидно. Я не винил ее за это, особенно после всего того, через что я заставил ее пройти.

Я снова поднялся наверх, бесцельно зашел в ванную, затем в туалет и вернулся обратно в спальню. Я выглянул в окно и, взглянув на Центральный парк, подумал о сотнях людей, с которыми я сталкивался по роду своей деятельности. Наверняка должен существовать кто-то, с кем я мог бы поговорить! Это не должна быть глубокая, очень содержательная беседа. Просто непринужденный треп о том, о сем, чтобы снять напряжение.

Я спустился в библиотеку и достал пять записных книжек. В первой были фамилии и телефоны людей, которых я любил приглашать на небольшие обеды, во второй – координаты тех, кого я, как правило, приглашал на большие званые приемы, в третьей – на коктейли, в четвертой – на танцевальные вечера, в пятой – на выставки. Моя секретарша занесла все фамилии в общую картотеку, которая тщательно хранилась, каждые шесть месяцев Алисия собственноручно просматривала ее, перетасовывала людей по разным категориям, заносила туда новые фамилии, вычеркивала старые. Алисия всегда знала, кого я хочу видеть и как часто.

Я уже просмотрел половину первой книжки, когда понял, что уже поздно звонить в Нью-Йорк кому бы то ни было. Я машинально пролистывал страницы, размышляя, стоит ли звонить Сильвии в Сан-Франциско; но был уверен, что она обязательно заговорит о ребенке, а разговоров о маленьком Эрике Келлере с меня было достаточно.

На страничке с буквой «С» мне попалась на глаза фамилия Салливен.

На какое-то мгновение я вернулся назад, в прошлое, к Стиву, к страху, что он уничтожит меня при первой же возможности, к крови, убийству и насилию; назад, к его ужасной женитьбе на Эмили; назад, в кошмарное прошлое, к Стиву, уходящему из банка Ван Зейла и на прощанье пытающемуся дать мне в зубы; к жутким махинациям, к его гибели в Англии на проселочной дороге; к этой женщине, которая довела Стива до ручки, разрушила его брак с Эмили и настроила против меня Пола; туда, к Дайне Слейд, патриотическому жесту, приведшему ее к смерти, ко всей этой крови, преступлениям. Но нет, мои руки были чисты – я мыл их и делал это не раз, – и теперь уверен в своей невиновности: мною управляли. Теперь прошлое было мертво, и оно никогда не возродится, никогда, никогда, никогда.

Я похоронил свои желания в могиле своей памяти и изгнал из настоящего все мысли о прошлом.

Салливен, Скотт. 624. Е. 85, Нью-Йорк.

Я расслабился. Скотт был моим мальчиком; нет, сыном его трудно было назвать – он был моложе меня всего на одиннадцать лет, – скорее младшим братом. Стив выбросил его шестнадцать лет назад – точнее шестнадцать лет семь месяцев и пять дней, в тот самый день, когда я узнал, что у меня никогда не будет сына. Именно в тот день Стив бросил Эмили ради Дайны Слейд.

У него уже было двое сыновей от первого брака, но он не обращал на них ни малейшего внимания, точно так же, как он игнорировал обеих дочерей Эмили. Младший сын Тони всегда представлял для меня загадку, но я не видел его с 1939 года – он уехал жить в Англию, а затем погиб на войне в 1944 году. Скотт пережил войну, он не был похож на своих отца и брата; когда я был со Скоттом, мне никогда не приходила в голову мысль о Стиве и Тони.

Скотт не был крутым воротилой, ежедневно поглощавшим Бог знает сколько спиртного и не пропускавшим ни одной юбки. Он был сдержанным и сообразительным, знал массу интересных вещей. Скотт был молчаливым, тем не менее мог прекрасно объясниться с клиентом, он мог быть жестким и заставить клиентов уважать себя. Он мне нравился. Мужчины, которые не пьют, не курят и (возможно) не занимаются сексом, как правило, скрытые извращенцы. Но Скотт был нормален, я был уверен в этом, поскольку провел с ним много времени и почувствовал бы, если бы что-нибудь было не так. Я наблюдал за ним в течение долгого времени, и мне нравилась его манера вести дела. На самом деле я любил его больше, чем своих пасынков.

Скотт любил полуночничать, до утра зачитываясь научной литературой. У меня обычно не хватало времени для чтения такого рода книг. Скотт никогда не демонстрировал своих обширных знаний, не давал почувствовать своего превосходства, не пытался унизить того, кто не получил достойного образования. С ним можно было беседовать часами; он с увлечением мог обсуждать как сугубо житейские проблемы, так и самые заумные научные теории. Мне кажется, что он очень трезво смотрел на жизнь. Сэм только лишь потому боялся за Скотта, что не мог себе представить, в какой степени тот был реалистом. Скотт ненавидел своего отца и давным-давно вычеркнул его из своей жизни. Он любил меня. Я заботился о нем, оберегал его, делал все возможное, чтобы обеспечить ему карьеру, и для Скотта это значило много. Если бы мы были персонажами одной из пьес Кевина, то Скотт должен был бы иметь на меня большой зуб за разорение своего отца, и возмездие наверняка наступило бы. Но это в литературе, а в жизни у Скотта и в мыслях не было мстить мне. Он слишком любил меня, но даже если бы он ненавидел меня, его ощущение реальности было настолько обострено, что он понимал, что надежды на реванш бессмысленны. Есть люди, которым не следует мстить. Они чересчур могущественны, и это был именно мой случай. Я связан с людьми. Я внушаю им, чтобы они шли за мной, чтобы они уважали меня, и Скотт давно понял это, и теперь я мог наслаждаться дружескими отношениями с ним, ни о чем не беспокоясь. В действительности дружба со Скоттом давала мне очень много. Без него мой мир стал бы куда более скудным.

Я набрал номер.

– Да, – ответил Скотт.

– Привет, Скотт, это Корнелиус. Ты уже спишь?

– Нет, читаю Достопочтенного Беду.

Именно это мне нравилось в Скотте. Все остальные в Нью-Йорке уже либо спали, либо занимались любовью, либо пили или смотрели телевизор, а вот Скотт занимался настоящим делом.

– Достопочтенного кого? – переспросил я.

– Беду. В восьмом веке на севере Англии жил некий образованный монах. И в данный момент я читаю написанную им историю англосаксонской церкви.

– Это книга из общества книголюбов?

– Вероятно. Он пишет об общечеловеческих ценностях.

– Например?

– О краткости бытия и людском невежестве.

– О Боже! Немедленно приезжай ко мне и расскажи об этом. Я пришлю за тобой «кадиллак».

– Пожалей шофера. Я возьму такси.

Я вздохнул с облегчением. Пустота ночи на некоторое время отступит, и я смогу забыть свои проблемы, обсуждая вместе со Скоттом измышления какого-то глупого бедного монаха. Я быстро поднялся наверх, натянул на себя брюки и джемпер, надел кроссовки и вернулся в библиотеку в ожидании Скотта.

Он приехал десять минут спустя, высокий худощавый мужчина тридцати одного года с черными коротко стриженными волосами и темными глубоко посаженными глазами на бледном жестком лице. У него был вид человека, с которым стоит считаться. Мне это импонировало. И хотя я прекрасно понимал, какую опасность представляют излишне амбициозные люди, но уже на протяжении четверти века общался именно с такого рода людьми и прекрасно научился держать их на расстоянии. Я не возражаю против удачливых людей, но до тех пор, пока их великие мечты не выйдут из-под моего контроля.

– Привет, Скотт. – Я улыбнулся и пожал ему руку.

– Привет! – Он сжал мою руку и тоже улыбнулся, демонстрируя взаимное доверие и дружелюбие. – Ты что, спятил? Что за дурацкая затея вытащить меня сюда в час ночи, чтобы обсуждать Достопочтенного Беду?

– Ты что, миллионеров не знаешь? Они выдумывают все что угодно, лишь бы удовлетворить своим причудам, желтая пресса всегда пишет, что мы... Скажи, после того как ты расскажешь мне о монахе, сыграем с тобой в шахматы?

– Мне кажется, что монах был лишь предлогом, чтобы заставить меня тащиться через весь город!

В библиотеке я подошел к бару и достал две бутылки кока-колы.

– Прекрасно, – сказал я, передавая Скотту его кока-колу и усаживаясь в кресло напротив него. – Расскажи мне точку зрения монаха на краткотечность нашей жизни и невежество человечества.

– Ну, в общем так, – протянул Скотт, предложил мне жевательную резинку, и мне пришло в голову, что мы, вероятно, забавно выглядим, живя здесь – в стране, о которой Беда никогда и не слыхивал, – жуя резинку и обсуждая о теории средневекового монаха спустя двенадцать веков после его смерти.

– Беда рассказывает историю, – сказал Скотт, продолжая жевать, – обращения в христианство одного из величайших королей Англии Эдвина Нортумберийского. Эдвин решил посоветоваться со своими помощниками, следует ли ему решиться принять христианство. Итак, они сидели в зале Уайтенгемот и пытались прийти к единому мнению. Это должно было быть величайшим решением, поскольку если Эдвин принимал христианство, то и остальные должны были принять его. Наконец, один из них произнес: «Почему бы нам не попробовать эту новую религию, что мы теряем? Мы же абсолютно невежественны. Человеческая жизнь напоминает полет маленькой пташки, когда она среди суровой зимы залетает в ярко освещенную залу, помедлит минуту в тепле и затем вылетает за дверь, обратно в ночь, в поисках своего конца». Или, проще говоря, нам не известно, откуда мы пришли и куда направляемся, и наша жизнь – как яркая вспышка света в кромешной тьме вечности.

Я попытался сконцентрироваться на самом главном.

– Итак, Эдвин принял христианство?

– Конечно. Они полагали, что любая религия, дающая возможность расширить свои познания, имеет право на существование.

– И что же случилось с Эдвином?

– Он был уничтожен своим заклятым врагом Кадуоллой, и англичане вновь стали язычниками.

– Так что это была напрасная трата времени.

– Мы не можем знать это наверняка. Конечно, были люди, которые вслед за Эдвином обратились в христианство и остались христианами несмотря на победу Кадуоллы. Не забывай, что в конце-то концов христианство победило.

– Вряд ли это послужило большим утешением для Эдвина.

– Почему ты так уверен в этом? Эдвин умер за идею, в которую он верил, за веру, которая, как он полагал, восторжествует.

– Но ведь это не помешало ему потерпеть полную неудачу!

– Смотря что ты называешь неудачей! Ты, вероятно, полагаешь, что смерть всегда означает неудачу?

Я тут же подумал о моем враге Дайне Слейд, погибшей за свою страну в Дюнкерке после удачно прожитой жизни.

– Не могу понять, Скотт, почему тебя тянет читать всю эту приводящую в уныние древнюю историю. Давай лучше сыграем в шахматы.

И мы сели играть. Через некоторое время я спросил:

– Ты действительно веришь, что жизнь – это всего лишь полет пташки в ярко освещенной комнате?

– А ты нет?

– Но тогда жизнь теряет смысл, не так ли?

– Жизнь бессмысленна, – сказал Скотт. – Именно поэтому мне интересно читать философов, которые пытаются найти в миру некий порядок.

– Зачем беспокоиться? Бог создал мир таким.

– А ты веришь в Бога, Корнелиус?

– Конечно. Как и все здравомыслящие люди. Для всего должна существовать некоторая точка отсчета, и этой точкой является Бог. – Я автоматически передвинул пешку. – Твой ход.

– Но это как раз и интересно, Корнелиус. Далеко не все здравомыслящие люди верят в Бога. Например, до возникновения буддизма у китайцев вообще отсутствовало понятие Бога. Другими словами, четверть всего человечества веками жила и умирала, не испытывая необходимости верить в некое сверхъестественное существо.

– Китайцы всегда были со странностями. Это всем известно. – Я налил себе еще немного кока-колы. – Лично я не считаю, что жизнь так уж бессмысленна. Мне, наоборот, она кажется чрезмерно упорядоченной. Относительно своей жизни мне все известно. По воле случая я достаточно богат, и поэтому у меня есть моральные обязательства помочь как можно большему числу людей. Именно это я и пытаюсь сделать с помощью моего Художественного фонда и благотворительности.

– Справедливо.

– У меня замечательная семья, я люблю свою работу и веду прекрасный образ жизни. Я очень счастлив и удачлив.

– Это великолепно, – сказал Скотт, – но лично я считаю, что это напрасная трата времени, спрашивать себя, счастлив ли ты, так как очень немногие могут достаточно объективно оценить происходящее. Мне кажется, что основной вопрос, который надо задать себе, это не «насколько я замечательный?», а «стоило ли все это затраченных усилий?».

– Хорошо. – Я решил, что пришло время поменяться ролями. – Ты в течение многих лет вел аскетичный образ жизни, Скотт, – стоило ли это того?

Скотт засмеялся.

– Конечно! Я давно пришел к выводу, что меня не интересуют скоротечные удовольствия. Они не существенны. Я хочу постичь все достижения человеческого разума, чтобы на вопрос «Стоило ли все это затраченных усилий?» я мог бы уверенно сказать «Да». Мир существует только в твоем уме, поэтому, если ты отрицаешь разум, то таким образом ты отвергаешь мир, в котором тебе приходится жить.

– Все это романтическая чушь. Я далек от всего этого интеллектуального мусора. Твой ход.

Скотт убрал коня из-под удара моего слона.

– Отлично, отвлечемся от меня, давай вернемся к тебе. Стоило ли все это затраченных усилий, Корнелиус?

– Естественно! Я мог бы повторить все заново! Я всегда делал все возможное для того, чтобы вести достойный образ жизни, и никто не может сделать более того, на что способен.

– Действительно, не может! Твой Бог должен быть доволен тобой, Корнелиус!

– Честно говоря, я не ощущаю Бога в качестве отца-наставника, все время стоящего за моей спиной. Мне кажется, что Бог – это сила, некая форма чистой власти. – Я увидел прекрасные возможности своей королевы, но надо было сделать еще три хода. – Я воспринимаю Бога как нечто беспристрастное, – сказал я, размышляя, стоит ли есть его коня. – Вроде правосудия.

– Ах, правосудие! – сказал Скотт. – Это увлекательнейшая идея. Твой ход.

Я дотронулся до его коня.

– Ты имеешь в виду месть? – спросил я как бы между прочим, все мысли о шахматах тут же выветрились из моей головы. – Справедливость в смысле Ветхого Завета? Око за око, зуб за зуб и все такое прочее?

– Нет, в этом плане правосудие меня не интересует, я предпочитаю интеллектуальное возмездие. Гнаться за врагом, размахивая топором, не представляет труда. Месть – это когда человек играет роль Бога. Мне больше нравится, когда в роли Бога выступает сам Бог или, попросту говоря, естественное правосудие.

– Что ты имеешь в виду? Ты говоришь о справедливости в возвышенном смысле. «Мы имеем то, что заслуживаем» и тому подобное?

– Корнелиус, я так же невежествен, как и король Эдвин со своими соратниками, – не следует ждать от меня каких-либо откровений! Я говорю лишь, что мне хотелось бы больше узнать о смысле жизни, – я как средневековый рыцарь, пытающийся найти святой Грааль. Ты когда-нибудь слышал про легенду о короле Артуре?

– Конечно, это же фильм с Джоном Бэрримором? Знаешь, тебе, вероятно, следовало бы жениться или что-нибудь в этом роде. Все эти разговоры о святом Граале наводят меня на мысль о том, что ты становишься таким же чудаком, как этот, как его, ну, я имею в виду парня, который отправился искать эту чашу, – Галахада. С ним было что-то не так?

– Он дал обет безбрачия. В средние века считалось, что целомудрие придает мужчине сверхъестественную силу.

– Чаще вызывает нервное расстройство. Ты ведь, надеюсь, не в такой степени целомудрен, Скотт?

– Ты хочешь знать, не девственник ли я?

– Нет, я уверен, что...

– Были ли у меня связи? – Конечно. У каждого были.

– С женщинами? – спросил я в приступе внезапной паники.

– Ты иногда задаешь странные вопросы, Корнелиус! Конечно, с женщинами. Зачем ломиться в открытую дверь?

Я расслабился и глубоко вздохнул. Наконец-то заговорил он об этом, разумный, физически нормальный Скотт с присущей ему жизненной хваткой. Я начинал нервничать, когда он становился слишком заумным.

– Иногда я беспокоюсь о тебе, Скотт! – сказал я, улыбаясь.

– Неужели?

– Да. – Я взглянул на доску и увидел, что он испортил мне всю задуманную комбинацию. – Вероятно, мне не следует о тебе беспокоиться, не так ли? – поинтересовался я, глядя ему в глаза.