Текст книги "Чудовище Франкенштейна"

Автор книги: Сьюзан О'Киф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Сьюзан Хейбур О’Киф
Чудовище Франкенштейна

Стивену Чадни, с благодарностью за то, что прыгнул вместе со мной в неизвестность

Пролог

13 октября 1828 года

У Северного полюса

Личный бортовой журнал

капитана Роберта Уолтона

У меня за спиной, скованные морозом, лежат останки Виктора Франкенштейна.

Такая стужа, что, кажется, чернила в пере замерзают. Иллюминатор изнутри заиндевел, с петли свисают сосульки, а от моего дыхания над страницей плывут клубы пара. Оглянись я, даже труп в моей постели почудится белоснежным.

Нужно писать быстро – возможно, после меня только и останется, что этот журнал. Но как пересказать случившееся, Маргарет? Это же безумие!

Я обещал, что буду правдиво записывать все события, произошедшие за время нашей разлуки. Меня отправили в изгнание, но я решил обратить его во благо. Если бы мне удалось открыть Северный полюс, я бы расширил человеческое знание о величии Всевышнего. Если бы мне удалось открыть Северный полюс, вы бы радушно приняли меня обратно. Ведь разве после такой милости Господа я не заслуживал бы также Его прощения?

Но в ответ на мои мольбы даже Господь отрекся от меня.

Ныне рука моя дрожит не только от холода, а эти слова, которые лишь ты способна понять, словно порицают меня своими расхлябанными буквами и огромными кляксами.

Пару недель назад я спас во льдах человека. Будучи уже наполовину мертвым, он чудом остался жив. Решимость питала его обжигающей снедью одержимости, наделяя жгучим желанием выжить.

Человек назвался Виктором Франкенштейном.

Он сказал, что раскрыл тайну творения.

С тех пор как я спас этого беднягу, он беспрестанно рассказывал мне фантастическую и по сути своей богохульную историю о громадном существе, созданном его собственными руками, которое восстало против него и уничтожило все, что он любил. Осознав свое безрассудство, Франкенштейн пустился в погоню за тварью и выследил ее в этих пустынных краях.

То был рассказ человека, сведенного с ума стихиями, ибо кто еще отважится на такое или хотя бы вообразит столь самонадеянный поступок? Но между нами возникла поразительная духовная близость, и меня притянуло к нему с такой же силой, с какой Северный полюс притягивает стрелку: я слушал день за днем, как разворачивалась нить повествования. Наконец я понял, что он и есть тот друг, которого я был лишен всю жизнь. Ты знаешь, как я от этого страдал, Маргарет, считая себя обреченным на одиночество, и единой отрадой была для меня ты. Можешь вообразить, как я восхищался им, как жаждал его дружбы и любви.

Я предвкушал вашу радостную встречу и уже завидовал вашей слишком пылкой привязанности друг к другу.

Но меня преследует злой рок: я пришел на помощь слишком поздно, Франкенштейн так и не поправился. Погода испортилась, и здоровье его пошатнулось. Он умер вчера на рассвете, едва ледяной ветер завыл, словно оплакивая покойника. И по-моему, с ним умерла лучшая частичка моей души.

Странно было обрести потерянного двойника в человеке, обуреваемом столь нечестивыми желаниями. Но потом он умер… Мне страшно было смотреть в зеркало. Чье отражение я увижу? А если сдернуть одеяло с мертвеца, чье у него будет лицо?

Я так и не раскаялся…

Ах, Маргарет, как я смею записывать подобные мысли на этой странице, которую ты, возможно, еще прочтешь?

Лишь одна мысль терзала бредящего Франкенштейна до самого конца.

– Я умру, – говорил он, – а мой преследователь останется в живых? Пообещайте мне, капитан Уолтон, что он не уйдет от возмездия.

Я не мог отказать в утешении столь безутешному и ответил, не придав своим словам значения:

– Обещаю.

– Значит, вы понесете мой крест? Поклянитесь! Ради всего человечества, ради вашей сестры поклянитесь мне, что выследите это существо и уничтожите его.

– Даю вам слово.

Он сжал мою руку, и я вновь познал одиночество.

Я стоял над ним, потеряв счет времени, пока обеспокоенный экипаж не прислал двух человек, поднявших меня на палубу.

Смерть следовала за мной по пятам, мы шли нога в ногу.

Позже какой-то шум заставил меня вернуться в каюту. Над трупом высилась гигантская, непропорциональная человекоподобная фигура. Лицо закрывали длинные космы черных волос, огромная рука тянулась к покойнику. Услышав меня, существо обернулось, и я увидел его лицо. Я не встречал ничего столь ужасного и отвратительного. Непроизвольно отшатнувшись, я зажмурил глаза. А потом все сразу вспомнил, дорогая сестра, и поверил.

Мой дорогой Франкенштейн не солгал. Это рукотворное создание существовало на самом деле.

– О, я несчастный, – сказало оно.

Голос был мягкий, приятный и очаровывающий, потому страшные слова, слетавшие с черных, обезображенных губ, звучали еще ужаснее.

– Я убивал красивых и беззащитных, душил невинных во сне, сдавливал горло тем, кто ничем не навредил мне. – Он оглянулся на своего творца. – Он тоже моя жертва. Я преследовал и вместе с тем заманивал его, пока не привел к окончательной гибели. И вот он лежит здесь белый, холодный, недвижный.

– Теперь ты больше не в силах его истязать! – воскликнул я.

– А он меня? Как всякий человек, я стремился к дружбе и любви, но он обрек меня на пожизненную ненависть.

– Как всякий человек? – изумился я. – Ты издеваешься надо мной? Или надним?

Существо попыталось распрямиться, но тесное помещение не позволило ему встать во весь рост.

– Издеваюсь? Для меня нет места – ни здесь, ни где-либо еще, и он наверняка это знал. Теперь тот, кто призвал меня к жизни, мертв. – Вид у него сделался более решительный. – Меня тоже не станет, ведь я смогу обрести покой лишь в смерти, которая меня и породила. Пусть хотя бы душа моя упокоится с миром, которого не познало тело.

С этими словами он промчался мимо меня, спрыгнул с корабля и приземлился на льдину рядом с судном. Вскоре волны унесли ее вдаль, и она скрылась во тьме.

Неужели человек способен меняться так быстро, Маргарет? Нам говорят, что Божья благодать вмиг приносит спасенье, но я уже познал, что проклятье бывает столь же внезапным. Вдруг в моей душе проснулось что-то непостижимое.

Чудовище существовало на самом деле. Что это означало – лично дляменя ? Я дал пустое обещание догнать и убить то, что считал несуществующим. Я лишь хотел утешить дорогого собрата.

А потом я увидел это создание и услышал его речь.

Мое пустое обещание в один миг стало торжественной клятвой. Ее важно было сдержать во что бы то ни стало.

Я приказал изменить курс и устремиться за тем, кого видел лишь я один. Существо сказало, что уничтожит себя, вернется в лоно смерти. Но можно ли верить убийце?

Я должен былувидеть , что обет исполнен, сестра, и что тварь мертва.

Утром проход перед нами сузился, паруса обвисли. Ветерок не колыхал полотнища, и ни облачка не отражалось в зеркальной глади. Мир застыл, безжизненный и белый – лишь спереди и сзади медленно надвигался лед, хотя это можно было заметить лишь краем глаза.

Я приказал вахтенным вскарабкаться по такелажу, выстроиться вдоль лееров и всматриваться в ледяную пустыню. Что же им искать? То, чего не должно быть, сказал я матросам. Часами, днями они молча дежурили. Доски скрипели, хотя никто не шагал по палубе; канаты бились о мачты, хотя их не раскачивал ветер. Где-то вдали оглушительно трещал лед. Люди наклонялись вперед и так долго вперяли неподвижный взор в пространство, что одежда и бороды их покрывались инеем. Даже глаза словно остекленели, пока они не мигая вглядывались в белый простор.

В третью вахту третьего дня экипаж в один голос вскрикнул, заметив невдалеке тонкую струйку дыма. Рядом на белом фоне виднелось черное пятно. Оно появилось неожиданно, будто тварь околдовала нас и оставалась невидимой, а затем решила показаться.

Сунув за пояс охотничий нож, я приказал спустить на воду шлюпку. Двое матросов доставили меня к широкой льдине. Я велел им вернуться на корабль, а сам зашагал в сторону дыма, пока не достиг кромки льда, расколовшегося под прямым углом: дальше плескались черные волны. На самом краю существо устроило привал.

Оно восседало меж островерхими выступами причудливой формы, словно царь в пещере без потолка, на троне из сталагмитов. Похоже, существо не пугали ни острые ледяные грани, ни лютый холод. Костер, привлекший мое внимание, горел в нескольких футах, и топливом для него служила верхняя одежда твари. Она явно не нуждалась в тепле.

Существо равнодушно наблюдало за тем, как я приближаюсь, обратив ко мне столь жуткое лицо, что можно было умереть от одного его вида.

Священникам советуют не обращаться к Дьяволу, которого они собираются изгнать. Почему же я заговорил? Зачем его выслушал? Нужно было сразу же ринуться вперед и перерезать ему глотку.

– Ты сказал, что вернешься в лоно смерти. – Я дышал часто и с трудом, изрыгая переохлажденный воздух. – Но ты по-прежнему жив. Ты бы мог скрыться, и я бы ничего не узнал. Ты мог бы добраться до самого полюса и украсть мое последнее сокровище.Но ты до сих пор жив!

– Кто вы?

– Роберт Уолтон, капитан корабля.

– Вы сердитесь.

Его бесстрастность бесила меня.

– Ты убил моего самого близкого друга. Теперь его нет, а ты здесь.

– От горя я не соображал, что говорю. Он был моим отцом.

– Отцом?!

Сорвав с рук перчатки, я выхватил из-за пояса нож и кинулся на тварь. Я словно бросился на каменную глыбу. Существо тотчас схватило меня за горло и встряхнуло. В его кулаке я казался малым дитятей. Я бешено полоснул чудовище клинком по шее. Страшные черты его исказила ярость, тварь швырнула меня на землю, ногой выбила из моей руки нож, и тот отлетел на край льдины. Я пополз за ним: на что я стану годен без оружия?

Существо набросилось на меня. Я впервые ощутил его чудовищный вес, будто на спину мне рухнула целая гора, ломая кости и превращая в месиво каждую мышцу. Вытянув руку, я сумел лишь дотронуться до кончика ножа, и тот закрутился, словно стрелка безумного компаса, с каждым оборотом все ближе придвигаясь к воде.

Тварь схватила нож и своей огромной ручищей вонзила его в мою кисть. Пробив кожу и кость, клинок отсек средний палец. Я закричал, Маргарет, еще до того, как прошел шок, закричал, как баба, от самого зрелища, и мне стыдно об этом вспоминать.

Кровь брызнула на лед. Я с трудом поднялся на колени. Машинально подумал: странно, что мой палец так далеко. Но не только палец, Маргарет, ведь клинок вошел между костяшкой и золотым кольцом, которое ты подарила мне много лет назад. Теперь палец, опоясанный кольцом, лежал в стороне от меня.

Существо ножом смахнуло его в воду. Бледная тонкая полоска быстро исчезла в пучине: белая вспышка, золотой блеск и – чернота. Из моей груди вырвался вопль.

Тварь молча встала и зашагала прочь, одинаково равнодушная как к морозу, так и к моему присутствию. Если бы она захотела, то могла бы дойти хоть до самого полюса, куда не добраться ни одной живой душе.

Хотя всю руку охватил огонь, я надел перчатку и попытался остановить кровь, зажав рану пустым отделением для пальца. Затем, поддерживая раненую кисть здоровой, побрел обратно к судну. Но вскоре перчатки насквозь промокли от крови. Закружилась голова, я зашатался и упал. Мои люди нашли меня и на месте прижгли рану: один достал трутницу, с которой никогда не расставался, второй порвал в клочья свои перчатки и разжег небольшое пламя, а третий поднес к нему клинок.

Я думал, что боль не могла быть сильнее, пока раскаленный металл не прижался к моей плоти.

На борту хирургу пришлось вскрыть рану, чтобы ампутировать раздробленный сустав, и снова ее прижечь.

Ночью я метался в постели, с ужасом перебирая в памяти эти события, и в моих кошмарах золотой проблеск снова и снова поглощала тьма. Утром меня пробрала жуткая дрожь при одной лишь попытке пролезть в люк: бесполезная рука пульсировала в неописуемой муке. Оказавшись на палубе, я с удивлением обнаружил, что пейзаж резко изменился. Сперва бешенство заглушило боль: пока я спал, матросы подняли мятеж и повернули корабль обратно. Но потом я понял, что нас со всех сторон зажимали ледяные пики. Целый день я наблюдал за этой медленной пляской смерти. К вечеру опустился туман, погрузив весь мир в безумие: белая мгла таила в себе страшную каменную белизну, которая грозила гибелью.

И вот, Маргарет, всего пару часов назад корабль затрясся и резко дернулся! Дерево пронзительно заскрипело, когда мы налетели на айсберг. Матросы метнулись к борту, отчаянно пытаясь отпихнуть скалу – хотя бы на дюйм. Прежде чем вернуться в каюту и все это записать, я оценил ущерб, наблюдая за шеренгой матросов с ведрами. Хоть пробоина и небольшая, мы не успеем вычерпать воду и устранить течь. Если остаться на судне, всех нас ждет смерть. Корабль мало-помалу склоняется перед всесильной Природой, и я разделяю его унижение. Первым под воду уйдет нос, и прекрасная фигура на нем, напоминавшая о тебе, отведает соль волны.

Я думал похоронить Франкенштейна в море, завернув в парусину. Но теперь гробом для него станет сам корабль. Вода – его могила, лед – моя крепь. Высший суд уготовал это место бунтарям; здесь, посреди белого безмолвия, помещена моя тюрьма, и я в три раза дальше от Бога и небесного света, нежели экватор от полюса.

Остался лишь один шанс. Экипаж уговорил меня пока отказаться от своей затеи и отправиться по льду на юг: так мы сможем добраться до суши и жилья или до открытого моря с отважными мореплавателями. Я сократил число черпальщиков вполовину и приказал оставшимся матросам разгрузить припасы, которые можно унести с собой. Доложу в кучу и этот журнал. Для меня спешно готовят носилки, но необходимо найти в себе силы для ходьбы. Не хочется утруждать своих людей. Возможно, этот поход переживет лишь четверть из нас, Маргарет, да и те – лишь Божьей милостью.

Божьей милостью…

Я уже и забыл, что это значит.

Мне до сих пор мерещится тусклый золотой отблеск, до которого никак не дотянуться: так перед глазами стоит яркое пятно, если долго смотреть на солнце.

Часть первая

Рим,

15 апреля 1838 года

Прошлой ночью я снова убил отца.

Тот же сон, что и всегда: мы с отцом гонимся друг за другом, пока я не перестаю понимать, кто из нас кто, если между нами вообще есть хоть какая-то разница.

Во сне отец мчится за мной по Арктике, как и за пару недель до его смерти. Я снова убегаю от его гнева, но в то же время заманиваю его. Я бешено гоню собачью упряжку. Слюна запыхавшихся собак замерзает на лету и острыми градинами вонзается мне в лицо. Надо льдом стелется туман, плотно окутывая псов – этих чертей из белого ада.

«Черт». Первое слово, которое я услышал от моего создателя. Каким же он представлял себе венец собственных трудов, если я оказался столь жалкой заменой?

Во сне, как и наяву, отец гонится за мной непрерывно. Лед под ногами раскалывается с ревом раненого бегемота. Огромные белые глыбы сталкиваются друг с другом в кошмарной архитектуре. Наконец я бросаю сани и двигаюсь по треснувшему льду пешком. Глыбы все выше, проломы все шире – я карабкаюсь, я перепрыгиваю. Черная вода плещется о края льдин. Отец уже близко. Я слышу, как он ворчит «изверг» и «мерзость». Затем показывается его лицо, обрамленное белым туманом. Оно отражает ощущаемые мною ужас и ненависть. Я протягиваю руки. Мои пальцы обвиваются вокруг его горла, а он тем временем пытается дотянуться до моего. Отец смеется. Неужели у меня на лице такая же радость? Это последнее, что я помню перед пробуждением. Я знаю, что задушил его, но не знаю, убил ли он меня.

Мне понадобилось целых десять лет, чтобы признать: Виктор Франкенштейн действительно мой отец. Останься он в живых, смог бы он приучить себя называть меня сыном?

16 апреля

Уолтон приближается. Мои обезображенные суставы выкручивает, как у старого ревматика перед дождем. Уолтон где-то рядом, но пока еще не в Риме. Сколько времени у меня осталось?

18 апреля

В Риме я уже так давно, что готов считать его своим домом. Мой кошмар – предостережение о том, что никогда нельзя успокаиваться. Рим – просто еще один город, где меня выслеживает Уолтон.

Порой Рим напоминает мне, что я лишь сторонний наблюдатель, а не участник жизни, и тогда мне кажется, что я зря не сдержал слово и не избавил свет от своего жуткого присутствия. Я смалодушничал? Но вправе ли я притязать на столь человеческую слабость? Не важно. Я не сделал этого. Хоть я и чье-то создание, искусственный человек, я продолжаю цепляться за жизнь.

19 апреля

Предчувствие не подвело: Уолтон снова меня нашел. Вечером убегаю из Рима.

20 апреля

Пока что я в безопасности – укрылся в катакомбах за городом. Сегодня ночью я тайком улизну и отправлюсь на север. А там уж решу, куда держать путь дальше. Пока же я караулю своих мертвых собратьев. Отблески свечи дрожат на благородных черепах и поглощаются чернотой глазниц. Если даже крысиный скрип моего пера им мешает, они не подают вида. Когда-то я был таким же – умиротворенным и недвижным: жизнь, некогда одухотворявшая мои кости, рассыпалась в прах и предана забвению. Тогда мой отец, искавший материал для своего зловещего искусства, счел меня своей собственностью.

Сколько жизней я прожил, прежде чем отдельные мои части были сведены воедино? Столько же, сколько частей? Кем я был – мужчиной, женщиной, животным? Мои руки и ноги совсем не подходят друг другу – ясно, что они принадлежали четырем разным людям. В моем мозгу и сердце гнездятся разные надежды и устремления. Что я видел? Что узнал? Знаю ли я это поныне?

Как прозорливо сказал Боэций:

 
Хотя всего он и не знает,
Но ничего не забывает.
 

Отец даже не догадывался, скольких знаний меня лишил, отняв у каждой моей частички ее прошлое.

Но довольно! Уолтон у меня на хвосте, нужно разработать новый план.

По глупости я мнил, будто в Риме мне ничего не грозит. Я обосновался в темных проулках Ватикана – этого города в городе. Я всегда прятал лицо под капюшоном. Дабы скрыть свой настоящий рост, я сидел на корточках и даже ходил согнувшись в три погибели, точно горбун: мои плечи, колени и локти соединялись вместе, и казалось, будто голова приставлена к огромному валуну. Мои неживые члены могли находиться в этой позе часами. Лишь в соборе Святого Петра я распрямлялся. Величественная базилика больше соответствовала моим размерам, нежели росту лилипутов, которые ее возвели. Там я ночевал, а днем сидел на парадной лестнице и просил милостыню, поставив перед собой покореженную кружку с парой монет.

Зачем я это делал? Мой организм столь неприхотлив, что способен прокормиться самой скудной пищей: кореньями, орехами, ягодами, случайным зверьком в лесу и отбросами в городе. Ломоть горячего хлеба, натертый чесноком и вспрыснутый оливковым маслом, чей вкус хорошо знаком даже беднейшим римлянам, для меня сродни божественной амброзии.

Нет, на этой лестнице я находил пищу не для желудка, а для глаз, жадно пожирая взглядом римских женщин, спешивших на рынок или отправлявшихся на свидание. Как пленяла меня их красота!

На прошлой неделе, когда я христарадничал на площади Святого Петра, мимо пробежала женщина. Хотя она была явно расстроена, ее прелестные лицо и фигура приковали мое внимание. Бледная кожа и светлые волосы – я подумал, что она не местная и приехала из северной страны, возможно, вслед за возлюбленным. Я поразился, почему столь добродетельная, изысканная дама блуждает по улицам Рима одна. Какая подлая докука омрачила столь совершенные черты? Мне показалось, что лишь я один мог бы облегчить ее страдания, если бы только она позволила.

 
Ты столь прекрасна,
Что я напрасно
Тщусь выразить в словах
Божественный твой образ!
 

Держась на приличном расстоянии, я проследовал за блондинкой до улицы, где всюду на подоконниках стояли цветы в горшках, придавая каждому дому жизнерадостный вид. Женщина остановилась перед одним и громко постучала в дверь. Ей открыла служанка. Моя прекрасная дама сразу же обвинила девушку в том, что та стащила сливу, провожая вчера свою госпожу к ней домой. Царственное лицо пошло красными пятнами, глаза безобразно расширились, а в уголках рта выступила слюна, как у бешеной суки. Женщина так сильно ударила служанку, что та упала бы, если бы не ухватилась за дверной косяк.

– Нет! – вскрикнул я, ринувшись вперед.

Казалось, будто я восторженно любовался портретом писаной красавицы, как вдруг незнакомец полоснул его бритвой. Я достал из кружки монету.

– Возьмите вместо сливы, – сказал я. – Это же такой пустяк, а девушка, наверное, проголодалась. Только не хмурьтесь так.

Женщина обернулась. На ее лице отразилась целая гамма чувств: злоба на девушку сменилась негодованием из-за дерзкого нищего, а затем последовали изумление и страх. Незнакомка уставилась на мою ладонь. Я тоже опустил глаза, испугавшись, что монета нечаянно обернулась пауком. Но я увидел то же, что и блондинка: выпростав руку из-под плаща, я обнажил запястье и уродливое переплетение шрамов в том месте, где моя огромная кисть соединялась с предплечьем. Увы, отец мой был слишком небрежным хирургом!

В тот же миг вышла хозяйка – узнать, что случилось. Блондинка вбежала в дом и с грохотом заперла дверь изнутри. Не успел я нырнуть в проулок, как она опять принялась громко распекать служанку за съеденную ягоду, даже не сказав подруге обо мне.

Я не знаю, когда нужно действовать, а когда сидеть на месте.

Красота для меня – признак величия души. Сам я тому подтверждение: ведь я чудовище – как снаружи, так и внутри. Поэтому, когда я вижу красавицу, она мне кажется ангелом.

Римские мужчины тоже служили мне пищей для ума. Меня очаровывали священники и монахи, профессора и их юные студенты. Схоласты съезжались сюда со всего света, и, как в каждом городе, через который я проходил, за день я нередко успевал услышать до пяти разных языков. С годами я усваивал их, не задумываясь: так голодный ребенок мгновенно уписывает пирог – вот он еще на тарелке, а через минуту уже в желудке. При этом дитя даже не задумывается над тем, как жевать или глотать.

Но в Риме это были не просто разговоры: самым важным являлось их содержание. Вблизи Ватикана люди предавались головокружительным диспутам по истории, литературе, математике, натурфилософии, искусству и, разумеется, своему занятному богословию. Одно дело – читать ворованный томик Августина (который так же легко раздобыть в этом городе, как принадлежности для письма), и совсем другое – своими ушами слышать беседы о первородном грехе, когда спорщики сотрясают воздух оживленными жестами. Ах, как я жаждал вступить в разговор, задать хоть один из множества вопросов, терзавших меня в минуты одинокого чтения!

Вчера я услышал спор о душе и теле:

– Что ты такое говоришь, Антонио? – возмутился пожилой священник, дышавший важно и степенно. – Неужто душа – лишь двигатель машины?

– Он прав, Антонио, – согласился другой. – Это не богословие, а Декарт. Душа деятельна. Она не просто вселяется в тело, но творит его!

– Тело – это епитимья, – сказал осаждаемый оппонентами Антонио, молодой человек с клочковатой бородкой, прижимавший к щуплой груди стопку книг.

– Вовсе нет. Лишь когда в теле пребывает душа, его можно назвать человеческим. Рука трупа – все равно что рука безжизненной статуи.

– Тело – это наше наказание за первородный грех, – настаивал Антонио.

– От Декарта скатились к Оригену! – в раздражении воскликнул пожилой священнослужитель. – Нет, нет и нет! Вселенная, включая наши тела, создана из чистого блага. Тело – слуга души. Оно даже может принести благодать животворящей душе.

Я молчал, затаив дыхание. Что, если сейчас откинуть капюшон и сказать: «У меня нет души – лишь оживляющий гальванический ток. Даже само это тело не мое. Я создан из мертвых частей, таких же безжизненных, по вашим словам, как мраморная статуя. Что вы скажете обо мне?» Быть может, пожилой священник важно кивнет и промолвит: «Друг мой, это богословская проблема»? Или эти люди Божьи испугаются меня, словно воплощения Сатаны?

Теперь уже слишком поздно. Вчера, сидя на площади у двойной колоннады, я на мгновение откинулся назад в прохладной тени огромных каменных столбов. В этот момент Уолтон прошел мимо всего в полусотне футов. Растрепанная, черная с проседью борода придавала ему облик пророка, призывающего в пустыне огненный дождь. Рот был сурово сжат. Одежда строгая, как у монаха. В глазах тлел все тот же яростный, потусторонний жар.

Прошло десять лет после смерти моего отца; десять лет назад я дрался с Уолтоном на льду. Я ушел прочь от него, ничего не зная о будущем, не предполагая, что наши жизни так тесно переплетутся.

Мы впервые встретились над трупом отца. Я увидел его вновь несколько месяцев спустя. Человек, которого я оставил на льдине, исчез безвозвратно. Болезнь наложила отпечаток на его лицо и фигуру, в мозгу засела жажда мщения. Свои последние слова отец обратил к Уолтону. В чем же заключалась та нерушимая клятва, полученная отцом перед смертью, если капитан корабля, пустившийся на поиски Северного полюса, превратился в ищейку, одержимую моим уничтожением?

За эти пару месяцев Уолтон так изменился, что я не узнал его. Дело было за полночь, посреди слабо освещенной улочки в Минске. Незнакомец напал на меня, точно бык, правда, с кинжалом вместо рогов. Приняв его за смелого, но глупого грабителя, я выхватил у него нож, а самого откинул в сторону. Но он набросился снова. Тогда я пригвоздил его к стене и уже готов был разделаться с этим надоедой, как вдруг он заговорил:

– Так ты меня не узнал?

Ожидая услышать поток русских проклятий, а не английскую речь, я ослабил хватку и всмотрелся в лицо незнакомца.

– Какая разница, – сказал я по-английски с сильным акцентом.

– А я тебязнаю. Знаю, кто ты и что ты совершил. Ты не вправе выдавать себя за одного из нас. Ты не человек.

– Кто ты? – Мои пальцы сомкнулись вокруг его горла.

– Роберт Уолтон. – Он поднял руку, словно опознавательный знак, и, увидев зарубцевавшийся просвет между пальцами, я вспомнил. – На моем корабле ты убил Виктора Франкенштейна – самого верного моего друга и собрата. Ты уничтожил меня, – Уолтон усмехнулся. – Франкенштейн высказал последнее желание: чтобы я избавил мир от тебя. Теперь это и мое последнее желание.

– Но почему? Из-за пальца? Мой отец мог бы пришить новый.

Я швырнул Уолтона на землю. Он вскочил, выхватив из голенища второй нож.

– Я просто хочу, чтобы ты знал: я отомщу, даже если придется воззвать к силам преисподней. В следующий раз я не стану церемониться.

Он потихоньку улизнул, решив дождаться другого, более удобного случая.

Что удержало меня в ту первую и последующие ночи? Тот факт, что Уолтон – единственный человек, знающий правду обо мне? Или что он единственное связующее звено с отцом? Не знаю. Но все эти месяцы и годы преследований, всякий раз, когда я так и не разделывался с ним, убить его становилось все труднее. А теперь это вообще немыслимо. Вряд ли я когда-нибудь пойму мотивы его мести, ведь он сдержал слово и больше со мной не разговаривал. Мы сходимся и деремся молча, обычно по ночам. Порой проливаем кровь и расстаемся, зная, что встретимся вновь.

Так прошло почти десять лет.

Свеча уже оплывает, воск капает на камень, и пламя тускнеет. Пока еще светло, отложу-ка я перо и достану томик стихов Кавальканти. Хоть я и прикарманил его лишь на прошлой неделе, но уже перечел столько раз – за неимением ничего другого, – что выучил наизусть. Когда-то я принимал все истории за чистую монету. Теперь же я познал обман искусства. Кавальканти обманывает вдвойне: он пишет стихи о любви. Но, как бы то ни было, он мой единственный спутник на этом отрезке пути.

Сегодня вечером почитаю его вслух. Здешние черепа давно не слышали поэзии и жаждут развлечений.

Венеция

30 апреля

Венеция – город уродов и смерти. Я растворился в его византийских водных лабиринтах. В Венеции я могу прислониться к щербатой стене узкого проулка и прикинуться горгульей, черты которой восхищают и в то же время отталкивают. Так же, как и во мне, все здесь асимметрично. Некогда роскошные дворцы дряхлеют и разрушаются. Они прислоняются и поддерживают друг друга, точно безногий калека и безлицый прокаженный.

Задворки наводнены карликами, горбунами, дурачками и прочими диковинами – их здесь не меньше, чем кошек. Венецианцы терпят и даже опекают этих бедолаг, зачарованные падением и безобразием. Сей порок станет в моих глазах добродетелью, если позволит мне остаться здесь хотя бы на время.

Я прибыл в Венецию на корабле – «зайцем», прижав колени к подбородку и забившись в тесный трюм, полный ящиков с заплесневелым сыром и любопытных крыс. Вместе они составили отменное блюдо. На рассвете я еще затемно выбрался наружу, перекинул через борт веревку и бесшумно спустился по ней в воды Адриатики. В кильватере бурлила вода, и намокший плащ стал тяжелым, как камень. В придачу мне чуть не отхватило винтом пальцы, но я вцепился ими в корму, точно клещами. Перед самым входом в лагуну поднялась последняя волна, а затем все стихло.

Воду покрывала молочно-белая пленка, а город был розовато-серый: на рассвете он поблескивал тающим миражом. На носах рыболовных лодок пестрели всевидящие очи, древа жизни и прочие каббалистические символы. Лишь зловоние мусора и человеческих испражнений, сброшенных в каналы и дожидавшихся отлива, омрачало восторг перед сказочным видением.

Я просидел в воде весь день, пока судно разгружалось, и всю ночь, пока матросы и купцы сновали по своим делам. Наконец спустилась ночь, и доки опустели. Было так тихо, что я слышал даже легкую поступь крадущейся кошки.

Я отпустил киль, обогнул корабль со стороны доков и выбрался на сушу. Пару минут я полз в темноте. Вода капала с плаща и ручьем стекала в щели меж досками. Я застыл на месте. Этакая глыба мяса! Я просидел в лагуне весь день – в сухом доке можно было прождать целую вечность.

Вдалеке зазвонил колокол. Не успел я сосчитать удары, как послышался второй, третий, четвертый, и воздух задрожал от гула, повторяемого эхом. Я выбрался из дока и заполз на берег.

В каналах вода отливала черным, словно масло. Я уже собрался перейти мост с чугунными перилами, но инстинкт подсказал мне повременить. Я замер в темноте. Через пару секунд гладкий канал рассекла гондола. Впереди стоял офицер в форме, высоко поднимая фонарь и глядя по сторонам. Я не шевелился до тех пор, пока последний луч света не померк и громкий плеск волн о мол не сменился тишиной.

Вскоре я отыскал полуразвалившуюся звонницу, у ее подножия в груде кирпича валялись ржавые колокола. Сперва я удостоверился, что внутри не приютился кто-нибудь другой, а потом забился в самый дальний угол и лег спать.

Светает. Люди уже спешат по своим утренним делам. За стенами звонницы кто-то жалуется на оккупацию. Вопреки тысячелетней славе, Венеция пошла по рукам, точно потасканная старая шлюха. Теперь на нее притязают австрийцы, впрочем, уже не впервые. Голоса спорящих о том, кто лучше – австрияки или французы, наконец удаляются.