Текст книги "Чудовище Франкенштейна"

Автор книги: Сьюзан О'Киф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 17 страниц)

Не в силах вырваться из моих лап, Уолтон кинулся вперед и боднул мое плечо. Я с воплем отпустил соперника и согнулся вдвое: одна кисть обмякла, другой я схватился за разбитую руку.

Едва оказавшись на свободе, Уолтон сцапал кирку и, пошатываясь, занес над моей головой: я стоял перед ним на коленях, склонив голову, точно осужденный перед палачом. Но когда кирка начала опускаться, я выбросил вперед здоровую руку и отпихнул Уолтона. Он споткнулся о рельсы и упал навзничь, в бешенстве взмахнув киркой из последних сил. При падении она проткнула ему голень, раздробила кость и ударилась о металлический рельс с громким лязгом, утонувшим в неожиданном жутком реве.

У моих ног извивался помешанный, который только что навсегда распрощался со своей скрюченной ногой: ее нижнюю часть отрубило почти полностью. Даже если Уолтон выживет после потрясения и потери крови, он никогда не сможет за мной охотиться. Но разве не этого я добивался?

Я затрясся всем телом. Я больше не мог выносить неопределенность прошедших десяти лет. Я горел желанием свернуть ему шею и покончить с этим.

Но что толку от моих желаний? Разве я мало насмотрелся на смерть этой ночью?

Я медленно подтянулся, ухватившись за опорный брус.

Уолтон прикрыл глаза, его лицо осунулось и посерело. Если бросить его здесь, он не выживет. Но он все равно не выживет, даже если внести его в лифт и держать на руках, ощущая кожей всю его ненависть ко мне.

Киркой я проделал дырку в своей мешочной блузе, оторвал длинную полосу и как можно туже затянул жгутом его бедро, всячески стараясь не касаться тела.

Вдруг в глазах Уолтона проснулось отвращение, и он вытянул руки, пытаясь вцепиться в меня. Я сделал все, что мог, и стал пятиться по туннелю к лифту. Уолтон замер, но смотрел так пронзительно, что я подумал: вот бы он потерял сознание или лампы на стене погасли – только бы не видеть этого пристального взгляда.

Невероятно, но он перевернулся на живот, приподнялся на локтях и пополз за мной.

В тусклом свете безопасных ламп, расставленных вдоль опор, я видел, как нижняя часть его ноги перевалилась через рельс; полоска обнаженной кожи разорвалась, и ступня осталась лежать позади; когда он, превозмогая боль, закусил губы, на подбородок хлынула кровь.

– Лежи смирно, – сказал я, – я поднимусь и приведу врача.

Я снова подумал, что нужно сейчас же отнести его в лифт, но знал, что не устою перед искушением убить его еще до того, как мы окажемся на поверхности.

Словно жуткая ползучая рептилия, он продолжал двигаться вперед, медленно преследуя меня.

Наконец я добрался до лифта. Позвонил и шагнул внутрь.

– Ты не убьешь меня? – спросил он. – Почему? Потому что в ушах по-прежнему звучит голос Уинтерборна?

– Нет… Я был чудовищем по собственной воле, – устало ответил я. – Я слишком долго не мог этого понять. Теперь я по собственной воле стану человеком. Я так решил.

– Ты не только чудовище, но еще и кретин, – он достал из-за пазухи пистолет, – ведь люди тоже убивают. И на сей раз я убью нас обоих.

– Нет! – крикнул я, но было слишком поздно.

За выстрелом последовал громкий свист и оглушительный рев: искра зажгла огромный огненный шар. Адская сфера охватила Уолтона и, испепелив его, устремилась по туннелю к главному стволу шахты. Газы вспыхивали, угольная пыль взрывалась, и шар летел быстрее и быстрее, наконец он с исполинской силой подкинул лифт и швырнул клеть вверх по стволу. Упав навзничь, я беспомощно лежал, пока лифт рикошетом отбрасывало от стен. Металл подо мной раскалился докрасна. Он обжигал кожу сквозь одежду, ставя клейма рудника. Точка яркого света над головой раздулась пламенным, всепоглощающим солнцем, и меня выбросило из шахты прямо в небо.

15 марта

Неделя ушла на то, чтобы все это записать: с того момента, как я встретил Уолтона на дороге, и до последнего взрыва в руднике. По словам Дарби, я много дней провалялся в забытьи, а очнувшись, очень долго только и делал, что писал, и он решил, что я свихнулся. Дома у него не хватало чернил и бумаги, и Дарби пришлось ездить в город за коричневой оберткой, старыми письмами, пустыми листами, что оставляют в конце семейных Библий, и так далее. Даже сейчас, обложившись подушками, я лежу на полу в доме Дарби и пишу. Хаос жизни, как всегда, упорядочивается на письме.

А что мне еще остается делать? Из-за ожогов на спине и ногах я могу пройти не больше нескольких ярдов. Шрамы останутся на всю жизнь, с важным видом сказал врач. В наступившей тишине я рассмеялся. Я хохотал до слез, пока Дарби не сообразил, в чем было дело, и не поддержал мое веселье.

Наибольшую опасность представляло плечо. Когда Уолтон загнал кирку в пулевое отверстие, кость треснула, и врачу пришлось доставать осколки. В ране возникло заражение, и все думали, что я умру или что, по крайней мере, мне придется ампутировать руку по самую ключицу. Я выжил. Доктор сказал, что я навсегда останусь калекой. Это мне даже больше подходит. Несмотря ни на что, я рад, что пишу другой рукой, а не то бы пришел в ярость.

Я еще не был на могиле Лили, но жена Дарби говорит, что вид там славный – спиной к копи и чугунолитейному заводу, лицом к западным холмам. По ночам, когда Дарби с женой и детьми спят, я вижу Лили в гробу и спрашиваю себя: неужели все, что я сделал, начиная с нашей первой встречи на скалах, не имело смысла. Потом наступает рассвет, дети Дарби собираются и играют вокруг меня, представляя, что я слон, пиратский корабль или неприступная гора (неприступная потому, что ожоги на спине еще не зажили). Столько людей проявили ко мне доброту, что даже не верится; многие другие ворчат, но терпят. Уолтон и моя собственная жестокость вынуждали меня бежать отовсюду, и я не ведал, что случится, если остаться там, где меня радушно примут, и попытаться жить мирно. Но теперь мои раны заставили меня хотя бы ненадолго остаться: ребенок слева заворожено следит за каждым словом, которое я пишу, ребенок справа горько плачет оттого, что я еще не рассказал ему сегодня ни одной истории, а мисс Дарби непринужденно покрикивает на меня за то, что я роняю крошки на недавно подметенный пол.

А что же Лили? Неужели я должен считать потерянным время, проведенное вместе, лишь потому, что она была сумасшедшая? Я не познал с ней счастья, но обрел надежду на его возможность. Когда она умирала и потом, работая в руднике, я испытал жалость. Всепрощение. А еще… неужто любовь?

Для чудовища подобное чувство – уже само по себе бесценная награда.

Эпилог

10 апреля 1839 года

Письмо Лиззи Бичем от Энн Тодд

Дорогая Лиззи,

я знаю, что следовало сообщить тебе эту новость раньше, но пастор, который обычно пишет за меня письма и любезно исправляет мои грамматические ошибки, был слишком занят своими обязанностями и не мог уделить мне времени. Ты уже слышала о страшной аварии на руднике в прошлом месяце: сто сорок девять человек погибли, и лишь двадцать один доставлен наверх живым. Пастор хоронил умерших, утешал живых, помогал вдовам и сиротам. Его работа еще не завершена, но сейчас он сидит со мной за чашкой чая и, смирившись с моей болтливостью, записывает за мной. Он обещает научить меня грамоте, но тогда я лишусь повода приходить к нему в гости и сплетничать.

Я счастлива, что я жена пекаря и мать его учеников, ведь страшно даже наблюдать со стороны за подобной трагедией, не говоря уж о том, чтобы твой муж спускался под землю. Кузен Джорджа, чья смена как раз поднялась, был тяжело ранен, когда вернулся в шахту, чтобы оказать помощь: от последнего взрыва погибло почти столько же спасателей, сколько рабочих смены. Врач сказал, что кузену Джорджа пару недель придется посидеть дома, но я считаю это благом, а не проклятьем. По крайней мере, он и его семья всегда будут сыты.

Возможно, ты и слышала об аварии, но наверняка не знаешь о моем участии, а ведь я тоже кое-чем помогла. В ту самую ночь, всего за пару часов до катастрофы, ко мне постучался не кто иной, как Джон Дарби, принесший самое несчастное дитя, что я видела на своем веку. Махонькое, слабенькое, с ножкой, похожей на витую колбаску из теста. Оно даже не плакало. А позже, когда проголодалось, лишь слабо пискнуло, словно мышь, попавшая в мышеловку.

– Бедняжка мать умерла, – сказал Дарби, – а отца подстрелили, и он лежит в таверне. Покормишь его, пока мы выясним, что делать дальше?

Было довольно странно, что мне принесли чужого младенца, а не ребенка каких-нибудь моих старых городских знакомых, но как я могла отвергнуть эту кроху со сморщенными щечками и изувеченной ножкой? Позже я узнала, что его отец оправился, спустился под землю и помогал спасателям. Мне сказали, что вид у него диковинный: огромный, словно великан из сказки, он совершал сказочные подвиги, но из-за уродливого лица его прозвали Дьяволом Дарби. Он поднял из шахты семнадцать уцелевших, которых нашел в самых жутких и опасных местах. От последнего взрыва он сильно пострадал. Много дней пролежал в доме Дарби, не говоря ни слова, а тем временем по городу разнеслась весть о его геройстве, и всем захотелось на него посмотреть. Малыш Томми Саттон, младший сын Пегги, заявил, что этого человека следует назвать Дьяволом Томми, ведь именно Томми он доставил наверх первым. Когда всем все стало известно, горняки окрестили его Черным Ангелом, хотя даже ангел не смог бы остаться в угольных копях белым.

Пастор говорит, что хватит давать великану прозвища, иначе мы запутаем его и запутаемся сами: будем выбегать на площадь, услышав любое, даже самое странное имя, и толкать друг друга.

Едва он начал ходить, первым делом навестил могилу жены, а затем явился прямиком сюда. Чтобы протиснуться в дверь, ему пришлось низко наклониться и повернуться боком, но даже внутри он не смог выпрямиться. Меня так поразил его рост и жуткое лицо, что я затараторила:

– Ой, как вы напугали меня, сэр, своим уродством! Вы ведь Черный Ангел? Клянусь, у вас такой вид, будто вы еще раньше пережили сотню взрывов. Вас будто слепили из кусочков сотни шахтеров. – Я покраснела от стыда, но не могла остановиться. – Вот уж не позавидуешь тому, кто встретит вас в темном переулке.

Наконец я образумилась и умолкла.

Он сделал вид, будто не расслышал ни слова, или, возможно, впрямь не услыхал, оглохнув от всех этих взрывов. Он назвался Виктором Оленбергом, сказав, что пришел посмотреть на мальчика и, быть может, отнести его к Дарби и всем показать, раз уж сегодня тепло и солнечно.

– Как вы его назвали? – спросила я: все это время я кормила парнишку, не зная его имени.

Человек улыбнулся, но это надо было видеть: его шрамы растянулись во все стороны, и улыбка получилась такой грустной, что хоть плачь.

– Она часто называла его «червем», я и сам не прочь его так окрестить.

Я кивнула.

– С моим последним у меня было то же самое. Я прозвала его шишечкой. Ему уже минуло почти три месяца, когда я наконец стала называть его Кевином. А ваш и впрямь похож на юркого беленького червячка, сэр. Ну я его быстренько откормлю, если, конечно, оставите его у меня.

– Оставить у вас? Но тогда ему прямая дорога на шахту?

Он так нахмурился, что я попробовала пошутить:

– По-моему, ему надо сперва отвыкнуть от груди и отрастить пару зубиков.

– Разумеется. Вы имели в виду: оставить его у вас на время?

– Ну да, на время. А потом вам, наверно, захочется забрать его домой, в семью.

– У меня нет семьи.

– Тогда в семью жены, – быстро исправилась я: он был такой печальный. – Ну, кто-то же наверняка ему обрадуется. Например, женины родители?

– Не знаю. Мне бы очень хотелось, чтобы ее отец обрадовался мальчику, но после того, что случилось… Он еще не знает, что Лили умерла. – Он говорил не со мной, а с самим собой, словно я вышла из комнаты. Своей большой ладонью он коснулся соломенного браслета на запястье, надетого рядом с другим – из бусин. Это его успокоило и прояснило мысли. – Но я должен попробовать, так ведь? Отвезти мальчика домой? Нужно хотя бы попробовать.

– Ага, – поддакнула я, лишь бы он опять не расстроился. Я заметила, что он задумчивого нрава – из тех, кто считает солнечные дни лишь краткой передышкой меж дождливыми. – Кому же не приглянется пухленький грудничок? – Я передала ему малыша. – Ведь когда вы придете за ним, он обязательно станет пухленьким, уж поверьте моему слову.

Тогда он полез в карман и достал заколку с драгоценными камнями – величиной со стручок гороха.

– Они настоящие, – заверил он. – Хватит вместо оплаты?

– Батюшки! Говоря начистоту, коли я б выковыряла один камешек и вернула вам остальное, вы воздали бы мне сторицею. Но о плате не может быть и речи: после ваших подвигов я запросто могу поделиться с вами молочком.

– Все равно возьмите. – Он всучил мне украшение. – И примите мою благодарность. Думаю, теперь, когда я могу навещать мальчика, мы будем видеться часто, хоть я и не знаю, где остановлюсь. По-моему, я слишком долго живу у Дарби.

Я рассмеялась и сказала, что целых семнадцать семей возьмут его к себе сию же минуту, стоит им узнать, что у него нет крыши над головой.

– Так вы считаете, что мне могут быть рады в этом городе?

– Не просто рады – мы счастливы, что вы с нами.

Он долго смотрел на мальчика, а потом произнес очень странные слова:

 
И, хоть утратил дольный Рай Адам,
Небесный Рай раскроется теперь
Ему с потомством избранным. [12]12
  Дж. Мильтон, «Возвращенный рай». Перевод С. Александровского.


[Закрыть]
 

Пастор сейчас мне сказал, что это стихи Мильтона.

Я очень трепетно отношусь к красивым словам, хоть сама и не обучена им, и потому заявила, что дам Уолли Мильтону еще одну лепешку за его стихи. Но пастор смеется, записывая это, и говорит, что имел в виду вовсе не Уолли.

Прочитав свои стишки, великан поднял огромную ладонь, словно собираясь пощекотать малыша под подбородком, но вдруг замер. Младенец схватил его за палец, точнее, попытался схватить, ведь палец у него такой огромный! Но видела бы ты лицо великана: он будто никогда и не знал, что младенцы любят хватать за пальцы. Словно он первый отец на свете, а это первое в мире дитя.

Он снова довел меня до слез, и потому я прогнала его со словами:

– Уходите. Хоть вы и Черный Ангел, но в душе обыкновенный мужчина, а любой мужчина – подкаблучник. Мне пора вернуться к работе.

– Что вы сказали? – переспросил он.

– Я сказала, что должна вернуться к работе.

– Нет, перед этим.

– Я сказала, что вы обыкновенный мужчина, а любой мужчина – подкаблучник.

Невозможно описать выражение его лица – так быстро одно чувство сменялось другим. Потом он вдруг прижал младенца к груди, словно что-то страшное могло отобрать у него дитя, и ушел к Дарби.

Пора заканчивать, а то пастор говорит, что я уже третий раз употребила слово «страшный», и спрашивает, не хочу ли я что-нибудь зачеркнуть или же предпочту оставить все как есть. Я велела оставить, но не буду больше повторяться или начинать новую страницу, а лучше закончу здесь, с любовью к тебе и твоему новому мужу. Напиши мне, когда вас ждать в гости, но помни, что письмо будет читать пастор, и, если доверишь бумаге свои сокровенные мысли, постарайся не подложить мне свинью.

Твоя кузина Энн

Благодарности

Я неимоверно благодарна многим людям, помогшим мне произвести на свет Чудовище.

Моему неутомимому агенту Стивену Чадни, который вначале превозносит достоинства новой рукописи, а в конце говорит: «Теперь сократите на 20 процентов, остальное перепишите, а уж потомпокажите мне – и кстати, где та другая книга, которую я давно жду?»

Моему издателю Хизер Лазар, которая своими проницательными советами, касавшимися персонажей и сюжета, придала роману глубокое и подлинное эмоциональное звучание.

Коллегам Сьюзан Тэйлор Браун, Лоре Салас, Бонни Беккер и Дэвиду Карубе, не позволившим мне сойти с ума.

Друзьям и членам семьи, всегда оказывавшим мне великодушную помощь.

Прошлым, нынешним и будущим читателям, терпеливо позволяющим автору плести небылицы.

И моему мужу Майклу, который поддерживал, ободрял и любил меня как писателя, начиная с первой строчки моей первой книжки с картинками и заканчивая «Чудовищем Франкенштейна». Хотя новыми историями уже завален весь дом и забита моя голова, муж по-прежнему любит меня, и просто сказать, что я благодарна ему за это, – значит не сказать ровным счетом ничего.

В книге цитируются произведения других авторов. Некоторые цитаты остались неподписанными, чтобы не нарушать плавный ход повествования. Другие я немного видоизменила, дабы лучше выразить чувства Виктора в тот или иной момент. С вопросами по этому и любым другим поводам (или чтобы просто пообщаться) заходите на мой веб-сайт: www.susanheyboer.okeefe.com

«Чудовище Франкенштейна»
Инструкция для читателя

1. Каждый из главных героев «Чудовища Франкенштейна», в первую очередь Виктор, совершает путешествие. Их физические перемещения очевидны. Каковы эмоциональные и психологические путешествия Виктора? Лили? Роберта Уолтона? Грегори Уинтерборна? Кто достигает «цели назначения», а кто нет? Почему? Кто еще из героев совершает путешествие?

2. Дневник Виктора обрамляют бортовой журнал и письма. Каковы сходства и различия между бортовым журналом и письмами? Какие сходства и различия образуют правдивый портрет Виктора и почему? Как различия и сходства отражают характер Уолтона и Энн Тодд?

3. Всепоглощающее стремление Виктора – желание стать человеком. Действительно ли он чудовище в начале книги? Действительно ли человек – в конце? Если в конце он так и не стал человеком, то почему? Что еще он должен сделать, дабы обрести человечность? Если же он человек, то в какой момент перестал быть чудовищем и почему? Что сделало или же сделаетего человеком?

4. «Чудовище Франкенштейна» начинается десять лет спустя после событий, описанных Мэри Шелли. Как вы думаете, что произошло за эти десять лет в жизни Виктора? Уолтона?

5. В книге Виктор вступает в связь с двумя женщинами – Мирабеллой и Лили. Какая из этих связей прочнее? Какая из женщин больше подошла бы ему в конечном счете? Каковы были бы преимущества и недостатки тех и других отношений? Оказались бы они длительными? Кто бы ушел первым и почему?

6. Виктор цитирует эссе, стихи и Библию, дабы описать и подчеркнуть свои чувства в определенные моменты повествования. Что значит для него чтение? А для вас? Какой бы стала жизнь без книг для Виктора? А для вас? Какова ваша любимая цитата в книге и почему?

7. Одна из ключевых сцен романа – ночевка Виктора и Лили в избе. Лили завлекает Виктора, а затем жестоко отвергает его. Как вы истолковывали поступок Лили и что думали о ее поведении, читая эту сцену? Как вы относитесь к ней сейчас? После того как Лили грубо отталкивает Виктора, он убегает в лес и совокупляется с ланью. Оскорбляет ли ваши чувства это скотоложество? Вызывает ли оно у вас сочувствие к Виктору или же наоборот?

8. В начале романа чудовище безымянно. Примерно в первой четверти книги оно берет себе имя отца, а затем Лили придумывает ему фамилию. Каково значение имени и фамилии? Меняется ли оно со временем?

9. В книге много упоминаний Бога и религии. Каким образом они используются? Как они описываются персонажами? Как они отражаются и / или влияют на Виктора? Считаете ли вы их точными и правдивыми как в описании, так и в восприятии Виктора?

10. Виктор сталкивается с четырьмя различными средами, или сообществами людей: нищими, «цивилизованным обществом», духовенством и монахами, углекопами. Если бы его приняло любое из этих сообществ, где бы он чувствовал себя комфортнее всего? Наименее комфортно? Если существует идеальное сообщество или идеальная среда для Виктора, то кто это? Живи он в наши дни, как бы его воспринимали? С какими возможными проявлениями приятия и неприятия мог бы он встретиться?

11. Как бы вы отреагировали на появление Виктора? Чем бы отличалась ваша реакция, относись вы к любому из перечисленных сообществ? Если бы у вас была возможность получше узнать его, надолго ли сохранилось бы то первое впечатление и как оно повлияло бы на вас? Смогли бы вы когда-нибудь закрыть глаза на его происхождение? На его физическое уродство? На его отвратительные поступки в прошлом? С чем было бы труднее всего смириться?

12. Автор писал, что современная научная работа по клонированию, манипуляциям с генами, использованию животных с целью лечения людей и т. д. могут быть рассмотрены в свете «Чудовища Франкенштейна», хоть это и не является темой книги. Каким образом? Согласны ли вы с Виктором, что творец должен брать на себя ответственность за то, что совершает его творение? Распространяется ли эта ответственность на человечество в целом? На Бога? Может ли и должно ли творение стать независимым от своего творца? Если да, то каковы будут последствия? Если нет, то почему?

13. «Чудовище Франкенштейна» во многих отношениях строится по типу сказки «Красавица и чудовище». Какие доказательства этого вы находите в книге? Чем она отличается от сказки? Какие другие сказки, мифы, архетипы и т. д. вы встречаете в романе? Как они формируют ваше понимание книги?

14. Виктор неоднократно демонстрирует, насколько жестоким может быть человек. Что вас больше всего шокировало? Почему? Как эти эпизоды повлияли на ваше восприятие его личности? Были ли они действительно необходимы? Эмоционально оправданны? Можно ли вообще оправдать насилие?

15. В угольном руднике Уолтон делает ошеломляющее признание, после которого Виктор начинает воспринимать все предшествующие события иначе. Было ли это признание полной неожиданностью для вас или вы догадывались об этом и раньше? Как изменилось ваше представление о Маргарет, Уолтоне и особенно Лили? Что вы думаете о реакции Виктора на это признание?