Текст книги "Чудовище Франкенштейна"

Автор книги: Сьюзан О'Киф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

Я направился к Лили. Она знала, что я пересекаю комнату: я видел, как застыла ее рука при звуках моих шагов и как Лили взглянула на стену, где наши тени соединились. Но когда я подошел, поставил ее на ноги и обнял, она отпрянула. Вначале я заметил лишь слезы и необъяснимое страдание в глазах. Больше ничего не имело для меня значения. Кто довел ее до рыданий? Как ее утешить?

– Как вы смеете прикасаться ко мне?

Ее рот скривился в отвращении.

– Смею? – повторил я, не понимая. Я схватил ее, но она отбивалась, и у меня все загудело внутри. – Разве вы сами не поманили меня? Когда я поцеловал вашу ладонь, вы назвали меня цветком, гвоздикой!

– Такой же вздор я говорю собакам, лижущим мне ноги! – Она ударила меня по лицу щеткой для волос. Щеку обожгла боль, я выбил расческу, схватил Лили за руки и вывернул их за спину.

– Вы оставили дверь открытой. – Я стиснул ее крепче. – Какой мужчина устоит перед таким соблазном?

– Мужчина не устоит, но мужчину я бы и не дразнила.

– Чудовище тоже лучше не дразнить!

Я впился в ее лицо и поцеловал черными, как ночь, губами. Лили скривилась, сплюнула и вытерла рот.

– Чудовище? Так вот кем вы себя возомнили? В лучшем случае вы всего лишь уродливое животное.

– Животное? – Это слово разбудило мои страхи, напомнив о нападках Уолтона.

– Да, зверь, – сурово сказала она. – Вы просто набор частей тел – сами же говорили. Вас можно сравнить с огромным избалованным псом, которому разрешают есть со стола и спать в хозяйской постели.

Я ослабил хватку: страсть сменилась жестокостью. Лили выскользнула из рук, но не убежала, а встала в нескольких сантиметрах и продолжила:

– Вы не мужчина, Виктор, и не чудовище. Вы просто никто.

Как же быстро моя похоть обратилась в яростное безумие!

– Вы нарываетесь на большие неприятности, – сказал я.

– Вы угрожаете мне,как тем уличным бандитам? И на том спасибо, ведь Гарри Берка вы даже не предупреждали!

Рука непроизвольно сжалась в кулак. В последний момент я отвел ее чуть в сторону и ударил в стену рядом с глазом Лили. Штукатурка посыпалась на пол большими кусками. Лили подскочила, но не сдвинулась с места. Она засмеялась и заплакала одновременно, словно в своем помешательстве смутилась собственных желаний.

– Неужели вы не видите, насколько вы жалки?

Она задрала подбородок и широко расставила руки. Она была так близко и, маленькая, словно фарфоровая кукла, жаждала боли. Я схватил умывальник и шарахнул им о стену. Чашка и кувшин разбились, осколки посыпались на босые ноги Лили. Свеча упала, зашипела, и комната погрузилась во мрак. Я замахал руками наугад. Вцепился Лили в волосы и потащил ее к себе.

– Знаете, что мой отец думал о вас? – спросила она жестко. – Он считал, что ваше существование обесценивает саму жизнь. Но это громко сказано. Окажись отец здесь, он увидел бы обыкновенного кобеля, которому не терпится покрыть сучку.

Я с воплем оттолкнул ее, спотыкаясь, выбежал из дома и умчался в лес.

Я не человек? И даже не чудовище? В лучшем случае зверь? Что ж, тогда стану им в полной мере: уж этого-то ей не отнять – я буду упиваться своей природой. Я сбрасывал с себя по очереди всю одежду – эту жалкую маскировку человека, которую я зря носил. Скинув с себя все личины, я остался голым. В густом подлеске колючки и ветки сдирали с меня эту кожу, украденную у людей, с тем чтобы скрыть мою звериную сущность. Миля за милей я все больше углублялся в чащобу, пока она не признала меня. Я больше не был ни человеком, ни чудовищем и в мыслях своих обернулся настоящим животным дивной, неведомой породы.

Если бы только чаща была такой же волшебной, как в детских сказках… Тогда иллюзия стала бы полной: в плену лесных чар у меня на ногах отросли бы копыта, а туловище, руки и ноги покрылись бы густым мехом. Пока я мечтал об этом, мои органы чувств, всегда столь восприимчивые, прониклись сотнями звериных ощущений: мне померещилось, будто в ветре я чую запахи соседнего города. Я думал, что слышу, как мужчины громко храпят и бормочут во сне, и наслаждаюсь десятками женщин, спящих в десятках кроватей.

Тропинку окаймляли с обеих сторон безжалостные шипы и зазубренные колючки, которые расступались, точно шелк, перед моим воображаемым мехом, доставляя лихорадочное наслаждение. Я бежал все дальше и дальше. В одном месте инстинкт подсказал мне остановиться, и я ринулся сквозь ветви, нависавшие сводом над заросшей тропкой. Я очутился на прогалине, где отдыхало стадо оленей. Вначале они оцепенели, но затем вскочили, словно по команде, и разбежались в стороны, сверкая хвостами.

Положив глаз на молодую самку, я быстро догнал ее: копыта щелкали перед самым носом при каждом скачке. Я мчался с ней наравне и вскоре почуял, что лань ослабела. Лишь тогда я прибавил ходу. Вытянув руки, схватил ее сзади за бедра и притормозил. Она лягнула меня по коленям, потом встала на дыбы, пытаясь скинуть, но я держался крепко, и самка наконец остановилась. Я вцепился ей в бока, она перестала брыкаться и лишь в страхе дрожала, а я повернул ее мордой к себе, чтобы слиться с ней, как никогда не сливался с женщиной. Лань заволновалась, но я вновь успокоил ее, негромко шикнув. Я был добр с ней, хотя до подобного отчаяния довела меня отнюдь не доброта.

В последний миг я вскрикнул от мучительного осознания, что ни один человек не признает меня равным.

Я Виктор Оленберг. Человек-олень. Человекозверь. Лили была права.

Я рухнул в изнеможении и очнулся лишь несколько часов спустя. Я был голый, кожу покрывали сотни порезов, все тело ныло и горело: такова явь, а мое превращение было лишь грезой. Я встал и медленно побрел обратно по лесу, подбирая нищенскую одежонку, которую обронил там и сям, и вновь придавая себе человеческий облик.

Один Уолтон понимал меня. Только он знал, кто я. Теперь он мертв. Как мне быть без него?

Едва порозовело рассветное небо, я заметил вдалеке соломенную крышу избы.

«Ах, если б сердце знало…»

Я запнулся. Как только в ушах прозвучали слова, я понял, что мои поэтические наклонности – лишь диковинный трюк, результат дрессировки: ничего не чувствуя сам, я научился выражать чувства других. Попугай по команде поет, а я цитирую стихи.

Вчера ночью я убежал, чтобы не совершить неминуемого насилия. Но действительно ли я отказался от него? Или попросту выбрал еще худшее в людских глазах извращение? Наверное, потому я и вернулся в избу, ведь я мог узнать ответ лишь в том случае, если бы увидел Лили и не разъярился.

Она сидела у дверей, уже собираясь уходить: в рубашке и штанах, взятых из комода после купания. Сверху она накинула плотную куртку. Рядом лежал мой плащ и узелок, видимо, с едой.

Услышав мои шаги, Лили тотчас встала.

– Простите, – тихо сказала она, потупившись. Глаза были красные и распухшие – Лили все еще плакала. – Все, что я говорила в той комнате… это неправда. Все это ложь от начала до конца. Ложь.

При этом беглом намеке на вчерашние события на языке у меня завертелись колкости. Кровь застучала в висках, жилки забились, лицо побагровело. Как ответить на подобное извинение? Как расценивать ее слезы?

Я промолчал, пытаясь сохранять самообладание. Она встала на цыпочки и на краткий миг приложила ладонь к моей покрытой рубцами щеке. Ее рука, прохладная от утреннего воздуха, трепетала, словно крыло бабочки. Я подумал лишь о том, какая она хрупкая, как легко ее раздавить.

– Мнение моего отца много для вас значило, верно? – Лили умела безошибочно попадать мне в самое сердце. – Я вложила в его уста… дядины слова. – Я по-прежнему не отвечал, а она продолжала: – Поначалу отец отзывался о вас хорошо. Он считал, что вы проявили большое мужество и сдержанность, учитывая дядино обхождение.

– А потом? – Я наконец заговорил. – Что ваш отец сказал потом? Когда узнал правду и попытался убить меня? Пока я сам не убил его…

– Потом он говорил очень мало, – Лили украдкой взглянула мне в лицо, так что я ощутил себя Горгоной. – Он расстроился из-за того, что повел себя столь сурово.

– И вы, Лили, тоже расстроились? Отныне будете терпеть урода и обходиться с ним по-людски? Впрочем, это не важно. Я уверен, что вы способны точно так же ненавидеть и мужчину.

– Вы не урод.

Она легко дотронулась до моей руки, хоть и старалась не встречаться со мной глазами. Лили будто свернулась калачиком и съежилась. Но я был неумолим.

– Если я не урод, то кто же?

– Простите, – повторила она, точно это и было ответом.

– Думаю, ваше раскаяние лживо. Вы сокрушаетесь, но говорите так же расчетливо, как прошлой ночью.

Тут она резко посмотрела на меня в упор.

– Не судите обо мне по словам. – Лили слабо улыбнулась, словно это относилось и к ее недавнему извинению. – Судите по делам: я остаюсь с вами.

– Какой в этом прок?

По-моему, она хотела поспешно ответить, но потом все же решила промолчать. Я тоже смолчал, сердце понемногу утихло, на лицо легла прохладная утренняя роса.

Наконец я наклонился, чтобы подобрать плащ и узелок. Я впервые заметил, что Лили не в башмаках, украденных вчера у хозяина, а в новых, чистых сапогах с одним лишь темным пятном на носке.

7 декабря

Три дня не писал… Воспоминания о событиях в избе и в лесу столь мучительны, что их следовало бы начертать кровью, а не чернилами. Совсем недавно я признался: «Я не убегаю, а, наоборот, спешу навстречу». Тогда я не знал, что в моей голове скрывается еще один охотник.

Первый шаг: я клянусь бросить Лили. Второй: Уинтерборн отчитывает меня за то, что я подвергаю опасности его похищенную дочь. Третий: Уолтон злобно радуется моему одиночеству. Четвертый: с мрачным наслаждением считаю дни. Последний: Лили обронила замечание, внушающее мне страх перед будущим.

Вчера утром, заметив город вдали, она сказала:

– Сколько будет пересудов, когда я вернусь домой! Весь Таркенвилль сбежится поглазеть на меня и мой новый дом!

Взгляд у нее был игривый, но веки налились кровью. Она худеет с каждым днем, однако не уступает недугу ни пяди своей свирепости. В тот же день Лили засунула два пальца в рот и выдернула задний зуб.

– Раскачался недавно. Червь нашел способ, как точить меня, даже если я сама не ем. Умный малый. Скоро он высосет из меня костный мозг.

Она отшвырнула зуб – жемчужину с окровавленным корнем.

Ночью притворное возбуждение в глазах Лили уступило место мягкости, а утром она сказала, глядя на несъеденный завтрак:

– Жизнь обошлась с вами несправедливо, я тоже. – В ее голосе не было сарказма – лишь грусть и рассеянная озабоченность. Лили улыбнулась. – Я человек крайностей: никаких компромиссов. Наверное, поэтому мы и вместе.

И еще из дневника Уолтона:

Поутру заметил пятно на подушке и подумал: «Он где-то истекает кровью». Сердце забилось в панике, словно пойманная птица: опять обманут! Меня лишили всего, и вот теперь отняли последний оставшийся повод для гордости.

Потом я с облегчением понял, что столько крови – словно палец вывел загадочное слово – не может означать его, а стало быть, нашу смерть. Нет уж, если тать явится в ночи, я проснусь в багровом океане, рот переполнится кровяными сгустками, я захлебнусь и пойму, что он мертв.

Но он по-прежнему жив, и я пока тоже. В своей сдвоенной душе я завидую осколку стекла, заточенному клинку – чему угодно, лишь бы лизнуть его безжалостной режущей кромкой.

10 декабря

Стон телеги, лязг металла, приглушенный голос.

Я приложил палец к губам Лили, чтобы она нас не выдала. Ночь промозглая и лютая, слепящий туман и такой сильный мороз, что воздух во рту замерзает. Мы стояли на крыльце церкви, где я решил укрыться от непогоды. Здание внезапно выросло из мглы – высокое и грозное, со шпилем, утонувшим в сером мареве. Рядом – кладбище. Надгробные камни более старой части наклонились под немыслимыми углами. Плиты поновее исчезали в тумане – призрачные солдаты, отправлявшиеся строем на призрачную войну.

Тихое ржание и снова лязг.

– Кто-то идет, – шепнул я. – Тихо.

Теперь я услышал и цокот конских копыт. Судя по их медлительности и позднему часу, кто-то действовал так же скрытно, как мы.

Ну наконец-то: пятно колеблющегося света, а затем мужское лицо, болезненно-желтушное. Человек шагал впереди телеги, освещая фонарем дорогу. Он нервничал и на ходу что-то бормотал. Телега проехала вдоль кладбища. Через пару минут послышался металлический удар, словно прозвонил колокол, который тут же заглох. Едва я успел понять, как согнулся в приступе безрадостного смеха.

– Что такое? – спросила Лили, которая шла по моим следам.

– Куда бы я ни подался, жизнь повсюду стремится преподать мне урок. Я задал вопрос: «Кто я?», и сейчас жизнь ответит мне на него. Точнее, смерть.

Я повел Лили сквозь сгущавшийся туман и впервые почувствовал ее сопротивление.

– Что это за шум? – прошептала она, притормозив.

– Не узнаете? Ну разумеется, – фыркнул я. – Ваша жизнь была слишком беззаботной, защищенной от обыденности. Этот голос моих родовых мук.

Я затащил ее на кладбище и устремился к дальнему фонарю. Но, едва мы приблизились, его заволокла беспросветная мгла, и мы совсем перестали различать окрестности.

Шум нарастал: металлический скрежет, затем тихое шипение, опять скрежет, снова шипение – звуки неустанно чередовались. Вдруг Лили все поняла, и у нее расширились глаза. В течение нескольких секунд она отказывалась идти дальше. Я схватил ее крепче и подтолкнул. Тогда она выпятила подбородок и побежала вперед, словно говоря: «Просто новое зрелище». Вдруг Лили споткнулась о надгробие и упала.

– Кто там? – спросил дрожащий голос.

– Друзья, – отозвался я.

Услышав резкое шарканье, я помчался на свет.

Фонарь стоял посреди могил рядом с неглубокой ямой, откуда неуклюже пытался вылезти человек. Поблизости валялись кирка и лопата. При моем поспешном приближении лошадь испугалась и рысью ускакала. Я поднял человека из ямы за воротник. Едва он повернул ко мне оробевшее лицо, в нос ударил перегар. Я пощупал пальто, наткнулся на твердую выпуклость и вытащил флягу.

– Небось для храбрости? – Я отпустил человека и отдал флягу. Дрожащими руками он поднес ее к губам.

– Не знаю, о чем это вы гутарите, – сказал он картаво и хрипло.

– Я не местный, сэр: каковы у вас средние расценки на трупы?

– Расхититель могил! – воскликнула Лили.

Человек уставился на нее в удивлении.

– Женщина!

– Да неужто? – злобно сказал я. – А по-моему, бесполая мерзавка. Впрочем, это не важно: хоть она и не женщина, я ведь тоже не мужчина.

От моего напускного веселья обоих покоробило. Я подавил смех (который вполне мог сойти за стон), шагнул в яму и с притворной радостью поднял лопату.

– Можно закончить за вас? Я назвался другом, к тому же у меня есть небольшой опыт в этой области, хотя, признаться, в другом качестве. – Я снял плащ и швырнул его на надгробие. – Взгляните на меня, сэр, и догадайтесь сами, к чему мог бы привести ваш ночной труд.

Человек поджал губы.

– Что-то я не кумекаю, – тихо сказал он.

– Лучше и не надо. А не то кинетесь наутек, лепеча, как полоумный.

Я принялся копать с бешеной скоростью.

– Виктор, – взмолилась Лили, обхватив себя руками. – Я не хочу здесь оставаться.

– Зато представьте, какую забавную историю вы расскажете на следующем балу! – жестоко ответил я. – Побудьте здесь хотя бы ради этого.

Возможно, спиртное придало ему смелости (или он решил, что я лишь хмельное видение), но, так или иначе, расхититель могил мало-помалу успокоился. Завороженный моей внешностью, а также моей помощью, он молча наблюдал за работой.

– Какой от нас прок, если Эдинбургское медицинское училище находится далеко на юге? – спросил я.

– А это для молодого дохтура из Малвернесса. Ему нужно много упражняться.

– И сколько раз он уже просил?

– Аккурат третий. Но ежели после этого он не сможет отличить голову от пальца, я ему даже кошки не принесу лечить.

Он пялился на Лили с бесстыдным любопытством. Сморщив нос, она осторожно отошла. Слышались только ритмичные звуки рытья. В тишине я продекламировал:

 
Вот и окончен долгий путь,
Уж ложе новобрачных ждет:
Невесте впору отдохнуть,
Где смерть свой водит хоровод.
 

– Красивый голос, – робко произнес человек, словно раздумывая, не вступить ли в разговор. – Это песня?

– Нет, стихотворение о девушке, проклинающей Господа за то, что ее возлюбленный не вернулся с войны. Однажды ночью он приезжает верхом на лошади и увозит девушку, а она радуется тому, что наконец-то выйдет замуж. Девушка не догадывается, что это кошмарный сон, а ее возлюбленный давно мертв.

Металл стукнул о дерево, Лили и расхититель подскочили. Я смахнул землю с гроба. Я почувствовал, как проникаюсь безысходным настроением стихотворения, но продолжал:

– Мертвец бешено понукает коня, и они приезжают к его могиле. Там возлюбленный говорит испуганной девушке, что это и есть их брачное ложе. Девушка озирается и видит:

 
Скелеты в саванах скользят,
Их бормотания слышны,
И склепы сумрачно блестят
При свете мертвенной луны.
 

Снова взявшись за лопату, я взломал замок гроба, наклонился и сорвал крышку. Лили зажала нос и рот рукой, но шагнула ближе, чтобы лучше видеть.

– Что сталось с девицей? – спросил мужчина.

– Под конец она видит своего возлюбленного таким, каков он на самом деле:

 
Сгустился жуткой ночи мрак —
Преобразился всадник вдруг:
Плоть раскрошилась, точно прах,
Посыпавшись с рамен и рук.
 

– Но уже слишком поздно, – закончил я, пристально глядя на Лили. – Мертвый возлюбленный спускается в могилу, и воющие призраки затаскивают туда девушку.

Сама Смерть обдавала стихи своим хладным дыханием: на кладбище она дышала тоже, но не столь искусно и куда более смрадно.

Я медленно расплел саван. Вместо прекрасной женщины передо мной лежала дородная пятидесятилетняя матрона: плоть ее сдулась, точно воздушный шар, землистое лицо усеяли черные пятнышки. Я уставился в бесчувственное лицо. Если здесь когда-то и обитала душа – если она есть хоть у одного человека, – то она покинула эту оболочку. Осталось что-то тупое и твердое, сродни земле. Как я, собранный из подобных отбросов, мог рассчитывать на людское участие?

Я схватил женщину под мышки и стал поднимать ее, будто громоздкий мешок с мукой. Для меня это должно было быть легким, секундным делом, но я быстро задышал и даже запыхался, словно вырыл за раз тысячу могил. Наполовину вытащив тело из гроба, я решил передохнуть.

– Что ж, – сказал расхититель, – вы здорово мне подсобили, но вряд ли доволочите труп аж до самого Малвернесса. Схожу проверю, что там с телегой. – И он скрылся в тумане.

– Бросьте ее, Виктор, – принялась уговаривать Лили, когда мы остались наедине. Не обращая на нее внимания, я снова обхватил труп и приподнял его. На сей раз я с легкостью вытянул его наверх и уложил на землю. Извращенное упрямство привело меня сюда, заставило схватить лопату и декламировать стихи, теперь же оно вынудило меня сесть возле ямы, свесив ноги и крепко прижав к себе тело. Я баюкал его на коленях, точно дитя.

Таким холодным бывает только лед. От прикосновений мертвой плоти я поминутно вздрагивал, мышцы на руках напрягались. Мне было противно, но, хотя нервы сдавали, а слезы щипали глаза, я погладил седые волосы, за подбородок повернул лицо вверх, припал губами ко рту трупа и с притворной нежностью произнес:

– Мама!

– Откуда вы можете ее знать, Виктор? – сказала Лили.

– Я сделан из множества таких, как она.

Прежде Лили побаивалась и сомневалась, но теперь эти чувства пересилило нетерпение.

– Да, из множества таких, как она, а еще из целого стада коров и быков! – Она властно топнула ногой. – Отведите меня обратно в церковь, Виктор. Я замерзла.

Я отбросил тело вбок, схватил Лили за шкирку, заставил встать на колени над трупом и прижал ее голову так, чтобы она задевала лицо покойницы.

– Замерзла, да не задубела, как она! – Голова закружилась в бреду. Я толкнул Лили в последний раз, и она упала на труп. Со сдавленным криком она насилу поднялась и побежала, наталкиваясь на надгробия и спотыкаясь о кочки. Мне было все равно, вернется она в церковь или выбежит на дорогу: я напугал Лили по злобе, но вместе с тем и по доброте.

Я чувствовал себя оголенным нервом, но снова притянул труп на колени. Ужасно было засунуть руки в чан с остывающими звериными кишками, сознавая, что мои внутренности такие же, но еще кошмарнее – держать мертвого человека и понимать, что над ним надругались для того, чтобы создать меня. Человеческая жизнь священна. Теперь я признавал это, хоть и не обладал ею, да и не мог постичь ее тайну.

Вскоре вернулся расхититель могил, правда, без лошади и без телеги.

– Колесо застряло в канаве, а кобыла дрожит за надгробием: видать, ваши стихи пришлись ей не по нутру. – Он поднял брови, видя, как по-свойски я обхожусь со своей новой знакомой.

– Идите к нам, сэр, – позвал я, не желая уходить. Чем дольше я здесь останусь, тем больше расстояние между мною и Лили. – Присядьте и расскажите свою историю, ведь вы пришли сюда этой ночью неспроста.

– Бьюсь об заклад, ваша история позанятнее. – Он сел, но поодаль.

– Свою-то я и сам знаю. Для начала, как вас зовут?

– Альберт Кэмерон. Для друзей – просто Кэм. А всякий, кто роет за меня могилы, – мой друг. – Он достал из кармана флягу и вежливо предложил сперва мне.

– Я не пью, – сказал я, вспомнив редкий вечер в кабинете Уинтерборна.

– Совсем? – Он разинул рот. – С такой-то рожей? – Он глотнул и тут же посерел, как туман, наверное, сообразив, насколько обидно прозвучали эти слова, и опасаясь, что нрав у меня под стать физиономии.

– Раз пробовал…

Он настойчиво упрашивал рассказать, пытаясь загладить свою вину, и мне пришлось уступить. Подтянув труп поближе, я засунул его голову себе под подбородок. Еще недавно в глазах у меня темнело от ужаса, но теперь уже было ничуть не страшно.

– Это случилось лет пять назад, – начал я. – Я был в Испании, в двадцати милях к северу от Барселоны. Целые сутки лил дождь. К вечеру я промок до нитки: плащ хоть выжимай – и воды хватило бы, чтобы помыться. Я набрел на возделанное поле и странную группу зданий, выше располагалась другая. Я вошел в большой дом у подножия холма. В нос ударил запах дрожжей, затем уксуса: плодовый, кислый и гнилостный. На лице выступил пот, он притягивал крохотных, больно кусавшихся букашек. Блуждая в темноте, я налетел на огромную деревянную стену и испугался: она была теплая, словно живая. Это оказалась одна из множества бродильных бочек.

– И что в ней?

– Вино.

– Не мой напиток, но на вкус и цвет товарища нет… Так, значит, со всех сторон бочки. Ну и как, вы не сплоховали?

– Я выдержал бой с честью, но в конце противник взял верх.

Труп выскользнул и чуть не скатился обратно в могилу, разматывая саван. Согнув локоть, я зажал им шею покойницы, второй рукой обнял за бедра и уложил на землю подле себя.

Кэм потребовал продолжения.

– Я начал пить и вскоре раскраснелся от вина, хоть и поеживался от сырости. Я разжег костер из пустых бочонков. Я не пьян, сказал я себе, иначе бы не додумался развести огонь на каменном, а не на деревянном полу.

Он кивнул:

– По трезвости все башковиты.

– Я разделся, разложил одежду, чтобы просохла, откупорил еще одну бутылку и заснул. Разбудил меня крик. Я попробовал поднять голову, но она словно разбухла и стала в три раза больше, чем была. С превеликим трудом удалось открыть глаза. Я посмотрел вниз и увидел две гигантские босые ступни. Я испугался, но потом узнал собственные ноги. Затем перевел взгляд вверх. Передо мной выстроились в ряд монахини. Они шли к мессе и учуяли запах дыма.

Кэм одобрительно хлопнул себя по колену:

– Такое зрелище хоть кого наставит на путь истинный.

– Когда я попробовал прикрыться, пол закачался, словно волны во время шторма. «Не шевелитесь, – сказала одна монашка, – а не то придется рвоту за вами убирать. И не скрючивайтесь так. Можно подумать, мы такого не видали…» «Такого большого, Мария Томас?» – переспросила монахиня постарше…

Тут я умолк. Кэм нетерпеливо ткнул меня:

– И что потом?

– Потом сестра Мария Томас привела меня в чувство, велела идти и больше не пить. – Я вымученно улыбнулся.

На этом я прервал свою историю. Губы Кэма безмолвно зашевелились, словно он уже придумывал концовку посмешнее для будущего пересказа. Наконец мы оба встали, труп по-прежнему лежал на земле между нами. Я поднял его и закинул на плечо.

– Лучше вам поискать свою бабенку, – сказал он. – Поздновато уже.

– Хорошо бы уговорить ее остаться в церкви. Пусть помучает первых утренних богомольцев.

– Хотите от нее избавиться?

– Она не моя, и я не вправе ни бросить ее, ни взять с собой.

– Чего не скажешь об этой. – Кэм весело хлопнул покойницу по заду.

Он привел меня к лошади. Уложив тело на телегу, я бросил плащ рядом и вытащил колесо из канавы.

Наверное, все это время Лили была поблизости: она выскочила из тумана.

– Вы не можете меня бросить, Виктор, – взмолилась она, как ребенок, дергая меня за рукав.

Я молча залез на телегу и помог Лили устроиться рядом. Кэм кивнул с довольным видом.

Дорога была долгой и тряской: Кэм спереди, я с Лили и трупом – сзади. Немного спустя Лили склонила ко мне голову и, потупив взор, прошептала:

– После ваших слов там, на кладбище… Я всегда верила, что вы – Лоскутный Человек, но, видя, как вы держите труп, и зная, что вы – одно…

В ее голосе появилась нотка, которой я не слышал прежде и не смог распознать: что-то нежное и вместе с тем тревожное. Наверное, на кладбище Лили открылось не только мое прошлое, но и ее ближайшее будущее.

Вспомнив дневник отца, я сказал:

– В жизни гораздо больше сказок и крови, нежели в книгах.

Она нашла мою руку и нащупала шрамы там, где кисть соединялась с предплечьем.

– На кладбище вы пытались меня испугать, верно? Чтобы мне расхотелось остаться? – Я стряхнул ее с себя.

– Я не боюсь, Виктор, ни того, кто вы сейчас, ни того, чем вы были раньше.

Словно в доказательство своих слов, она положила голову на закутанное мертвое тело, будто на подушку, и уснула.

11 декабря

Кэм оставил нас на окраине Малвернесса, чтобы незаметно пробраться в город со своим незаконным грузом. Как раз светало. Когда я нашел рыночную площадь, уже наступило утро. Площадь переполняли коробейники, крестьяне, домохозяйки и слуги, которые сговаривались о ценах на пуговицы и кружева, яйца и масло, репу и свеклу. Сгорбившись, я наблюдал за толпой и раздумывал: выпросить или же украсть что-нибудь для Лили? Она, конечно, не станет есть, но пусть уж лучше пища пропадет: главное, чтобы она была, если вдруг Лили попросит.

Она сорвала капюшон с моей головы и обнажила мое лицо.

– Выпрямитесь! Пусть они увидят, кто вы! – свирепо сказала она.

Сначала я решил, что она насмехается надо мной, но не заметил и тени ухмылки на ее губах.

Я стоял посреди рыночной площади, словно раздетый догола. Я не мог прочитать мысли людей, широко открывших глаза и рты. Лили тоже уставилась, будто видела меня впервые. Но то был отнюдь не званый вечер для знати. Тут занимались делом: еда на столе, одежда на плечах, – и через пару минут торговля продолжилась, хотя люди и насторожились.

Уже вечереет, и я пишу это на обочине дороги, с закрытым лицом, хотя здесь никого и нет. Пару минут назад Лили робко подошла ко мне с овсяной лепешкой.

– Вам нужно поесть. – Она предложила мне свой скудный ужин. – Мне она в горло не полезет. Почему это называется «печенье»? – Она сунула лепешку мне в руку. – Так, только детей дразнить.

– Зачем вы открыли мое лицо?

– Сглупила, да? – Она отвернулась, полная раскаяния. – Я все время делаю глупости.

Лили перебежала через дорогу и умчалась в поле. Что за новая хитрость? Она рассчитывала, что я кинусь следом? Мучаясь неизвестностью, я остался на месте.

Только сейчас я понимаю, что в последнем городе я уже не искал места, где бы мог ее оставить.

12 декабря

У меня нет слов, чтобы описать поведение Лили. Вопреки ожиданиям, она стала приятной и кроткой, а не угрюмой или ветреной. Говорит она тихо, касается меня легко, задерживая руку, и стоит так близко, словно хочет наполнить собой каждый мой вздох. Но еще удивительнее, что она огорчается, если я отстраняюсь.

Проще смириться с ее ненавистью, нежели ждать подвоха. Проще знать, что я могу бросить ее в любой момент, нежели гадать, что еще она припасла для меня.

В такие минуты мне кажется, что общество отнеслось ко мне с состраданием, но Уолтон отравил мой разум, и я не сумел или не захотел заметить сочувствия – возможно, никогда его и не замечу. Лучио, отец Грэм, Уинтерборн… люди на рынке, замершие в изумлении, но не напавшие на меня. Да и много лет назад находились те, кто смотрел и не отворачивался.

После разговора с Кэмом я снова и снова мысленно возвращался к той части истории о винодельне, которой не поделился с ним. Речь о сестре Марии Томас.

Сестра Мария Томас была тучной женщиной средних лет, на ее краснощеком лице можно было угадать ослепительную красоту прежней молодости и в то же время обтянутый кожей череп, знак неминуемой смерти. Сестра отличалась острым умом, а на язык была и того острее. Говорила, смеялась и двигалась громче всех, но порой впадала в молчаливое раздумье и не желала из него выходить.

Очнувшись тогда в винодельне, я был не в силах оторвать голову от пола. Монахини застыли на месте. Наконец Мария Томас растормошила тех, что не упали в обморок или не убежали, и отправила их на мессу с поручением: привести аббатису, аббата и брата Матео, который был доктором в мужской и женской общинах.

Тем временем сестра Мария Томас сняла с себя вуаль и накинула ее на меня, а сама осталась в белом апостольнике, плотно облегавшем волосы, лицо и шею. Сестра перебрала мою одежду, откладывая ту, что просохла. При каждом моем движении комната качалась, и монахиня попыталась натянуть на меня штаны. Для меня это было чересчур. Сестра быстро повалила пустую бочку и подкатила ее туда, где я лежал. Меня вырвало, и я сел на пол, дрожа от слабости. Раскрыв глаза, увидел аббата, аббатису и брата Матео, наблюдавших за мной.

Брат Матео был старше и ниже всех.

– Наверное, это чудовище, о котором говорил человек, – спокойно сказал монах.

– Какой человек? – спросила аббатиса, стоявшая в дверях и явно встревоженная моим присутствием.

– Поздно ночью человек постучал в ворота и спросил, не видели ли мы чудовище. – Монах тоже попытал счастья с моими штанами. – Тварь убьет нас во сне, сказал человек, поэтому ее нужно немедленно выдать.

Аббат нахмурил брови.

– Что же нам делать? – спросил он аббатису.

Прежде чем та успела ответить, Мария Томас презрительно фыркнула, выхватила брюки у брата Матео и нетерпеливо затрясла ими.

– Что нам делать? Закутать беднягу в простыню и ухаживать за ним, пока он не сможет одеться сам. – Она быстро опустила голову, покрытую белым платком. – Простите, преподобная мать и святой отец, – сказала она без намека на раскаяние. – Это я в сердцах. Как всегда.