Текст книги "Чудовище Франкенштейна"

Автор книги: Сьюзан О'Киф

Спутанные заросли сменились ухоженным кустарником и клумбами. На прогалине за ними стояла церковь. От нее веером расходились могилы и мавзолеи. Где-то виднелись крошечные таблички, где-то – роскошные могильные плиты, украшенные листьями, лозами и ангелами с каменными очами. Три могилы – не новые, а старые, под замшелыми указателями, – были открыты. Из-за свежей земли в воздухе пахло гнилью и плесенью, и даже проливной дождь не мог рассеять этого запаха.

Я подошел к ближайшей открытой могиле. Рядом стояла тележка, на земле валялись лопаты и кирки. На тележке – груда костей, по которым бурыми струйками стекала вековая грязь, смываемая дождем. Сначала я поразился жуткому уродству – столько костей в одном-единственном скелете, но потом различил изгибы пары-тройки черепов. Я смотрел на останки нескольких человек, перемешанные, точно мусор.

Я отвернулся и быстро заморгал, застигнутый врасплох самим зрелищем и теми чувствами, что оно вызывало. При этом я впервые заметил вдалеке воду. Я завертелся на месте. Вода была со всех сторон. Жизнь посмеялась надо мной в очередной раз. Я убежал из Венеции, но меня доставили на ее кладбище – Остров мертвых.

Сан-Микеле

5 июня

 
Промозглый дождь кропит обитель страха,
Где кости голые торчат из праха…
Как жутко, Смерть, гнездилище твое!..
Могила клад отысканный скрывает,
Над ним могильный холмик вырастает —
Назад из-под земли дороги нет! [5]5
  Ф. Шиллер, «Похоронная фантазия».


[Закрыть]
 

Назад из-под земли дороги нет?

Просто Шиллер не знал моего отца.

Странно не то, что я лежу на кладбище, ведь это так созвучно моей природе, а то, что я пишу под солнцем, не маскируясь, при свете дня! Хоть я и получаю редкостное удовольствие, тепло и яркие лучи меня не обманут. Я не хочу притворяться хлыщом, нежащимся на пастбище. Я – мертвец, покоящийся на погосте.

Я понял, где я, лишь потому, что Лучио рассказывал мне историю этого места. В Венеции не хватало земли, и Наполеон издал указ, действующий и поныне: хоронить только на Сан-Микеле. Когда от тела остаются лишь кости, их выкапывают и кладут в братскую могилу на другом острове, который используется как оссуарий.

Если покойник все еще дорог родственникам, они приезжают на Сан-Микеле и сопровождают останки. Если же родне все равно (что случается чаще, нежели допускают честные люди), могильщики сваливают кости в одну кучу, дабы упростить задачу и не перевозить на остров каждый скелет по отдельности.

На Сан-Микеле никто не живет. Священник, присматривающий за церковью, – горький пьяница, но у него хватает ума, чтобы каждый вечер возвращаться в Венецию. Впрочем, возможно, он делает это просто из страха. Могильщики приплывают на собственной гондоле. Хоть остров и маленький, я могу здесь спрятаться. Плакальщики никогда не плутают. Выйдя из лодки, они направляются в церковь, затем к могиле, а оттуда – прямиком обратно.

Сегодня я встретил священника. Он решил, что увидел Дьявола.

Около полудня я подумал, что последние похороны закончились, последние плакальщики ушли, и выбрался из укрытия. Но священник был еще здесь. Он рухнул в кусты рядом с церковью и стоял там на коленях, содрогаясь от рвоты. Наверное, гондольер счел, что на воде священнику станет дурно и что лучше ему вернуться, когда пройдет тошнота.

Священник выпрямился, вытер рот и обернулся. Заметив меня, он побледнел и сильно зажмурился.

– Больше ни капли, милостивая Мадонна, клянусь! – пробормотал он.

Я грубо схватил его за сутану и прислонил к церкви.

– Сколько раз ты уже давал это обещание? Только на этой неделе?

– Каюсь: не сосчитать… Но теперь-то уж… – Он открыл глаза: хоть взгляд был затуманен, в нем читалось странное смирение. – Неужели конец? Ты пришел за мной. Слишком поздно давать обещания. За мной явился Дьявол.

Я уселся на корточки и рассмеялся. Мне понравилась эта мысль. Зачем быть ничтожной ошибкой природы, если можно стать самим Сатаной?

– Что ж. – Я вошел в роль. – Ты был скверным человеком и еще более скверным священником.

Он кивнул.

– Но, несмотря на это, ты уповаешь и даже, возможно, втайне веришь, что заслуживаешь прощения.

Сложив руки на груди, он спросил:

– Способен ли Дьявол на сострадание?

Он подполз ко мне и вцепился в ногу. Вид его бледной как мел потной кожи внушал жалость, смесь запахов перегара и рвоты – омерзение. Я оттолкнул его.

– А если бы я сказал, что я не Дьявол?

Его одурманенный мозг попытался осмыслить мои слова.

– Кто же ты? – прошептал священник. Он схватил меня за руки: одна из кистей оказалась больше, грубее и темнее другой. Я был лишен всякой симметрии.

Большими пальцами священник провел по рубцам вдоль моего запястья.

– Как будто…

Он сглотнул, в горле у него булькнуло.

– Как будто что?

– Ты… спасся?

– Ты хочешь сказать: в лоне Церкви?

– Нет, спасся во время жуткой катастрофы, и… – он показал на мои такие разные руки, – и тебя залатали останками тех… кому повезло меньше? Чудо медицины, так?

Я медленно, злобноулыбнулся и покачал головой:

– Нет, таким сотворил меня мой нечестивый отец. Я никогда не был младенцем, ребенком и юношей – словом, никогда не был человеком. – Я снова решил пошутить. – Быть может, я бог? Как Афина, вышедшая во всей красе из головы Зевса?

Священник отпрянул и наскоро перекрестился. Он уже отчасти смирился с тем, что его заберет Дьявол, и хотя боялся, но в то же время ожидал этого. Однако остаться на земле и беспомощно стоять передо мной– совсем другое дело. Священник закрыл глаза руками: пока он молился, сквозь пальцы у него текли слезы.

– Господи, неужели в бесконечном Своем сострадании Ты не смилуешься над таким грешником, как я?

Эти слова я и сам не раз шептал по ночам. Я ударил его по лицу. Он упал на землю и закрыл руками голову. Пока он лежал, съежившись от страха, я спрыгнул с причала. Я дождался в воде гондольера, который забрал бессвязно бормотавшего пьяницу с острова.

6 июня

Остаток вчерашнего дня и всю ночь я не смыкал глаз и бродил между могилами, будто неприкаянный вурдалак, выискивающий новую жертву.

«Женщина мертва! И если они были вместе, она заслуживала смерти!»

Слова Уолтона прожгли мою загрубевшую плоть насквозь: она заслуживала смерти, поскольку приняла неприемлемое, сжалилась над безжалостным, оживила мертвеца.

Неужели своей добротой Мирабелла загубила собственную душу? Бог двулик: он исполнен любви и всепрощения, но при этом пылает гневом и осуждением. Он сам не знает себя. Что уж говорить о людях? Как только они не сходят с ума, пытаясь смириться с этой загадкой? Их бог похож на Уолтона, вечно разжигающего мой погребальный костер, тогда как Мирабелла неустанно гасит его своими слезами.

За этими словами стоит единственная истина: либо повинуясь собственной злой воле, либо будучи орудием мстительного Господа, Уолтон убил Мирабеллу. Но ее настоящий убийца – я, настоящий Дьявол.

Даже Остров мертвых не станет моим пристанищем. Пусть волны унесут меня в темную даль.

10 июня

Целыми днями – лишь мрачные мысли.

Уолтон.

Уолтон в начале, Уолтон в конце, Уолтон всегда.

Он непременно навлечет на себя то, что давным-давно погубило Франкенштейна, а теперь и меня: смерть любимого человека. Письмо, найденное в комнате Уолтона, написала его сестра – миссис Маргарет Уинтерборн из Таркенвилля, что в Англии. Я разыщу ее и всех, кем он дорожит, и уничтожу их, точь-в-точь как я поступил с отцом, а Уолтон – со мной. Когда он получит известие об этой лавине трагедий, то примчится домой, зная, что лишь я один способен на такое.

Он вернется домой, чтобы встретить там свою смерть.

Я скалюсь под стать окружающим черепам. Здешние могильщики не слишком усердны и часто бросают лопаты, не закончив работу, если похорон в этот день больше не намечается. Я без труда собрал десяток черепов и расставил их рядами, будто они были немыми слушателями моих тирад.

Жестом обращаясь к своим ухмыляющимся друзьям, я говорю вслух:

– Если кто-нибудь осуждает меня, пусть скажет!

Гробовое молчание.

Часть вторая

Дувр,

1 октября 1838 года

 
Быстро он тучи собрал и море до дна взбудоражил,
В руки трезубец схватив. И разом воздвигнул порывы
Самых различных ветров и тучами землю и море
Густо окутал. Глубокая ночь ниспустилася с неба,
Евр столкнулись и Нот, огромные волны вздымая,
И проясняющий небо Борей, и Зефир быстровейный.
У Одиссея расслабли колени и милое сердце,
В сильном волненье сказал своему он отважному духу:
«Горе несчастному мне! О, чем же все кончится это?
Страшно боюсь я, что всю сообщила мне правду богиня,
Мне предсказавши, что множество бед претерплю я на море,
Прежде чем дома достигну. И все исполняется нынче.
Сколькими тучами вдруг обложил беспредельное небо
Зевс! Возмутил он все море, сшибаются яро друг с другом
Вихри ветров всевозможных. Моя неизбежна погибель!» [6]6
  Гомер, «Одиссея», V, 291–305. Перевод В. Вересаева.


[Закрыть]
 

Добравшись до берега, Одиссей поспешил дальше, а я взялся за перо.

Еще совсем недавно я был во Франции – в порту Кале, где Ла-Манш у́же всего. Я стоял на самом верху мыса Гри-Не за городом и смотрел на пролив. Туман был чересчур густой, и сквозь него ничего нельзя было разглядеть. Но мне все же мерещились вдалеке отвесные белые скалы Дувра – еще более плотное белое марево за пеленой тумана.

В Кале корабли не выходили в море из-за ненастья, а я терял терпение, дожидаясь, когда же погода наконец прояснится.

– Можно ли переправиться вплавь? – спросил я.

– Разумеется нет, – ответил словоохотливый моряк.

Он пояснил, что, хотя на карте ширина пролива всего четверть дюйма, это расстояние послужило причиной гибели или уж по меньшей мере позора немалого числа смельчаков. Между скалами обеих стран плещутся высокие волны. Они усиливаются благодаря множеству песчаных отмелей. А ведь есть еще мели, мысы и молы, где волны находят друг на друга под острым углом. Пловцу со всех сторон грозит смертельная опасность. Но если даже он одолеет волны, с течением ему не справиться.

– Оно здесь слишком сильное, – заключил моряк. – При таком тумане и ветре, как сегодня, даже суда остаются на рейде.

Наверное, он заметил решимость на моем лице и добавил:

– Даже не пытайся! Вода холоднющая, туман хоть глаз выколи, да и плыть придется против течения!

В благодарность за рассказ я, не говоря ни слова, бросил ему свою последнюю монету.

Позже в тот же день я стоял на тихом пляже. На шее у меня висела цепь с компасом, украденным на рынке. Я уже скинул плащ, стараясь не думать, чем его заменить, когда окажусь в Англии. Но сапоги! Они были своего рода трофеем, и мне хотелось их сберечь. Пару лет назад я случайно наткнулся на двух высоченных братьев с подходящими сапогами разного размера. Лишь тогда мне удалось по-людски обуть свои разнокалиберные ноги. Стоя сейчас на суше, я понял, что сапоги надо взять с собой.

Поэтому я снял их и сделал прорезь вверху каждого голенища. Потом скинул рубашку, продел ее в прорези, а рукава завязал у себя на талии. Теперь сапоги напоминали две кобуры на поясе. Я засунул в носок одного из них свой дневник, завернутый в брезент. Поначалу я решил снять бусы Мирабеллы и упаковать их вместе с дневником, но затем передумал. Если я потеряю сапоги, то лишусь сразу всего. А если оставлю бусы на руке, возможно, хотя бы они уцелеют.

Наконец приготовившись, я устремил взор к Англии, все еще невидимой во мгле. А затем прыгнул и поплыл. Это было полнейшее безумие. Неужели месть довела меня до такого безрассудства?

Тело и разум мои онемели от холода, но я полностью сосредоточился на плавании. Взмах за взмахом я неустанно выбрасывал руки вперед, помогая себе ногами. Стихия оказалась страшнее, чем я думал: ветер, течение, волны, смертельный холод. Всего в нескольких футах стояла непроницаемая стена тумана. То была арктическая белизна – идеальная, смертоносная. Притупляя зрение и слух, она уничтожала весь остальной мир. Через пару часов я уже ощущал себя единственной живой душой на земле. Если доберусь до берегов Англии, они наверняка окажутся безлюдными.

Белизна постепенно стала темнеть и на закате вдруг резко посерела, как сажа. Я перестал плыть и взглянул на компас. Из-за темноты и запотевшего стекла нельзя было разобрать, куда указывала стрелка. Я с трудом определил направление и понял, что давно уже плыву на юго-запад. Если не изменить курс, меня вынесет в открытый океан. Нужно брать больше на север.

Словно подтверждая, что раздумывать недосуг, гигантские волны обступили меня со всех сторон. Туман скрывал их до последней минуты, и вот огромные полотнища пены неожиданно обрушились на меня одно за другим. Я нырнул под воду, спасаясь от их сокрушительного веса. Едва я всплывал на поверхность, чтобы отдышаться, как снова оказывался под очередной грохочущей волной, словно она была разумным существом и ждала моего появления. Раз за разом меня опрокидывало вверх тормашками; и пока я изучал показания компаса, мощный поток увлекал меня обратно в водяную пучину.

Мои драгоценные сапоги превратились в камни, пристегнутые к спине: из-за их тяжести мокрый узел из рукавов все туже затягивался на поясе, и я не мог высвободиться. «Забудь обо всем, – говорил я себе. – О весе, ветре и волнах». С каждой минутой все ближе берег – я мог думать только об этом.

Вынырнув в очередной раз, я обнаружил, что туман немного поредел, открыв обзор радиусом в сотню ярдов: полная луна озаряла пролив каким-то зловещим потусторонним светом. Увидев грозные горбы китов, я вскрикнул в изумлении. Но затем я понял, что это просто горы воды – громадные валы, которые не разбивались и не пенились. Сверившись с компасом, я выбрал направление и поплыл.

Что-то скользнуло по моему лицу и груди, оставив жгучие следы на коже. Отбиваясь, я задел рукой студенистую массу и запутался в длинных жалящих щупальцах – одних, вторых, третьих. Наконец меня окружила огромная стая мучительниц, покачивающихся на волнах. Я думал, что тело мое онемело и не почувствует боли, но его пронзили тысячи игл. Впереди растянулась еще целая стая медуз. Соленая вода обжигала раны, вызывая все новые и новые мучения.

Издалека донесся странный свист – резкий и пронзительный. Вода опрокидывалась с верхушек горбов. Я испугался, что врежусь в мол. Свист усилился, вода и ветер хлестали в лицо. По обе стороны пролива воздух закручивался воронкой. Густой темно-серый туман вскоре рассеялся, и его сменила незамутненная чернота ночи.

Я плыл много часов подряд, пока впереди не возникла новая опасность – однообразие. Я видел лишь бескрайнюю тьму, ощущал только ледяной холод, слышал лишь непрестанный вой ветра. Я решил, что ненароком утонул: умер и спустился в ад. У Сизифа был камень, а у меня – пролив. Но если неуклонно держать курс на север, рассвет в конце концов наступит, и я доберусь до Англии. Наконец я увидел горизонт, темное небо над еще более темным морем. Справа – сменяющиеся краски восхода, а впереди – белые скалы, похожие на огромный плавучий ледник. Компас был мне больше не нужен.

Я выбрался на берег. Вскоре сюда должны были прийти люди, но меня это не заботило. У подножия скал я нашел перевернутую трухлявую лодку и спрятался под ней. Я заснул, даже не сняв с пояса сапоги. Лишь очнувшись, я понял, что потерял свой дневник. Но, странное дело, бусы не расстегнулись: маленькие шарики звякают, пока я пишу.

Потеря дневника так потрясла меня, что захотелось тут же ворваться в ближайшую деловую контору. Всегда можно найти тонкую веточку или маленькое выпавшее перышко – досадные заменители настоящего гусиного пера, которым я разживусь, если большой птице очень крупно не повезет и она станет моим обедом. Вместо чернил я использую все на свете: от ягодного сока и воды, оставшейся после варки грецких орехов, до сбежавшего кофе и ламповой сажи. Даже без закупоренного пузырька для чернил можно временно обойтись.

Но бумага!

Чистая тетрадь – такая же редкость, как дружелюбное лицо, поэтому я ворую гроссбухи и конторские книги, надеясь, что там еще не все страницы исписаны цифрами. Такие кражи всегда идут впрок: ведь где гроссбухи, там и гусиные перья, а где гусиные перья, там и чернильницы, а значит, не надо так часто самому делать чернила.

Хотя мне посчастливилось обновить все писчие принадлежности, мой старый дневник безвозвратно утерян. У меня нет прошлого: я воссоздаю его лишь на письме. Все созданное ранее теперь пропало. Новый дневник – новое прошлое. Быть может, и новый человек?

Сосредоточусь-ка я на убийстве.

8 октября

Я ношу с собой карту Англии. Я чувствую с ней родство. Линии рек, дорог, границ – точно шрамы на моем лице: каждая сама по себе, однако все они собраны воедино. Но где же этот Таркенвилль?

Прежде чем спрашивать дорогу, пришлось найти подходящую одежду. Сперва я зашел на ферму и украл из конюшни попону, чтобы носить ее вместо плаща. Собираюсь потом приделать к ней капюшон, а пока просто натягиваю на лицо.

Заменить рубашку, изорванную в клочья волнами, оказалось труднее. В плаще, но с голой грудью, я брел из одной деревни в другую, пока не высмотрел дородного мужика. Я ждал у окна, пока в доме не погасла свеча, а затем влез в дом и нашел его спальню. Мужик лежал в забытьи и громко храпел, я порылся в его комоде и нашел две запасные сорочки с большим обхватом талии. Тонкая белая ткань идеально облегала мои широкие плечи и грудь. Сорочки доходили мужчине до колен, а мне – лишь до бедер. Я с жадностью заглянул в кладовку и обнаружил там черный пиджак и синие брюки из мягкой шерсти. Пиджак превратился на мне в жилетку, а брюки – в бриджи. Я сунул свои трофеи под мышку и ушел.

Теперь, спрашивая дорогу, я хоть и буду закрывать лицо, но зато смогу выставлять напоказ чистую рубашку.

9 октября

– Иди на север, к черту на кулички, – сказал человек в Дувре. – Коли попадешь в Шотландию, значит, ушел слишком далеко.

Таковы были первые указания, как добраться до Таркенвилля – далекого, как сама преисподняя, и столь же неприветливого. Города нет на карте. Даже если кто-то и слышал о Таркенвилле, его советы начинаются со слов «иди на север», но больше ничего путного он не говорит.

Наконец один человек предположил, что Таркенвилль – это где-то под Бервиком-на-Твиде, который и впрямь находится на севере, почти у самой шотландской границы. Мужчина не знал, по какую сторону от Бервика расположен Таркенвилль, но уж точно не с востока, иначе бы он был на дне морском.

В общем, пока что я держу путь на север, ведомый Полярной звездой к Маргарет Уинтерборн, а через нее – к Уолтону.

Ньютон-Малгрейв

10 октября

С тех пор как я переплыл пролив, мои записи напоминают не мемуары убийцы, выслеживающего жертву, а спокойные наблюдения отдыхающего. Я миновал Северный Даунс в графстве Кент, обратив внимание на палаточные города, вырастающие за одну ночь: временное жилье для толп, приходящих из Лондона убирать урожай хмеля. Я переправился через Темзу к востоку от Лондона и двинулся в Эссекс. При виде хижин с опрятными соломенными крышами и плодородной земли я затосковал по тихой семейной жизни. Но затем дождь будто кровью обагрил красноземные поля и нагнал мрачные мысли.

Колледжи Кембриджа напомнили о головокружительном интеллектуальном водовороте, в который я хотел окунуться в Ватикане. Там, в Риме, я неуклюже налетел на студента и выбил у него из рук целую стопку книг. Позже он, должно быть, обнаружил, что пропала «Этика» Спинозы.

Устав перебегать из тени в тень на городских улочках, я пришел к выводу, что курящиеся болота Линкольншира больше подходят моему настроению: по слухам, там обитали привидения. Благодаря этим демонам, призракам и малярийному воздуху я в полном одиночестве наблюдал, как сотни диких птиц внезапно покидали гнезда и взмывали, будто по команде, громко хлопая крыльями. Словно дурачок, пораженный самым обыденным явлением, я готов был обернуться к спутнику и в восхищении спросить:

– Ты видел?

Но никого рядом не было.

Дальше к северу топи недавно осушили, и по земле можно было передвигаться. Я старался держаться этих пока еще не возделанных земель. А еще дальше на холмах высились каменные особняки, которые я мог увидеть лишь издали. Самые высокие холмы достигали нескольких сотен футов. С вершины, обращенной к востоку, я видел цветные ленты, похожие на земную радугу: зелень болот, желтый ободок песка, синь моря.

Сейчас я в Йоркшире, где кругом, куда ни повернешь, текут реки, ручьи или ручейки. Переправляясь то вброд, то вплавь через Дон, Эйр, Уорф, Уз и десятки других рек, чьих названий не знаю, я вышел к морю иного рода – океану вереска. Синева его раскатистых волн нарушается лишь красноватыми пятнами стай куропаток. На пути стоит огромный каменный крест, указывающий путь – неведомо куда. Строители возвели его с таким расчетом, чтобы он угнетал людей своими размерами. Я могу без труда рассмотреть его лицевую сторону до самого верха, но надпись, высеченная на нем, за столетия была стерта ветрами и ливнями. Впрочем, сейчас светит солнце, и я присел в тени креста, чтобы это записать.

Мысли мои всегда обращены вглубь меня самого. Отец мой был атеистом. Однако же любопытно, усынови он меня, стал бы он вдалбливать мне в голову христианское вероучение? Одинокий и брошенный, я придумал собственную доктрину: сын не умирает во искупление грехов, вместо него погибает отец. Это не меньшее богохульство, нежели отцовское стремление узурпировать власть Творца, и оно тоже не приносит удовлетворения. Ни то ни другое не вселяет в меня надежду – так же как Церковь, оплот спасения. Если ад существует, вероятно, мне даже туда путь заказан.

Бервик-на-Твиде

19 октября

Я так взволнован, что буквы скачут по бумаге: только что говорил с тем, кто знает, где находится Таркенвилль. Придется вернуться: это чуть южнее. Если бы я двигался вдоль побережья, а не отправился в глубь страны, то не прошел бы мимо города.

Но гораздо важнее, что мой осведомитель также слышал о Уинтерборнах: он даже приходится кузеном человеку, ходящему за их стадами.

Сестра Уолтона, Маргарет, приехала сюда за несколько лет до того, как он пустился в безумную погоню за мной. Хотя миссис Маргарет Сэвилл прежде не была знакома с Грегори Уинтерборном, она вышла за него уже через полтора месяца после кончины мистера Сэвилла, когда осталась весьма молодой вдовой. Уинтерборн перевез жену и ее маленькую дочь сюда, в пустынную Нортумбрию, подальше от цивилизованного юга.

За годы супружества милая невеста превратилась в замкнутую, недоверчивую особу. Теперь она считает, что весь свет сговорился против нее, и за каждой тенью ей мерещится вор или убийца. Вдобавок она стала скаредной: упаси бог недосчитаться клока шерсти или куска мяса при подведении итогов.

«Мясо – это чепуха, – подумал я. – Убийца, который мерещится Маргарет повсюду, наконец пришел за ней».

У сестры Уолтона нет детей от второго брака. Можно убить лишь трех Уинтерборнов, и это огорчает. Мне бы хотелось оставить кровавый шлейф такой длины, чтобы Уолтон увидел его из самой Венеции.

Таркенвилль

24 октября

Теперь-то я знаю, почему Таркенвилля нет на карте: ведь это просто клякса на берегу – он едва заслуживает того, чтобы называться городом. Главная достопримечательность Таркенвилля – имение Уинтерборнов: уродливый куб на скале из песчаника у самого моря, слегка удаленный от обрыва. У подножия скалы есть пещера, где я и приютился.

Вблизи имения мне ничего не угрожает. Скалы коварны, и надежного спуска нет – даже для такого козлоногого, как я. На берегу перед пещерой – никаких лесок, сетей или других признаков человеческой деятельности. К тому же вход в пещеру закрывает водяная завеса, скрывая его от любопытных взоров.

Разведя в пещере огонь, я неожиданно очутился в помещении какого-то жутковато-красного оттенка – гораздо темнее песчаника. Эта окраска вызвана особым видом мха, покрывающего стены и потолок. Костер отбрасывает отблески на эти малиновые стены, и я воображаю себя адским Сатаной, плетущим козни против всего человечества.

Дров для костра здесь вдоволь, еды тоже полно. После отлива вокруг камней в лужах собираются моллюски, к тому же много морских птиц: кулики-сороки, камнешарки, травники. Кроншнепов я не трогаю: их жутковатый писк меня пугает.

Пресная вода, пища, топливо и кров над головой – еще недавно мне больше ничего не нужно было от жизни. Только бы меня оставили в покое.

А теперь? Через пару часов я взберусь на скалу и пойду к имению.

26 октября

Около часа ночи я начал крутой, почти отвесный подъем. Зная, что накидка будет мешать, я оставил ее в пещере. Холод тотчас проник сквозь тонкую рубашку. Я выдалбливал выемки для ног, порой цепляясь лишь за торчавшие корни. Потревоженные камни с грохотом катились вниз, и шум этот растворялся в нескончаемом плеске волн: прибой пожирал песок, тщетно пытаясь утолить свой голод. Я цеплялся за неподатливый камень, а меня хватал за спину ураган. Снизу, сзади и сверху штормовой ветер пытался меня сдуть.

Наконец я вскарабкался наверх и встал на каменистую почву. Предо мной простирался пустырь, в конце переходивший в сад, который зачем-то разбили на этой скудной земле. Безупречно аккуратные тропинки, посыпанные белым гравием, вели к каменным скамьям, фонтанам и статуям, но все деревья в саду были кривые и сучковатые, прижатые к земле неистовыми океанскими бурями. Выжить здесь смог лишь кустарник: он научился преклоняться перед стихией.

Дом Уинтерборнов представлял собой массивную каменную глыбу без колонн, балконов и каких-либо украшений, услаждающих взор. Маленькие надворные постройки стояли поодаль: одна напоминала конюшню, другая, поближе, вполне могла быть летней кухней, а вынесли ее на улицу, очевидно, для того, чтобы шумные усилия повара никоим образом не нарушали сна сестры Уолтона. Прочие сооружения достроили задним числом. Среди них была теплица, где, вероятно, выращивали то, чего нельзя было выжать из обычной земли. Второе здание напоминало обсерваторию, но располагалось в крайне нелепом месте – внизу рядом с домом, закрывавшим для наблюдателя половину неба. Ближе всего к обрыву и дальше всего от центральной части дома высилась часовня с большим крестом, обозначавшим набожность хозяина.

Из-за округлой стены дома появилась худощавая фигурка. Маргарет Уинтерборн? Она была в темной накидке, с фонарем в руке. Следом шли мастифы и питбули, спущенные с цепи, но совершенно ручные.

Зайдя за статую, словно она могла меня спрятать, я случайно наступил на ветку. Собаки вздрогнули и навострили уши, ожидая малейшего сигнала. Женщина тоже подняла глаза. За статуей не скроешься, а на открытом всем ветрам пятачке меня бы нельзя было не заметить.

– Что, мальчики, кролик?

Голос у нее был низкий, грудной, и она тихо рассмеялась собственной шутке.

– Пошли.

Собаки резко рванули с места. Бурая, черная и чубарая шерсть, желтые зубы, розовые языки в разинутых пастях – все слилось в кроваво-красной погоне. Кролик? Как бы не так. Я решил бежать впереди, пока хватало сил.

– Скорей, мальчики!

Отрывистые слова мешались с рычаньем и фырканьем. Как ни странно, женщина тоже помчалась вслед за мной. В одной руке она сжимала фонарь, а другой собрала накидку и юбки в большие складки у колен. Из-под капюшона виднелась лишь ее улыбка – широкий, белый, язвительный оскал. У женщины хватило ума не испугаться, а я ухмылялся через плечо, надеясь, что она это видит.

Местность становилась пустынной и дикой. Чахлые деревца, словно пародия на людей, встречали меня с распростертыми объятьями. Ветер в их голых ветках шептал: «Вот оно, то самое место, чтобы убить ее».

Я остановился, обернулся и стал ждать в напряженном предвкушении.

От неожиданности собаки взвыли. Ближайшая бросилась на меня. Но тут же послышалась команда «фу!», и собака уже в прыжке захлопнула пасть, лязгнув клыками. Она, точно брошенный кем-то мешок, ударилась мне в грудь и рухнула к моим ногам. Другие тоже, как по команде, упали на землю, с неохотой подавив недовольный рык.

Женщина не спеша догнала опередивших ее собак, на ходу откинув капюшон. Она была молода – даже слишком молода для Маргарет Уинтерборн – и, наверное, приходилась ей дочерью. При свете фонаря я хорошо рассмотрел лицо – у него была форма сердца, фарфоровую кожу и пышный ореол черных как смоль волос. Ее красота и родственная связь с Уолтоном казались насмешкой над невзрачностью Мирабеллы, и я рассвирепел.

Я ожидал, что при виде меня женщина вскрикнет, но она неторопливо приблизилась. Одной рукой поднесла фонарь к моему лицу, а другую вытянула вперед. Я решил, что она попытается меня успокоить, будто приблудного пса. Но, догадавшись, что женщина хочет дотронуться до узлов и швов на моей коже, я оттолкнул ее ладонь.

– Кто вы? – спросил я, хотя этот вопрос должна была задать она.

– Лили Уинтерборн.

Племянница Уолтона.

– Вы нарочно остановились, – сказала она, – хотя могли бы убежать от своры. Никто раньше так не делал. А вы остановились. Зачем?

Стараясь не смотреть ей в лицо, я задумался над этими словами, произнесенными так, словно она каждую ночь отгоняла непрошеных гостей к скалам и, возможно, даже сталкивала их с обрыва.

– Чтобы узнать, кто вы, – солгал я.

Она поверила на слово, будто все на свете и впрямь жаждали это узнать. Девушка была решительна и бесстрашна. Об этом прямо говорил тот факт, что она вышла ночью одна, пусть даже с охотничьими собаками. Не говоря уж о том, чтобы прогнать меня к скалам и пытаться до меня дотронуться…

Что испугает столь смелую женщину? Моего лица она не боится. А прикосновения моих рук? От этой мысли у меня участилось дыхание и невольно зашевелились пальцы. Я пришел, чтобы убить. Но для начала мог учинить варварскую расправу.

Она шагнула вперед.

– Кто вы? – Я не ответил, и она в нетерпении сказала: – Я здесь хозяйка и не привыкла спрашивать дважды. Спустить собак, дабы пополнить вашу коллекцию шрамов? Служить, – приказала она псам, и они замерли в нетерпении.

– Кто вы? – повторила она.

У меня возникла идея.

– Я знаю вашего дядю, Роберта Уолтона, брата вашей матушки.

– Я никогда с ним не встречалась, – холодно ответила она. – Он редко пишет матери, хотя она строчит ему каждый день.

– Ваш дядя много путешествует. Когда приходит письмо от вашей матушки, он уже переезжает в другое место, письмо пересылают, и порой это длится…

– Кем вы приходитесь дяде? Уж точно не другом.

– Да, мы не друзья, но наши пути часто пересекались. Я решил, раз я в Англии, надо бы передать от него весточку вашей матери.

– И для этого вы прокрались в мое имение посреди ночи?

– Хотел сначала осмотреть дом, а потом решить, как лучше поступить. Мне далеко не везде рады.

– Еще бы, вы такой омерзительный.

– Со мной случилось несчастье, – сказал я, вспомнив, как священник с Сан-Микеле попытался найти объяснение тому, почему я так выгляжу.