Текст книги "Серенада на трубе"

Автор книги: Сынзиана Поп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

18

Я хотела бы вернуться на сытую улицу. Я не прочь была выпить кофе. И посмотреть на дома, подошедшие как на дрожжах. Кто из них кого победил? Ведь война должна же когда–нибудь кончиться. Но не успела я насчитать и пятьдесят шагов, как витрины «Вари» ударили мне в лицо миллиардом пирожных. Я остановилась. Я не могла идти дальше, хотя пятьдесят один – число нечетное и я связывала с ним только несчастья. Например, что я вернусь в каменный дом. Но воля моя была подобна затухающему фонарю, и, вылизав мысленно все сбитые сливки с витрины, я решила войти.

– Порцию земляничного крема, – заказала я. Но розовая пена, которую мне принесли на тарелке, казалась совсем несъедобной. Я тут же стала вспоминать ту сказку, которую сочинила в четыре года. Сказку, где все превращается в пирожные, стоит только дотронуться – и готово! В общем, это совсем и не сказка, в ней нет никакого действия, все держится на глаголе «есть» в сочетании с существительным «пирожное», но в ней заключена идея, которая осеняет меня всякий раз, как я вхожу в кафе, непременно осеняет, хотя прошло уже много лет, с тех пор как я все это придумала. Может, это навязчивая идея, есть у меня и другие, всего штуки четыре, когда мне особенно скучно, я делаю из них разные коллажи[49]49
  Произведение современного искусства, сочетающее разнородные материалы.


[Закрыть], ну и тогда мне становится веселее.

Вначале в кафе никого не было. Даже хозяйку я заметила только потом, она сидела за большими стеклянными витринами холодильника, я случайно увидела ее глаза – они меня подстерегали, но были похожи на остекленевшие глаза рыбы. К счастью, я нашла в креме целую землянику, землянику, не утратившую аромата, хотя она была заморожена в прошлом сезоне. Она казалась ярко–красной в сравнении с безжизненно–бледным цветом крема, и на ней видны были поры, чешуйки на мякоти. У земляники вкус ели. Она растет в местах, где по вечерам распыляется смола, ее впитывают травы, скосишь их на следующий день, а потом коровы дают зеленое молоко. Ты смотришь, как доят горную корову и течет сосновое молоко.

Я повернулась к витрине, хозяйка задремала. Холодильники издавали усыпляющий шум. Белый колпак, подобно ледоколу, отправился в плаванье к сливочным берегам. Он медленно скользил вперед, вперед и вкось, по мере того как подбородок упирался в грудь. О боже, а мне так хотелось поболтать с кем–нибудь о горной землянике! Даже о том, сколько стоит килограмм, даже о том, что она продается не на килограммы, а на литры, цыганскими ковшами, ковшами, прикрытыми земляничными листьями. Но я не могла беспокоить хозяйку. Я вообще никого не могла беспокоить – кому охота слушать речь о землянике?

Я извлекла ложкой ягоду и положила ее на край фарфоровой тарелки. Я не могла ее есть. Это все равно что стрелять в голубей из рогатки. А потом мне сделалось противно. Ягода сплющилась и стала розовато–лиловой.

Что они сделали с Мананой, подумала я. Нельзя же ей так и оставаться у окна. Уж не похоронили ли ее на сасском кладбище? Надо будет забежать туда ночью перед отъездом, если выйдет луна, да и без нее всегда узнаешь могилу по свежим цветам. Но кто принесет цветы? Возможно, Эржи на свои сбережения. Или какая–нибудь иностранка, какая–нибудь дама, которая жертвует цветы, которая знает, что подходит ее черед, которая хочет, когда будет под землей, чтоб над ней, на земле, были цветы. Но если и не она, то кто же? О боже, Манана заслужила все цветы на свете. Клянусь. Все цветы абрикосов со всего света двинулись к ней в апреле. Весенний бело–розовый снегопад, море лепестков осело на эту худенькую прямую женщину в шляпе с жесткими полями, шествовавшую рядом с велосипедом, вывезенным из Америки. Она вывезла оттуда и цимбалы. Однажды она приехала к нам в горы против воли семейства, появилась в дверях в сопровождении возницы, который доставил ее на ослах, и прежде всего распаковала цимбалы и в тот же вечер, в воскресенье, дала концерт. «Серенада для цимбал и голоса». Я никогда не забуду, как она пела, отбивая ритм палочками, а глаза у нее были закрыты и волосы упали на виски – маленькая женщина в юбке–штанах, сшитых для велосипеда, в черных лакированных туфлях, с неподвижной бабочкой у ворота строгой рубашки, в перчатках, плохо натянутых на пальцы. Такой я впервые увидела бабушку; лежа на софе в столовой нашего дома, я была вне себя от счастья. Я вопила от счастья и готова была немедленно встать на голову, но уже начались завораживающие разговоры, и я весь день ходила как ошалелая.

– Расскажи мне сказку о Красной Шапочке, – попросила она, сидя в куртке на ступеньках дома.

– Хорошо, но сперва я завяжу тебе волосы.

– Завяжи потуже, – сказала она и подняла наверх седую косу, а я завязала ее лентой.

Потом, лежа на солнце, я начала.

– Это было однажды, а может, и не было, но коли не было, то и говорить бы не стали.

– Говорить–то стали бы, – сказала бабушка и замотала головой, чтобы скинуть вниз косу. – Стали бы говорить, это уж я знаю.

И больше она ничего не сказала, рассказывала я, и, только когда доходили до «Здравствуй, Красная Шапочка, что у тебя в корзинке?», она вмешивалась, она спрашивала медленно, низким голосом и смотрела на меня поверх очков. Эта фраза повторяется в сказке трижды, и Манана никогда не упускала случая изобразить волка.

– Тебе очень нравится сказка? – спрашивала я, и она убежденно говорила «да», кивала головой, и ей действительно нравилось.

А потом подставляла солнцу лицо, чтобы не обжечь спину.

– Поедешь со мной в Абруд? – обращалась она ко мне и мгновенно засыпала. – У меня там знакомый моряк, – продолжала она, проснувшись, и я просила ее быстро сказать, красиво ли в Америке. Она смеялась, выставляя все свои зубы жуликоватого мужчины.

– Это не для тебя, – говорила она. – Хватит и одной сумасшедшей в семье.

А потом вставала и входила в дом. Она писала воспоминания: «Путешествие через океан румынки из Трансильвании», автор Виолета Рубаго. Не знаю, как она выдумала этот псевдоним, но нужно сказать, что он удивительно подходил к фразе «Однажды июньским утром Виолета Рубаго показалась на палубе парохода; она подняла руку, посылая последнее «прощай» берегам родины; ее ждал Новый Свет». И она была очень деликатна и всегда находила предлоги по воскресеньям уйти куда–нибудь в лес, чтобы в этот день любви оставить Мутер и отца одних. Она шла вперед по тропинке, на ней была охотничья шляпа, она громко свистела и знала все грибы, она поддевала их палкой и говорила название, и когда созревают ягоды знала, здесь она не ошибалась, она варила варенье лучше всех в Трансильвании, и она не забыла коров, которых как приданое привела к воротам богатого мужа. «Босая невеста в навозных туфлях». Но, говоря это, Манана играла, она видела семь коров, ожидавших у ворот, она могла бы быть второй Марией Вентура – рука поднята вверх, рукава блузы – буфами, как карнавальные лампы. Но потом она смеялась, и, глядя на нее, смеялась я. Она начинала свистеть и шла дальше большими шагами впереди меня, а юбка–штаны развевались на ветру. О конечно, Манана заслужила множество цветов. Цветов абрикоса, и не только их, но и всех неизвестных цветов, которые росли на других небесных светилах. Пусть льются букетами, пусть порхают бабочками многоцветные радуги над ее могилой.

Я как раз окончила пирожное, когда в кафе вошли два мальчика. Вошли с трудом, повоевав вначале с ручкой наружной двери, потом внутренней. Один из них все время то порывался пройти вперед, но останавливался, и шедший сзади ударялся о его затылок. А когда задний шел впереди, не проходило и минуты, как товарищ с размаху на него налетал. Прошло немало времени, прежде чем они добрались до ближайшего стула, на который захотели сесть оба, но потом один, передумав, направился к другому стулу. Хозяйка была вне себя от удивления. Она застыла в недоумении, открыв рот, как толстая рыбешка из «Пиноккио».

– Что вам подать? – спросила она.

Один из мальчиков показал через стол пальцем. На мальчике был сюртук из абы[50]50
  Грубая, небеленая, шерстяная ткань.


[Закрыть] с рукавами, засученными до локтя.

– Эклер? – спросила хозяйка, указывая на пирожное.

– Nem[51]51
  Нет (венг.).


[Закрыть], – проворчал мальчик, по–прежнему пристально глядя перед собой.

– «Наполеон»?

Вытянутый палец неуклонно указывал на что–то.

– «Грета Гарбо»?

– Грету Гарбо, да прямо с простыней, – сказал другой мальчишка и захохотал басом; он смеялся медленно, засунув палец в рот.

Но другой, видно, не понял, он продолжал на чем–то настаивать.

– Подойдите и покажите мне, – нервно сказала хозяйка, и мальчик, встав со стула, вонзил палец в витрину.

– Во, – сказал он, и стекло разлетелось вдребезги; стекольная пыль покрыла тонким слоем пирожные.

– А-а! – поняла наконец Рыбешка, – так что ж ты, братец, не сказал с самого начала? – И подала ему тарелку и две серебряные ложки.

Судя по черным башмакам и узким брюкам, ребята приехали из деревни. Они были наголо острижены – как в интернате Нормальной школы, в оранжевых толстых фуфайках под сюртуками. Оба были низкие и толстые, с набрякшими лбами, и все. Вот их портрет.

Они сидели тихо и подстерегали пирожное. Пирожное лежало посреди стола, и они сидели напротив друг друга. Думаю, они мысленно измеряли его теми деревянными ходулями, которыми в деревне определяют границу земли. Как разделить его? Это было нелегко. Оба покраснели, большие капли пота скатились по вискам на уши и повисли, как серьги. Я хотела помочь им, но ведь нельзя вдруг просто так вмешиваться в жизнь другого человека. Как бы там ни было, история становилась захватывающей, история – разинешь рот. Рыбешка застыла от избытка эмоций.

В какой–то момент один из парней сделал нечто вроде движения. Другой был непоколебим и лишь перевел взгляд с пирожного на руку соседа. Но в последующую секунду оба крепко ухватились за ложки и приступом взяли пирожное, вырвав первые два куска из его тела.

– Если у вас нет денег, я могу вам дать по пирожному, – сказала я. – Хотите, мы можем поговорить, я одна.

Они не ответили мне, думаю, что даже не услышали, погруженные в пережевывание. Я никогда не представляла себе, что можно с таким рвением отдаваться жеванию, потому что я обычно в таких случаях думаю о другом. От сосредоточенности их лбы прорезали глубокие складки, образуя толстые полоски, которые постепенно все больше вздувались.

– Слышите, я вам каждому дам по пирожному. Как вы на это смотрите? Ей–богу, дам.

И я дала бы им. И может, они бы взяли, увидев мое решительное выражение лица, но лбы их настолько набрякли, что стали свисать, закрывая глаза. Они уже ничего не видели. Последние два куска были с трудом просунуты в рот под мешок кожи, который все рос и рос. Рыбешка просто вытаращила глаза. Когда я взглянула на нее первый раз, то не увидела ничего особенного – при удивленном взгляде хрусталик всегда кажется выпуклым, но потом глаза у нее стали, как два мыльных пузыря, они вылезли из орбит, но не могу сказать, что это было фантастическое зрелище. Вообще говоря, кафе стало похоже на комнату, куда мы ходили в давние времена на экскурсию; в той комнате жил Человек – Бык, мы заходили парами, этот господин сидел на стуле и за один лей высовывал язык. У него были человечьи глаза и коровий язык, и мы, держась за руки, следовали мимо него, разглядывая это явление природы. Но тогда все было организовано директором школы, а сейчас… Я одна не могла на себя взять никакой ответственности.

Я встала и подошла к их столу. Было бы просто подлостью уйти, оставив их всех в таком затруднительном положении; разве что кто–нибудь вошел бы с улицы, тогда я могла бы незаметно исчезнуть, но никому не приходило в голову заглянуть в это кафе.

– Все, – сказала я. – Пирожное вы кончили. Больше не трудитесь.

Оба они откинули головы, и на секунду мне почудилось, что я вижу глаза в складке под мешками кожи.

– Не трудитесь. Нет смысла вам отращивать их до самой тарелки.

Они вернули головы в обычное положение, одной рукой подперли лбы, а другой залезли под мешок, освобождая нос, чтобы дышать.

– Вы так задохнетесь. Не лучше ли было бы взять два пирожных? Я ведь вам все время предлагала. Зачем было так мучиться? Совсем ни к чему. Пошлите подальше эти пирожные, на свете есть гораздо более серьезные проблемы. Вы слышали когда–нибудь о Кости и Пуркуамадам?

Они не проявили никакого любопытства, правда, не знаю, какой частью тела можно его проявить, если не глазами, а их глаза… так что я продолжала:

– Пуркуамадам держит руку за спиной, а Кости собирает на улице милостыню. И если спросить его: «Что еще делает Пуркуамадам?» – он смеется совершенно беззубым ртом и кричит: «Фолибержер, фолибержер». Вы поняли? Вы немного знаете французский?

Однако в следующую минуту один из мальчиков поднял руку. Он поднял руку и сделал знак, который Рыбешка восторженно подхватила на лету и поспешила за витрину. И тут же появилась снова с тарелкой, где лежало одно пирожное и две серебряные ложки.

– Опять? – испуганно воскликнула я. – Опять одно?

Рыбешка покорно склонила голову; она готова была заплакать, но, мне кажется, она уже думала о черном платье, в котором сфотографируется во время интервью по поводу самоубийства в кафе «Вари». У всех дам, дающих сенсационные интервью, не хватает времени, чтобы привести себя в порядок, перед тем как сняться, ну их, уж слишком они кажутся покорными, и будто в холодильнике у них хранятся литры холодной крови.

– Очень жаль, – сказала я. – Мне так хотелось с вами поговорить, развлечься вместе. Но если вы…

Однако они уже шарили по столу в поисках пирожного. Я не могла этого вынести и подтолкнула их руки в нужном направлении. И хотя они тут же нашли тарелку, но не начали есть, а, наоборот, каждый стал тянуть ее к себе, они тащили ее по очереди, отыскивая центр стола. А потом они его нашли и застыли. Может быть, они отдыхали, а может, думали. Нельзя понять намерения человека, когда не видишь его лица.

– Ничего не понимаю, – сказала я. – Честное слово. Если вы все равно купили два, почему вы не попросили их сразу?

Раскатистое рычание выкатилось из–под одного мешка, но я не поняла, что оно означает. – Что вы сказали? – спросила я.

– Оставьте их в покое, – прошептала Рыбешка. – Бедняги.

Между тем дружки уже ухватились за ложки и готовились к более решительным движениям. Но вместо того, чтобы попасть в пирожное, угодили друг в друга – Ложка в ложку, и надо было видеть эту борьбу не на жизнь, а на смерть. От усилий лбы потекли с огромной скоростью, закрыли все лицо, завесили подбородок, как толстая, мясистая вуаль. В этот момент я различила сквозь окно витрины голову девочки, которая со страшной злобой таращила на меня глаза. Когда она вошла в кафе, я увидела, что она очень худа и очень пряма, на ней горные ботинки, а на шее висит свисток.

– Сколько тебе дать, чтобы ты убралась отсюда? – спросила она меня.

Я пригляделась, она была не очень симпатична.

– Ну, решайся побыстрее, нам некогда.

– Ты старая дева или нет? – спросила я. – Я хочу это знать.

Но тут на меня надвинулась Рыбешка.

– Как, уйти, не расплатившись?!

От удивления глаза у нее трижды перевернулись вокруг собственной оси. Но девица широким жестом вынула из заднего кармана юбки мужской кошелек.

– Я оплачиваю. Мне нужно это место.

– Вы из прессы? – медовым голосом спросила Рыбешка.

– Пансион святой Урсулы, первая ступень, Капитан–казначей, – сказала девочка, встала по стойке «смирно» и откозыряла.

– Четыре лея, – вкрадчиво сказала Рыбешка, – хотя крема было полпорции, но с Капитана–казначея стоило содрать и шкуру.

Девица поспешила на улицу и засвистела что было силы. Первой появилась толстуха с большой картонной коробкой. Она уселась на мое место и поставила коробку на колени. А потом в широко раскрытую дверь ввалилась вся первая ступень пансиона святой Урсулы, девочки–солдаты шли парами, на них были ботинки, береты надвинуты на лоб. Капитан–казначей коротко свистнула – раз–два, – и они двинулись мимо стула, опуская монеты в коробку Красного Креста, и даже не взглянули на дружков, лбы которых стали уже превращаться в мантию. Короткую, до пояса, мантию, как в «Гамлете».

– Спешите видеть явление природы, – провозглашала по временам толстуха, встряхивая коробку. – Спешите видеть.

Я выбралась на улицу, очередь в кафе доходила до угла. Девочки тихо стояли парами и читали свою газету. Значит, подумала я, почти ничего не изменилось. Традиции города были все те же. У урсулинок все происходит, как и у нас, только организация другая, немного более эффективная, и предусмотрен контроль со стороны учеников. Хотя капитаном–казначеем в равной степени могла быть старая дева или продавщица нафталина с улицы Мельниц. Во всяком случае, мне в тысячу раз больше нравились эти трансильванские ребята из Нормальной школы, я просто даже полюбила их. И мне было жаль, что я их так бросила, не сказав и «до свидания», но, думаю, Рыбешка держала их под бдительным присмотром. Не могла же она так запросто отказаться от своего траурного платья для интервью.

19

В четыре часа городские магазины вывешивали объявление «Offen»[52]52
  Открыто (нем.).


[Закрыть]. Покупатели прибывали только в пять. Я шла по тротуару, и большие стеклянные двери отражали меня вначале спереди, а потом сзади; сперва я двигалась себе навстречу и вдруг начинала видеть свою удаляющуюся спину. Итак, по всей улице вдоль стеклянных занавесов, проявлявших горный пейзаж, плыла одна только я. Видны были горы и в дверях; на одном и другом конце главной улицы были горы, и, хотя стояло лето, снег сверкал вовсю, и я шла – вначале приближаясь, а потом удаляясь, – на фоне прекрасного пейзажа.

Улица была мостом. Дома росли по ее сторонам трех–четырехэтажные, с узкими фасадами. Дома лепились один к другому, но я могла бы поклясться, что зубчатая решетка, образованная крышами, – это подвесной мост между горами. Так что иногда, закрыв глаза, я ждала, когда улица, на которой уже появлялись первые покупатели, начнет покачиваться.

Левый тротуар пропах колбасами. В магазине продавали не только колбасы, но их запах был настолько силен, что мог бы привлечь собак со всего света. Однако служба живодерен в городе была поставлена идеально, я никогда не забуду зеленые фургоны, тарахтевшие по мостовой; фургоны были оборудованы проволочными лассо, а сквозь решетку, напоминавшую тюремное оконце, глядели такие печальные псы… Спасались только собаки с номерами, породистые уроды: бульдоги, пинчеры, терьеры, – я никак не могла понять, откуда у людей эта извращенность вкуса: разводят чудовищ, в то время как на пустырях полно маленьких бродяг, веселых и бесконечно преданных. Одна я мечтала бы опекать всех бродячих собак, а еще больше – всех кошек, потому как, что там ни говори, ласковый, игривый котенок, карабкающийся по твоей ноге, – это вещь. Переворачиваешь его пузом вверх, и он, защищаясь, вцепляется в тебя когтями, кусается, а потом устает, вытягивает лапы, и ты можешь делать с ним, полусонным, что угодно. Но колбасы «Стинге и Пеис» не то что собак, человека могли приманить: охотничьи сосиски домашнего копчения и все эти свежие гастрономические изделия, разложенные на витрине с одного конца улицы до другого, – ну просто голову свернешь. Идешь в обалдении по тротуару мимо гор сосисок и вареных колбас, мимо окороков и головок сыра, мимо кровяного зельца, копченой колбасы, паштета из печенки, мимо ливерной и краковской колбас, мимо венгерской и польской розовой. Они были разложены на витрине с тонким искусством и разрезаны пополам, чтобы виднелась их сердцевина, воздушная или сочная, нежное мясо, таявшее, как булка с маслом, во рту. А если еще, как раз когда ты идешь мимо магазина, из него выглядывает продавец, его белый халат, пропитанный всеми запахами витрины, доводит тебя чуть не до обморока. Но пятичасовые покупатели приходили, запасшись деньгами, вооруженные бездонными сумками, товары с витрин перемещались в плетеные корзины, и до самого позднего вечера струи запахов указывали дома, которые ломились от снеди. Что же касается улиц, по которым проносили продовольствие, то асфальт на них был испорчен, он явно прогнулся и врезался в землю.

Просто не знаю, когда это улица настолько оживилась, что я налетела на человека, шедшего впереди меня, которого задержал человек, шедший впереди него, путь которому преградил человек, шедший перед ним и упершийся в широкую спину пожилой дамы, виноватой во всем. Все они повернули головы, и, так как за мной никого не было, я и оказалась главной обвиняемой.

– Не смотрите на меня так, – сказала я. – Я ни в чем не виновата.

– Зачем толкаешься? – сказал человек, шедший впереди меня. – Она толкается, – сообщил он человеку, шедшему перед ним, а тот – дальше.

– Ты что, с ума сошла? – завопила дама, из–за которой все случилось.

– Я ни в чем не виновата, – повторила я. – Вы рассуждаете нелогично. Зачем было останавливаться?

– Нахалка! – закричала она. – Не смей мне возражать! Соплячка!

– Послушайте, – сказала я тому, кто был впереди меня. – Зачем вы все так искажаете? Виновата дама, она остановилась. Если бы не это, я не могла бы наскочить на вас.

– Не дерзи, – сказал человек. – Вот она, современная молодежь. Все они невозможные нахалы.

– Тут никакой связи, – сказала я.

– Какая связь?

– Никакой связи.

– Ах так, – закричал кто–то из пострадавших, – значит, ты права, а мы все неправы?

– Пренебрегаешь общественным мнением? – грозно наступал на меня кто–то, чей голос был настолько безапелляционным, что последние два слова прозвучали как смертный приговор.

– Но я ни в чем не виновата, клянусь! – в отчаянии крикнула я и подумала, как бы сбежать. Однако тут кто–то ударился о мою спину, я пригнулась к земле и отступила в сторону, а вся эта цепочка людей рухнула, потому что полная дама ушла, а тип, толкнувший меня в спину, был жутко решительный.

Между тем толпа спрессовалась. Машины не могли въезжать на главную улицу, не только тротуары, но и мостовая были запружены пешеходами.

Я находилась справа и потому двигалась на юг. Толпа захватила меня, деваться было некуда, и я в этом кишении поползла по улице, одуряюще–медленно передвигая ноги.

Вначале я искала знакомые лица. Должен же был кто–нибудь из школы объявиться рядом со мной! Потом я стала искать интересные физиономии среди тех, кто двигался навстречу. Но кроме группы шагунистов[53]53
  Ученики лицея им. Шагуны. Андрей Шагуна (1809–1873) – один из руководителей борьбы за национальное освобождение трансильванских румын.


[Закрыть], окруженных со всех сторон толпою, я не увидела ничего интересного, да, может, и на них я не обратила бы внимания, не вырядись они в свои генеральские формы мужского лицея. Все остальные лица были серые и удивительно одинаковые, все разговаривали, но шум, который они производили, мне трудно описать. Я не могу сказать «издавали человеческие звуки», подобно тому как «овцы блеяли и коровы мычали» и так далее. А ведь люди заслуживают особого слова, они ведь тоже – что с этим поделаешь? – особый, единый вид. Во всяком случае, все различия, которые я примечала вначале: человек с большим носом, хорошенький ребенок, лейтенантская фуражка, клобук, – со временем стерлись, люди приобрели еще большее сходство, они были удивительно похожи, я сама не могла от этого уйти, я отдала в пользование этой гигантской многоножке сперва свои ноги, потом – мысли, думаю, я могла бы окончательно утратить свою личность, смешавшись с толпой в конце улицы, куда я попала непонятно как и где все на секунду оторопело, замерло. В отдалении, однако, стояли четыре оболтуса. Четыре оболтуса, вырвавшиеся из толпы, подпирали последний дом на улице, в уголках ртов у них торчали сигареты, и эти оболтусы сразу уставились на меня.

– Аист, аист! – закричали они. – Иди сюда, Пинелла!

Конечно, это было про меня, и я должна быть им очень благодарна.

Я остановилась на первой аллее и посмотрела назад радуясь, что эти оболтусы сразу выделили меня из общей массы.

…Один из оболтусов улыбнулся, а меня как ударил кто–то кулаком под ребра.

– Откуда у тебя эта улыбка? – крикнула я. – Где ты украл ее, негодяй?

– Пинелла! – удивился оболтус и пустил мне дым прямо в нос. – Разве я не просил тебя? Подойди, дорогая, к нам!

– Откуда у тебя, негодяй, эта улыбка, где ты ее украл? – крикнула я.

Перебегая от человека к человеку, я внимательно вглядывалась в лица, но ни один из них не был сыном сасского пастора, а улыбка была его, и он подарил ее мне в ту зиму, когда мы гуляли по аллее кладбища на холме.

И я убежала оттуда, но эта улыбка напомнила мне об Ули, да, улыбка Белокурого Ули принадлежала мне, и нужно было продумать весь этот день со всеми его событиями, все надо было точно запечатлеть в памяти, потому что теперь я не была уже одинока в этом городе, о котором так долго мечтала. Нет. Ули прошел здесь по главной улице, а я его не заметила, но я вспомнила слова, сказанные тогда в дымке зимнего дня…

Я гуляла по дорожкам кладбища. С утра валил снег, к вечеру он прекратился, я шла по сугробам, стояла такая тишина, что я, кажется, могла бы заснуть на ходу. За мною вслед появились ученицы школы глухонемых, я видела, как они прогуливались в серых пелеринах в глубине кладбища среди берез. Надвигался туман. Он струился вуалью, и свет едва просачивался. И вдруг в конце тропинки возник не кто иной, как Белокурый Ули, он шел мне навстречу, засунув руки в карманы.

– Ну, что, – сказал он, – прогуливаешь?

– Нет, не прогуливаю, – ответила я, а в глубине кладбища снова появились глухонемые. Они шли очень медленно, облаченные в свои серые суконные пелерины.

– Не прогуливаю.

Я поглядела на него – он был очень белокурый, этот золотоволосый Ули, очень белокурый, и мы оба стояли, засунув руки в карманы. Потом я подумали – как он сюда попал?

– Ты шел за мной? – спросила я.

– Еще бы, конечно. Я видел в окно, как ты уходила.

– Ну и ладно. Дело твое.

Я пошла дальше, стало холодно, и я подняла воротник пальто. Когда через некоторое время я обернулась, Ули продолжал идти за мной.

– Ну, как я сзади?

– Мария Магдалина после битвы за Аустерлиц, – сказал он. – Ты подстрижена, как луковица, мадемуазель.

На мне была шапка военного образца с ушами, поднятыми наверх, я сняла ее и встряхнула головой.

– О, что за взрыв! – воскликнул он. – Пам–парам–рам-пам! У тебя волосы как огонь из пулемета «М-2».

– Такого нет, «М-2».

– Ну, «М-3» или «М-6», это неважно, нужно, чтобы у пулемета было название, иначе не пройдет сравнение, понимаешь?

– Нет, не понимаю.

– Жаль. Давай немного погуляем, у меня промерзли берцовые кости.

– Ты это откуда вычитал? Думаешь, так ты интереснее?

– Э… – сказал он, и он был в эту минуту настоящим одиннадцатиклассником. Выше меня ростом, белокурый, чуб рассыпался по лбу и вискам, и очень худой, это мне особенно нравилось. Он не тренировался целыми днями, растягивая пружины, как эти идиоты из лицея, но был очень сильный. Тогда, в туннеле, я с трудом от него вырвалась, но, во всяком случае, я не собиралась с ним об этом говорить.

– Komm, du, wir sollen uns ein bißchen niedersetzen[54]54
  Пойдем посидим немного (нем.).


[Закрыть].

– Прямо на снег задом? Ты что, с ума сошел?

– Нет, – сказал он, – не на снег задом. – И принялся скидывать снег со скамейки, а потом мы оба сели.

Между тем ученицы школы глухонемых направились по нашей аллее, и я ждала, когда они пройдут – пара за парой – в серых пелеринах.

– Они как птицы, – сказала я.

– Не «как», – сказал Ули. – Они птицы. Вот и все. Я посмотрела на него, и он был очень белокурый на фоне дымчатых обоев тумана. Обоев, рисунок которых все время менялся.

– Мне очень тепло, когда я на тебя смотрю. Черт его знает, почему так? Как ты думаешь?

– Ты всегда говоришь, что тебе приходит в голову? – спросил Ули.

– Что я теперь говорю, приходит не в голову, а сюда, – сказала я и показала на пальто у пуговицы против желудка. И у меня на самом деле болел желудок, наверно, душа находится и там, а не только в груди.

– У тебя тоже душа в желудке? – спросила я.

– Нет, в затылке, – сказал он, взял мою руку и сунул ее за воротник пальто. – Чувствуешь?

Кожа под воротником была очень теплая, у него был горячий затылок, и я не отдернула руку, хотя мне было неудобно, мы сидели далеко.

– Ты рыжая луковица, – сказал он и заложил мне прядь волос за ухо. – Рыжая и жутко едкая луковица.

– Мы держим руки, как в сырбе, – сказала я, потому что его рука так и осталась у моего уха, и все это было очень похоже на позу в народном танце.

– Неважно, – сказал он.

– А что для тебя важно?

– Ничего не важно. Почему ты убежала тогда из туннеля? – спросил он.

– Послушай, Ульрих, – сказала я. – Не будь свиньей. И не смей говорить об этой штуке. И не вздумай больше хватать меня в туннеле.

– Имей в виду, я не ем людей, – сказал он и обвел мне пальцем ухо.

– Оставь меня в покое! – крикнула я. – Только и думаешь о глупостях! Нельзя поговорить с тобой по–человечески.

– Давай, – сказал он, – давай будем людьми. И спрятал голову в воротник до самого носа, так что виднелся один только чуб. У него было форменное пальто темно–синего цвета, а он был белокурый.

– Мне нравится, как ты одеваешься, – сказала я, – у твоего отца денег куры не клюют, если ты на мне женишься, получится настоящий мезальянс. Как у Мутер.

Я опять надела на голову военную шапку, мне стало холодно, и я собиралась закрыть уши, туман лип к моей коже.

– Посмотри, скоро мы совсем перестанем друг друга видеть. Эти девицы из школы глухонемых уже превратились в тени. Посмотри, как они скользят. Ты не уснул?

Он не ответил, и я тоже замолчала. Потом с неба натекло столько тумана, что мы сидели, как за занавесками. Только поблескивали его желтые волосы, а сам он казался неосязаемым, он почти исчез, и я видела одни лишь золотые нити волос, струящиеся в дыму. Потом он протянул руку и всунул ее в мой карман, рядом с моей рукой, но там не было тепло, и мы вынули руки и положили их на промерзшее дерево скамейки.

– Знаешь, Ули, у меня душа и в уголке рта, там тоже у меня болит.

Он повернулся ко мне и порывисто придвинулся; от него приятно пахло мылом, и сигаретой, и семейством, в котором мама гасит в детской перед сном свет. Он поднял руку и провел пальцами по моему рту и, дойдя до уголков, спросил:

– Здесь?

– Да.

Я хотела сказать равнодушно, но слезы сами собой потекли по щекам, а потом по руке Ули.

– Ты плачешь? – сказал он.

– Зачем мне плакать?

– Ну да, ведь это бессмысленно.

– Конечно, бессмысленно.

Он провел по моему лицу обратной стороной ладони и отер слезы к ушам. Я наклонила голову к плечу и прижала его руку. Но он опустил уши моей шапки и завязал их под подбородком.

– Ты как доброволец, – сказал он. – Очень смешная.

Но я просто кончалась, мне было до боли грустно. Я сидела и плакала, а если сейчас подумать, даже и не знаю почему.

– Уходи, – сказала я, – больше ничего нельзя сделать. Уж если я начала, то надо и кончить. А это заняло бы какое–то время.