Текст книги "Серенада на трубе"

Автор книги: Сынзиана Поп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

9

Я вернулась в комнату. Эржи не позвала меня, а мне не верилось, что старики откажутся от прощальных наставлений. Такой случай нельзя было упустить. Командор это знал.

Но Эржи не было в ее комнате. Она была у Мананы. Когда я вошла, она стояла, склонясь над постелью, и пыталась понять бормотание Мананы. Она бредила, большие капли пота скользили по ее щекам.

– Баруня, баруня, – шептала Эржи, тряся Манану за руки.

Я подошла тихо, и она, испуганно обернувшись, попросила меня о помощи.

– Што делать? Нужен звать доктор.

– Погоди, – сказала я и отстранила ее. – Открой окно.

Легкое дуновение ветра проникло в комнату, лето улицы было настоящим летом – летняя ночь, теплые стены домов, камни мостовой покрыты пылью от засохшей земли.

– Манана, – позвала я тихонько. – Манана!

Она вся горела, очевидно, была без сознания, говорила какие–то бессмысленные слова. Я прислушалась, но это были чужеземные слова.

– Я зову господин Командор, должен звать доктор, – сказала Эржи.

– Погоди, помолчи немного. Не зови никого, пока я тебе не скажу.

– Умирает, – зашептала она тревожно, испуганно глянула на меня и отодвинулась на край кровати.

Я взяла Манану за плечи и подтянула ее на подушку. Она стонала. Но лицо ее приятно порозовело, расправилось, она была теперь очень похожа на ту семейную фотографию, на которой стояла, улыбаясь, с распущенными волосами. Фотограф раскрасил траву зеленью, весенней зеленью, и она, казалось, лишь на мгновение остановилась здесь отдохнуть. Улыбка была усталая, чуть растерянная, может, она только что танцевала, парила над этой поляной в своем пенистом платье, в котором таяло солнце, порхая по шелковой тесьме.

А может, она бегала по лесу, и над нею лопались почки орешника, и она белой бабочкой летала между стволами тонких берез, а потом вернулась на траву. Она пришла на лужайку в кружевном платье, и ее мягкие волосы растрепал ветер. Она была немного испугана, а может, устала и странно улыбалась, а они все ее ждали: толстый мужчина и его шалопаи, развалившиеся на траве, десять мальчишек, остриженных наголо, – дети от первого брака.

Я подошла и прошептала ей на ухо:

– Манана, скажи откровенно, ты его любила? Вы кажетесь жутко неподходящими на фотографии.

Я почувствовала, как она вся сжалась и открыла глаза. Она пыталась смотреть на меня, но сил не было, зрачки ее будто провалились. Она сжала губы.

– В комнате никого нет, – зашептала я, – ты можешь сказать. Нет уже никакого смысла притворяться. Сама ведь знаешь. Любила ты его?

Она задышала учащенно, покачала головой и стянула платье у шеи, будто защищаясь.

– Оставьте в покое, барушень, не мучьте! – закричала Эржи. – Она умирает.

– Ну же, Манана, – просила я, – нет никакого смысла уносить с собой эту ужасную ложь, а если это правда, если ты его любила, так скажи, скажи «да».

– Нет, – простонала Манана. – Нет, нет. Никогда. Никогда, – прошептала она и заплакала, и слезы очень ясно выделялись среди капель пота, смочивших ее, как тощую собачонку. Они были гораздо больше, более блестящие и гораздо горячей.

Я вытерла ей глаза и натянула одеяло до самого горла.

– Дорогая Манана, – зашептала я, – дорогая моя, спасибо. Большое спасибо. И от Мутер. Мы обе тебя благодарим.

Я встала с кровати и подошла к окну. Светила луна. Луна необыкновенно большая, и от нее отделялись маленькие серебряные нити. Кто–то уцепился за ее края и тянул их к крепости. Луна распалась, светящаяся паутина опускалась медленным дождем, мягкие шелковые сетки непрерывно стекали на город.

Манана плакала.

– Шш! Замолчи, Манана. Ты слышишь? Неторопливый конский топот отдавался круглыми гласными. Конь шел шагом. Он объезжал город, как ночной патруль.

– Слышишь? Он едет по нашей улице. Вряд ли это капитан гренадеров. Мы закончили с ним все дела. Слышишь?

Цоканье копыт наполняло воздух. Склеившиеся друг с другом дома, горбатые каменные мосты через улицы не давали ему уйти, они заключали его как под колпак. И вдруг темнота ночи лопнула, взорванная белым конем, белым конем и золотым шлемом, ослепительно сиявшим на голове всадника.

Волнение лишило меня голоса.

– Манана, – прошептала я, – это он.

Конь остановился перед окном. Голова опущена, белая грива развевается при дуновении ветра, как пучок шелковых ниток. Всадник спешился. Это был очень высокий мужчина, он оперся локтем на седло. И мне кажется, он смотрел вверх, к сожалению, я не могла разглядеть черты его лица – золотой шлем отбрасывал на лицо конусообразную тень.

Я подошла к Манане и взяла ее за руку. Я попыталась овладеть собой.

– Приехал Леонард, – сказала я ей, улыбаясь совсем просто. – Он внизу, на улице. Ну, Эржи, помоги мне.

Мы вдвоем подтащили ее кровать к окну. Потом я приподняла Манану как можно выше и устроила в подушках. Но она не видела. И тогда я подхватила ее, подняла ее одна и прислонила к раме, она не держалась на локте, она свесилась через окно, как тряпичная кукла.

– Што вы делать?! – закричала Эржи.

– Ш-ш! – погрозила я ей и потащила ее к двери. – Пошли! Оставим их вдвоем. Ты ведь знаешь, какая Манана застенчивая.

10

– Я сказал бы, например, что ты убила старуху.

– Конечно. Вы можете и это сказать.

– Что ты нарочно бросила ее умирать, не позвав никого на помощь.

– Что я помогла ей спокойно умереть. Так точнее.

– Это то же самое.

– Да? – удивилась я. – А мне–то и невдомек.

– Послушай, – сказала тетушка Алис. – Ты получишь сейчас пощечину. Не забывай, что я вытащила тебя из нищеты.

Они оба сидели в креслах, воздух в комнате был сладковатый, астма старика как раз только что показала себя во всем блеске; мы смотрели друг другу в глаза.

– Чего ради ты это сделала? – прошептал Командор.

– Ради дяди. Вы его знаете?

– Разумеется, – сказал старик, – как же, как же, вы вместе будете ходить в исправительную школу.

– Да? Как хорошо. Это правда прекрасно. Было бы жалко остаться без образования, когда приложено столько усилий. Я очень вам благодарна.

Воздух в комнате был такой удушливый, что две улитки тут же взобрались по моим пальцам и поползли выше. Два гноящихся слизняка, как два шрама. Мне было мерзко!

– И тебе нет никакого дела? – упрекнула меня тетя Алис.

– Есть дело, нет дела, все равно finita la comedia[33]33
  Комедия окончена (итал.).


[Закрыть].

– Бедная старуха, да простит ее господь.

– Это хорошо бы, хотя я не очень верю. Я не очень верю, что он простит ее как раз сейчас. Разве только вы попросите. Помолитесь за нее. Хотя не знаю, стоит ли. Думаю, что ничем уж нельзя помочь.

– Что ты все болтаешь? – нахмурилась тетушка.

– Ничего. Манана делала, что ей было по сердцу. Господи, как хотела бы я быть в ее шкуре.

– Послушай, – сказал Командор. – Ты ее убила.

– Я хотела ей всего лишь помочь. Умирают сами. Но будьте спокойны. Она чувствует себя очень хорошо. Как раз сейчас. Делает, что ей по сердцу наконец–то, а это чего–нибудь да стоит, а?

– Не заговаривай зубы, я уже обратился в городской исправительный дом. Завтра утром мы тебя туда водворим. Мы позвали тебя, чтобы сказать это. Приготовься, моя дорогая. Думаю, ты не посрамишь нас.

– Но вы позвали меня еще до того, как умерла Манана. Что тогда вы хотели сказать? Мне жаль было бы уехать, ничего не узнав. Или все заварилось из–за второго случая? По сравнению с курением – ведь верно? – все, даже самая малость, оказывается важным.

– А она не дура, – похвалил меня Командор. – Совсем не дура. Она далеко пойдет. Мать ее – просто чувствительная шлюха.

– А, вот что! Мы забыли про Мутер. Наконец–то вы вспомнили. Было бы жалко не поговорить и о ней, да?

– Раз уж ты все равно однажды это сделала, ликвидируй и свою мамашу. Нет никакого смысла ей существовать так дальше.

– Да? А я как раз об этом думала. Мне кажется, это очень интересно.

– Да. Конечно! Кх–кх, кхо–нечно!

Командора одолел тяжелый приступ кашля, он задыхался, лицо его посинело.

– Хотя… – сказала я, глядя на него внимательно. Тетушка Алис поднялась с кресла и поспешила за таблетками, лежавшими на ночном столике у кровати, она насильно всунула их старику, замочив водой ему рубашку и отвороты халата.

– Энеас, Энеас, дорогой, не волнуйся. Птенчик, дорогой, успокойся.

Но Командор сжался в кресле, он сидел, скрючившись, как почерневший побег. Я встала и на цыпочках пошла к двери. Однако в эту минуту грудь старика исторгла скрежещущий звук, а может, это просто треснула по шву его куртка, когда он пытался повелительным жестом вернуть меня назад. Он закрыл глаза.

– Послушай, – сказал он через некоторое время, – мать твоя могла бы пойти далеко.

– Она и так достаточно сумасшедшая.

– Не об этом речь.

– Да.

Мне захотелось спать, между полами капота тетушки Алис колено показалось как луна, круглое и лысое, колено племенного быка. Думаю, было поздно.

– И Манана могла пойти очень далеко. И она пошла. Она не слишком отстала от Мутер. Обе вскоре окажутся далеко. К сожалению, со мной сложнее. Не думаю, что мне помогут. Манана уже все сделала. Остается Мутер. Так что вам не следует беспокоиться.

– Послушай, – сказал он, – ты должна все узнать: твоя мать – шлюха. Мы не можем оставить тебя на нее. Ты должна пойти в исправительную школу.

– Очень хорошо. Я сказала вам – пожалуйста, не беспокойтесь. В самом деле, нужно получить образование. Я тоже хочу далеко пойти. Иначе нельзя. Манана и Мутер уже пошли. Иначе нельзя. Хотя я не знаю, дойду ли я до конца, я совсем не знаю, хватит ли у меня смелости. Понимаете, очень просто.

– Это совсем другое дело, – прошептал старик, снова внезапно превратясь в почерневший побег, – это… кху, кхе!..

Он опять закашлялся, ловя ртом воздух, но можно было десять раз обежать вокруг комнаты, свежий воздух все равно ниоткуда не проникал для его легких, затертых, как кухонная тряпка. И я вспомнила Эржи, его крадущиеся шаги в коридоре и «Иезуш Мария», господи боже мой, улитки ползли уже выше кисти, липкие белые следы высохли на коже полосами.

– Боже мой, вот беда, – закричала тетушка Алис, – боже мой!.. Что с тобой сегодня, малыш?

Почерневший побег окончательно скрючился в кресле, сжался и застыл, у него были все шансы тоже очень далеко пойти. Тетушка Алис спрятала свою луну под капот, встала с кресла и, взяв Командора на руки, переправила его на постель.

– Убирайся, – сказала она мне, – убирайся, преступница, чтоб господь бог переломал тебе все кости!

И указала мне на дверь рукой размером с коровью ляжку.

11

Вначале было маленькое небо. Потом мартовская синь вырвалась наружу, я парила над ней, пытаясь увидеть все. Ближайшую гору, искрившуюся белизной. Потом другую; горы, горы, я плавно скользила сквозь тонкие солнечные лучи. А горы все сверкали, иногда дул ветер, они распускали снежные хвосты, и мне до безумия нравились эти гигантские индюки, беспрестанно крутящие зеркала. Из долин тянуло холодом, но где–то очень далеко поле дышало зноем и густой пар, поднимаясь, открывал весеннюю зелень и карликовые оранжевые крыши домов. Дикие гуси возвращались с юга, но облетали горы стороной, и черные утки, этот двухцветный флот, острыми косяками двигались к озерам.

А потом я лежала на лыжах, и снег потихоньку таял. Можно так: палки воткнуты в снег, носы лыж схвачены их кожаными петлями – это маленький наклонный пляж, ты лежишь на нем без гамака. Потому что там, наверху, солнце всегда жаркое, катаешься на лыжах раздетая уже с февраля, засучив рукава рубахи, и ветер рвет волосы, а глаза ослеплены снегом; горный загар держится долго, кожа сперва краснеет, потом становится красновато–коричневой, как у индейцев на Миссисипи.

И снег тает. Он тихонько уходит в землю. И маленькие, напившиеся водой воронки что–то бормочут – явственно слышно, как умирает снег. Лесные цветы поднимаются, держа на голове старые листья, потом листья падают в сторону, как шляпы; и лишь много позже стелются по земле ковры подснежников и шафрана.

Смешиваю в банке снег с повидлом, но это уже в январе, снег должен быть пушистым, я сижу на ступеньках нашего дома и ем его, пока не заболят зубы.

Если народу было много, женщины принимали солнечные ванны. Они сидели на террасе в шезлонгах. Молодые девушки взбирались на штабеля досок у дома, но иногда там, на досках, пахнущих свежими опилками, не хватало места, и тогда они садились у окон. Сверху хорошо видно. Видна трасса для слалома, если закрыть глаза, если зажмурить их от яркого света и загорать, все равно видны лыжники, входящие в ворота. Они всегда так спускаются. Даже когда нет состязаний. Иногда тренируются, иногда просто дурачатся.

В десять часов я была вся внимание. На террасу выходили мужья женщин, сидевших у окон, и друзья девушек, вскарабкавшихся на штабеля досок, эти мужчины, выставившие на солнце у барьера террасы напоказ лыжи со значками «Хикорик», «Кромба», «Олимпик», эти мужчины в ботинках «арльберг» и черных брюках «хелланка». Они смеялись, очень громко разговаривали и курили, проверяли крепления, они были великолепны и необыкновенно веселы. Иногда они бросали снежки, и барышни на досках лениво протестовали, как кошки, разомлев на солнце. Тогда они переставали кидать снежки и снова принимались за курение, за кандахары и все прочее, хотя очень мало кому из них удавалось спуститься по дороге через маленький ельник, не упав.

Наши ребята, можно сказать, прямо из комнаты выходили в полной готовности. Не знаю даже, когда они ставили лыжи на склад; они проходили мимо, посвистывая, большинство из них были мне знакомы. Они давно приезжают в горы. Приезжают всегда. Одеты они не шикарно, но стоило посмотреть, как они выходят с базы и легко поднимаются по дороге через ельник; худые и сильные, они взбирались вверх по лыжне, а потом неслись вниз, проделывая головокружительные повороты на снегу. Они приезжали в горы каждую зиму, по вечерам я показывала им, откуда брать для печки дрова. Думаю, это были ученики городских лицеев, я видела, как иные из них ели хлеб с луком.

В одиннадцать только очень старые господа сидели еще на террасе, они пили чай с ромом или с лимоном, со стрех дома потихоньку капали капли, и было ясно слышно, как ложечки звенели, ударяясь о края стеклянных стаканов. Но затем и они уходили. Они спускались по тропинке, останавливались поговорить, потом шли дальше, потом снова останавливались – престарелые господа в топорщащихся брюках, с трофеями и рыжими и драными охотничьими псами. Они двигались очень медленно. А добравшись до лыжни, усаживались на ступеньках судейской башни. Они покуривали трубки – и только, больше они ничего не делали.

Вот тогда и я брала свои лыжи со склада. На террасе было пусто, ушли жены, проводившие время у окон, и девушки, что загорали на штабелях. Все были там. К обеду для лыжников начинался весенний сезон. Дураки съезжали не по трассе, у самой опушки леса. Там был глубокий снег, можно было спокойно спуститься, притормаживая. Но они и тут падали, великолепные костюмы вываливались в снегу. Очень честолюбивые по нескольку раз поднимались вверх и, дрожа, скатывались по трассе, а потом тоже приходили к старту слалома. Потому что женщины были там и девушки были давно там. Их жены и их девушки. Некоторые были невероятно красивы и улыбались – стоило, конечно, проехать в ворота, не сокрушив их. Стоило сделать все что угодно, лишь бы на тебя посмотрели и так вот улыбнулись. И наши парни пролетали в ворота слалома, как пантеры, загорелые, сильные, и я очень тогда их любила. Не знаю, были ли они красивы, но девушки смеялись, по вечерам разгорались целые ссоры, и все же временами двери открывались, какая–нибудь из девиц входила в комнату наших ребят, а они как раз ели хлеб с луком. А те, кто не входил, ждали в столовой и оборачивались на незнакомые шаги, на те очень уверенные шаги, ради которых на следующий день они подольше задерживались у зеркал. Но никто не мог сравниться с девушками, проходившими утром по коридору: они были необыкновенно прекрасны, когда, напевая, ждали своей очереди в умывальню.

Я показывалась, только когда мне приходила охота. Я спускалась в ворота слалома последняя, и, когда я была у финиша, все смотрели на меня разинув рты. Женщины переставали улыбаться, теперь улыбались их мужья, но я была, в общем–то, слишком коротко стрижена, чтобы им помочь. Помочь им по–настоящему – прекратить эти страшные ссоры, скрывавшиеся за дверьми. И чтобы жены их снова вернули им свою благожелательность. А потому я уходила с нашими ребятами на базу, и я их очень любила и думала о победе, которую они одержат ночью. И о других мужчинах я тоже думала – о том, как они научились молчать там, наверху, на террасе, среди своих лыж «Хикорик».

Я лежала, положив голову на рюкзак, и мне казалось, что мой висок умирает. Ударило дважды, потом тишина. И еще раз – это была судорога черной курицы, обрызгивающей своей кровью траву. Другой висок, может быть, умер, пока я спала, лицо начало холодеть, холод разливался к углу рта. Я напряженно думала о руках и ногах, но они были так далеко, к южным краям уплывали шхуны, вот две, позолоченные солнцем, проплыли в моем воображении, потом я покинула свое тело, его могли бы подвесить теперь на веревочке, как Пиноккио, что болтается на стене. Итак, я могла медленно отделиться и полететь вначале над комнатой, потом в окно, между городских крыш и золотых башен, потом вместе с гусями Нила Хансена, которые как раз тогда возвращались с юга, и вместе с другими черными утками и потом – одна – над горами. Сперва я изучала белую стаю, потом нарочно дала себя изучить. Мы летели ровными кругами, затем они вокруг меня, белым кольцом сжимая мне лоб. И ко всему, что последовало, я была давно готова. Эржи спала в своей комнате. Манана отправилась бродить с Леонардом. Не думаю, что старый Командор умер, тетя Алис бодрствовала около него. А может, и она давно заснула, потому что перевалило за полночь. И было тихо. Так что я открыла сразу, как постучали, и все они ввалились туда: гигантские горы, покрытые снегом, и люди, которые как раз проходили по ним, карабкались вверх по трудным дорогам, сопровождая мулов, груженных провизией, и те, что приехали в горы впервые и качались теперь в люльках канатной дороги, держа свои лыжи, почти как готовое к атаке боевое оружие. И солнце, которое как раз взошло, отбрасывало тьму огромными треугольниками для очистки снега на лыжни, спускающиеся вниз, потом на лесные тропинки; оно отыскивало тень и вырывало ее с корнем, скидывало ее на стволы карликовых дубов. И корни загорались. Взрывы света вспыхивали, как сигналы, то тут, то там по всему лесу, по тропинкам полз дым, гигантские завесы стекали с еловых ветвей. И только Мутер ждала подходящего момента, чтобы устремиться ко мне, она ждала неподалеку, я ясно видела ее сквозь волны света, я чувствовала, что она ожидает тот миг, когда я не буду защищена и мысль моя повернется к ней, как к распахнутому окну. И конечно же, я распахнула окно, я распахнула его, но она не устремилась ко мне, она пришла по тропинке, она шла спокойно среди знамен, изодранных ветвями, и, подойдя, вошла внутрь. Она принесла с собой свежий запах хвои и птиц, вернувшихся из дальних стран, и села на единственное сохранившееся свободное место, а я упала ей в ноги. Окруженная горами, Мутер была святой. Белое небо сияло над ее головою, и мне почудилось, что люди, которые в тот момент шли по трудным, крутым дорогам, погоняя волов, запели. И Мутер прижала меня к груди, именно к груди она прижала меня, и ее рыжие волосы укрыли меня, и мое лицо, прилипшее к ее шее, между плечом и подбородком, умостилось там, точно кошка. Там, между плечом и подбородком, было самое теплое место, и под мышкой, и ниже груди маленькая деревянная пуговица впивалась мне в ухо; когда Мутер говорила, звуки ударяли меня кулаками в живот, и я сильно надавила на это место, заглушая их, пуговицы глубоко врезались мне в кожу, и Мутер смеялась. Мутер смеялась, Мутер смеялась, мне нравится по нескольку раз об этом думать, как будто ставить одну и ту же магнитофонную ленту или одну и ту же пластинку всегда сначала, где мелодия очень красива, где звуки покоряют тебя и несутся в танце по всем проходящим по тебе улицам, и несутся вприпрыжку, и ты закрываешь глаза и преграждаешь дорогу окружающему миру и на самом деле умираешь, чтобы пройти туда, под закрытые веки, в город, где музыка и уличный шум. Потому что все прекращали тогда всякую деятельность, застывали, все люди, которые там были, – рабочие каменных карьеров и погонщики мулов, экскурсанты, все женщины и мужчины, приехавшие в горы. Они стояли все у стен и слушали ее. А потом я снова прилегла на ее плечо у самой шеи, туда, где кожа так горяча. Туда, где струятся рыжие волосы, струятся, обволакивая меня, скрывая от всех глаз. Даже солнце ко мне не доходит, оно преломляется на нитях волос пурпурной радугой, похожей на бисерное ожерелье. А оттуда все было прекрасно видно, это был превосходный тайник – можно выйти иногда из него и спрятаться снова. Убежать за эту густую сеть, пронизанную красными глазками света. И никто тебя больше не увидит. Оттуда голоса бездельников из исправительной школы слышны как во сне. А если отбросить волосы, то видно, как бездельники слоняются по двору приюта взад и вперед. Я только однажды влезла на ограду, какая–то девочка ухватилась за ствол дерева и смотрела на меня, улыбаясь.

Я обрезалась осколками стекла на ограде, и колени у меня покраснели от крови.

– Нечего корчить рожи, – сказала девочка, – вовсе тебе не больно.

– Нет, больно, идиотка, откуда ты знаешь, что не больно?

– Не больно, – повторила она, ничуть не смутившись. – Отправляйся домой и вымойся, – посоветовала она, – ничего не будет. Очень многие влезают на ограду, и потом все поступают одинаково. Никто еще не умер от этого.

– Ты очень умная, – сказала я, – ей–богу, честное слово.

В эту минуту кто–то стал бить в железную рельсу, подвешенную у балки. Бил молотком, производя оглушительный шум. Все дети кинулись к двери здания и встали парами. Ушла и девочка из–под дерева, но она двигалась с большим трудом – я это заметила, – едва ступая на носки. Потом в дверях показались две женщины с огромным подносом. Это была большая перемена, и детям давали хлеб с повидлом. Они подходили попарно и брали свои порции хлеба, потом быстро, с жадностью заглатывали его. Но я не сказала бы, что делали они это по–другому, чем прочие дети. Что касается меня, то я бы этого не сказала.

Девочка вернулась к дереву, думаю, это было ее любимое место, у самой ограды, немного смелости – и ты взбираешься вверх, а потом прыгаешь на дорогу.

Но она села на камень, села с трудом, и тогда я увидела ее ноги, платье ее поднялось вверх, черные полосы пересекали ее икры во всех направлениях, местами кожа лопнула и видны были окровавленные вены.

– Эй, – крикнула я, – что с тобой случилось?

– Ничего, – сказала она, продолжая жевать.

– Ты с ума сошла? Почему ты не удерешь?

– Куда?

– К себе домой.

– Ни к чему, – сказала она, продолжая жевать. И потом одернула платье и опустила голову на колени.

Я спрыгнула с ограды и убежала назад. Но спасительная завеса исчезла. Мутер давно ушла, и горы, и люди, взбиравшиеся в это время по ним вверх. Они исчезли, я не слышала даже понукания волов. И тогда я влезла на окно, и я была исполнена храбрости! Уже давно рассвело, вначале я выбросила на улицу рюкзак, потом прыгнула сама, высота была небольшая, и я кинулась стремглав мимо стен. Только на углу я остановилась. Только на углу, потому что там, как раз там взошло солнце и ожидало меня, и я привязала его на веревку и отправилась с рюкзаком за спиной через город, который с треском стряхивал с себя оцепенение.