Текст книги "Серенада на трубе"

Автор книги: Сынзиана Поп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

7

Мы сидели вокруг стола в гостиной.

– Bonjour, mes enfants![10]10
  Добрый день, дети! (франц.).


[Закрыть]

– Бон жур, мизинфант!

– Oh, mon dieu! [11]11
  О боже мой! (франц.).


[Закрыть] – убивалась старуха, откидывая назад голову. Шляпа со сливами при этом соскальзывала ей на спину и болталась у шеи на резинке.

– On, – произнесла она. – An. Носовое «н». С ума можно сойти, сколько раз я вам сказала! Alors, encore une fois[12]12
  Ну, еще раз (франц.).


[Закрыть].

– Мизенфан, – пропели мы, К. М. Д. – коротко, я – протяжно, выдыхая носом воздух.

– Ох!

Она вся размякла, закрыла глаза, рука ее лежала на столе – рука, усеянная веснушками и перегруженная кольцами, застрявшими на раздутых подагрой суставах.

– Мене душу выматываете. Не барышня, а ты. – И она посмотрела на меня. – У тебя совсем нет таланта к языкам.

– Нет, – произнесла я, – это верно. Нет как нет, и все тут.

И К. М. Д. пнула меня под столом, потому что дерзить не полагалось.

Вы видели когда–нибудь коня в черно–белую клетку? Того, что пьет керосин и пасется на балконе? С прошлого года и до сих пор я не изменила своего мнения. Мезанфан – деревянный конь. Но конь воинственный. Мне доставило бы большое удовольствие вывести ее на парад. Прогуляться, держа ее на поводу. Потому что на ней были большие башмаки с широкими носками и каблуками, башмаки–танки, привязанные к щиколотке ремнями. Они велики ей. И бежевые чулки гармошкой. Мезанфан не носит пояса, под коленями она подвязывает их белыми лентами. И громоздкие серые пелерины, всегда серые, которые от плеч спускались фалдами па ее грудь, лишенную сексапила.

– Que vous avez dit?[13]13
  Что вы сказали? (франц.).


[Закрыть] – снова обратилась она ко мне, сохраняя позу авиатора, только что торжественно ступившего на землю. Очки взлетели на лоб, и вся поза – поза победителя.

– Мадам, не надо, – вмешалась К. М. Д., – я вам объясню. Настаивать бессмысленно. Уже бессмысленно. Продолжим урок с того места, где мы остановились.

Она посмотрела на меня и дважды расстреляла. Пиф–паф.

– Bon, – сказала Мезанфан, – mais…[14]14
  Хорошо… но… (франц.).


[Закрыть]

Она пошарила у пояса и вытащила кошелек, в котором носила часы. Карманные часы, похожие на луковицу.

– Mais… – сказала она снова и поглядела на К. М.Д.

– О! Се льо момэнт дю каве! – воскликнула моя любимая кузина и подпрыгнула, как мячик. – Эржи, Эржи, где ты? – Она вышла на середину комнаты и нажала на звонок, привязанный шнурком к лампе. – Эскузе, мадам, жио ублие… пардон, жаве убле тоталь… льо тамп дю каве[15]15
  Извините, мадам, я забыла, что пора пить кофе (искаж. франц.).


[Закрыть].

Произношение моей любимой К. М. Д. исторгло из недр Мезанфан свирепое мычание. Но она все–таки улыбнулась вымученной улыбкой, не знаю, откуда только она ее взяла. Улыбка отчаянно заметалась, отыскивая себе место на морщинистом лице.

Я засмеялась, не в силах с собою справиться. И Мезанфан тоже. Следом за мной; мы хлопали себя по коленкам, я роняла слезы, Мезанфан – свою вставную лошадиную челюсть.

К. М. Д., протянув руку к шнурку лампы, обратилась в столб.

Мне не хватало воздуха, я заливалась смехом, и Мезанфан тоже: «Ха–ха–ха!» – редко, через равные промежутки времени, и хлоп–хлоп себя по коленкам.

Мезанфан опомнилась первая.

– Viens, viens[16]16
  Пойди, пойди сюда! (франц.).


[Закрыть], – завопила она и сделала К. М. Д. знак, чтобы та вернулась на свое место.

Она еще продолжала смеяться, потом устало вздохнула.

– Oh, mon dieu!

– Почему вы смеялись? – сухо спросила К. М. Д.

– Mon dieu, mon dieu, – снова сказала Мезанфан и встала с кресла. – Alors, voilà…[17]17
  Итак… (франц.).


[Закрыть]

Я внимательно за ней следила. Мне хотелось увидеть, как она выйдет из положения. За уроки французского языка ей очень хорошо платили, вот почему она многого не могла себе позволить, и теперь она впервые была на моей стороне. Не знаю почему. Она сразу стала мне очень симпатична, я захотела ей помочь. Но она начала петь, петь и пританцовывать, она пела фальшиво, тоненьким голоском, танцевала неуклюже, не было никакой грации в движениях этих костей, она скакала по салону, подняв платье, – волосы растрепаны, шляпа мотается за спиной. Мне было жалко ее. Как давно она все это проделывает? И сколько раз в день? Я чувствовала себя очень виноватой. Но в этот миг дверь широко распахнулась, Эржи прокладывала себе дорогу, неся поднос с кофейными чашками. Мезанфан остановилась, секунду она стояла на носке, подняв другую ногу, потом ударила в ладоши и повернулась к столу; явно смутившись, она надела очки на нос и водрузила шляпу на макушку. Я никогда не посмела бы больше на нее взглянуть, не разразись К. М.Д. в последующую минуту запоздалым дурацким смехом. Смех был не от души, суховатый, она закрыла глаза, рот растянулся до ушей, а нос стал широкий. Но он был спасением, этот смех, и я мысленно поздравила Мезанфан с большой победой.

– Пожалуйста, прошу вас, – приглашала Эржи, разгружая свои богатства с серебряного подноса.

И Мезанфан алчно набросилась на еду, она стала необыкновенно серьезна, даже нахмурилась. Она ела один за другим бутерброды, пила кофе, я уступила ей даже свою порцию, переменив ей прибор. За толстой черепаховой оправой очков взгляд ее умер, на очереди были теперь иные чувства, и Мезанфан расходовала их экономно, в ее старомодном доме никогда не зажигались все лампочки.

А потом мы начали все сначала, Мезанфан вытащила на стол свою луковицу и стала крутить стрелки.

– Quelle heure est–il?[18]18
  Который час? (франц.).


[Закрыть] – спросила она и подсунула часы мне под нос.

– Il est quatre heures[19]19
  Четыре часа (франц.).


[Закрыть].

– Très bien[20]20
  Очень хорошо (франц.).


[Закрыть].

– Quelle heure est–il? – Теперь она выпытывала у К. М. Д.

– II est quatre heures.

– Et maintenant?[21]21
  А сейчас? (франц.).


[Закрыть]

– Quatre heures et dix minutes[22]22
  Десять минут пятого (франц.).


[Закрыть], – сказала я.

– Très bien.

– Et maintenant?

– Quatre heures et dix minutes, – сказала К. М.Д., она прекрасно за мной повторяла.

Честное слово. И так было до самого конца. И я не сказала мадам, чтобы она первой спрашивала К. М.Д., мне нравился французский язык, не знаю уж, были ли у меня к нему способности, но мне нравилось произносить эти слова, и я учила их тайком. С Мананой говорить я не могла, но сама с собой – в любое время, и в особенности ночью, под одеялом, я держала себя за нос, чтобы лучше выходило «мезанфан».

– Алло! – Мадам выразила свое неудовольствие тем, что ударила меня карандашом по пальцам. – Где ты думаешь? Encore une fois. Comment t'appelles tu?[23]23
  Еще раз. Как тебя зовут? (франц.).


[Закрыть]

Мне было больно, карандаш оказался толстый, желтый, рекламный карандаш «Шмолл–паста», графиня иногда перебарщивала.

– Черная Курочка, – крикнула я. – М-апелэ же. Черная Курочка, я вам уже сказала.

– Com–ment? – скривилась Мезанфан. – Com–ment vous avez dit?[24]24
  Как? Как вы сказали? (франц.).


[Закрыть] – Она чеканила слова, хотя сказала уже сто раз.

– Je m'appelle Черная Курочка, voilà[25]25
  Меня зовут… вот (франц.).


[Закрыть], – сказала я.

– О!

Она развеселилась, мне было втайне противно ее имя, ее звали мадам Эльвир Хамза. Эльвир, Эльвир, я с легкостью представляла себе, как она входит в свои парижские салоны, величавая, разодетая в перья, и склоняет свое имя, а потом опускает его вниз, на пол, как китайскую собачонку.

К. М.Д. торжествовала. Она сидела выпрямившись, откинув назад голову, а три названных имени защищали ее.

– Курочка–курочка, – пропищала Мезанфан и засмеялась, – совсем это не идет к французскому языку.

– Не идет? – удивилась я.

– Совсем, – решила К. М.Д., умирая от счастья.

– Та–та–та! А что идет? – спросила я.

– Comment? – произнесла Мезанфан и посмотрела на меня внимательно.

– Что идет? – повторила я, почувствовав к ней ненависть, как в самом начале.

Я осталась ни с чем. Она теперь жалела, что смеялась, это было ясно.

– Не понимаю, – сказала К. М.Д. и еще раз широко улыбнулась.

– Чего не понимаешь?

– Что ты раньше сказала.

– Кто сказал? Разве кто–нибудь что–нибудь сказал?

– Ты сказала. Что подходит.

– Что подходит?

– Не знаю что. Ты сама знаешь.

– А–а–а! – удивилась я. – Ну, если я знаю, то и хорошо.

Мезанфан смотрела на меня внимательно.

– Что случилось? – спросила она.

– Ничего, что может случиться?

– Случилось, случилось, – закричала К. М. Д., она встала и, раскачиваясь, как утка, направилась к шнурку, привязанному у лампы.

Она дважды позвонила и вернулась на место, все так же раскачивая бедрами и всем, чем только возможно раскачивать. Потом уселась в кресло и приложила растопыренные пальцы к уху.

– Au revoire[26]26
  До свидания (франц.).


[Закрыть], – произнесла она и повернулась ко мне.

Она склонила голову к плечу и рассматривала меня одним глазом, но очень внимательно. И время от времени показывала мне рукой «до свидания»!

Вошла Эржи. Она собрала со стола тарелки и чашки, собрала крошки с ковра, повернулась и пошла, потом остановилась и тоже поглядела на меня очень внимательно.

– Чего тебе надо? – спросила К. М.Д. Эржи не ответила и продолжала на меня смотреть.

Она смотрела в упор.

– Ты что–нибудь забыла, Эржи? – спросила я.

– Почему забыть?

– Тогда что?

Она стояла выпрямившись, сжав губы, держа в руках большой серебряный поднос. На ней были медицинские чулки из Будапешта: белые с красными полосками, толстые, они на икрах походили на солдатские обмотки.

– Ты можешь идти, Эржи, – сказала я. Она покачала головой и не сдвинулась со своего места у двери. Я пожала плечами.

– Дело твое.

– Ты с ума сошла, – взвилась К. М.Д. – Пошла немедленно к себе вниз. Чего раскрыла рот? Эскузе моа, мадам, слышишь, убирайся!

Но Эржи все смотрела на меня, с тем же напряженным вниманием, она возвела около меня три крепостные стены, как три горы.

– Ну, Эржи, ладно, – сказала я и улыбнулась.

– Прошу вы, выйдите на минуту, – сказала она. Я раскрыла перед ней дверь, дала ей выйти и вышла сама за ней в коридор.

– Чтоб они умер, – зашептала она свирепо и сморщила нос, – чтоб они все умер, черти, один после другой.

И заплакала.

– Ш–ш–ш! Не плачь, Эржи, пожалуйста, не плачь. Иди вниз и точи кухонные ножи. Мы всех их зарежем, ты погоди только, мы от них избавимся.

– Хорошо, – заулыбалась она, – хорошо, хорошо. – И затопала вниз по лестнице.

Когда я вернулась, К. М.Д. нашептывала что–то Мезанфан на ухо. Она говорила быстро и взволнованно, а Мезанфан, слушая ее, обернулась ко мне. К. М.Д. по временам показывала на меня пальцем, она пыхтела от воодушевления, и я села, ожидая, когда она кончит.

– Ага, – произнесла немного погодя Мезанфан и поправила шляпу, натянув ее на уши. – Ага. – Ее лицо коня в очках, обращенное ко мне, выражало любопытство.

Лицо коня, подвязанное лентой,

Лицо коня и с челкою на лбу,

Лицо коня – вперед вставные зубы,

Лицо коня под сенью пяти слив,

Лицо коня, а на макушке сливы,

Лицо коня–урода Мезанфан.

– Ага.

– Да–да! – заговорщически сообщила К. М.Д. своим утячьим голосом.

– Ах да! – поправила я. – Ах да, так будет правильнее.

Но в эту минуту в комнату проникла тетушка Алис.

Я не знаю точно, как выглядит помпа, но буквы, составляющие это слово, несут в себе что–то такое круглое, такое выпуклое и обширное, что только тело моей тетушки, кажется, способно завернуться в них, как в капот. Домашний капот вишневого цвета с большими фиолетовыми тюльпанами. И он распахивается при каждом шаге, приоткрывая полоски жирной белой кожи. И он соскальзывает, обнажая необычайное колено – бычье колено. Отполированное колено, похожее на лысину, спрятанную под комбинацию. Тетушка Алис развалилась на стуле и заговорила.

– Ах, мадам, дорога–ая, как вы поживаете?

– Bien, bien, merci, – поспешно ответила Мезанфан, сжимаясь в кресле.

– Что-о, что? – сказала тетушка Алис, и от последней гласной рот у нее раскрылся настолько, что стал виден язык.

– Хи–хи! – захихикала любезная мадам.

– Ка–ак у девочек с французским?

– Oh, trés bien, trés bien[27]27
  Очень хорошо, очень хорошо (франц.).


[Закрыть], хи–хи, – заверила Мезанфан. – Très bien.

– Я pa–ада. А у Клары – Марии-Деспине?

– Excellent[28]28
  Отлично (франц.).


[Закрыть], – зажмурила глаза Мезанфан. – Excellent.

– Мерси, мадам, – прочирикала К. М.Д. и опустила голову.

Я посмотрела прямо в очки Мезанфан, но она не открыла глаза. Так и продолжала говорить дальше.

– Elle progresse très vite, très vite[29]29
  Она очень быстро делает успехи (франц.).


[Закрыть]. Почувствовав все–таки мой взгляд, она на мгновение приоткрыла веки, потом снова быстро закрыла их.

– Но что с ва–ами? У вас болят глаза? – забеспокоилась тетушка Алис – Могу ли я вам чем–нибудь помо–очь? – спросила она, произнося слова так медленно и нараспев, с таким трудом, что к концу фразы устала и, думаю, окончательно забыла, о чем спрашивала.

– Non[30]30
  Нет (франц.).


[Закрыть], – защищалась Мезанфан. – Non.

– Клара – Мария, ну скажи что–о–нибудь по–французски, – попросила тетя Алис, протягивая руку в сторону.

– Oh, maman, – К. М. Д. встала с кресла, ластясь, подошла к тетушке Алис и, сев под ее вытянутую руку, стала тереться о нее головой. – Oh, maman, pour–quoi?[31]31
  О, мама, зачем? (франц.).


[Закрыть]

– Hy-y, ска–ажи! – настаивала тетушка.

– Maman! – промяукала К. М.Д. – Сейчас незачем.

– Ну же, ну, – торопила моя тетушка, – пускай она скажет что–нибудь по–французски, мадам.

– Alors, – произнесла мадам и чуточку приоткрыла глаза, но – хлоп! – я снова посмотрела на нее, и она испуганно их закрыла.

– Спросите меня, мадам, – начала К. М.Д.

– Bien, – сказала Мезанфан. – Alors, bonjour mes enfants.

– Бонжур, мизинфан, – скалила зубы К. М.Д. и ерзала.

– Quelle heure est–il?

– II est quatre heures.

– Et maintenant?

– Et maintenant, – твердо повторила вопрос К. М.Д., и Мезанфан еще крепче закрыла глаза. Потом открыла их и сказала, глядя в сторону:

– Comment t'appelles tu?

– Жио мапелэ Клара – Мария-Деспине,

– Très bien! – похвалила Мезанфан и, резко потянувшись в кресле, оказалась наполовину спиной ко мне.

Я видела ее теперь в профиль, уши под полями шляпы, спелые сливы дрожат над очками.

– Милая детка! – возрадовалась тетушка Алис, протянула руку, и К. М.Д. оказалась как раз под рукой и потерлась о нее.

– Мадам, благодарю вас. Благодарю вас за труд. Я о–о–очень довольна тем, как вы обучаете девочек. Мы любим их обеих, хотим, чтобы о-обе далеко пошли. Не так ли, моя дорогая? – обратилась она ко мне и протянула в мою сторону вторую руку, теперь она была похожа на аэроплан.

– Маман, – зашептала К. М.Д.

– Она так мила, – сказала тетушка Алис и дотронулась кончиками пальцев до моего лица, – она так мила, бедняжка. И бла–агоразумна. Похожа на моего мужа, а не на своего отца.

– Маман, маман, – снова зашептала К. М.Д. и быстро вышла из–под крыла.

Потом, наклонившись к тетушке, она зашептала ей что–то на ухо, указывая на меня пальцем. А Мезанфан сидела, повернувшись ко мне спиной, так что не знаю, видела ли она этот жест.

– И у нее способности к языкам, – сказала она, чтобы поддержать разговор.

Только тетушка Алис в это время поднялась и спрятала руку в карман.

– Э, да если это так, – сказала она, – значит, и мадам разобралась. Что же будем делать, сударыня? Мы старались. Но из собачьего хвоста не сделаешь шелковое сито. Так что-о…

– У нее очень большие способности, vraiment[32]32
  Действительно (франц.).


[Закрыть], – повторила Мезанфан, она повернулась и поглядела мне в глаза. Но это было ни к чему.

– Что–о–о? – удивилась тетушка Алис.

– Очень большие, – настаивала Мезанфан, и ее унизанные кольцами пальцы дрожали. – О–о–чень бо–ль–ши-е!

– Мадам, – вмешалась К. М.Д. – Я сказала маман то, что вам сказала. Она знает.

– Comment? – спросила Мезанфан. – Comment?

– Вам нет нужды меня хвалить, Мезанфан, – объяснила я, – не утруждайте себя.

– Ха! – воскликнула К. М.Д. – Ты сказала «Мезанфан». Ты так ее назвала! Все слышали. Мадам, вы знаете, как она вас зовет?

Но в этот момент тетя Алис вытащила из кармана несколько сотенных бумажек и разложила их на столе. Мезанфан задрожала. Она неестественно опустила голову, сливы ударились о края стеклянной поверхности.

– За тру–уд, – сказала тетушка и удалилась.

В следующую долю секунды Мезанфан протянула руку, быстро взяла деньги и запихнула их в старую лаковую сумку.

И когда она ее второпях открыла, несколько бутербродов, слепленных попарно, показали свои мятые внутренности, сдавленные стенками сумки, несколько тартинок, тайком взятых «взаймы» во время угощения «каве».

8

В окно проникал вечер. В шесть прозвенели медные колокола. И серебряный. Голуби воронками поднимались над городом. Я различала, как они били крыльями, и, лежа на краю кровати, прислушивалась к их белому полету. Потому что это были белые голуби. Не знаю, задумал ли это кто–то или так вышло просто–напросто случайно, но птицы были очень красивы, в особенности когда загребали синий воздух, раскачивавшийся между каменных стен, когда потом парили среди тонких башен, и я видела их через окно: они кружились без конца, эти удивительно белые птицы, и сверкали, зажженные солнцем.

Я лежала на краю кровати и ждала. Я ждала, что меня позовут. Все было готово, Эржи уложила мои вещи, те же самые, с которыми я приехала, я не разбогатела и не обеднела за это время. Но поверх одежды лежала зеленая лента Эржи, лента от пучка, я носила ее на шее, та самая лента, о которой я так мечтала во сне.

От рюкзака приятно пахло продуктами – их носили через лес – и застарелым потом, въевшимся в парусину и в кожаные ремни. Это был большой рюкзак, который я привезла из дому год назад. И меня вдруг разобрала тоска по Мутер. Меня разобрала тоска по ней, и я вскочила и кинулась бы бежать тут же. Но в это мгновение появилась К. М.Д.

– Тебя еще не позвали? – спросила К. М.Д.; она заложила руки за пояс, чуть–чуть наклонилась в сторону и вытянула шею так, как будто хотела разглядеть кого–то за моей спиной.

Но меня как раз тогда разбирала тоска, такая тоска, что я погнала К. М.Д.

– Уйди, – сказала я. – Убирайся, чего тебе надо? – Но она не слышала и продолжала что–то разглядывать. – Слышишь, уйди, – сказала я снова, и мне стало дурно. Мутер подошла ко мне, весь наш дом пах грибами, весной я слышала, как прорастали подснежники и шафран в Руйе, и эдельвейс – я тоже слышала, – он карабкался по Волчьей тропе.

– Уходи, уходи! – крикнула я, взяла рюкзак и ударила ее.

А она, уцепившись за ремни, схватила рюкзак и потом опустила его на пол. И села на корточки и принялась его обыскивать.

– Так вот ты зачем! – удивилась я и успокоилась. – Вот ты зачем! Думаешь, я что–то украла?

– Кто сказал «украла»? – заговорила она, продолжая рыться в рюкзаке.

Она шарила в нем сверху–вниз, точно ныряя – пальцы сложены вместе, – еще и еще раз.

– Ты превосходная утка, – сказала я, – даже трудно было себе представить.

– О боже, – пожаловалась К. М.Д., – эта твоя вонючка жутко пахнет. Как ты можешь держать в ней вещи? Твоя мать никогда не моется?

– Угу, не моется.

– Вот видишь? Сразу чувствуется.

– Да?

– Что да?

– Ничего, – сказала я. – Ты права.

Она склонила голову и уставилась на меня. Она перестала тормошиться и смотрела не отрываясь.

– Что ты все там говоришь?

– Я?

– Да, что ты все говоришь?

– Я не говорю, с чего ты взяла?

– Нет да, нет да, нет да, – закрякала она и вдруг закрыла глаза.

И задремала.

Я вышла на цыпочках и тихонько постучалась к Эржи.

– Эржи! – крикнула я. – Эржи, это я, открой. Она причесывалась. Распустила волосы и чесала их костяным гребешком, потом смазывала керосином, капала несколько капель на тряпку и проводила ею по прядям волос. Она была в исподнем – белая рубашка, обшитая по краям кружевами, короткая выше колен. Я прислонилась к двери и смотрела на нее.

– Причесывайся, причесывайся, – сказала я, – мне нравится на тебя смотреть.

Она подняла руки и быстро–быстро протерла корни волос. Над чулком открылась полоска белой кожи, выпуклая у резинок. Ноги стояли вместе, чуть скрещиваясь ниже колен в форме X. Сколько ей лет, определить было невозможно.

– Эржи, – сказала я, – я иду во двор, если меня позовут, крикни.

– Крикну, крикну, – сказала Эржи и перебросила все волосы на лицо.

Потом, чуть наклонясь вперед, стала натирать керосином затылок.

Во дворе было тенисто. И холодно. Каменные стены росли ввысь, небо поднималось голубым парашютом. Первая звезда вспыхивала всегда слишком поздно, когда кругом стояла уже ночь. Я смотрела вверх, каменное кольцо непомерно разрослось, я стояла в колодце, из которого свет вылетел, как воздушный шар.

– Эй! Э-эй!

К. М.Д. меня искала. Я не ответила, и она принялась плутать в темноте. Вначале кружила посреди двора, потом направилась вдоль каменной стены.

– Где ты?

– Где ты, черт возьми, – напомнила я ей. – Ты забыла главное.

– Ага, – сказала она, – вот ты где! – И она подошла ближе и уселась на камни, окружавшие грушевые деревья.

Уселась и вытянула свои короткие ноги – я могла бы дать ей взаймы еще на одну такую пару.

– Потрясающе! – сказала она. – Я жутко сижу. Тебе в зад камни не впиваются?

– Нет.

– И как ты это делаешь?

– Я ничего не делаю.

– Ты никогда ничего не делаешь.

– Конечно, что мне делать?

– Не понимаю, – сказала она.

– И не нужно. Что тебе понимать? Никакого нет смысла.

– Что?

– Ничего.

– Что–что? – И голова ее слегка склонилась к правому плечу.

– Поспи, – сказала я, – поспи немножко. Ты сказала достаточно слов.

– Не понимаю, – произнесла она и тут же задремала.

Она ровно дышала, полуоткрыв рот.

Я опустила голову на колени. Сразу чувствуется, что ты качаешься на качелях. От обжигающего ветра кожа резко пахнет, если опустишь голову на колени, снизу горячо, как будто заснула на солнце в горах и загорелась сухая трава.

– Мы опять разговаривали, – объявила К. М.Д., она проснулась и искала, куда сесть.

Она суетилась около меня.

– Да?

– Да. Он свистел у меня под окном.

– А я где была?

– Не знаю, это неважно. Он свистел мне.

– Ах так, – извинилась я. – Прости меня, я и не знала. Прости, пожалуйста.

– Не перебивай, – сказала она. – Что ты думаешь?

– О чем?

– Ну, как о чем? Об этом деле.

– Думаю, что это хорошее дело, – сказала я. – Но не уверена. Не могу поклясться.

– Так ведь он меня любит.

– Ну, тогда…

– Он посылает мне цветы и все такое… Сегодня мы целый час проговорили через окно.

– Целый час?

– Да.

– Потрясающе.

– Он сказал, что любит меня.

– Что?

– Что любит меня.

– Не может быть, – удивилась я. – Это просто неслыханно. Прямо так и сказал?

– Ага! – произнесла она и вдруг запела, по временам причмокивая губами, и стала толстенькими руками что–то выделывать перед носом.

– Я бы сказала сейчас, что ты факир, да? – предположила я, но она продолжала мурлыкать очень уверенно и очень протяжно. «Первый подснежник, первая любо–о–овь, первое свидание, первый поцелуй!»

– И когда он возьмет тебя? – спросила я.

– То есть как? – удивилась она.

– Когда он возьмет тебя в жены, ведь это конечная цель, да?

– А-а, – протянула она, – ну, ясно, возьмет, он мне уже сказал.

– Сказал? – удивилась я.

– Да, сказал: «Ты будешь моею навек».

– С ума сойти! И что ты ему ответила?

– Послушайте, надо ведь кончить школу и завоевать себе положение. Что вы можете мне предложить, давайте посмотрим.

– Ах, так, – поняла я, – тетя Алис тоже была у окна.

– Какая тетя Алис? Ты что, с ума сошла? Что ей там делать?

– Так ведь про это «положение» она с утра до вечера твердит.

– Бред какой–то, ну и что ж, что твердит? Какое это имеет значение?

– Так ведь ты говоришь, что сказала это?

– Что сказала?

– У окна, про положение, и что может предложить?

– Не понимаю, – произнесла К. М. Д.

Я хотела посмотреть, что она еще придумает, а потому вывела ее из тупика.

– А он что ответил? – поинтересовалась я.

– Он? – спросила она. – Он, конечно, ответил: «Я буду ждать тебя до конца жизни».

– Ей–богу? Знаешь, это неслыханно. Прямо так и сказал?

– Да, и что он меня хочет.

– То есть как? – удивилась я. – То есть как хочет?

– Ну, вот так, как я говорила.

– Как? Пожалуйста, скажи мне, – попросила я, – что это такое значит.

– Что, что, – проворчала она, – очень просто, не притворяйся дурой, все это знают.

– Даю тебе честное слово – я понятия не имею. Прошу тебя, скажи, прошу тебя.

Она приблизила ко мне голову, и, думаю, от натуги у нее сморщился нос. Я была много выше, пришлось съежиться, пригнуться книзу, чтобы она могла достать ртом до моего уха.

– Шухер, – выпалила я, – у тебя нос как сосулька. Что с тобой?

– Слушай внимательно, – произнесла она и зашептала что–то быстро–быстро и засмеялась с какой–то поразительной жадностью.

– Перестань лезть мне в душу, – сказала я, – я ничего не понимаю. Почему ты обязательно должна говорить мне на ухо? Ты вслух, тебя никто не видит, ведь темно.

– Я уже сказала.

– Что сказала? Я ничего не поняла.

– Я уже сказала. Вот это что. Ты ни с кем до сих пор не целовалась?

– Какое это имеет значение, может – да, а может – нет. А ты целовалась?

– Я? Ого! – заявила она.

– С Якобом – Эниусом-Диоклецианом?

– Тебя не касается, с кем, но целовалась.

– Я не знала, что у тебя есть и другие.

– Весь век с одним не живут, – заявила она.

– Почему это не живут? Я думаю, прекрасно живут.

– Нет, не живут. Радуйся жизни, пока еще можно. Вот в чем дело.

– А–а–а, – удивилась я, – подумай, а мне и невдомек. А кто же другие?

– Есть там разные типы, – произнесла она, – ты их не знаешь.

– Жаль. Очень бы хотелось хоть раз увидеть тебя с кем–нибудь из них. Я никому не скажу, честное слово. Жутко хочется увидеть тебя с каким–нибудь типом. О чем вы с ним говорите?

– А разве обязательно говорить? Целуешься все время и держишь его за руку.

– И как это? Приятно? – спросила я.

– Хм, не очень. Только вначале, а потом начинаешь скучать, потому я их и меняю.

– А они как? Они тебя не меняют?

– То есть как?

– В городе ведь есть и другие девочки.

– Может быть, – сказала она, – может быть. – И снисходительно улыбнулась.

– Во всяком случае, спасибо тебе, – сказала я. – Это была очень интересная беседа. Было бы обидно просто так уезжать. Ты потрясающа, честное слово. Передай от меня привет всем своим типам.

– Бред какой–то, – сказала она, – откуда они знают, кто ты?

– Им и не обязательно знать. Ты просто передай привет, вообще.

– Зачем? Какая мне от этого радость?

– Но и печали никакой. Или есть какая–нибудь?

– Какая?

– Тебе не будет никакой печали, если ты передашь им привет.

– Да зачем, ты их что, знаешь?

– Конечно, знаю. Еще бы. Ведь у одного из них велосипед, да? «Диамант» с сеткой на заднем колесе?

– «Диамант»? – удивилась она.

– Да. А другой работает под Бельмондо. Он некрасивый, но сложен по–тряс–но! Черт возьми, ты что, его не знаешь?

– Какой это?

– И чемпиона по брассу, которого тренировал Бубу Хольд и который дважды побил национальный рекорд, ты тоже не знаешь? А брат его студент, искусством занимается, целыми днями малюет на холме у сасского кладбища. Высокий такой, как американец, и жует резинку. Я два раза играла с ним в баскетбол.

– Какой это, слушай, какой? – закричала она взволнованно.

– Но главное тот, что играет на трубе. Господи боже мой, ты когда–нибудь слышала, как он играет? Тот белокурый мальчик, который поднимается на башню и играет, и все собираются на площади его послушать. Тогда все окна в городе открываются и все красивые девушки сходят по нему с ума. Они потом готовы пойти за ним на край света, а ему на это наплевать, потому что у него золотая труба, и оттого ему даже неважно, есть ли на небе солнце. Ты знаешь его?

– Какой это? Какой?

Она вцепилась в меня обеими руками и стала трясти,

– Какой это? Познакомь меня. Откуда ты его знаешь? Прошу тебя. Я устрою так, чтобы тебя не выгоняли. Познакомь меня, пожалуйста.

– Подожди, – сказала я. – Что–то непонятно. Это же твои типы. Я просто хотела передать им привет, и только.

– Какие типы?

– Те, которых ты меняешь, чтобы не соскучиться.

– Врешь ты. Нет у меня никаких типов. Ты врешь, чтобы от меня избавиться, чтобы не знакомить меня с ними.

– Так ведь ты сама рассказала мне и то и се…

– Слушай, честное слово, я поговорю, чтоб тебя оставили. Только ты меня познакомишь? Познакомишь? Скажи!

Я встала. У меня все затекло, и было холодно. Каменные стены не подпускали лета, небо блестело, как туго натянутый пузырь, – если бы разнести в щепы эту крышу, с нее потекли бы потоки горячего воздуха.

– Не знаю, – сказала я. – Посмотрю, еще подумаю. Мне не хотелось смеяться, и плакать мне не хотелось, и что это за люди такие, мимо которых ты проходишь, даже не останавливаясь? Уж если на то пошло, было бы гораздо приятнее глядеть на красную козу, привязанную к столбу. О, мне это было бы очень приятно!