Текст книги "В тени двуглавого орла, или жизнь и смерть Екатерины III"

Автор книги: Светлана Бестужева-Лада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

Но Александр был не менее упрям, чем его сестра, хотя куда более изворотлив и уклончив. Пока шла переписка между августейшими особами, пока Александр надеялся переубедить сестру исключительно доводами здравого смысла, князь Куракин продолжал выполнять деликатное поручение императрицы-матери – искал и других возможных претендентов на руку великой княжны. Александр знал об этом, но не препятствовал: ведь официально австрийский император пока еще не просил у него руки Великой княжны.

Из Тильзита, куда съехалось немало немецких принцев, князь Куракин писал в Петербург:

«На днях я познакомился в доме императора Наполеона одновременно с наследным принцем Баварским и принцем Генрихом Прусским. Они оба оказали мне множество учтивостей; оба они заики. Принц Генрих больше ростом и красивее, заикается меньше, чем наследный принц. Что касается последнего, то его наружность весьма невыгодна: рост его средний, он рыжеволос, ряб, заика и, как уверяют, туг на ухо. Но он кажется весьма кроток, добр, твердого и превосходного характера– в этом ему отдают справедливость даже французы… Откровенно сознаюсь Вашему Величеству, что, по моему мнению, ни один из этих принцев не достоин руки ее высочества великой княжны Екатерины и что она не может быть счастлива ни с тем, ни с другим».

Вдовствующая императрица сочла возможным ознакомить дочь с этим письмом, и вечером, традиционно беседуя перед сном со своей наперсницей, Като с изрядной долей сарказма пересказывала ей содержание послания князя, снабжая его весьма едкими комментариями:

– Нашим правителям, право же, недостает здравого смысла. Все эти принцы состоят едва ли не в четырехкратном родстве друг с другом, все немецкие княжества, мне кажется, заселены исключительно близкими родственниками. В результате кто-то хромает на ногу, а кто-то на голову, кто-то туг на ухо, а кто-то заикается, и все, как на подбор, уроды.

– Вы слишком уж категоричны, ваше высочество, – еле заметно усмехнулась Мария. – Возможно, по мужской линии дела обстоят не блестяще, но почти все женщины – красавицы. А уж прусская королева Луиза…

– Да, ее прусское величество действительно необычайно хороша собой, – согласилась Като. – Но ведь она не умна, и не способна поддержать даже самый простой разговор, если только речь идет не о ее божественной красоте. А покойная австрийская императрица? Самая настоящая уродина, к тому же злобная и мстительная. Думаю, дети у нее не станут исключением из общего правила.

– Говорят, что старшая дочь императора очень недурна собой.

– Ты имеешь в виду мою будущую падчерицу?

– Не спешите, ваше высочество, – довольно смело отозвалась Мари. – Австрийский император пока еще не сделал вам предложения.

– Интересно, – задумчиво произнесла Като, – что ему мешает?

– Скорее – кто. Не думаю, чтобы австрийский двор был сильно заинтересован в появлении умной императрицы с незаурядным характером и силой воли. Известно ведь, что император Франц крайне подвержен любому влиянию извне. А повлиять на вас… простите, это почти нереально.

Два претендента, выпали из списка подходящих на роль жениха. Князь Куракин двинулся дальше, в Вену, откуда сообщал Марии Федоровне все, что могло заинтересовать ее в намеченном плане. Вскоре он уже писал ей о своем мнении относительно императора Франца:

«Не я один, но я из первых полагал, что император Франц, овдовев, представляет самую лучшую и самую блестящую партию для великой княжны Екатерины Павловны. Обаяние почестей, блеск престола одной из древних и могущественнейших держав в Европе поддерживали во мне это убеждение.

Но, приехав сюда, приблизившись к императору Францу и увидев его, тщательно разузнав все, что касается его качеств, привычек, способа жизни с покойной императрицей и штатного содержания, ей ассигнованного, осмеливаюсь сказать откровенно Вашему Величеству, что это не есть партия, желательная для великой княжны. К тому же при дворе начали много говорить о значении вероисповедания будущей императрицы, а это, как нам, к сожалению, уже хорошо известно, дурной знак».

Через месяц Куракин пишет из Вены, окончательно отказавшись от мысли об этом браке:

«Нам остается только обречь на совершенное забвение само существование прежнего проекта на брак с Францем».

И тут же сообщает Марии Федоровне о трех других принцах, которые могут быть достойными кандидатами в женихи Екатерине Павловне, обещая при этом собрать о каждом самые подробные сведения.

Среди этих принцев – два эрцгерцога австрийских, Фердинанд и Иоанн. Куракин пишет об эрцгерцоге Фердинанде, красивом, храбром, но «всего лишь втором в третьей ветви своего семейства… не имеет ни состояния, ни удела, у него нет иных средств, кроме службы, и он не может иметь притязаний на такое положение, как эрцгерцоги, братья императора».

Посол признается, что другой эрцгерцог, Иоанн, «составляет предмет моих желаний, ибо по впечатлению, которое он произвел на меня, когда он дал мне аудиенцию, я убедился, что его мужественная красота и его любезность могут тронуть сердце великой княжны в той же мере, как он достоин ее руки по рождению и по заслугам».

Но и эти принцы не стали серьезными кандидатами в мужья русской великой княжны, и тут было несколько причин, от них не зависящих. Из-за скудности состояния, подчиненности воле императора и невозможности принимать самостоятельные решения эти младшие принцы австрийского дома не могли удовлетворить высокие требования русского царского дома.

Тем не менее Мария Федоровна, не желая отказываться от возможности «австрийского брака», дала поручение предложить одному из принцев переселиться в Россию и обещать, что за это «ему будет дана рука моей дочери и предоставлено ему с потомством его такое выгодное и блестящее существование, о каком ему в Австрии никогда нельзя будет и мечтать».

Предлагалось также тому из принцев, который станет женихом Екатерины Павловны, в будущем звание фельдмаршала, управление какой-либо из губерний, капитал в пользу будущих детей и приданое для каждой дочери…

Мария Федоровна, давая эту инструкцию послу, нисколько не стеснялась тем, что посулы такого рода иноземному принцу за счет богатств своей страны могут выглядеть предосудительными. Возможно, так можно считать с позиций сегодняшнего времени. А тогда такое «доение» России, находившейся в полном распоряжении императорской семьи, было делом не просто обычным, а весьма распространенным. Достаточно сказать, что многочисленные братья императрицы, принцы Вюртембергские, немало поживились за счет страны, в которую была выдана замуж их старшая сестра.

И не только поживились – некоторые из них оставили после себя недобрую память, показав свою неблагодарность государству, где не по заслугам получали то, чего не имели русские подданные царя, служившие ему с молодых лет. Об одном из этих братьев Марии Федоровны речь будет впереди, поскольку его жизнь оказалась связана с судьбой Екатерины Павловны.

А тогда в Вене не дали разрешения ни одному из младших эрцгерцогов даже просто поехать в Россию якобы попутешествовать. Причиной было нежелание императора соглашаться на возможный брак одного из эрцгерцогов с русской великой княжной.

Вот как писал об этом князь Куракин:

«Подобный брак дал бы младшим эрцгерцогам положение, возбуждающее зависть старших… По этим и другим причинам император не считает, чтобы он мог или должен согласиться на „русский“ брак своих братьев».

Все эти уловки, недоброжелательство и уклончивость венского кабинета очень осложняли миссию русского посла. Его главные задачи были, конечно же, политического свойства, тогда как «брачные» заботы императрицы оставались для Куракина лишь побочной причиной головной боли. Устав от традиционно лицемерной политики австрийцев, посол писал в Петербург:

«Признаюсь, что происходящие от этого огорчения и досада внушают мне отвращение к Вене и ко всем тем, с кем мне приходится в ней поддерживать служебные отношения».

Тем не менее князь Куракин успел сообщить Марии Федоровне о результатах своих «изысканий», касающихся еще одного принца, сына старшего из ее братьев: «Ваш племянник принц Вильгельм Вюртембергский из всех троих (имеется в виду он и два эрцгерцога) имеет самое блестящее положение; хвалят его наружность, но не могу предположить, что в своих вкусах и правилах он был столь же чист и строг, как оба эрцгерцога. Страсть, которую он питает к девице Абель, упорство, с которым он настаивал на браке с нею, не совсем правильное его поведение относительно короля, его отца, внушает мне это мнение. Кроме того, брак с ним слишком бы отдалил великую княжну от родины и не был бы столь согласен с политическими интересами России…»

Судьба любит пошутить. Через несколько лет этот принц-племянник станет вполне желанным зятем своей тетки-императрицы. Но до этого должно пройти много времени, случиться много всевозможных событий, а кроме того, до неузнаваемости измениться самой Европе – как географически, так и политически.

Миссия князя Куракина по поиску женихов в Вене закончилась полным провалом. Так и не испросив официально руки Великой русской княжны, император Франц выбрал себе в супруги принцессу Беатрису Моденскую, свою двоюродную сестру. И об этом Куракин по долгу службы докладывал:

«До меня дошел слух о выборе императора супруги, а именно о его двоюродной сестре, младшей дочери покойного дяди императора, как уверяют, красавице и очень хорошо воспитанной… Я узнал, что этот брак окончательно решен, что его окружают величайшей тайной до получения разрешения от Папы… Это будет один из семейных браков, столь обычных в австрийском доме…»

Принцесса Мария-Людовика-Беатриса д'Эсте Моденская действительно была очень привлекательной, хрупкой женщиной, с выразительными черными глазами. Разрешение Папы на родственный брак было получено, свадьба состоялась. Но пробыла императрицей Австрии Беатриса совсем недолго: всего семь лет. Третья по счету супруга императора Франца скончалась, не дожив и до тридцати лет и не оставив потомства.

Сразу после этого князь Куракин был отозван из Вены: император Александр был скорее доволен, что «австрийский проект» провалился, и про него можно благополучно забыть. В полном отчаянии была только несостоявшаяся императрица, Великая княжна Екатерина Павловна, причем даже не считала нужным скрывать свои досаду и раздражение.

– Жениться на собственной кузине! Почему бы не на сестре, та, по крайней мере, больше подходит ему по возрасту, – изливала она свои горести наперснице. – Нет, правда, Мари, я была бы идеальной австрийской императрицей. И я не верю вашим мрачным прогнозам относительно недолгой жизни третьей супруги Франца.

– Я могу и ошибиться, ваше высочество, – смиренно ответила Мария, – но какое это сейчас имеет значение?

– Никакого, конечно, но… Право, досадно: точно мне судьбой предназначено оставаться старой девой. В моем возрасте сестры уже были замужем…

«А две – в могиле», – могла бы добавить фрейлина Алединская, но, разумеется, промолчала.

Конечно, она была любимицей, наперсницей, можно сказать, подругой великой княжны, но очень хорошо знала ту грань, которую ни в коем случае нельзя было переступать в их отношениях. К тому же она могла косвенно предупредить свою покровительницу о том будущем, которое ее ожидает. Более того, она должна была это сделать… и боялась. Слишком серьезные последствия мог иметь будущий блистательный, казалось бы, брак Екатерины Павловны.

Между тем фантастический, на первый взгляд, очередной вариант замужества четвертой дочери покойного императора Павла стал приобретать вполне реальные черты. И началось это с абсолютно невинного действия: смены французского посла в России. Вместо слепо преданного Наполеону, но ограниченного, чтобы не сказать, недалекого Роже Савари в Петербург прибыл совершенно новый человек.

Граф Арман Огюстен Луи де Коленкур был одним из немногих представителей старинной французской аристократии, ставших убежденными соратниками и сподвижниками Наполеона Бонапарта. Приезд в Санкт-Петербург такого человека было крайне благосклонно воспринято императорским двором, всегда относившимся к «выскочке» Савари, имевшему несчастье родиться в семье мастерового, с плохо скрытым высокомерием.

Это был не первый приезд графа в Россию: в 1801 году старый друг его отца и сторонник генерала Бонапарта Тайлеран поручил ему миссию в Санкт-Петербурге – отвезти поздравления Наполеона, ставшего первым консулом Франции, Александру I с вступлением последнего на трон.

Коленкуру удалось снискать расположение русского царя и, тем самым расположение Бонапарта. Для начала он, вернувшись в Париж, стал одним из адъютантов Бонапарта, а очень скоро получил чин бригадного генерала. Так началась блистательная карьера Коленкура.

Впрочем, были в ней и не совсем достойные страницы. В 1804 году генерал Коленкур был направлен все тем же Талейраном к курфюрсту Баденскому с посланием, требовавших роспуска военных формирований эмигрантов на территории Бадена. Фактически, это, на первый взгляд вполне невинное поручение, послужило ширмой для организации похищения герцога Энгиенского, основной надежды роялистов на восстановление во Франции законной монархии.

Как известно, герцог Энгиенский, кстати, весьма далекий от политики человек, был казнен по непосредственному приказу Наполеона Бонапарта. Европа ужаснулась очередному несправедливому кровопролитию, и впоследствии, сам факт участия Коленкура в этом деле, несмотря на то, что он был всего лишь рядовым исполнителем воли Бонапарта, нанес непоправимый урон его репутации. Его уцелевшие во время революционного террора родственники были близки к дому Конде и стали считать графа одним из главных виновников преступления.

Хотя говорят, что на смертном одре Коленкур прилюдно заявил:

– Не лгут перед лицом смерти. Клянусь честью, что я не имею совершенно никакого отношения к аресту и смерти герцога Энгиенского.

Скорее всего так оно и было, но даже косвенная причастность к этому сомнительному делу мучила Коленкура всю жизнь и фактически сделала его изгоем в собственной семье. Прекрасно осведомленный об этом Наполеон, говорил:

– Если Коленкур скомпрометирован, тут нет большой беды. Он будет служить мне еще лучше.

Действительно, в одной из военных кампаний Коленкур однажды заслонил своим телом Наполеона от разрыва пушечного ядра. Фактически за это он получил титул герцога Винченского, был награжден Большим Орлом ордена Почетного Легиона и всячески обласкан своим сюзереном.

Что и говорить, Наполеон неплохо разбирался в людях и в совершенстве постиг науку управления ими. Впрочем, иначе он никогда не достиг бы тех высот, которых ему удалось достичь.

– Наконец-то у нас появился достойный представитель несчастной Франции, – заявила вдовствующая императрица в разговоре со своей дочерью после представления послом верительных грамот. – Аристократ до мозга костей, прекрасно воспитан, искренне расположенный к России и ее повелителю.

– Кажется, брат тоже благоволит в герцогу Винченскому, – небрежно заметила Като, на которую новый посол не произвел особого впечатления. – В любом случае, это гораздо лучше, чем иметь дело с неотесанным солдафоном Савари.

– Герцогом! – фыркнула вдовствующая императрица. – Он только компрометирует себя, принимая выдуманный титул от несносного корсиканского выскочки. Граф де Коленкур и без того находится в родстве с королевским домом Конде.

– Вы заметили, маменька, что и этот посол прибыл к нам без супруги? – поинтересовалась Като. – Как будто все приближенные Бонапарта дали обет безбрачия…

– Не удивлюсь, если так оно и есть. Но Буонапарте, говорят, распоряжается личной жизнью своих подданных в зависимости от минутной прихоти, а любимцам позволяет даже жениться на своих многолетних любовницах. Правда, гражданским браком, но все же. Хотя я слышала, что временами первый консул бывает невыносимым ханжой.

– Он? Это удивительно!

– Да-да. Сам живет со своей супругой Жозефиной, кстати, кажется, креолкой, в невенчанном браке, а бедному графу де Коленкуру запретил жениться на любимой женщине только потому, что она, видите ли, разведена. Первый консул даже не пожелал терпеть эту несчастную, маркизу де Карбонел де Канизи, при дворе, хотя она принадлежит к высшей аристократии и была фрейлиной Жозефины. Маркизу отлучили от двора, хотя граф де Коленкур умолял не делать этого.

«Как это похоже на покойного батюшку, – подумала Като. – Значение имеет только его воля, а желаний всех остальных просто не существует. Слава Богу, что он не дожил до этого унизительного „австрийского проекта“: даже представить трудно, каким был бы его гнев. Скорее всего, он начал бы войну с Австрией… Победил бы, сверг бы с престола этого ничтожного императора Франца с его сворой детей, сделал бы императором одного из эрцгерцогов, а меня – императрицей…»

– О чем вы замечтались, дочь моя? – вырвал ее из мира грез властный голос матери.

– Я вспоминала батюшку, – правдиво ответила Като, – упокой, Господи, его душу.

– Да, иногда поступки первого консула напоминают мне моего дорогого Паульхена, – поднесла к повлажневшим глазам кружевной платочке Мария Федоровна. – Оба они мужчины с сильными характерами, который окружающие принимают за тиранию.

Като сочла за благо промолчать. Логика ее матери таинственным образом давала сбой, когда речь шла о покойном супруге, а истинно немецкая сентиментальность тут же заставляла плакать и сожалеть о безвременной кончине «дорогого Паульхена», от «сильного характера» которого она достаточно натерпелась в свое время. К тому же Като имела некоторые основания считать, что определенную роль в безвременной кончине своего обожаемого супруга Мария Федоровна все-таки сыграла.

Собеседницы не знали, что граф де Коленкур вовсе не хотел ехать послом в Петербург и долго отказывался, но Наполеон уговорил его, дав туманное обещание, что его дела, связанные с женитьбой «устроятся гораздо лучше на расстоянии, чем вблизи». Это был шантаж, вполне, впрочем, невинный в глазах Наполеона. Герцог Винченский во что бы то ни стало был нужен ему в России в этот непростой период.

Все пять лет, проведенных Коленкуром в Санкт-Петербурге, он пытался предотвратить назревающий конфликт между двумя людьми, которых искренне любил и которыми восхищался – Наполеоном и Александром, но так и не сумел этого добиться. Не решила ничего и устроенная Коленкуром личная встреча императоров в Эрфурте осенью 1808 г.

Более того, не подозревая о последствиях, Коленкур сам познакомил царя со своим давним другом и покровителем Талейраном, в лице которого Александр I приобрел тайного союзника и личного шпиона при французском дворе.

А главное, несмотря на прямые указания Наполеона, его посол принципиально не желал использовать свои личные взаимоотношения с царем для политических уловок. Он искренне считал прогрессирующую напряженность между двумя державами цепью досадных случайностей, и пытался настроить Наполеона на мирное решение проблемы. В результате, Наполеон пришел к выводу, что Александр I намеренно обворожил французского посла, и наконец-то, в мае 1811 г. удовлетворил давно подаваемое Коленкуром прошение об отставке.

«Искренний и прямой человек» – так говорил о Коленкуре сам Наполеон. «Склонный более к настойчивости, чем к лести…» – писал о нем один из современников. В одном из частных разговоров о Коленкуре Александр I заметил: «В его душе есть что-то рыцарское, это честный человек».

Вероятно в этих схожих высказываниях людей, хорошо знавших Коленкура, и лежит ключ к разгадке неудач герцога Винченского на дипломатическом поприще. Честность и откровенность, неумение хитрить и изворачиваться – сами по себе чрезвычайно ценные качества характера – сыграли с ним дурную шутку – Коленкуру так и не удалось потушить в зародыше пожар начинающейся войны.

Но это произойдет много позже. Пока же Наполеон, возложив на себя императорскую корону (что интересно – собственноручно), и короновав мимоходом свою гражданскую супругу, вдруг спохватился, что основал династию без будущего. Как ни любил он Жозефину, обманываться насчет того, что она родит ему наследника новоиспеченный император не мог. А передать корону пасынку, сыну Жозефины, было не самым разумным решением.

Во-первых, Евгений де Богарне вовсе не отличался от остальных аристократов, не блистал ни умом, ни воинскими доблестями, словом, был просто пасынком великого человека, который мог потерять престол достаточно быстро, и тем самым свести на нет все усилия нового императора.

Во-вторых, Евгений к тому времени женился на дочери баварского короля и выкупил у вечно нуждающегося в деньгах тестя герцогство Лихтенштейнское вместе с титулом. Это отнюдь не прибавило к нему уважения ни со стороны бонапартистов, ни со стороны роялистов, тем более что сам Наполеон раздавал титулы направо и налево, в том числе, и самые высокие.

Нужна была новая, настоящая императрица, абсолютно голубых кровей, чтобы хоть наполовину разбавить «простонародную» кровь Бонапартов, разумеется, молодая, желательно, красивая, и, главное, способная к деторождению. Жениться на какой-нибудь немецкой принцессе, как это делали почти все коронованные особы Европы, Наполеон не мог: не тот уровень. А «австрийская модель» родственного брака была тем более совершенно неприемлема.

После долгих раздумий, во время очередной встречи с российским императором Александром и подписания мирного договора, французского императора осенило: в российской царской семье есть две дочери на выданье. Правда, младшая, Анна, еще совсем подросток, и с деторождением могут возникнуть нежелательные осложнения, но великая княжна Екатерина подходила по всем статьям: признанная красавица и умница, прекрасно образованная, да к тому же, по слухам, уже имевшая довольно сильное влияние на своего августейшего братца.

Министр иностранных дел Франции хитроумный Талейран по поручению своего властителя намекнул русскому царю, что было бы неплохо закрепить государственный союз союзом брачным. Выгоды такого союза были налицо: две великие державы в Европе, породнившись, поделили бы между собой все поровну и подарили бы измученным войной народам долгожданные мир и процветание.

По своему обыкновению, Александр ушел от прямого ответа, ссылаясь на то, что в их семье судьбы дочерей решает только их мать, вдовствующая императрица. Сам же немедленно направил ей против обыкновения пространное письмо, в котором перечислял как положительные, так и отрицательные стороны такого союза. Впрочем, отрицательных было только две: «низкое» происхождение коронованного жениха и… естественно, католическое вероисповедание.

Наполеон тоже направил в Россию срочную депешу, адресованную послу Коленкуру, в которой возлагал на новоиспеченного герцога почетную и щекотливую миссию устройства «русского брака». Как ни странно, на сей раз Наполеон действовал не столь решительно, как обычно: он не сделал Александру открытого предложения о браке с его сестрой и даже не использовал для этого официальные каналы, предпочитая сначала произвести «глубокую разведку в тылу».

Коленкур, принадлежавший к числу наиболее преданных Наполеону сподвижников, вел нечто вроде дневника, который впоследствии превратился в мемуары. Там, в частности, был описан и его разговор с Наполеоном о брачных планах.

«Император задал мне несколько вопросов о великих княжнах и спросил, что я о них думаю.

– Только одна из них, – ответил я, – достигла брачного возраста, но надо вспомнить, что произошло с вопросом о браке с принцем из шведского дома: на перемену религии они не согласятся.

Император возразил, что он не думает о великих княжнах, не принял еще решения и хочет лишь знать, будет ли одобрен его развод, не оскорбит ли такой акт взгляды русских и, наконец, что думает об этом император Александр. Он рассчитывал, – так мне казалось, – что эта идея может понравиться петербургскому правительству, что она окажется, может быть, увлекательной приманкой для России и что он намерен действовать в соответствии с тем, как отнесется к этому Россия.

Император, который очень легко мог бы направить разговор со своим союзником на эту тему, добивался и настаивал, чтобы император Александр первый заговорил с ним об этом. Он бесспорно надеялся, что Александр облечет этот предварительный шаг в достаточно красивые и любезные формы для того, чтобы он мог впоследствии найти в нем хотя бы косвенный намек на его сестру. Не могу умолчать, что мои замечания по поводу вопроса о религии и о Швеции встретили плохой прием. Они явно не понравились императору, который пожатием плеч и выражением лица дал мне понять, что между Тюильри и Стокгольмом не может быть никакого сравнения.

Талейран говорил с императором Александром после меня. Нам нетрудно было добиться от него обещания поговорить с императором Наполеоном о той мере, которая была в наших интересах, а вместе с тем, внося успокоение, в такой же степени соответствовала интересам Европы, как и интересам Франции. Он сделал это со всей той любезностью, которую ему внушала его приязнь к нам, но, как он мне сказал, ограничился лишь общей формулировкой тех соображений, которые политическая мудрость и интересы будущего должны были бы внушить Наполеону».

Но Коленкур обманулся в деле, которое ему было поручено, – содействовать браку Наполеона с сестрой русского императора. На придворных приемах, куда посол по рангу всегда получал приглашения, ему оказывали знаки внимания, которые Коленкур принимал за завуалированное благожелательное отношение к возможному в будущем династическому союзу.

В своей депеше в Париж посол сообщал:

«Думают, что великая княжна так благосклонна к французскому послу потому, что ее брак – дело решенное. Император будто бы лично будет сопровождать ее во Францию… Императрица-мать будто бы очень довольна, этим объясняется ее милостивое отношение ко мне».

В своем дневнике Коленкур записал, что, когда императору Александру стали выражать сожаление, что ему придется расстаться и с этой сестрой, присутствовавшая при разговоре Екатерина Павловна ответила:

– Когда дело идет о том, чтобы сделаться залогом вечного мира для своей родины и супругой величайшего человека, какой когда-либо существовал, не следует сожалеть об этом.

На самом деле все обстояло не так гладко и безмятежно, как представлялось французскому послу. Получив письмо сына о брачных проектах новоиспеченного французского императора, вдовствующая императрица сначала испытала нечто вроде шока. Она привыкла считать Наполеона «корсиканским людоедом» и «исчадием революции». Выдать свою обожаемую Като за это чудовище? Да она умрет от отвращения, услышав такое.

Плохо же знала Мария Федоровна свою дочь! Поняв – не без труда – то, что намеками пыталась объяснить ей маменька, Като вспыхнула и почувствовала, что сердце неистово забилось в ее груди. Вот он, ее звездный час! Ради того, чтобы надеть горностаевую мантию и императорскую корону, она готова была выйти замуж хоть за Синюю Бороду, хоть за Соловья-Разбойника. Великая жена великого мужа…

– Успокойся, дитя мое, – сказала Мария Федоровна, превратно истолковав волнение дочери. – Мы с твоим братом предпочли бы видеть тебя в монашеском клобуке, чем в объятиях этого кровавого выскочки.

– Вы преувеличиваете, маменька, – постаралась взять себя в руки и успокоиться Като. – Чудовище, о котором вы говорите, исчезло много лет назад. Теперь это такой же монарх, как и многие другие. Любая династия начинается не так, как потом хотелось бы ее потомкам.

Мария Федоровна на секунду от изумления потеряла дар речи.

– Но ведь он католик! – воскликнула она наконец. – А Папа Римский никогда не признает брака католического властителя с принцессой иного вероисповедания.

– Значит, нужно будет принять католичество, – легко заявила Като. – Париж стоит обедни, маменька, не так ли?

– Вы обезумели, дочь моя! – закатила глаза Мария Федоровна. – Ваш батюшка перевернулся бы в гробу, сотвори вы такое.

– Не думаю, – уже вполне серьезно ответила Като. – Батюшка, упокой Господь его душу, довольно либерально относился к религии и, между прочим, был, кажется Гроссмейстером Мальтийского Ордена. Католического.

– Думаю, Бог и покарал его за это, – поднесла платочек в враз повлажневшим глазам вдовствующая императрица.

– Но вы же переменили веру, когда выходили замуж, – привела еще один довод Като.

– Я не была великой российской княжной!

– Зато стали российской императрицей. А я стану императрицей французской!

– Велика честь после черномазой потаскушки Жозефины! Кстати, до меня доходили слухи, что ей тоже оставят титул императрицы после развода. Вы будете в прекрасной компании, дочь моя!

На глаза Като навернулись слезы досады и злости:

– Мы еще посмотрим, маменька, что скажет братец. Вы уже сватали меня императору австрийскому, ничего хорошего из этого не вышло. Пусть попробуют другие.

– Да, и не будьте слишком уж любезны с французским послом. Это могут превратно истолковать.

– Посмотрим, – повторила Като.

Она вихрем промчалась из покоев императрицы в свои комнаты и бросилась на кровать, молотя кулачками по подушке. Верной Марии с трудом удалось успокоить свою воспитанницу, убедив ее дождаться возвращения брата в Санкт-Петербург и вообще ничего не решать, пока вопрос не будет поставлен официально.

– Император еще не развелся, во-первых. И официально не просил вашей руки, ваше высочество. Это во-вторых. А в-третьих, не пристало особе столь высокого происхождения высказывать столько темперамента в вопросе о браке. Для молодой девицы это вообще – шокинг.

Като прислушалась к словам наперсницы и стала вести себя более сдержанно. Но – несомненно в пику матери – стала еще любезнее вести себя с французским послом. Тот, плохо знакомой с тонкостями «загадочной славянской души», искренне посчитал благосклонность великой княжны и внешнюю любезность двора благоприятным знаком, о чем не замедлил доложить императору.

Коленкур, несомненно, был введен в заблуждение. Милостивое внимание к нему объяснялось другим. Александр I в то время хотел поддерживать в Наполеоне уверенность в своей дружбе и верности союзническим обязательствам, и не слишком обольщался проектом брака своей сестры с Наполеоном. Но слухи о нем переходили из одной великосветской гостиной в другую, обрастали самыми невероятными подробностями, выдумками. Каждый истолковывал самый незначительный факт в поведении членов императорской семьи в желаемую ему сторону.

«Великая княжна Екатерина выходит за императора, ибо она учится танцевать французскую кадриль». «Великая княжна Екатерина пожелала иметь портрет Буонапарта». «Послано письмо в Ватикан с просьбой о содействии в согласии относительно вероисповедания будущих супругов». Чем нелепее были слухи, тем охотнее в них верили и передавали дальше.