Текст книги "В тени двуглавого орла, или жизнь и смерть Екатерины III"

Автор книги: Светлана Бестужева-Лада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

Глава седьмая
Перед грозой

– Боюсь, что преобразовательные планы Сперанского так и останутся по большей части лишь планами. Мария практически расписалась в своем бессилии повлиять на отношение великой княгини к этому человеку.

– Жаль. Значит, Россия в очередной раз лишится шанса реформировать свое государственное устройство мирным путем.

– Безмерно жаль. Это увеличивает шансы на то, что декабрьское восстание на Сенатской площади произойдет.

– Увы. Со всеми вытекающими из этого последствиями: Герцен, народовольцы, террор…

– Прежде всего, цвет российской аристократии, сгинувшей в сибирской глуши. Боюсь, мы все-таки переоцениваем роль личности в истории: прямое вмешательство опасно, а косвенное – малоэффективно.

– И отвратить войну в случае падения Сперанского будет некому. Хотя… вряд ли один человек, пусть и незаурядный, способен раскрутить маховик истории в другую сторону.

– Способен. Если достаточно беспринципен и направляет свои действия на построение тоталитарного общества путем самого жестокого террора. Прецедентов сколько угодно.

– Возможно, нужно высаживать в прошлое не одного человека, а как бы десант…

– Коллега, вы не читаете классиков? Фантасты уже высаживали подобные десанты, причем не в одной стране, а сразу в нескольких.

– Но это же фантастика!

– То, что делаем мы, показалось бы тем писателям еще более фантастичным. В конце концов, полетом на космическом корабле уже никого не удивишь.

– В отличие от перемещения по времени? Пожалуй. Но ведь даже мы не в состоянии вернуть человека в точку отправления в том же самом возрасте, в котором он ее покинул.

– Ну, вот это уже как раз фантастика чистой воды!

– Сейчас. А завтра?

– А завтра на встречу с Марией отправится Анна. Примет собранную информацию, оставит новые носители, лекарства и так далее. И Мария будет продолжать работать… пока ее жизни ничего не угрожает.

– Она по-прежнему настаивает на таинственном отравителе из дворцовой среды?

– По-прежнему. Более того, считает, что там еще процветает шпионство. Но из Твери многого не увидишь.

– А если осуществи тьс я новый европейский проект?

– Тогда придется посылать в Россию другого человека. Так что нам нужно в кратчайшие сроки выбрать объект, подобрать сотрудника, разработать легенду… ну, и так далее.

– Кратчайшие сроки?! Но ведь такая подготовка требует не менее полугода.

– У нас есть максимум половина этого срока.

– А если европейский проект провалится?

– Тогда… тогда, наверное, замена будет не нужна. Ведь Мария останется в России.

– А если Наполеон все-таки женится на австриячке…

– То война тем более неизбежна. Нужно будет передать Марии кое-какие соображения относительно роли Александра в этой войне. Он ведь наверняка будет рваться к роли главнокомандующего…

– Неизвестно. Об этом человеке ничего нельзя сказать заранее. Кто, например, мог предположить, что император увлечется супругою Карамзина?

– Тот, кто ее видел. Мария, например, ни капли не удивилась: она не раз любовалась прекрасной женой историка.

– И ни одного портрета!

– Великая княгиня предлагала, она ведь неплохо рисует, но Карамзина отказалась наотрез.

– Редкая скромность для женщины того времени.

– Любого времени, коллега. Любого. Но оставим в стороне прекрасных женщин. Поговорим лучше о…

– Прекрасной женщине, которая носит титул великой княгини и может стать императрицей России?

– Угадали.

– Нет, это уже переходит все границы! Захватить государство моего свекра, морочить голову моему августейшему брату и свататься к моей младшей сестре! Этот корсиканский выскочка заслуживает… заслуживает…

Мария Алединская редко видела великую княгиню Екатерину Павловну в таком гневе. Обычно княгиня сохраняла выдержку и хладнокровие в любых ситуациях, но тут… По-видимому, последней каплей, переполнившей чашу, стало действительно нахальное предложение Наполеона отдать за него великую княжну Анну.

– То, чего он заслуживает, он получит, – сдержанно ответила Мария. – Но я не совсем понимаю, что так разгневало ваше высочество.

– Письмо матушки, естественно!

Екатерина прекратила мерить будуар шагами, упала в кресло и взяла со столика распечатанное письмо от вдовствующей императрицы.

– Уму непостижимо! Аннет только что исполнилось пятнадцать, а этому… этому уже сорок! И эта дурочка вообразила, что любит его. Она уже мечтает, как укротит этого зверя своей кротостью и нежностью, принесет мир Европе…

– Она еще дитя, – улыбнулась Мария. – Такого человека, как Бонапарт, нельзя сковать цепями из брачных роз.

– Он предлагает отдать России Польшу в обмен на высокородную супругу. Неглупый ход, должна заметить.

– Обещания Наполеона…

– Вы правы, Мари. Обещания этого человека не стоят той бумаги, на которой написаны. Мой брат подписал с этим чудовищем мир в Тильзите – и что? Разве ситуация в Европе изменилась к лучшему? Даже отношения между Францией и Россией ухудшаются с каждым днем. Наполеон стал предъявлять Александру, который и без того тяготится этой обременительной дружбой, какие-то нелепые обвинения.

– Обвинения? Императору?

– Невероятная наглость, Мари! Наполеону, видите ли, не понравилось, что Россия выразила протест против аннексии герцогства Ольденбургского и присоединения его к Франции, и расценил это как вмешательство в дела членов Рейнского союза. Кроме того, Наполеон возражает – возражает! – против усиления вооружения русской армии и перевода пяти дивизий из Молдавии к границам герцогства Варшавского. Словно Россия на собственной территории не вольна размещать свои армии по собственному усмотрению.

– И после этого ваша матушка и ваш брат готовы дать согласие на брак великой княжны с Наполеоном?

– Александр попросил двухлетнюю отсрочку. Аннет еще слишком молода.

– Тогда успокойтесь. Этот брак никогда не состоится. Наполеон не станет дожидаться, пока невеста подрастет. Тем более, он практически решил вопрос об австрийском браке.

– Слава Богу!

– Не знаю, ваше высочество. Боюсь, в этом случае нам следует готовиться к худшему. А это – совсем не то, что нужно России.

– Вы говорите, как этот… Сперанский, Мари. Мне это неприятно.

– Я знаю, что вы, ваше высочество, не любите этого человека, но…

– Я его терпеть не могу, Мари! Без всяких «но».

Мария тихо вздохнула и решила отложить этот разговор до лучших времен. Сейчас Екатерина Павловна была слишком возбуждена, чтобы здраво мыслить. Тем более, беспристрастно рассуждать о том, кого почитала злейшим врагом – своим и… государства. А жаль…

Мария еще раз припомнила то, что знала о Михаиле Сперанском – одном из ближайших советников императора Александра и единственном человеком в его окружении, который, вопреки всему, противился войне с Наполеоном.

Карьера Сперанского была удивительна. Сын сельского священника, закончивший духовную академию, уже в двадцать один год был профессором словесности, физики и математики. Затем он возглавил канцелярию внутренних дел. Именно там его и заметил император, пораженный необыкновенным дарованием, обширностью и глубиной знаний, умением ясно излагать свои мысли и решать трудные вопросы.

Александр оставил Сперанского при себе. И сразу же поручил ему подготовку планов по коренному реформированию высших государственных структур. Сперанский составил план создания Государственного совета, министерств; по его инициативе открывались новые университеты, гимназии, училища, преобразовывались прежние. Создавались новые учреждения, приводилась в порядок финансовая система, система податей, создавалась статистика в России…

Молодой император хотел ввести в государстве начала законности, чтобы и управление, и суды не были выражением чьих-то личных желаний и воли, чтобы чувствовалась ответственность за всякого рода отступления от законного порядка. Для монархии, где все испокон веков подчинялось лишь воле царя, это было почти потрясением основ. Разработку законодательной системы поручили все тому же Сперанскому.

А он, проявляя не только свои способности, но и невероятную работоспособность, возглавил комиссию, которая изучала лучшее в законодательствах всех европейских стран, соотнося все это с потребностями и особенностями России. Нововведения Сперанского, этого выходца из простого сословия, не дворянина, вызвали у части общества, боявшегося потери своих сословных привилегий, озлобленность, неприятие. У Сперанского появились многочисленные враги.

Число их особенно увеличилось, когда был введен экзамен на гражданский чин: для реформированной государственной системы требовались и исполнители соответствующего образовательного уровня. Безграмотные, тупые, в лучшем случае малообразованные чиновники увидели во всем этом угрозу своему существованию, потер и мест, где они могли красть, заниматься мздоимством, вымогательством…

Это-то было понятно. Удивляло другое: среди недоброжелателей Сперанского оказались неглупые и порядочные люди, которые искренне обвиняли Сперанского в том, что он своими планами в преддверии неизбежной войны производит в государстве беспорядок, ослабляетРоссию в угоду обожаемому Наполеону. А это уже было обвинение в предательстве, в измене.

«Нет пророка в своем отечестве, – со вздохом подумала Мария. – И вряд ли будет. Хорошо хоть проект лицея великая княгиня не загубила. А ведь могла… Если бы Сперанский не был так близок к Александру, она, возможно, стала бы союзницей реформатора. А соперников моя Като не терпит. Что ж, придется поговорить еще раз, и еще раз. При супруге ее поговорить, он меньше подвержен эмоциям. Вот только времени – все меньше и меньше…»

А времени действительно оставалось совсем мало. Бесчисленные доносы, в которых Сперанского обвиняли в измене, в том, что Сперанский намерен «стеснить монархию», в попрании исконно русских устоев – все это начинало раздражать русского императора. Вслух он иронически называл их «воплями», но самому себе признавался: положение критическое. Перед началом войны, неизбежность которой уже не вызывала сомнений, когда общество требова л любой ценой сохранить стабильность в государстве, Александр почти принял решение пожертвовать «малым», чтобы спасти основное.

Почти – но не совсем. «Русский Сфинкс», которого слишком многие считали вероломным, отлично разбирался в людях и понимал, что именно движет, например, его любимой сестрой. Но… он любил ее. И теперь искал только приличного повода, чтобы удалить – на время, пока не изменятся обстоятельства, – неугодного обществу министра. Екатерина Павловна в последнем письме намекнула брату, что, кажется, ожидает очередного прибавления своего семейства. Огорчать сестру в таком положении император не хотел.

Иногда император с грустной усмешкой думал, что до замужества Екатерина Павловна государственными делами не интересовалась совершенно, как и полагалось девице, особенно благородного происхождения. Но с переездом ее в Тверь в ней постепенно развился живейший интерес к политике, и она явно стремилась оказывать влияние на правительственную деятельность.

Да, она устроила у себя блестящий салон, где собирались многие выдающиеся люди; нередко бывал и сам Александр. В некоторых вопросах роль ее оказывалась настолько значительна, что это учитывали даже за границей. Но все это многих раздражало ничуть не меньше, чем деятельность министра-реформатора. Значит, предстоял выбор: либо великая княгиня, либо – Сперанский. И посоветовать, как поступить, было некому.

Александр достал из ящика письменного стола практически готовый манифест о назначении наследником российского престола герцога Ольденбургского. Оставался пустяк: либо склонить принца к перемене вероисповедания, либо ввести в России институт принца-консорта. И то, и другое, было одинаково непростым делом. В любом случае, следовало сначала разобраться с внешней политикой, а уж потом – заниматься делами внутренними.

В этот момент доложили о приходе Сперанского, которого император сам пригласил на этот час. Министр вошел с традиционной папкой, в которой – Александр знал! – были новые идеи и проекты, целиком и полностью шедшие на благо России. Но вместо того, чтобы начать их обсуждение, император неожиданно для себя самого протянул Сперанскому манифест о престолонаследии.

Всегда непроницаемое и бледное лицо министра слегка порозовело. Документ, который он прочитал, мог оказаться для него воистину судьбоносным. Если Екатерина станет императрицей, вряд ли она будет терпеть подле себя человека, которого ненавидела. Или… ее трезвый ум плюс европейский менталитет ее супруга окажутся лишь во благо предполагаемым реформам.

– И когда вы намерены обнародовать это, ваше императорское величество? – глуховатым голосом спросил Сперанский.

Александр пожал плечами:

– Все сейчас зависит от того, как поведет себя Наполеон. Если он все-таки внимет голосу разума и не развяжет войну… Но я бы хотел, господин министр, чтобы существование этого документа сохранялось вами в полнейшей тайне. Если узнает вдовствующая императрица…

Тут они оба усмехнулись одинаковыми невеселыми усмешками, явственно представив себе злобу, гнев и разочарование Марии Федоровны.

Сперанский же подумал, что если наследником будет великий князь Николай, Россия от этого вряд ли выиграет: цесаревич довольно ограничен, мышление его косно, а все интересы сосредоточены на военных маневрах и верховой езде. Последнее время, правда, Николай Павлович стал засматриваться на фрейлин, но к государственным делам это не имело отношения.

– Вдовствующая императрица желала бы женить великого князя, но искать сейчас в Европе достойную невесту – занятие бессмысленное, – как бы вскользь заметил Александр. – Моя сестра более подходит на роль монархини, нежели кто-либо другой.

Сперанский понял, что решение императором принято. Что ж, тогда можно не докладывать ему о том, что значилось под первым номером в папке с документами, которую он принес сегодня. По этому вопросу он сам все решит, тем более, что дело пока не официальное, а сугубо предварительное…

Умный и дальновидный, Сперанский на сей раз просчитался, причем роковым для себя образом. Всецело занятый полученной новостью об императорском манифесте, он недоучел всех деталей. Впоследствии министр горько корил себя именно за это, но было уже слишком поздно.

А речь должна была идти ни более ни менее, как о предложении герцогу Ольденбургскому занять шведский трон, на который он действительно имел определенные права в силу своего происхождения. Он был родственником шведского короля Адольфа-Фридриха (кстати, дяди Екатерины II) – внуком его младшего брата… Дела же в Швеции обстояли, мягко говоря, неважно.

В 1808 г. в результате последней в истории русско-шведской войны Швеция потеряла огромные территории, в том числе Финляндию. В стране начался кризис – военный, финансовый, экономический, государственный. И династический: весной 1809 военные свергли короля Густава IV Адольфа, так и не ставшего в свое время мужем старшей дочери императора Павла – Александры. Одна из придворных партий, тяготевшая к России, тайно направила к Сперанскому, который был особо доверенным лицом Александра I, свою депутацию, чтобы всего лишь прозондировать почву в важном деле.

Приехавшие шведы хотели знать, согласится ли русский император отпустить на шведский престол принца Георга Ольденбургского. Прежде чем начать в Швеции действовать в его пользу, они хотели быть уверенными, что не получат отказа и в случае формального предложения, ибо риск был чрезмерно велик.

После аудиенции у императора Сперанский сообщил шведским депутатам, что Александр вряд ли отпустит чету Ольденбургских, поскольку имеет на ее счет совершенно иные планы. Шведы отправились обратно ни с чем, а проблема пустующего шведского трона разрешилась достаточно скоро и совершенно неожиданным образом: шведским королем стал наполеоновский маршал Жан-Батист-Жюль Бернадот. Сын мелкого почтового чиновника оказался основателем новой, правящей и по сей день королевской династии…

Нет ничего тайного, что не стало бы явным. Какими бы негласными ни были переговоры шведов в России со Сперанским, вскоре это обсуждали уже открыто. И свидетельство тому – записи посла Коленкура:

«Некоторые лица из окружения императрицы-матери говорят о принце Ольденбургском, как о кандидате на Шведский престол… В обществе громко говорят, что Государь не хочет вмешиваться в дела Шведские».

Чуть позже Коленкур снова возвращается к этой теме:

«По слухам, стокгольмская партия готова предложить Шведский трон принцу Ольденбургскому, супругу великой княгини, при условии, что Россия возвратит Швеции Финляндию».

Возвращать Финляндию Александр, естественно, не собирался, да и от дошедших до него, наконец, слухов лишь отмахнулся, поскольку официально ему никто ни о чем не докладывал. Слухи эти насторожили Сперанского, который предположил существование шпиона (или шпионов) вдовствующей императрицы в своем штате или – что было более вероятным – в окружении Александра. И это предположение не замедлило оправдаться: о предложении принцу Георгу занять шведский престол узнала Екатерина Павловна.

Узнала она и о том, что Сперанский «отказал» шведской депутации, и тем самым лишил ее вполне реальной возможности стать шведской королевой. С ее точки зрения, это была бы та самая блестящая судьба, о которой она мечтала еще во времена разговоров о браке с австрийским императором. А о том, что она считала себя готовой к ней и достойной ее, говорит и ее несомненно высокое мнение о своем предназначении и осознание своих способностей.

Недоброжелатели Сперанского повернули дело таким образом, что министр не доложил императору о депутации Швеции из-за своего нерасположения к слишком влиявшей на Александра Екатерине Павловне. Получалось, что именно «по вине Сперанского» Екатерина Павловна осталась женой «всего лишь» герцога. Этого она ему не простила.

В марте 1812 г. Сперанскому было предписано оставить Петербург, выехать в Нижний Новгород, потом в Пермь. И на другой же день после отправки Сперанского в ссылку Александр сказал другому своему сподвижнику, князю Голицыну: «У меня отняли правую руку».

Через много лет, уже в 1820 г., он скажет: «Никогда я не верил в возведенную на него клевету об измене».

Не верил. Просто сделал выбор в пользу любимой сестры. И это было очень характерно для Александра, холодный, логический ум которого часто уступал внезапным (или не очень) движениям его сердца. Не зря он чувствовал и даже говорил особо доверенным людям, что не создан для трона, и с удовольствием обменял бы корону на возможность жить обычной жизнью.

Ему не очень верили: большинство людей, наоборот, готовы были бы пожертвовать самой жизнью, ради получения короны. И иногда ее получали. Человек, не приспособленный к роли монарха – отнюдь не редкость, в Европе таких на протяжении столетий было великое множество. Но очень мало было тех, кто признавался в непосильной тяжести бремени власти, и еще меньше тех, кто от этой власти добровольно отказывался.

Начало жаркого лета 1812 года Екатерина Павловна проводила в Твери, ожидая появления своего второго ребенка. На сей раз она хотела дочку. И уже мечтала о том, какую блестящую партию подберет для нее лет через восемнадцать.

– Боюсь, выше высочество, что ваши мечт а преждевременны, – довольно безжалостно сказала ей Мария, с которой великая княгиня поделилась своими сладкими династическими грезами. – Ваш второй ребенок тоже будет мальчиком.

– Ты уверена? – огорченно задала великая княгиня в общем-то риторический вопрос.

В таких делах Мария никогда не ошибалась, и Екатерине Павловне это было прекрасно известно.

– Абсолютно. А вот третьей родится дочка.

Лицо Екатерины Павловны просветлело, но тут же снова затуманилось.

– Мне бы не хотелось, подобно матушке, всю жизнь провести в беременностях и родах, – сказала она.

– Ну, девяти-то детей у вас точно не будет, – усмехнулась Мария. – А вот четверо – обязательно.

– Но моя дочь будет носить корону в браке? – настойчиво спросила Екатерина Павловна, которой трудно было расстаться с заветной мечтой.

Мария снова улыбнулась.

– И вы, и ваша дочь будете носить корону, – сказала она самым естественным тоном.

– Корону… – начала было великая княгиня, но ее прервал стук в дверь.

– Курьер от его императорского величества, – доложил лакей.

Распечатав пакет, Екатерина Павловна быстро пробежала его глазами и бессильно уронила руку с письмом на колени.

– Война, – сказала она почти беззвучно. – Наполеон перешел Неман. Это война…

В конце июня, с первых же дней вторжения в Россию огромной армии Наполеона, Екатерина Павловна оказалась в центре событий. Постоянно поддерживая связь с императором, принимая у себя в Твери государственных деятелей, она понимала, что беда грозит нешуточная. Дунайская армия еще не успела продвинуться из Молдавии к западным границам с Польшей, которая уже выставила Наполеону восемьдесят тысяч солдат.

Против России двинулась почти вся Европа, а имевшихся в стране войск, вооружения явно было недостаточно. Требовалось время, чтобы собрать силы для отражения 600-тысячной армии Наполеона. Хотя в указе императора Александра о начале войны ничего еще не говорилось об ополчении, мысль о создании добровольных воинских формирований пришла многим. И среди первых была сестра царя.

Шли первые дни войны, а Екатерина Павловна уже сообщала князю Василию Петровичу Оболенскому, состоявшему в Твери адъютантом принца Ольденбургского:

«Я хочу с вами переговорить о мысли, которая овладела мною и которую я уже в общих словах сообщила графу Ф. В. Ростопчину… Я уверена, что не найдется ни один русский, который бы опозорил себя стыдом не пожертвовать для Отечества собою и своим рвением».

Развивая свою мысль о призыве к созданию ополчения, Екатерина Павловна указывает на значение примера Москвы:

«Воодушевление, которое Ростопчин произведет среди своих, быстро распространится на все государство».

В свое время великая княгиня, расположенная к графу Ростопчину за его любовь ко всему русскому (что было не слишком частым явлением среди русской аристократии той эпохи), способствовала назначению графа генерал-губернатором Москвы. Теперь она писала Ростопчину, что ему «предназначено воспламенить национальный дух своего дворянства, известного в государстве богатством и уважением, которым пользуется имя Москвы; что стоит только явиться среди дворянского собрания или в другое общество и представить им опасность, в которой находится Отечество».

Ростопчин же встретил ее идею с каким-то недоверием: скептик, он не допускал и мысли об отступлении русской армии. А Екатерина Павловна уже писала брату о своих планах. И уже в середине июля Александр написал на официальном предложении Екатерины Павловны о создании батальона на ее средства: «С живейшею признательностью приемлю. Александр».

Обрадованная великая княгиня писала Оболенскому:

«Великая мысль приведется в исполнение наперекор графу Ростопчину, не знаю еще всех подробностей, но через две недели Москва покажет своему губернатору, что он ошибся в ней… Я рада, что благое дело совершится через кого бы то ни было».

Так, не дожидаясь почина со стороны Москвы, Екатерина Павловна решила сама сформировать из крестьян своих удельных имений «егерский великой княжны Екатерины Павловны батальон», на содержание которого было выделено 500 000 рублей (огромная по тем временам сумма).

Великая княгиня пригласила от своего имени желающих из своих удельных крестьян идти на защиту Отечества и обещала засчитать службу в нем за полную рекрутскую повинность. После увольнения со службы обещала также освободить на всю жизнь от выплаты ей оброка. Солдаты батальона получали полное обмундирование и провиант из средств великой княгини.

Батальон состоял из четырех рот, командовать им было поручено князю Александру Петровичу Оболенскому. На меховых киверах этого особого батальона великой княгини Екатерины Павловны был изображен ее герб с короной, а также вензель императора в виде большой буквы «А». У солдат батальона была и своя форма – темно-зеленые мундиры. Вскоре ратники направились к Витебску в армию генерала Витгенштейна. В это время началось формирование резервной роты. Батальон участвовал во многих сражениях Отечественной войны 1812 г. и заграничного похода русской армии.

К исходу военной кампании 1813 года батальон, выполнивший свои задачи, начали расформировывать. Потери его были значительны: из семисот с лишним солдат погибло около трехсот. Распуская свой батальон, Екатерина Павловна в конце1814 года отдала такой приказ:

«Благодарю вас, ребята, за труды ваши. Вы служили Отечеству со славою; идите ныне обратно и семьи ваши и обучайте детей, как должно кровь проливать за Веру и Царя. Мне лестно, что вы носили имя мое. Я вас не забуду…»

И она сдержала слово. Семьи служивших в ее батальоне солдат были ею обеспечены. Особое внимание было обращено на облегчение участи раненых. Распуская батальон, Екатерина Павловна писала в декабре 1814 года министру уделов (бывшему министру финансов) графу Д. А. Гурьеву:

«Касательно изувеченных будет сделано от меня распоряжение, дабы они могли провести жизнь свою безнуждно»…

Но не только мысли о создании полков от всех российских губерний волновали ее – ее тревожило состояние регулярной армии, точнее, отсутствие в ней достойного главнокомандующего. Зная об искреннем желании Александра быть во главе своего войска, Екатерина Павловна в то же время понимала, что у него нет необходимого для этого дара. Еще свежи были в памяти поражения под Аустерлицем, позор Тильзита: союзы с Австрией или с Пруссией всегда приносили России одни неприятности. Это беспокойство разделяла и Мария.

– Вы должны употребить все силы, ваше высочество, – не уставала она твердить, – чтобы отговорить государя брать на себя бремя главнокомандующего. Россия сейчас нуждается в настоящем полководце, а не в самодержце во главе войск.

Екатерина Павловна нахмурилась: ее любимица явно переходила границы дозволенного. Но… она прекрасно понимала, что Мария была права. И, отбросив мелькнувшую мысль о генерале Багратионе, в очередном письме императору, опасаясь, что ее державный брат не сможет подчинять разум требованиям обстоятельств и отдастся на волю чувств, просила его:

«Бога ради не думайте командовать сами, ибо неотложно необходим главнокомандующий, к которому бы войско чувствовало доверие».

Наиболее популярным в то время в армии был М. И. Кутузов. Александру пришлось утвердить предложенную кандидатуру старого генерала, несмотря на антипатию к нему. Император не мог забыть резких замечаний Кутузова во время своих попыток командовать под Аустерлицем, равно как и плачевный результат этих попыток. Но – редкий случай для Александра! – доводы рассудка на сей раз победили эмоции.

«Тебе, Като, Кутузов обязан своим назначением, а я – правильно выбранным главнокомандующим. Ты действительно создана для того, чтобы править. Когда война закончится, я сделаю то, о чем мы с тобой в свое время говорили».

Это письмо Александра Екатерина Павловна получила в Ярославле, куда по настоятельной просьбе супруга переехала ради безопасности. Туда же в конце августа приехал и ее супруг, чтобы организовывать во вверенных ему губерниях ополчение, а также госпитали для раненых воинов.

– На самом деле, душа моя, – сказал он жене при встрече, – я приехал прежде всего затем, чтобы быть рядом с вами во время родов.

– Ах, Жорж, сейчас я всего более сожалею, что не мужчина. Я бы хотела сражаться, а не находиться в таком беспомощном положении!

Принц с нежной улыбкой поцеловал руку жены:

– А я благодарю Господа за то, что щедрая природа создала вас женщиной. Вы можете все, что может настоящий мужчина, но вы еще и даете новую жизнь… Вот это – настоящий подвиг.

Екатерина Павловна только улыбнулась. Роды первого ребенка она перенесла удивительно легко: два часа вполне терпимой боли, двадцать минут чего-то непонятного – и крик новорожденного. Через неделю после родов она уже была на ногах, удивив даже свою многоопытную в вопросах деторождения матушку.

– Александра я рожала почти сутки, – сказала она, – а тебя четыре часа, но они чуть было не стоили мне жизни. Если бы не твоя бабушка…

И осеклась. Впервые она вслух признала то, что фактически обязана жизнью покойной свекрови. Той самой, которую люто, хотя и тихо ненавидела, и которой отплатила отнюдь не добром. С другой стороны… покойница сама виновата, что стремилась во что бы то ни стало посадить на трон любимого внука в обход законного наследника.

Проговорилась. То есть почти проговорилась. А ее Като отнюдь не была дурочкой, она умнее и проницательнее многих мужчин. Жаль, что ей пришлось выйти замуж всего лишь за герцога. Но… Все, что ни делается, делается к лучшему. Теперь у Ольденбургского дома есть законный продолжатель рода, а к России это имеет отношение постольку поскольку.

Прочесть тогда мысли матери Екатерина Павловна, естественно, не могла, но что-то неестественное все-таки уловила. Поделилась своими сомнениями с Марией и та, совершенно неожиданно, согласилась с тем, что вдовствующая императрица не так безобидна, как это может показаться, и что если Бог пошлет великой княгине еще детей, то лучше бы им родиться подальше от бабушки.

«К счастью, так и получилось, – подумала Екатерина Павловна. – Я в Ярославле, а матушка – в Гатчине. И вряд ли в разгар военных действий покинет свое убежище. Только бы война закончилась благополучно! Тогда я точно стану русской императрицей…»

Великая княгиня захотела еще раз перечитать письмо брата, но там, куда она его положила после прочтения, послания императора не было. Екатерина позвала Марию и приказала найти письмо. Тщетно. Удалось найти только конверт, каким-то образом завалившийся под секретер в будуаре.

– Странно, – сказала побледневшая Екатерина. – У меня никогда не пропадало никаких бумаг. Тем более писем. Послушай, Мария…

Договорить она не успела. Резкая боль заставила ее невольно вскрикнуть и скорчиться. Мария бросилась к звонку и принялась изо всех сил дергать ленту, слыша непрерывные стоны великой княгини…

Вбежавший через пятнадцать минут врач успел как раз к тому моменту, когда на свет появился крупный, ярко-красный младенец, закричавший еще до того, как акушерка дала ему традиционный шлепок. Великая княгиня лежала без сил и почти без чувств: не столько от перенесенной боли, сколько от изумления.

– Впервые принимаю столь стремительные роды, – задыхаясь, сказал врач. – Поздравляю вас, ваше высочество. У вас родился чудесный сын.

– Мы назовем его Петром, – прошептала великая княгиня. – Сообщите срочно моему супругу. Надеюсь, это его порадует.