Текст книги "Черный фотограф"

Автор книги: Светлана Успенская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)

– Кем твой папа работает? – спросил как-то от скуки Штырь, который больше, чем другие, вызывал доверие у пленника.

– Он взрывчатку охраняет. У него взрывчатки на работе – о-ого-го! Он меня один раз водил смотреть. Если хоть одна искра сюда попадет, сказал, взрыв далеко будет слышно, аж на сто километров!

Из этого Леня сделал вывод, что отец Саши служит на складе в одной из военных частей, которые чаще, чем грибы, разбросаны по всему Подмосковью. Очевидно, для того, чтобы он согласился снабжать ореховскую группировку тротилом, бандиты и похитили сына, – только это могло заставить отца Саши пойти на контакт.

Теперь Кореец ждал только первой поставки взрывчатки, чтобы удостовериться, что офицер действительно готов работать с ними. Если первая поставка состоится, то тогда ему придется согласиться и на все последующие из опасения, что в отместку за отказ Кореец сообщит куда надо об их прежнем сотрудничестве. После успешной передачи взрывчатки мальчика планировали отдать обезумевшим от горя родителям.

Но поставка задерживалась. Охранники узнали об этом из уст Быка, который приехал узнать, в каком состоянии находится пленник.

– Ну что, Бык? – проворчал Хамаз. – Долго мы будем еще сопли ему вытирать? Надоело уже здесь сидеть, настоящего дела хочется.

– Когда скажут – хватит, тогда и прекратишь.

– Что там папаша его? Вроде согласен был, а чего ж теперь тянет?

– Да не знаю, все что-то у него не получается… То, говорит, не может никак фальшивую накладную оформить, то тротила на складе мало, на учения все истратили, то ревизия началась и надо ждать, когда она закончится.

– А Кореец что?

– Кореец дал ему последний срок, до завтра. Если завтра ничего не достанет, придется принять меры.

– Пацан? – понимающе спросил Хамаз.

– Да, – кивнул Бык. – Попугаем… Чтобы быстрее шевелился.

Сыщик, насторожившийся было после многозначительного вопроса, опять успокоился. Просто они хотят припугнуть отца. Хотя он и так, наверное, места себе не находит от тревоги и страха за жизнь сына. Наверное, следует ожидать что-то вроде звонка с угрозами и демонстративного плача ребенка в трубку. Это должно произвести сильное впечатление на родителей, которые томятся в безвестии и с ума сходят от беспокойства за судьбу ребенка.

Может быть, сюда приедет сам Кореец? Момент важный. Уж тогда Леня не упустит его! Все кадры, свидетельствующие о причастности шефа «орешков» к похищению мальчика, будут один к одному.

Но на следующий день Бык приехал, как всегда, один.

– Скоро нас отсюда снимешь? – спросил Штырь, сегодня была его очередь сторожить мальчика. – Что Кореец говорит?

Вместо ответа Бык протянул ему нож:

– Вот что Кореец сказал. И приведи мальчишку. Ты отрежешь ему ухо – пошлем его отцу. Таков приказ Корейца.

Штырь оторопело смотрел на своего главаря и растерянно качал головой:

– Ты что, Бык? Не… Я, что ли? Не, я не могу… Нет, Бык, ты пойми. Только не пацана…

Бык холодно посмотрел на него и спокойно сказал:

– Таков приказ, Штырь. Исполняй. Ты знаешь, что будет, если откажешься. Лучше не отказывайся.

Долговязая фигура в окне покачивала головой, отступая в угол, невидимый для наблюдения.

– Не могу, Бык. Хоть убей меня, не могу я пацана тронуть, – приглушенно бормотал голос в наушниках. – У меня такой же дома бегает… Это как если бы я своего сына… Ну пойми, Бык, не могу я!

– Бери нож и не разговаривай. Тащи мальчишку!

Штырь отбросил нож и повалился на колени, крича почти в истерике:

– Не могу, не могу я!.. Пусть Хамаз. Я не могу!

Бык плюнул и с презрением сказал:

– Хуже бабы. Ну, твое дело… Отвечать перед самим Корейцем будешь.

Он набрал номер телефона и вызвал Хамаза.

– Особое задание, – предупредил он. – Штырь отказался.

Хамаз прибыл через полчаса.

– Веди пацана, – спокойно сказал он, выслушав, что ему предстоит сделать.

Штырь привел упирающегося заплаканного Сашу. Мальчик обводил своих сторожей испуганным взглядом. Кажется, он слышал, что с ним должны сделать, но не верил в это и находился как будто в шоке. Сам Штырь старался не смотреть на ребенка, отводил взгляд и страдальчески морщился. Видно, он один из всех еще не потерял то человеческое, что в нем когда-то было.

– Ну давай, чего тянуть, – хмуро проговорил Бык. Ему вся эта история стала надоедать. Такое нечасто бывает – один из самых доверенных людей не выполняет приказ, впадает в дурацкую сентиментальность. Теперь попадет и самому Быку, и Штырю. Быку за то, что допустил моральное разложение подчиненного. А Штырь… Его судьбу решит сам Кореец.

Хамаз взял в руку нож, холодно блеснувший при свете электрической лампочки, проверил пальцем лезвие и, как молния, бросился к мальчику. Полоска металла ослепительно блеснула над головой. Саша закричал и схватился за ухо. По его щеке и по руке текла алая кровь.

– Вот сволочи! – ошеломленно прошептал Леня, опуская объектив. Он в пылу работы забыл об эмоциях и только теперь дал им волю, бессильно сжимая кулаки. – Вот зверье!

Бык достал бутылку водки и смочил ею какую-то более-менее чистую тряпку.

– На, приложи, – бросил он брезгливо Штырю.

Штырь притянул к себе мальчика, зашедшегося криком, еле оторвал его руки, зажимавшие рану, и быстро приложил тряпку к голове. Саша дернулся от обжигающей боли и вырвался из цепких рук. Леня увидел мельком, что верхней части уха уже не было, но мочка, видимо, уцелела.

Спокойный Хамаз тем временем тщательно заворачивал отрезанную часть уха в полиэтиленовый пакет. Штырь еще шептал что-то успокаивающее мальчишке, а Бык набрал номер телефона и доложил:

– Все готово, выезжаю. – Он положил трубку в карман и сказал повелительным тоном: – Штырь, ты со мной. Хамаз, присмотришь за парнем. Если что, дашь ему водки, пусть заснет. Скажи, что завтра домой поедет, может, успокоится.

Они уехали. Хамаз решил проблему с ребенком, который стонал от боли, просто. Он напил ему полный стакан водки и, протягивая его, пригрозил:

– На, пей, не то второе отрежу.

Испуганный мальчик, задыхаясь и кашляя, выпил, после чего был заперт в комнате, а Хамаз, опустошив до дна всю бутылку, завалился спать на единственной кровати.

Утром приехал Бык, веселый и оживленный.

– Собирай парня, – приказал он Хамазу.

Тот обрадованно спросил:

– Что, достал?

– Достал, – удовлетворенно ответил Бык. – Сейчас у него ящик заберем и пацана сразу же отдадим.

Услышав это, Леня соскочил со своей голубятни и кинулся разогревать машину. Неужели удастся снять процесс передачи взрывчатки? Это было бы важной уликой и свидетельствовало бы об активной диверсионной деятельности преступной группировки.

В ясный солнечный полдень, когда морозная голубоватая дымка окутывала заледеневшую землю, машина, в которой сидели бандиты и похищенный мальчик, выехала на загородную дорогу. Сыщик следовал за ними на приличном расстоянии. Где произойдет встреча и обмен заложника на взрывчатку, он не знал, но наверняка передача состоится в безлюдном месте. Получится ли у него снять процесс обмена?

Вскоре машина бандитов свернула с оживленного шоссе на проселок с глубокой колеей, нырнула в лес, и ее мотор внезапно затих. Леня остановился в тупичке, украшенном кирпичом на красном фоне, и, увязая в глубоком снегу, прошел лесом наперерез. Сквозь ветви густого ельника он увидел, как Бык курит, облокотись на капот, и изредка поглядывает на лесную дорогу. Вскоре сквозь шум ветра в верхушках деревьев и гул высоко летящего самолета послышался отдаленный звук. «Папа!» – крикнул мальчик и, вырвавшись, побежал по колее.

Едва притормозив, его отец выбежал навстречу и подхватил на бегу сына. Он, лихорадочно прижимая его к себе, осматривал, ощупывал – цел ли, и, кажется, не в силах был поверить, что ребенок жив и что они снова вместе.

Бык вразвалочку подошел к офицеру.

– Ну, давай то, о чем договаривались. Сначала дело, обниматься потом будете.

Подкравшись поближе, зачерпывая полные ботинки снега, Леня осторожно снимал встречу из-за заснеженных ветвей густого подлеска. Офицер открыл багажник и махнул рукой, указывая на ящик:

– Забирайте.

Хамаз и Бык достали ящик с черными надписями и перенесли его, кряхтя от тяжести, в свою машину. Бык достал топор и вскрыл деревянную крышку. Убедившись, что там действительно находится взрывчатка, он подошел к офицеру и одобрительно кивнул:

– Все в порядке. Следующая партия через месяц, готовься.

Бандиты, развернувшись, уехали. На лесной дороге остался стоять поседевший отец, судорожно прижимая к себе заплаканного сына.

40

Важный материал был приобщен к ранее собранному. Соколовский чувствовал, что он все глубже и глубже погружается в трясину самых ужасных и изощренных преступлений. Он испытывал теперь неодолимую ненависть и к своим клиентам, и к самому себе, потому что становился как бы соучастником их действий, зная о них и не препятствуя им. Теперь облегчить себе муки пробудившейся совести он мог, только изобличив банду в преступлениях и насилии.

Он еще колебался, стоит ли именно сейчас прекращать слежку. Где-то в глубине души еще теплилась надежда выйти на самого Корейца и обличить его в подготовке преступлений, чтобы надолго изолировать этого человека от общества. Но он пока не мог выследить, где и когда встречаются бандиты с Корейцем, пытался шпионить за Быком, однако единственное, что удалось узнать, – это где тот живет и места его «работы»: рынки, несколько кафе, автосервисы.

В этих заведениях «орешки» ежемесячно собирали щедрую мзду с владельцев, чувствуя себя вполне уверенно. Результатом одной из слежек стала пара кадров в досье на внешне вполне безобидную бандитскую бригаду – в тот момент, когда Бык принимал деньги у хозяина кафе. Конфликтов и разборок при подобных посещениях обычно не возникало – очевидно, в этих традиционных насиженных местах ореховской бригады хозяева были давно приучены и приручены. Короче, процесс взимания мзды протекал вполне благопристойно, никого в машину больше не затаскивали, не избивали, не убивали. Наступил период затишья в бурной жизни поднадзорной квартиры.

Затосковав от вынужденного перерыва в работе, Леня отыскал телефон Леры, который она ему оставила, уезжая домой, и, хотя Новый год давно уже начался, решил ей напомнить о данном на вокзале обещании приехать. Он представлял, как расскажет ей про свои успехи. Она поймет, что ему было трудно, поймет, как он рисковал. И вот теперь, когда он стоит на перепутье и не знает, по какой дороге ему отправиться, ему так хочется поговорить с ней, ему так нужен совет осведомленного и понимающего друга. Да и кроме того, она симпатичная девчонка, и, может быть, между ними что-нибудь будет…

– Привет, – сказала Лера. – Где ты вечно пропадаешь? Я сто раз звонила тебе, постоянно никого дома нет.

– Да я тут напряженно работал… – многозначительно проговорил Леня. – Ты обещала приехать, помнишь? Я тебя жду не дождусь.

– Врешь, как всегда…

Договорились, что Лера сообщит о дне своего приезда дополнительно, и, немного воспрянув духом, Леня стая готовиться к торжественному приему важной гостьи. Слежку за Быком и Корейцем он совсем забросил. Его тошнило от одного вида дома на Адельмановской, а когда он видел снимки осточертевших бандитских рож, единственное желание, которое возникало у него, – это порвать все фотографии и бросить свое расследование к черту.

«Я устал, – оправдывался сам перед собой Соколовский. – Три месяца сидения на холодной голубятне, сон урывками, бешеная езда по городу, постоянное напряжение, убийства, трупы, насилие. Я не железный человек. Я устал…»

Но все же в дальнем уголке его сознания еще жила мысль о том, что он владелец ценнейшего материала о жизнедеятельности и преступлениях одного из подразделений ореховской криминальной группировки. Эта мысль давила тяжелым грузом на мозг человека, уставшего от постоянного копания в человеческом дерьме и уже мечтавшего о чем-то ином – светлом и радостном. По ночам ему отчего-то начали сниться замученные бандитами жертвы.

Перед глазами вставал затравленный взгляд изнасилованной девушки Оли, мерещилось ее хрупкое оскверненное тело, лежавшее во внутриутробном положении, как безмолвный вопросительный знак. Проносились видения, в которых лицом к лицу вставал мертвый Бобрик; молочный взгляд его закатившихся глаз со светящимися из-под неплотно прикрытых век белками проникал прямо в душу. Грызун, ползая на коленях у ног громко хохочущего Быка, мел грязный пол своими нечистыми отросшими волосами и молил о пощаде, уныло завывая в пустоте холодной ночи.

По ночам Леня судорожно вздрагивал – ему снился мальчик Саша, зажимающий маленькой ладонью отрезанное ухо. Он кричал тонким голосом, далеко разносящимся по гулкому пространству беспокойного предутреннего сна. По щекам, по ладоням, прижатым к голове, по телу тек поток крови, ярко-красной, теплой, сладковатой на вкус крови, которая заливала пол, стены, заливала весь мир своим розоватым свечением. В этой крови копошились новые, следующие жертвы, которых еще не было, но которые легко предсказывались. Они стонали, выли, кричали, ползали в ширящихся потоках крови и протягивали руки, моля о помощи.

Леня просыпался в холодном поту, стряхивал с себя ужасные сны и шел в ванную умываться, как бы стараясь смыть с себя чужую невинную кровь, которая, как ему казалось, испачкала его всего с ног до головы.

«Черт, я, кажется, схожу с ума… – говорил он себе. – Переработал, переутомился – это все понятно, но почему меня преследуют кошмары? Я же не убивал этих людей, я же ни в чем не виноват…»

А Лера все не ехала. Соколовский, давно забросивший службу в редакции (не до того ему было все эти беспокойные месяцы), начал подумывать, не пойти ли на поклон к Владе Петровне. Все-таки не так скучно жить, если есть работа, где ты не копаешься во всяких отбросах общества, а снимаешь довольно честных, где-то в глубине души даже хороших людей, беспорочно занимающихся своим маленьким делом. Он уже придумывал оправдания своему трехмесячному отсутствию и даже решил приврать, что, мол, шел, поскользнулся, упал, очнулся – и легкая трехмесячная ретроградная амнезия, которая не позволяла ему припомнить, где он работает и кто он такой.

Но сначала надо было освободиться от толстых конвертов с записями, чтобы с чистой совестью вернуться в сообщество обыкновенных людей, не отягощенных страшными, тревожащими душу сведениями об иной, подпольной жизни: жизни, в которой люди умирали мучительно, болезненно, безвинно, а убивали их легко, спокойно и без обременительных угрызений совести.

Леня решился и пришел к Ольшевскому, держа под мышкой толстый сверток с записями, снимками и прочими документами, собранными за последние три месяца. Предварительно он снял полные копии своего досье, оставив себе материалы на память, чтобы потом, когда он отойдет от ужасов, терзающих его в последнее время, вспомнить о целом периоде жизни, в котором он был тайным действующим лицом, – о периоде, который невозможно забыть.

– Давно тебя не видел, – обрадовался Георгий, крепко пожимая руку. – Ты что такой смурной?

Не расположенный к душевным излияниям, гость только махнул рукой, как бы говоря: чего там, долго объяснять, сейчас сам все поймешь. Он положил на стол сверток и, кивнув на него, сказал:

– Мне тут наследство досталось. От одного убитого друга-журналиста. Не знаю, куда его девать. Может, передашь куда надо?

Ольшевский нахмурился и развернул пакет. Кассеты с записями он отложил в сторону и взял в руки стопочку фотографий.

Они были разложены в хронологическом порядке. Сверху лежали снимки мертвого тела Бобрика, сделанные на обочине дороги. Леня представлял, что сейчас чувствует пораженный Ольшевский. Запрокинутое лицо, закаченные белки глаз, кровоподтеки, следы пыток раскаленным прутом и кожа, сожженная сигаретами. Это, наверное, производит жуткое впечатление. Но Георгий сосредоточенно просмотрел все фотографии, не проронив ни звука, отложил их в сторону и спросил, хмуро показывая на аккуратную стопочку кассет:

– А там что?

– Подробности, – коротко ответил Леня. – Записи переговоров преступников. А здесь, – он показал на исписанные листы бумаги, – адреса, клички бандитов, заведения, удостоенные их внимания.

Ольшевский задумчиво перебирал в руках все это богатство.

– Рассказывай, откуда ты это взял, – строго сказал он собеседнику милицейским тоном, не терпящим возражений.

Леня немного занервничал, он не ожидал такого внимания к этой стороне дела и поэтому раздраженно ответил:

– Да какая вам разница. – Он имел в виду милицию вообще, которую для него олицетворял сейчас Ольшевский. – Ну, нашел. Устраивает такой ответ?

– Нет. Рассказывай, где нашел, когда, как нашел.

– Ну, не нашел, наврал я, передали мне. Ясно?

– Нет. Кто передал, когда передал, с какой целью? Почему тебе, а не в милицию?

– Ну, ты даешь! Ты что, не знаешь, что у них и в милиции все схвачено! Я отношу это в милицию, а меня на следующий день находят вот в таком виде, – Леня взял из пачки верхнюю фотографию, на которой, запрокинув голову, лежал в снегу мертвый Бобрик, и саркастически сказал: – Нет уж, спасибо! Я еще немного хочу пожить.

– А почему ты тогда их все-таки принес?

– Потому что я уже на них насмотрелся во как! Мне уже по ночам снятся эти мертвецы, как будто я сам их резал. Не хочу, чтобы это лежало на моей совести. Хочу, чтобы их посадили. – Нервничая, Леня заходил по комнате.

Он уже забыл, что взял на себя роль стороннего наблюдателя, которому случайно достались снимки и который желал их передать в соответствующие органы. Невооруженным глазом было видно, что судьба этих материалов очень глубоко его волнует. Сам процесс передачи их он принимал слишком близко к сердцу – и это было его основным просчетом, за который он и поплатится в дальнейшем…

– Ты говорил, что у тебя знакомые ребята служат в подразделении, как оно там называется… По борьбе с организованной преступностью, – продолжал говорить Соколовский, расхаживая по комнате. – Передай им. Я надеюсь только на то, что если информация попадет напрямую к заинтересованным лицам, то бандиты не узнают, от кого она. Послушай записи. У них служба информации похлеще, чем у президента. Корейцу сводка по городу каждое утро перед завтраком на стол ложится, он ее вместо утренних газет почитывает.

– Ну, это ты загнул, – недоверчиво протянул Ольшевский. – В наших органах тоже не ангелы работают, но все же…

– То-то и оно… Ну что, возьмешься передать кому следует? – напрямик спросил Леня.

– А что я скажу, где я их взял? Так просто такие дела не делают.

– Ну, не знаю… А скажи, что подбросили под дверь. Ладно?

– Посмотрим… – уклончиво ответил Георгий. – Ну и задачу ты мне задал! Не знаю, как и решить ее…

– Да я тебе таких задачек могу добрый десяток подкинуть, – хвастливо заметил бывший сыщик.

Он был доволен, что наконец хоть кто-то, хотя бы косвенно, может оценить ту гигантскую работу, которая им проделана за последнее время. А ведь он – не профессионал сыскной службы, можно сказать, любитель – смог совершить то, что у целой армии милиционеров не получилось.

Теперь Леня был спокоен за судьбу своего труда. Он передал его в надежные руки и отныне мог мирно спать по ночам, не тревожимый сонмом кровавых видений. Из осторожности или из-за неясных предчувствий он сделал еще и дополнительную копию всех хранимых в заветном ящике материалов – так, на всякий случай, мало ли что, пожар, наводнение, стихийное бедствие. Один экземпляр он спрятал у родителей на антресолях, не сказав им об этом ни слова, а другой оставил дома, под диваном.

С этого момента Леня наслаждался спокойной жизнью и чистой совестью. Деньги у него были, Лера должна была вскоре приехать. Все было отлично. Теперь он был свободен и от необходимости за кем-то следить, от необходимости поиска денежных средств, от необходимости выслушивать неприятные упреки совести. Он почувствовал себя наконец свободным человеком – это ощущение было непривычным и невыносимо приятным, это было ощущение именинника, которому все что-то должны, а он никому ничего не должен. Горизонт перед ним, казалось, был безоблачен и чист.

Через несколько дней Соколовский стоял с букетом роз в аэропорту Внуково и ожидал прибытия рейса из Львова, которым, согласно телеграмме, должна была прилететь Лера. Не затихающий ни днем, ни ночью аэропорт бурлил своей особенной, отчужденной от прочего мира жизнью. Поминутно взлетали и садились, отсвечивая крыльями на низком февральском солнце, грузные лайнеры, пассажиры в распахнутых шубах чутко дремали вблизи своих чемоданов, безногий калека играл на баяне какую-то щемящую мелодию – вся эта атмосфера вечного ожидания вызывала безотчетную тревогу и ощущение сиюминутности всего происходящего.

Нельзя было сказать, что медленно прогуливающийся по залу ожидания Леня был совершенно спокоен и тихо радовался прибытию подруги. Собственно, он уже успел за прошедшие несколько месяцев, полных бурных событий, забыть ту, которую он отчего-то так ждал. Забыть ее лицо, забыть свое отношение к ней. Он помнил только каким-то дальним уголком памяти, что их связывала тонкая, почти невидимая ниточка не то взаимной симпатии, не то тех отношений, которые обычно возникают между людьми, вместе пережившими важные события.

«Будь что будет, – решил он. – В конце концов, мы просто хорошие знакомые. Вот и буду вести себя соответственно…»

Объявили прибытие львовского рейса. Встречающие выстроились плотным коридором и изо всех сил вытягивали шеи, выглядывая своих прибывших. В зимней толпе, одетой преимущественно в темное, появилось яркое пятно – алое пальто помимо воли притягивало взгляд, то появляясь, то пропадая между серыми фигурами людей. «Она», – почувствовал Леня и напрягся так, что сердце заколотилось в груди. Наконец из-за смуглой бородатой физиономии появилась темноволосая головка с большими серыми глазами, ищущими в толпе знакомое лицо.

– Салют, Соколовский! – почти в ту же минуту крикнула Лера и повисла на шее. – Ну и холодина у вас в Москве! Я, пока шла от трапа, уже успела замерзнуть…

Дружески чмокнув Леру в щеку, Леня с облегчением выдохнул – нет, он не забыл ее. Он, оказывается, все еще помнил черты ее лица, разрез глаз, разлет темных бровей, чувственно изломанных ближе к вискам, ее чуть болыпеватый рот с вечно приподнятыми уголками губ, готовых к улыбке, и даже ее привычку казаться немного веселее, чем она есть на самом деле, чтобы сгладить едва заметную неловкость, – все это он вспомнил тут же, в один миг, как только из массы чужих лиц выделилось ее тонкое лицо, уже успевшее вспыхнуть от февральского мороза ярким румянцем.

– А ты похорошела, – сказал Соколовский, поднимая ее сумку.

– Не могу то же сказать про тебя, – не задумываясь парировала Лера. – Осенью ты был откормленным, ухоженным и сытым. А сейчас ты тощий, глаза у тебя бегают, и вообще ты похож на освободившегося из мест не столь отдаленных. – И сразу же мягко и тревожно спросила: – У тебя все нормально?

– А как же! – весело откликнулся Леня. – Я со всем завязал, ну, ты понимаешь… И теперь надо это дело отметить. Тебе поручаю разработать программу праздничных мероприятий.

– Да-а? Слушай, а я ведь проездом, собственно говоря… Я же не знала про твои планы…

– Как проездом? – оторопел Леня.

– Подруга моя замуж выходит в Ярославле, я должна ее навестить. – И, заметив расстроенное лицо Лени, добавила: – Да ладно, я быстро вернусь, мы еще с тобой погуляем…

Они получили багаж, сели в машину и через несколько минут, миновав серебристые ангары аэропорта, уже мчались по зимней узкой дороге мимо лесов, укутанных плотным ковром слежавшегося голубоватого снега. Печка работала вовсю, сухое автомобильное тепло разморило девушку, и она задремала, откинув голову на сиденье.

Леня ловко лавировал в потоке машин на подъезде к городу, иногда искоса поглядывая на четкий профиль в ореоле разметавшихся волос. От Леры исходил мощный поток положительной энергии, и он чувствовал, что подзаряжается от нее, как аккумулятор. С ее приездом вернулось к нему ощущение ребяческой ненатужной веселости, уверенность в том, что отныне все будет просто отлично, и странное, давно забытое спокойствие – спокойствие, сходное с чувствами моряка, после долгих скитаний нашедшего гавань, где ему рады.

Дома они занялись приготовлением праздничного обеда. На сковородке шипели и издавали острый пряный запах отбивные, посыпанные таким количеством специй, что шеф-повар грузинского ресторана онемел бы от изумления. Весело пританцовывая под легкую музыку, доносящуюся из комнаты, Лера резала овощи для салата, попутно запихивая в рот лакомые кусочки, и рассказывала про свое житье-бытье:

—…Родители были, конечно, в трансе, откуда деньги да все такое… Я, естественно, им ничего не рассказывала, не могу, язык не поворачивается, да и незачем… Ничего, тетя Валя не выдаст, она молчок об этом…

Периодически поддакивая, Леня почти не понимал и не слушал, что она говорит. Он, наслаждаясь ощущением уюта и благополучия, вертелся по маленькой кухне, то и дело ойкая, сталкивался с девушкой, расставлял посуду, доставал фужеры для шампанского и начищал их до блеска. Взглядом он окидывал склонившуюся над столом тонкую фигурку и копну упавших на лицо волос, которую Лера пыталась то и дело откинуть за плечи. Он видел маленькие узкие ступни, тонувшие в его огромных, не по размеру, тапочках, бегущую вдоль спины ровную цепочку позвонков под тонкой тканью, трогательные ключицы в вырезе платья, похожие на изогнутые ветки дерева, раковину небольшого уха, смутно белевшую между прядями рассыпавшихся по плечам волос. Он видел ее прежнюю и в то же время неуловимо изменившуюся, новыми жадными глазами, и она в его глазах становилась все красивее и ближе, гораздо ближе, чем он раньше мог себе представить…

Вечерело. Они шли по расчищенным дорожкам Александровского сада, почти пустого в это неприветливое время года, мимо одиноко торчащих между деревьями постовых в черных тулупах, переминающихся с ноги на ногу от холода. Алое пальто Леры выделялось среди серо-коричневых красок города, как случайно оброненный в снег яркий цветок. Справа высились багровые стены Кремля, слева, на Манежной, ревел поток машин, разукрашенных грязными солевыми потеками. А здесь царствовала вечная тишина.

– Ты что опять задумался? Давай рассказывай, в чем дело, – почти приказала Лера, увидев, что ее спутника гложет какое-то беспокойство. – Ты мне еще не успел поведать о том, что с тобой происходило все это время.

– Много будешь знать, скоро состаришься, – отговорился Леня, не желая пока портить себе настроение неприятными воспоминаниями.

– Ах так! – крикнула Лера и, незаметно подкравшись сзади, изо всей силы дернула за ветку дерева, низко нависшую над дорожкой.

Огромный ком снега обрушился прямо на плечи. Не успев отпрянуть, Леня ощутил мельчайшие уколы колючего снега, насыпавшегося за шиворот. Снеговой морозный душ неожиданно взбодрил его и привел в хорошее настроение.

– Ой-ой-ой! – притворно вскричал Леня. – Ну, берегись!

Он бросился вдогонку за звонко хохочущей Лерой, но поскользнулся на обледенелом утоптанном снегу и растянулся во весь рост. Их раскатистый смех, странно звучавший в благоговейной зимней тишине, потревожил стаю ворон, присевших поболтать на соседней канадской ели. Вороны, ворчливо раскаркавшись, поднялись над садом и закружились, как огромные хлопья черного снега.

Вскочив на ноги, Леня бросился за девушкой, нагнал ее уже неподалеку от выхода из сада, с победным кличем бросился, обхватив руками, и повалил в пышный сугроб, усыпанный сухими семенами клена. Раздался отдаленный бой часов. Неожиданно он ощутил на своих холодных губах вкус задыхающегося горячего поцелуя и через толстую ткань свитера между полами расстегнутой куртки ощутил – в унисон с ударами часов – биение ее сердца. Раз, два, три… – равномерно отстукивали часы, и в груди напряженно билось сердце, ускоряя свой и без того бешеный ритм, – четыре, пять… – снег на щеке растаял, и прохладная капля талой воды скатилась вниз… – шесть, семь – затихли часы, затих отдаленный гул города, и в ушах отдавались только ритмичные толчки разгоряченной крови.

С трудом очнувшись от сладкого забытья, одним прыжком Леня вскочил на ноги и, подав руку, помог девушке подняться. Сбив с ее волос целую стаю снежинок, он осторожно провел пальцем по зарозовевшейся скуле, в упор рассматривая полные голубоватой воды глаза с черными донышками расширившихся зрачков, густой частокол ресниц и изгиб немного припухшего от поцелуя рта. Едва переведя дыхание, он снова с острой жадностью нашел ее губы и приник к ним, к живительному источнику невыразимой мучительной нежности…

Между ними началось что-то новое, о чем они еще не говорили друг с другом из-за непонятного стеснения, но это новое полностью захватило обоих, оно подчиняло их себе, влекло, притягивало друг к другу, разводило в стороны, чтобы при малейшем знаке снова бросить в объятия, с затуманенной головой, с шумом в ушах, чтобы барахтаться в нестерпимо блаженном знойном бреду, который переполнял их обоих, и полутемную комнату, и весь мир, застывший в немом отчуждении.

На секунду, на долю секунды, среди белого пятна подушки Леня увидел невероятно отчетливо близко-близко от себя распахнутые огромные глаза, сиявшие полуобморочным счастьем, и его пересохшие губы снова и снова искали черную рану ее рта, темневшую на матово-бледном лице, от которого, казалось, исходило различимое в ранних сумерках сияние…

Потом они лежали в темноте, колышущейся беглыми тенями, и он, то сбиваясь и путая слова, то говоря ровно, страстно и отчетливо, рассказывал ей все события последних пяти месяцев; описывал внезапно накативший на него ужас при виде непрерывного конвейера жестоких убийств и свое решение оставить прибыльный, но ставший уже тошнотворным и слишком опасным бизнес. То, что еще неделю назад казалось угрожающим и страшным, уходило, уменьшалось в размерах и уже стало незначительной ерундой, недостойной внимания, оставшейся далеко позади, – тяжелый груз, тревоживший Леню так долго, стал значительно легче.

А потом они молчали, обнявшись, и наблюдали свечение стрелок остановившегося будильника. И время, казалось, тоже замерло в этой комнате, отделенной невидимым барьером от внешнего мира, до тех пор, пока под самое утро, в тревожный рассветный час, новая волна нежности не накатила на них и не увлекла их в зыбкий полусвет, казавшийся прочным, незыблемым и реальным.

На следующий день Лера уехала в Ярославль, клятвенно пообещав, что не позже чем через неделю вернется.

– Позвони обязательно, я тебя встречу на машине. А это тебе на всякий случай – вдруг разминемся, – сказал Леня, передавая ей ключи от своей квартиры. – И давай поскорее возвращайся…