Текст книги "Черный фотограф"

Автор книги: Светлана Успенская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

19

Мрачнее тучи, Леня сидел за столом и старательно приклеивал к газетному листу фотографию. Его раздирали противоречивые чувства: и осторожность, и упрямство глубоко укоренились в его натуре. Благоразумнее всего, конечно, хотя бы на время оставить это дело, затаиться, залечь на дно и потом только, когда клиент будет уверен в том, что все затихло и опасность ниоткуда ему не грозит, опять выйти из подполья и добиваться компенсации за риск и моральные потери.

Но чувство уязвленного самолюбия толкало шантажиста на то, чтобы снова и снова совать свою голову в петлю. К тому же близилась очередная политическая кампания, и телевизионные выступления Поташова по телевизору становились час от часу пламеннее и непримиримее, а выступления его врагов все более агрессивными. Такой момент не хотелось упускать. Но и жизнь была дорога Лене, как память, – ее все же хотелось сохранить.

«Буду бороться до конца», – остервенело твердил шантажист и, доклеив на газетную полосу фотографию, он крупными печатными буквами надписал сверху: «На этом месте будет ваш портрет».

На приклеенной фотографии был изображен самый пик страсти вождя, его позу можно было трактовать однозначно как иллюстрацию к книге о половых извращениях. После того как работа была закончена, шантажист встал, потянулся, разминая застывшие мускулы, и вышел на улицу.

В последнее время он стал очень осторожным. Ходил, постоянно наблюдая, не следует ли кто за ним. Даже утром, спеша в редакцию, он по нескольку раз выскакивал из набитых людьми вагонов метро, чтобы избавиться от мифической слежки. Из подъезда он выходил, предварительно глядя из окна, нет ли чего необычного на улице, а в подъезд входил, напряженно сжимая в кармане заточенную отвертку, в любую секунду ожидая нападения.

Он стал нервным, дерганым и неуверенным в себе. Иногда в голову лезли мысли о собственной бесполезности, о том, что его жизнь, кроме родителей, всем безразлична. Вспоминалась Елена, иногда снилась по ночам с грустной улыбкой на лице.

Но гордость мешала ему первому пойти на примирение. В памяти всплывала обидная фраза, брошенная при последней встрече: «Бог подаст», – и вспоминался свой дурацкий вид при этом.

Иногда он все-таки набирал номер телефона, слушал в трубке бесконечно однообразное «алло» и короткие гудки, следующие за этим, но не находил в себе силы заговорить. Ему казалось, что если бы у него что-то получилось с последним делом, то он мог бы, как удачливый рыцарь на белом коне, попытаться снова въехать в ее жизнь, завалить цветами, забросать подарками, выполнить любое условие, которое она поставит, любое пожелание. Но сейчас, когда он чувствовал себя (это была больше мнительность, чем реальная ситуация) зверем, которого опытные охотники гонят на флажки, он не мог сделать шаг к примирению. И только случай вкупе с точным расчетом мог помочь ему из жертвы снова превратиться в удачливого загонщика.

Соколовский бесконечно кружил по переулкам в центре, по Бульварному кольцу, по центральным магистралям, выискивал такую сберкассу, которая бы отвечала его целям. Ему надо было выбрать район не слишком оживленный, но и не слишком глухой. Такой, чтобы можно было сразу же нырнуть в проходные дворы и уйти от слежки.

Поэтому шантажист упорно лазал по чердакам, вспугивая ошалелых от мартовской гульбы котов, собирая одеждой голубиный помет и гирлянды пыльной паутины. Он обследовал дворы, ходил по всевозможным мусоркам, перелезал через ограждения, исследуя пути к безопасному отступлению. Наконец план был окончательно разработан, выверен до секунды и обдуман со всех сторон. Оставалось его только осуществить.

В осиное гнездо штаб-квартиры ему нечего больше соваться – Поташова там нет. По телевизору показывали лидера партии народного единства, разъезжающего по стране и лобызающего то прокопченные щеки сталеваров, то обветренные – нефтяников, то черные от угля щеки шахтеров. Его трудно было застать в Москве.

Шантажист злился, он был обманут в своих сокровенных надеждах, и поэтому этот господин вызывал в нем законное раздражение. На экране телевизора Поташов рассуждал о высоких идеях и обещал всем золотые горы, молочные реки и кисельные берега.

Леня уже давно решил, что если и на этот раз у него ничего не выгорит, то бороться с судьбой дальше не стоит. Он просто разошлет снимки по редакциям самых «желтых» газет, естественно, не называя своего имени, а потом будет скромно наслаждаться шумихой, раздутой вокруг скандала. Конечно, ему жалко было времени, потраченного на добычу компромата, – все-таки почти месяц адски тяжелой работы с двумя чудесными спасениями от погонь.

«Неужели вторая неудача подряд? – терзался сыщик и сам себя утешал: – Не может этого быть. Два раза мне уже повезло, повезет и на третий…»

Газета с вклеенной фотографией, которая самим фактом своего существования должна была произвести неизгладимое впечатление на строптивого клиента, была отправлена без затей, по почте. Ее сопровождала записка, в ней приводились банковские реквизиты, по которым шантажист требовал перечислить деньги. Ставка в связи с последними событиями возросла и составила уже пятнадцать тысяч долларов. На всякий случай Леня предупредил, что негативы хранятся в надежном месте и в случае, если с ним хоть что-нибудь случится, снимки будут разосланы по редакциям газет. Через несколько дней после перечисления денег на счет будут высланы обещанные документы.

Теперь оставалось лишь терпеливо ждать. Соколовский усилил меры предосторожности – на всякий случай не отвечал на телефонные звонки, не открывал никому дверь, а перед тем как выйти на улицу, долго прислушивался, не стоит ли кто в подъезде.

«Если дело выгорит, куплю себе оружие, – мечтал напуганный шантажист. – Все-таки у меня опасная работа».

Через каждые два дня он справлялся по телефону, не поступили ли деньги на счет, причем звонил только из уличных таксофонов всегда в разных концах города.

Образовался некоторый вакуум в работе, связанный с ожиданием. Редакционные задания не слишком обременяли его. Пока клиент «дозревал», Леня решил навестить раненого Ольшевского, который уже поправлялся от бандитской пули.

Он пришел в больницу в прекрасный мартовский день, когда ярко-рыжее солнце весело катилось по бирюзовому небосклону, задевая верхушки порыжевших от весны тополей. Снег почти стаял, легко дышалось влажным густым воздухом, полным запахов мокрой земли, оттаявшей коры и черной прелой листвы. Число красивых девушек на улицах резко возросло. Леня ощущал внутри смутную тоску, вызванную своим одиночеством, загнанностью и заброшенностью.

– Чем занимаешься? – спросил бледный Георгий, чье осунувшееся лицо утопало даже в плоской больничной подушке.

– Просто живу, – печально ответил Леня.

– Ко мне недавно одна девушка заходила, – многозначительно улыбнулся Ольшевский. – Сказала, что тебя давно не видела…

Сердце у Лени учащенно забилось. Он внимательно рассматривал стоптанные тапочки, валявшиеся у кровати.

– Хочешь, телефон этой девушки дам? – хитро сказал Ольшевский. – Может, позвонишь?

Посетитель тактично перевел разговор на другую тему.

– Слушай, ты мне лучше скажи, в принципе можно найти человека по номеру его сберкнижки?

– В принципе ничего невозможного нет. Но нужна санкция прокурора, чтобы такие сведения стали доступны органам.

Леня немного повеселел. Может быть, все не так страшно. Конечно, и санкцию прокурора можно купить, и в сберкассе шороху навести, но это уже представляет определенные трудности. Все не так уж плохо. В палату, плотно закупоренную еще с зимы, сквозь двойные рамы едва пробивался весенний уличный гам.

Наступил наконец исторический день, когда приветливая девушка ответила, что на счете появилась приятно круглая сумма – пятьдесят миллионов, что забрать их сразу нельзя, можно заказать деньги и только через два дня снять их. Ну что ж, Леня не будет упрямиться из-за недоданных пяти тысяч, к чему мелочиться. Он решил не мотаться по городу с пятьюдесятью миллионами в кармане, это была солидная пачка денег, а ведь запланированный маршрут отступления от сберкассы предполагал лазанье по таким местам, в которых любой лишний груз будет обременительным. Был найден простой выход.

В другой сберкассе опять-таки был открыт счет. Леня перевел на него свои деньги, чтобы его не смогли вычислить. Потом цепочку переводов можно было еще удлинить, дабы максимально обезопасить себя. Шантажист сам себе поражался. Он стал таким осторожным, что вскоре уже смог бы перехитрить самого себя.

Вся цепочка получения денег была тщательно разработана и со всеми предосторожностями осуществлена. Никаких неожиданностей не произошло. Леня, озираясь, удирал через глухие, заваленные ржавыми трубами дворы, а за ним никто не гнался. Прежде чем ему удалось снять с книжки свой навар, прошло достаточно много времени.

«Пока не получу деньги, не увидит Поташов негативов, – злорадно размышлял шантажист, взирая на своего клиента, который на экране с милой улыбкой давал интервью телевизионщикам. – Я понервничал, теперь его очередь».

Но Поташов, кажется, и не думал нервничать или искусно это скрывал.

Вскоре наступил день, когда негативы были аккуратно сложены в конверт и отправлены заказным письмом. Леня с облегчением вздохнул: наконец-то ему снова улыбнулась удача.

Родители не могли наглядеться на осунувшегося сыночка, наконец соизволившего навестить их. Леня с трудом впихивал в себя воскресный борщ и вяло отвечал на расспросы.

– Ты слышал, что произошло в дружном семействе Феофановых? – неожиданно спросил отец, попивая кофе.

– Что случилось? – насторожился Леня.

– Представь, у этого старого развратника оказалась еще одна жена и годовалый ребенок! Ты представляешь, это в его-то годы!

– Ничего экстраординарного в этом нет. У Виктора Гюго последний сын родился, когда ему было восемьдесят два.

– Ну, это Гюго… Но самое интересное в том, что какой-то добрый человек сообщил об этом его жене, и та, недолго думая, выгнала его из дома и с работы. Одним словом, он в мгновение ока лишился всего – денег, положения, уважения. Теперь он никто и имя его – никак. Говорят, его уже видели на бирже труда.

– Кто бы мог подумать, такой обеспеченный был человек! – задумчиво сказала Анна Павловна. – Как неожиданно круто может измениться жизнь! Кажется, сегодня у человека есть все, он катается-катается как сыр в масле, а завтра опять гол как сокол и никому не нужен – ни близким, ни друзьям…

– Это называется справедливостью, – сказал назидательно отец. – На чужом горе не построишь счастья. Сотворенное зло всегда возвращается, как бумеранг.

Леня скромно молчал. Если бы родители знали, кто и как восстанавливал эту справедливость! Это было далеко не таким абстрактным понятием, как судьба. Справедливость стоила одному человеку многих часов мучительно тяжелой слежки, остроумия и даже некоторого риска для жизни. Если бы они знали!..

20

После пережитых треволнений, парочки погонь и удачного логического завершения двух дел у шантажиста наступил период апатии. Ему казалось, что он не живет, а существует, что жизнь пуста и бессмысленна, что та грязь, в которой он барахтается по собственной воле, покрывает все и вся. В голову лезли философские мысли, что человек человеку волк и надо всегда первым стараться перегрызть горло врагу, иначе он съест тебя.

Размышляя подобным образом, Соколовский разгуливал по улицам, покупая себе абсолютно ненужные и непрактичные вещи вроде мешочка со смехом или страшной маски индейца с раскроенным черепом. Единственным разумным приобретением был мощный объектив, который позволял снимать с большого расстояния и практически при любых условиях освещения, кроме полнейшей темноты. Эта покупка свидетельствовала о том, что Леня не хотел бросать свое обременительное и опасное хобби.

Пока никакого дела не подворачивалось, надо было чем-то себя занять. Фотограф бродил по городу и опробовал свою покупку в разных ситуациях, при разном освещении. Он восхищался великолепной техникой, обладателем которой стал. Жалко только, что некому было оценить ее и не с кем было поделиться своим восторгом.

Леня снимал из окна свой двор, а потом печатал фотографии, на которых были видны мельчайшие подробности ландшафта, вплоть до количества зубов во рту гуляющих дошкольников. Вспоминая свою первую неудачу в загородном пансионате, он говорил себе:

– Эх, если бы у меня тогда была такая машинка, не пришлось бы лезть на рожон, изображая из себя телохранителя. Я бы спокойненько снял все из окна соседней дачи, и не пришлось бы Женьку волновать из-за починки его «Форда».

Кстати, серебристый «Форд» давно уже был отремонтирован так хорошо, что даже придирчивый Васюхин-старший не мог ничего разглядеть. «Форд» вовсю колесил по Москве, а Леня иногда с ужасом подумывал, не запомнил ли Кабан или его халдеи номер машины. Могут ведь вычислить хозяина через свои связи в милиции – у таких людей обычно все схвачено. Шантажист испытывал законное чувство вины за то, что подставляет своего друга, ведь Женьку могут запросто укокошить, и никто разбираться потом не будет. Немного утешала мысль о том, что при той бешеной гонке, которая происходила в ту ночь, вряд ли его преследователи смогли разглядеть номер.

Мрачный шантажист стоял у окна своей комнаты и смотрел в объектив на противоположный дом. Конечно, подсматривать частную жизнь людей нехорошо, но так интересно! Он отчетливо видел в полуосвещенном окне, как юная мать кормит младенца грудью и как тот беспорядочно машет ручками. Умилительная картина! И мадонна с младенцем были запечатлены на пленке.

Он видел, как семья смотрит телевизор, видел даже, что на экране происходит. Видел, как влюбленная пара – не то молодожены, не то просто любовники – страстно целуется, не стесняясь незашторенных окон. Да и кого им стесняться, расстояния между домами большие, невооруженным глазом трудно разглядеть подробности жизни соседей. Наблюдателю было грустно смотреть на чужое счастье. Он щелкнул кадр и перевел объектив на соседнее окно.

Там за кухонным столом сидели старичок и старушка – божии одуванчики. Их седые волосы, простая одежда, бутылка водки на столе свидетельствовали о том, что это скромные пенсионеры, на досуге предающиеся одному из самых излюбленных развлечений русского народа – тихому семейному пьянству.

Старички чокнулись и дружно выпили, закусили солеными огурчиками и налили по новой стопке.

«Интересно, получится ли этикетка от бутылки? – подумал Леня и автоматически щелкнул. – Этот опыт может потом пригодиться».

Между тем разговор престарелых людей становился все оживленнее. Они явно ссорились. Дед угрюмо молчал, бабка страстно размахивала руками перед его носом и что-то бурно доказывала. Вдруг старик сложил из трех пальцев дулю, покрутил ею под носом у жены и еще что-то сказал. Бабка на мгновение ошалела, замолчала, а потом схватила бутылку и запустила своему супругу в голову. Тот ловко увернулся от метательного снаряда.

Завязалась драка. Леня, хохоча от души, наблюдал это комическое побоище. Он снимал драку с удовольствием, которое можно получить разве что в цирке, когда на ковре выступают клоуны. Война продолжалась с переменным успехом. Старуха взяла в руки сковородку и охаживала ею старика по спине, а тот ловко увертывался от ударов и защищался кулаками, бегая вокруг стола. Потом настало время ближнего боя. Сковородка была выбита из рук нерасторопной старушки, и равновесие сил восстановлено. Супруги вцепились друг другу в волосы.

– Да, старость – не радость, – комментировал наблюдатель, когда заметил, что его артисты выбились из сил и, тяжело дыша, разошлись, чтобы восстановить силы. – Брек. Первый раунд закончен. Боксеры отдыхают и набираются сил для новой схватки. На чьей стороне будет перевес? Пока шансы равны.

Фотограф перевел свой объектив на другое окно, в котором страстные любовники становились все решительнее и смелее в своих ласках.

– С этими тоже все ясно, – мудро заметил Леня. – Торопятся, пока родители не вернулись из кино. Парень, не спеши. До конца последнего сеанса еще есть время, не лишай девушку удовольствия посопротивляться.

Семья в окне по соседству уже закончила просмотр телевизора и укладывалась спать. Толстая женщина сняла свой застиранный халат и осталась в розовом вытянувшемся белье. Ее бесформенная грудь вываливалась из блеклого бюстгальтера, дряблый живот свисал жирными складками. Она стала стелить постель. Муж ее выглядел не лучше. Он был весь покрыт густыми черными волосами и казался смуглым. Со стороны он напоминал яйцо на тоненьких ножках. Семейные трусы в нежный розовый цветочек сваливались с выпирающего брюшка. Он подошел к жене и, за игрывая, хлопнул ее по заду. Та недовольно огрызнулась.

– Любовь ушла, завяли помидоры, – таков был очередной комментарий бесстыжего наблюдателя. Семья погасила свет. – А что же делают наши спортсмены?

Он вернулся к рассмешившей его парочке и увидел, что старушка, поджав ноги, тихо прикорнула на диванчике. Ее рот приоткрыт, она тяжело, астматически дышит, рука повисла над полом, а голова запрокинута. Вдруг в комнате появился де док. Он подошел к своей подруге и попробовал ее разбудить. Та лишь сонно отмахнулась и продолжала почивать.

– Требует реванша, – догадался наблюдатель. – Ложись спать, старик. Завтра возьмешь свое.

Но дед выхватил из-под головы старушки подушку и стал сю лупить свою супружницу. Однако та, видимо, так была разморена выпитым, что у нее уже не было сил сопротивляться.

– Второй раунд начался, – иронически комментировал наблюдатель. – Сейчас перевес на стороне спортсмена в синих тренировочных штанах, у него открылось второе дыхание.

Между тем старик совсем остервенел. Его лицо в крупных морщинах было искажено пьяной ненавистью, рука методически поднималась и опускалась. Чем меньше реагировала женщина на удары, тем больше он злился. Она была полностью в его власти и не могла сопротивляться. Это приводило деда в неистовство. Он стащил свою подругу на пол, сел на нее верхом и стал душить ее подушкой. Ошеломленный фотограф механически снимал эту картину.

Старушка забилась под подушкой – ей не хватало воздуха, сухонькое тело выгибалось дугой, руки пытались нашарить пальцы своего душителя, она билась, как птица в силках, содрогалась и никак не могла освободиться. Постепенно ее движения стали менее бурными, тело обмякло и застыло. А старик все еще продолжал прижимать подушку. И его сморщенное лицо все еще искажала гримаса ненависти, а руки были сведены судорогой и не могли разжаться.

Леня тоже был как будто в ступоре. Он перематывал пленку и снимал, перематывал и снимал. На его глазах убивали человека, женщину, а он был беспомощен, как ребенок, и только нажимал кнопку пуска.

Наконец пленка в кассете закончилась, и фотограф отвел объектив от глаз.

«Что же делать? – растерянно думал он. – Позвонить в милицию? Я не знаю ни номера квартиры, ничего не знаю, только этаж. Что я им скажу? Как объясню, почему я их снимал? Нет, это все опасно. И без меня все откроется. Деду придется признаться в содеянном. А мне не стоит лезть в эту бытовуху. Это может навредить».

Фотограф опять нацелил объектив на окно. Там все еще горел свет. Пьяный старик спал, развалившись на диванчике. Его жена лежала неподвижно на полу, уставя в потолок остекленелые глаза. Рот был открыт, как будто она хотела вдохнуть побольше воздуха для последнего вздоха. Она была ужасающе и бесповоротно мертва.

На следующее утро Соколовский первым делом кинулся посмотреть, что там, в том окне. Уже рассвело. Но во вчерашнем окне, несмотря на ясное солнечное утро, все еще горел свет. Наступил новый день и смыл все ужасное, что принесла с собой ночь. Любопытно, каково сейчас старику? Небось проснулся, увидел, что жена мертва, и ошалел от горя. Пьяный ведь вчера был, не понимал, что делает.

Фотограф ощутил запоздалые укоры совести. Наверное, нельзя было смотреть, как душат человека, надо было звонить, звать на помощь. Но мозг, сопротивляющийся справедливым обвинениям совести, искал любые оправдания, чтобы приглушить чувство вины. Леня собирался на работу в отвратительном настроении. Но что было делать? Только примириться с собственной низостью.

Он вышел из дому и пошел к остановке автобуса. Прекрасный день оглашался пением ошалевших от тепла птиц. В такой день хотелось иметь чистую совесть и веселое расположение духа. Леня, проходя мимо соседнего дома, слегка повернул голову. Около среднего подъезда стояла «скорая помощь».

Вечером фотограф проявлял пленку и проверял качество отснятого материала, чтобы знать, что можно ожидать от аппарата при съемке на дальних расстояниях и в ночных условиях. Последние кадры зафиксировали животрепещущую историю убийства человека.

«Как, интересно, он себя сегодня чувствует?» – думал Леня, наводя объектив на окно.

На кухне за стаканом восседал пригорюнившийся старичок. Напротив него расположился такой же пожилой, но более обтерханный собутыльник и соболезнующе подливал водку.

Старичок пил подряд еще три вечера. Чем он занимался днем, Леня не знал. Вскоре запившего деда навестил мужчина лет сорока. Он тоже пил с ним горькую и скорбно обнимался. Судя по некоторому внешнему сходству, это был его сын.

Следующим утром с соседнего двора доносилась траурная музыка, хватающая за сердце. Жители высовывались из окон, сходили вниз, чтобы поглазеть на трагическое действо под названием похороны, завершающее нудную и безрадостную жизнь. Пожилые женщины рассматривали родственников в темных одеждах и обсуждали животрепещущую тему, почем нынче гробы и как дорого обходится отпевание.

«Не мою ли старушку хоронят?» – подумал Леня и задержался в толпе, стоявшей около подъезда. Все ожидали момента прощания с телом. Свеженаломанные еловые ветви указывали последний путь, по которому отстрадавшую старушку вынесут из родного дома.

– А кого хоронят-то? – встрял Леня в степенный разговор двух женщин, вздыхающих по поводу скоротечности быстротекущей жизни.

– Валентину Филипповну, с пятого этажа, из сто двадцать седьмой квартиры.

– Старая такая, невысокая?

– Она.

– А от чего она умерла? Убили?

– Бог с тобой, сынок, кто ж ее убил. Сама умерла, чай, не какая-нибудь торговка. Мирная бабушка была, пусть земля ей будет пухом.

Женщины смиренно и скорбно закивали головами.

– А что же, экспертизу делали? Вскрытие?

– Зачем вскрытие, сынок. Если старый человек умирает, вскрытие только по просьбе родственников производят. Да и зачем, если известно, что от астмы она умерла. Страдала сильно старушка… Вот и задохнулась во сне, муж ее только утром нашел, около постели.

– Хорошая смерть, – одобрительно сказала присоединившаяся к товаркам женщина. – Тихая, спокойная, чистая.

«Ничего себе хорошая смерть, врагу не пожелаешь», – подумал Леня, но вслух сказал:

– А муж ее что же, горюет?

– Ах, как он по ней убивается! Почитай, всю жизнь бок о бок прожили в мире и согласии, двух детей вырастили, пока смерть-разлучница их не рассоединила. Уж как он кричал по ней сначала, звал, а теперь попритих, только всплакнет иногда.

Толпа возле подъезда зашевелилась, оживилась, сплотилась плечом к плечу – из подъезда выплывал гроб. В нем с той характерной важностью, которая присуща только покойникам, возлежала благообразная старушка в белом платочке и с желтыми морщинистыми руками, покойно держащими восковую свечу.

«Это она», – сразу же узнал Леня в этой убранной старой женщине ту бойкую бабку, которая еще недавно воспитывала непокорного мужа сковородкой на кухне.

Сам муж, вытирая слезящиеся бесцветные глаза тыльной стороной ладони, выглядел растерянным и убитым горем. Его поддерживал под руку сорокалетний мужчина, который вчера вечером горевал со стариком на кухне. Немолодая дочь рыдала в голос, оплакивая мать. Началась трогательная процедура прощания покойницы с родным домом и родного дома с покойницей.

Зеваки стояли, обступив провожающих в последний путь родственников. Они, кажется, ожидали театрального представления с заламыванием рук, слезами, раздиранием лица скорбящими.

– Попивал-то муженек ее, крепко попивал, – прошептала Лене на ухо, как сильно любопытствующему товарищу, одна из соседок. – И бил ее иногда. Такие крики доносились с их квартиры, думали, до смерти забьет. А она нет, вот как хорошо померла, упокой Господи ее душу грешную…

Она перекрестилась.

Те, кто не должен был ехать на кладбище, стали подходить и прощаться с покойницей. Леня отошел подальше, ему было жутко и неприятно. Он вспомнил, как судорожно билось в предсмертных судорогах ее тело, как простирались к неизвестному заступнику руки, будто молящие о помощи. Она будто знала, что есть еще один свидетель ее насильственной смерти, и умоляла его вступиться. Перед его мысленным взором стояло ее еще живое лицо, лицо спящего мирным сном человека. Сном, который оказался для нее последним.

Соколовский, спасаясь от скуки, так привык наблюдать за стариком, что это стало его ежевечерним занятием. Он относился к нему, как к старому знакомому, о котором знаешь нечто нехорошее, но он-то об этом не подозревает. После смерти жены старик стал еще больше попивать, практически не расставался с бутылкой. Каждый вечер у него сидела компания местных выпивох, днем околачивающихся около бочек с разливным пивом, а вечером находивших приют у ставшего свободным алкоголика.

«Интересно, что он думает о смерти своей подруги? Переживает? Или ему наплевать? Сопьется дед, надо с ним поговорить», – решил добросердечный шантажист и направился с визитом к убийце. На всякий случай была куплена бутылка, долженствующая способствовать контакту между мужчинами. Снимки, сделанные в тот вечер, фотограф опустил в карман – просто так, без всякой задней мысли, только потому, что он шел в гости к человеку, имеющему к ним отношение.

Старик молча открыл дверь и прошел на кухню, даже не посмотрев в лицо позднему посетителю. Он покачивался, но еще довольно устойчиво стоял на ногах, от него сильно пахло сивушными маслами, и это говорило о том, что в его рационе преобладают неблагородные напитки.

Квартира имела заброшенный, неприглядный вид и пропиталась устойчивыми запахами безнадежного стариковского одиночества и грязи. Сама атмосфера комнаты была удушливая, липкая, ее хотелось снять с лица, как паутину. Несмотря на теплую апрельскую погоду, вовсю жарило отопление.

Леня, не раздеваясь, прошел за хозяином. Тот уже сидел за кухонным столом – именно на том месте, где в вечер перед убийством сидела его престарелая подруга.

– Наливай, – сказал дед и махнул рукой. Молча открыли бутылку, разлили и выпили.

Старик скривился, прикрыл рот ладонью и спросил:

– Что за дрянь ты принес?

Гость только пожал плечами: у каждого свой вкус, кто-то предпочитает самогону более сдержанные напитки. Дед опять махнул рукой и сказал:

– А, давай, чего там, наливай.

– Ну что, помянем Валентину Филипповну? – подал голос гость.

Такой разговор, состоящий только из одного заветного слова «наливай», его почему-то не устраивал. Он ожидал от разговора с убийцей какой-то вселенской скорби, раскаяния, наподобие последнего слова преступника. Он ощущал, что если это произойдет, то его часть вины за преступное бездействие, тяготившее уже несколько дней душу, как бы уменьшится, и подсознательно желал этого. Как преступника тянет на место преступления, так и фотографа тянуло побывать на этой кухне, где еще недавно на полу судорожно трепетало тело умирающей старухи.

А вместо душевного контакта началась тривиальная попойка, причем Леня выступал в роли обезличенного собутыльника, который появлялся всегда, независимо от обстоятельств.

– Отчего не помянуть – помянем, – согласился старик и немедленно выпил.

– Как же ты теперь один живешь? – спросил гость, скрывающий свое смущение оттого, что не знал, как обращаться к собеседнику, – ни имени, ни фамилии его он не выяснил.

Старик неожиданно расплакался. Он вытирал тыльной стороной ладони бесцветные, прозрачные, почти без слез глаза, скривил рот и внезапно запричитал:

– Валечка, голубушка моя, покинула меня, бедного супруга своего, сиротинушку горемычную. На кого ты меня оставила, я ли тебя не любил, не жалел? Веришь ли, парень, прожили с ней душа в душу, слова грубого друг другу за всю жизнь не сказали…

– Да брось, отец, знаю я, как вы жили, видел, как вы тут друг друга кулаками гоняли. Ты лучше скажи, как ты теперь грехи замаливать будешь?

– Какие грехи?! – возмутился старик. – Не было такого, святой истинный крест, сорок пять лет душа в душу…

– Да видел я, как она душа в душу тебя сковородкой охаживала, видел…

– Как видел? Откуда?

Гость молча кивнул на ярко освещенный дом за спиной хозяина. Тот оглянулся через плечо и замер.

– Ты мне лучше скажи, как ты после этого живешь, что ощущаешь в душе?..

Хозяин вскочил, неожиданно кинулся к гостю, и тот ощутил мертвую хватку сведенных пальцев на своей шее. Завязалась борьба. Старик был еще очень силен, и на его стороне было преимущество внезапного нападения. Леня пытался разжать когтистые пальцы, вцепившиеся в него с нечеловеческой силой, но они не поддавались. Только сильный удар кулаком под дых осадил драчливого старика. Он согнулся пополам и стал корчиться от боли на полу. Леня едва отдышался и сказал:

– Ну и гад же ты, я к тебе по-хорошему, а ты дерешься…

Старик хрипел, с ненавистью глядя на него снизу вверх и бурча сиплым голосом:

– Врешь, не докажешь, никто тебе не поверит.

– Да-а? Не пове-ерит? – иронически сказал гость, растирая красную онемевшую шею с белыми следами пальцев на ней. – А вот это ты видел?

Он достал из кармана фотографии. На них в траурной раме окна, с черным переплетом крест-накрест, была увековечена картина преступления. Старик вскочил на ноги и снова кинулся в атаку:

– Убью!

Но гость был наготове, и взбесившийся дед в два счета был скручен и пытался отдышаться на своем месте за столом.

– Ты тут посиди пока, успокойся, а я пошел, – собрался уходить гость, которому не хотелось ввязываться в пьяную драку с пожилым человеком, а хотелось просто поговорить, пожаловаться на жизнь и, может быть, даже покаяться. Старик сменил тактику.

– Не губи, сынок, Христом-Богом молю, не губи!.. – Он сполз со стула и вцепился в брюки гостя. – Не дай погибнуть лютою смертию. Это все она, белоголовая, сделала… Забирай все, что есть, только не губи…

– Да что с тебя взять, кроме пустых бутылок, да и те ты регулярно сдаешь, – иронически сказал фотограф. – На, забирай свои снимки, не собираюсь я на тебя доносить. Смысла нет, сам скоро помрешь от выпивки.