Текст книги "Мехман"

Автор книги: Сулейман Рагимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

– Здравствуйте, – произнес входя, Мехман.

В ответ послышалось: "Ну?". Человек, странно заросший волосами, – они торчали у него из ушей, подле глаз, оставляя открытыми только нос и узкую полоску лба, – лениво, нехотя приподнялся с нары и тут же опустился обратно.,

– Аскерханов, – кратко представил его Джабиров.

– Ты хорошо запомнил мое имя, сын каменщика, ощерился в язвительной усмешке волосатый. – А стены класть тебе больше к лицу, начальник. Потрудился... Пришел посмотреть, не разбираю ли я снова стену! Успокойся, второй раз не побегу. Надоело! Из презрения и ненависти ко всем вам не убегу... Я свое сделал. Будете помнить Аскерханова...

– За что сидите, на что жалуетесь? – кратко спросил Мехман.

– А ты кто?

– Прокурор.

– Я тебе заявлений и жалоб не писал. Я свое дело сделал, а ты делай свое...

– Какое же "дело" сделали вы, Аскерханов?

Волосатый снова скривил свое лицо в злобной усмешке:

– Любопытствуешь? Ну что же, послушай, прокурор! Это было осенью прошлого года, черной осенней ночью... Я превратил ее в день – так ярко горели десять тысяч снопов... Я стоял вон там, на тропинке у Черной скалы, он махнул рукой куда-то в сторону, и глаза его засверкали, как угли, – и смотрел, как горит хлеб, как съедают его красные и зеленые языки огня. И я радовался, веселился и кричал во тьму: "Смотри, мой отец, какой курбан, какую жертву принес тебе сын! Спи спокойно на небе!" А сам в ту же ночь впервые спокойно заснул здесь на земле...

– Радовался, смеялся! – выкрикнул вне себя Мехман. – Сжег хлеб, который выращивали в поте лица своего сотни людей, сжег урожай, которого ждали женщины, старики, дети... и заснул спокойно...

– А они, – волосатый ткнул кулаком в сторону Джабирова, – они ведь тоже спали спокойно, когда у нас, детей Аскерханова, отняли землю, богатство, имущество, доставшиеся нам от предков. Но я не плакал, не клянчил милости... Я ждал и считал дни. Вот окончилась жатва, и люди вязали на полях снопы, на моих собственных полях! Я ждал. Вот свезли снопы, уложили в скирды, заметали сено в стога. И тогда я решил – время!

– И ни один человек не преградил ему дорогу, – повернулся Мехман к Джабирову, – никто не охранял урожая?..

Волосатый не дал ответить Джабирову.

– Охрана? Была охрана. Он позаботился, сын каменщика. У меня тоже были люди. Но нет, я поклялся памятью отца, что все сделаю своими руками... Я расколол задремавшему охраннику череп прикладом винтовки и закрыл ему навеки рот землей, землей моего отца... А затем – запылал хлеб, и мы ушли в горы. Он погнался за нами, этот сын каменщика, и уложил двух моих лучших людей... Но ничего, я сквитал этот счет...

– Троих наших ребят убили эти бешеные волки. Полгода гонялись мы за ними по горным тропинкам и скалам. Взяли!..

– Не всех! – усмехнулся волосатый. – Я ненавижу ваши колхозы, все ваше племя, пощады у вас не прошу и не жду. Я разговаривал с тобой огнем и оружием, сын каменщика. Я слишком ненавидел вас всех, чтобы таиться и ждать. Но есть еще люди, наши люди, они терпеливей, чем Аскерханов. У них -сладкие языки, гибкие спины, они живут среди вас и тоже вас ненавидят – Они еще посмеются над тобой, сын каменщика, они припомнят тебе Аскерхана.

– Врагам пощады не будет, – сказал. Мехман. – Найдем! Всех найдем, в каких бы закоулках ни прятались эти гнусные черви, что хотят пожирать плоды, взращенные народом. Народ найдет... народ!

И было в этом слове, повторенном дважды, столько могучей, неотвратимой силы, что волосатый скрипнул зубами, сжался и сник, как высохший бурьян на ветру.

21

Рано утром уходил Мехман из дому, а возвращался почти всегда на исходе дня. Часто уходил вечером. Зулейха скучала, нервничала. С тоскою вспоминала она веселые прогулки по морскому берегу, катанье на лодках, вечеринки, все беспечные развлечения, которым она так недавно предавалась, живя у матери. Подолгу простаивала она теперь у окна, с тоскою глядела на горы, поросшие лесом. Ей тесно было здесь, в этой комнатушке с выцветшими обоями. "Я вроде птицы в клетке, – с досадой думала молодая женщина. – Оборвался мой свободный полет..."

Ей казалось, что Мехман изменился, охладел к ней. В голову лезли скверные мысли. "Ему не дорого наше гнездо, он мог бы жить в прокуратуре и ночевать на письменном столе, – без одеяла, без подушки... Работа для него все... А может быть, есть еще что-нибудь, чего я не знаю? Может, зря я считаю его тихоней, увлекся он какой-нибудь фасонистой крестьянской девушкой и тайно встречается с ней?.."

У нее иной раз не хватало терпения ждать, пока он вернется, и она звонила по вечерам в прокуратуру. Иногда телефон молчал, никто к нему не подходил, или отзывался Муртузов и отвечал, что прокурор отлучился: то он был в райкоме, то уезжал в колхоз...

Зулейха была вне себя от отчаяния. Ей не с кем было посоветоваться, поделиться, – не могла же она жаловаться свекрови на Мехмана. И Зулейха сделала своей наперсницей заведующую детским садом Зарринтач Саррафзаде. Детский сад находился поблизости, и женщины познакомились.

– Слушай, сестрица, тут можно погибнуть от скуки, – жаловалась Зулейха. – Сердце мое сжимается, будто его сдавили меж двух камней. Муж всегда на работе, я одна...

Жалобы доверчивой Зулейхи были для Зарринтач как золотое яблоко, внезапно упавшее с неба. Она все делала для того, чтобы расположить к себе Зулейху: осыпала ее ласками, заманивала к себе домой, угощала. Зулейха скучала и потому все чаще наведывалась к Зарринтач. Та угощала жену прокурора чаем, сладостями, вилась вокруг нее.

– Эй, Зулейха-ханум, ты пропадешь здесь, если не найдешь хорошей подружки, с которой можно свободно поболтать, отвести душу, многозначительно говорила она. – Думаешь, у Зарринтач нет сердца? Нет глаз? Я давно заметила, что твоя свекровь – капризная старуха. Она следит за каждым твоим шагом. О, у меня тоже была такая свекровь, она тоже зорко следила за мной. После долгих споров и скандалов я открыто сказала ее сыну: или я останусь в доме, или она! Она не пожелала изменить характер, продолжала пожирать все глазами, в конце концов, сын указал ей дорогу, и ей пришлось уйти к своей дочери. Ах, эти свекрови готовы сами выйти замуж за своих сыновей, так они ревнуют. Свекровь хуже, чем вторая жена или любовница у мужа. Тьфу! Горечь, кислятина! А взгляд ее, пронизывающий тебя насквозь, а согнутая спина! Как же ей перенести, когда она видит в зеркале свои морщины, а потом переводит взгляд на свежие, как яблочко, щеки своей невестки. Поневоле старуха начнет беситься или, как здешние крестьяне говорят, все упрямые козлы собираются в одной ее голове. Она начинает брыкаться, как мул, эта старуха. Невозможно терпеть, нельзя спокойно глядеть на ее желтую сморщенную морду, глотать ее слова, каждое по пуду весом...

Зулейха сначала выслушивала эти сочувственные излияния Зарринтач с возмущением, с недоумением, потом привыкла, и, в конце концов, собственная свекровь, старая Хатун, стала ей уже казаться тем источником зла, которое портило ее молодую жизнь...

Возвращаясь домой от Зарринтач, она косо смотрела на Хатун, ни за что ни про что обижалась, сетовала на свою судьбу, плакала.

Мехман замечал что-то неладное в поведении жены, но объяснял это тем, что она скучает без своей матери. Но, впрочем, глубоко в домашние дела не вникал, целиком отдавшись работе.

Он постепенно накапливал опыт, все глубже и глубже входил в дела. Приходилось ему выезжать в дальние села, иногда оставаться там ночевать.

Хатун подолгу не спала, дожидаясь сына. Сердце ее тревожно билось. Когда ветер стучал в дверь, она вскакивала с постели и спрашивала, дрожа:

– Это ты, сыночек?

Но на дворе бушевал только ветер. Старуха подолгу стояла у порога, наконец возвращалась, продрогшая. Просыпалась Зулейха, тяжело ворочалась, бормотала про себя: "Эта старуха и спать не дает, честное слово. Вечно суетится: Мехман не пришел, что-то с ним случилось в пути". – "А вдруг и в самом деле! – и на миг у Зулейхи сжималось в тревоге сердце. – А может быть, ему совсем сейчас не скучно? Ведь в каждом крестьянском доме есть и дочери и ласковые невестки?.."

Мысли постепенно путались, и Зулейха засыпала, а Хатун устремляла взгляд на окно, все ждала, ждала, пока не наступало утро.

Зулейха больше уже не ласкалась к свекрови, на все отвечала "да", "нет", "у меня голова болит".

Она все чаще ходила к Зарринтач. Та показывала ей свои бриллиантовые серьги, красивые кольца, золотые часы. Зулейха дивилась всей этой роскоши и, нечего греха таить, даже завидовала ей. Она очень любила блестящие побрякушки, сказывалось воспитание Шехла-ханум.

– Милая, как ты накопила столько ценностей? Откуда?

– А за что же столько лет изнуряю себя, работая в детсадах? Это же пытка, а не работа. Ты хотела, чтобы я даже эти камешки не могла собрать? говорила Зарринтач оскорбленно. И вдруг начинала хохотать. – Даже перед врагами в трудное время не надо склонять голову. Помни, ни молодость, ни красота не вечны...

– Неужели все это ты сама купила на свою зарплату? Все? Это же сокровища шаха Аббаса, милая моя.

– Конечно, зачем мне это скрывать от тебя? Некоторые из этих прекрасных вещей достались мне в подарок от первого мужа. Он тоже был, как и твой, прокурором. Ну и другие дарили мне... Родственники, знакомые. В общем накопила...

– А почему ты разошлась с мужем?

– Почему? Он допрашивал женщин по ночам...

– Ну и что же? Может быть, это были обвиняемые или свидетельницы? Зулейха старалась держать себя гордо и скрывала от подруги свою ревность, которая все росла в ней под влиянием рассказов Зарринтач.

– Если бы у него не было умысла, он допрашивал бы по ночам мужчин, а женщин днем, – отвечала Зарринтач, покачиваясь на стуле и закинув за голову свои полные руки.

– Где же сейчас твой муж?

– Не знаю. Говорят, запутался в своих романах и совсем погиб, несчастный. Я не знаю другого такого влюбчивого мужчину, как он. А на вид был такой серьезный. Из-за него вся моя жизнь сломалась. Помни, милая, мой совет, – говорила Зарринтач, все более возбуждаясь от собственных речей. Никогда не оставляй мужа без надзора. Не давай ему покоя, мучай. Едва глаза откроет утром, напоминай ему о себе. Следи за собой, шикарно одевайся, купи себе драгоценности, чтобы ты вся сверкала, чтобы он рядом с тобой казался простым пастухом. Пускай у него слюни текут, когда он взглянет на тебя. Если только начнешь его уважать, считаться с ним, он сейчас же решит: э, она боится меня. А ты наряжайся, ухаживай за собой, гори, сияй, как солнце, чтобы в глазах его рябило от твоего блеска. Знай, ничего на свете просто так не дают человеку. Все надо взять, вырвать из чужих зубов...

– Откуда взять, что вырвать? – с горечью отозвалась Зулейха. – Старая Хатун остерегает нас даже от хлеба сухого, боится, чтобы мы не объелись. "Сынок, невестка, жадность убивает человека". И стоит над нами, как курица. Не успеет Мехман поставить последнюю букву в подписи на ведомости, как вся зарплата уже у нее...

– Фи, старая она дура, – злобно проговорила Зарринтач и взмахнула руками, как будто сталкивала, убирала с пути Хатун. И с еще большей горячностью продолжала наставлять Зулейху: – Не жди от других, бери сама. Люди покоряются тому, кто берет. А кто плачет и ноет, для того вся жизнь сплошное горе и траур. Ты о себе подумай, позаботься о себе, бедненькая. Красота ведь твоя – не речка, которая пополняется во время дождя. Она иссякнет со временем. Увянет. Что же останется тебе на память о днях твоей молодости? Хоть драгоценности пускай будут у тебя, чтобы украшаться ими и прикрывать свои морщины...

Зулейха слушала эти речи, и они отравляли ее, как медленный яд.

22

Дорога была трудная, конь спотыкался о камни. Мехман только на рассвете добрался до районного центра. Человек в калошах еще издали заметил его, бросился навстречу, схватил коня за узду.

– Наконец-то приехал, наконец-то дождались мы радости, – щеря гнилые зубы в улыбке, бормотал он. – Добро пожаловать!.. Сколько дней не был, уже все беспокоились...

Хатун вышла на галерею встречать сына. Зулейха рванулась было к дверям, но пересилила себя, обиженно поджала губки и снова скрылась.

– Что случилось, мама? – спросил Мехман, взяв мать за руку и заглядывая в ее заплаканные, покрасневшие, лучившиеся лаской глаза.

– Ничего особенного не случилось, сынок, – ответила Хатун и сквозь слезы улыбнулась. – Наверно, Зулейха обиделась немножко. Ведь десять дней тебя не было. Как же ей не обижаться? Собрался на два-три дня, а что вышло? Ведь мы здесь одни... Сколько бессонных ночей провела без тебя. Дороги здесь опасные; одни горы да скалы, поскользнется конь, типун мне на язык, да полетит в бездонную пропасть... Зачем же ты так поступаешь? Разве хорошо это? Сам ты к коню не привык, с горами этими не знаком...

– Дел много, мама, – сказал Мехман, пытливо посмотрел в ту сторону, где пряталась Зулейха. – Я ведь не для своего удовольствия ездил, дело было... и чтобы прекратить этот разговор, попросил: – Дай мне воды умыться...

Зулейха и теперь не поднялась с места.

– Я понимаю, что у тебя много дел, но мы, видишь, как беспокоимся, ответила Хатун я проворно принесла воду, мыло и полотенце. Человек в калошах отнял у Хатун кувшин с водой и с улыбкой стал поливать прокурору.

Мехман умылся. Мать подала чай и, желая дать возможность молодым помириться, вышла с человеком в калошах на кухню.

– Что с тобой, моя обидчивая принцесса? – спросил Мехман шутливо. – Чем ты недовольна?

Зулейха заплакала.

– Ты все шутишь, -упрекнула она. – А я не могу больше так жить...

– Как это так?

– Как? – повторила Зулейха. И в свою очередь спросила: – Сколько месяцев уже мы здесь, на чужбине?

– Почему же на чужбине? Разве наш район не в Советском Союзе? – спросил шутливо Мехман.

Но Зулейха не слушала его. Она твердила:

– Никуда не ходим, ничем не развлекаемся. Томимся в ущелье между двумя горами, даже неба не видим... Я... я... я даже не знаю, где ты ездишь, где бываешь.

– Работать, Зулейха, много, очень много мне работать надо. И ведь ты это знаешь, должна знать.

– Работать, работать... – возразила Зулейха. – А для чего? Мацони... Черствый хлеб... Пустой стол. Пустой чай... Пустые дни...

– Так, значит, война разгорелась из-за хлеба? – все еще силился поддержать шутливый тон Мехман.

– Хорошо, не будем говорить о хлебе. Но хоть вдоволь смеяться, разговаривать, быть друг с другом можно нам или этого тоже нельзя?.. Ты меня не любишь. Несчастная я...

Человек в калошах тем временем отвел лошадь в конюшню и, вернувшись, снова поднялся на галерею, где стояла встревоженная Хатун. Прислушавшись к голосам, доносившимся из комнаты, он сказал сочувственно:

– Сколько прокуроров я видел на своем веку, провожал из района и встречал. Но сейчас я удивляюсь, глядя на Мехмана. Таких, как он, я даже не видел. Святой какой-то.

– Народ у нас скандальный. Для нашего народа все на одно лицо – и тот, кто обжирается доотвалу, и тот, кто никогда не съест лакомого куска, у них называются расхитителями. Проглотил ли ты весь мир или ни к чему чужому не притронулся – у народа одно название – расхититель. Так стоит ли с этим считаться? Стоит ли на это обращать внимание? Пускай говорят. А ваш сын даже норму продуктов, законом положенную для ответственных работников, не разрешает взять из кооперативного склада. Что за странный человек? Не пойму. Пророком нашего века хочет быть, что ли? Его устраивает кусок черного хлеба без соли да чашка холодной воды. Разве так можно? Не знаю, как он думает содержать семью, чем будут кормиться его дети? В собственном доме у него готовят плов с шафраном – не где-нибудь, а в собственном доме. И что же? Хлопает дверью, уходит...

Хатун строго, с укором посмотрела на человека в калошах.

– Кому нужны разговоры, что у прокурора собираются собутыльники? сказала она.

– И вы, Хатун-баджи, считаете, что я неправ? – как бы удивляясь, спросил человек в калошах.

– Да, неправ, человек должен беречь честь свою. Не обязательно набивать свой живот жирным пловом.

И Хатун с таким презрением сжала свои бледные губы, что человек в калошах замолчал.

Через раскрытое окно слышно было, как в комнате плакала и жаловалась Зулейха:

– Другие утопают в роскоши... а я – замужняя женщина, называется. Что у меня есть? Обручальное кольцо? Даже часов не имею.

– Значит, ты затеяла со мной это сражение из-за серег и браслетов, Зулейха-ханум? Моя мама – умная женщина. Она всегда говорит: "Награди меня не для желудка, а ради достоинства моего".

– Разве молодость моя не стоит какого-нибудь хорошего подарка, хоть одной безделушки? Ведь дело не в драгоценности, а в твоем внимании, пойми, Мехман!

– Надо протягивать ножки по одежке, Зулейха, дорогая моя. Я возьму для тебя в библиотеке книгу народных поговорок, в ней ты прочтешь: "Ножки по одежке".

– Я прочитала больше романов, чем есть томов во всей здешней библиотеке, – рассердилась Зулейха, переставая плакать. – Ни в одной книге не говорится о том, что девушка не должна одеваться и наряжаться, не должна быть красивой. Ни одна героиня романа не влюбляется в оборвыша, в неряху, в голодранца. Влюбляются в интересных мужчин и красавцев, которые способны оценить женское чувство...

– Плохие, вредные книги ты читала, Зулейха. Бульварные романы, – все более резко отвечал Мехман, возмущенный упреком жены.

– Может быть, ты найдешь какую-нибудь статью в кодексе и упечешь меня в тюрьму за это? Конечно, я тебе мешаю...

– Кто тебя подучивает, Зулейха? Опомнись...

– Почему это подучивает? Не такая уж я дура. И не немая.

– Нельзя так, нельзя...

Зулейха снова зарыдала.

Человек в калошах не выдержал

– Видишь? – сказал он, обращаясь к Хатун. – Невестка, по-твоему, тоже не права, а? Слышишь, как она упорствует?

– Не твое это дело|! – грозно ответила Хатун. – Не лезь, куда не просят...

Человек в калошах опомнился. Он съежился и втянул голову в плечи.

– А что? Что я говорю? Какое мне дело? Я бедный сторож, дворник, курьер. Я не лезу туда, куда мне не полагается совать нос.

– Тогда не болтай лишнее...

– Разве я болтун? Я простой дворник, сестра, но у меня душа болит. Зачем доводить молодую жену до такого состояния? Я их обоих полюбил, как своих родных детей. – Он ударил себя ладонью в грудь, спустился со ступенек и начал собирать бумажки и щепки под стеной, чтобы подольше послушать, что происходит в доме у прокурора.

Хатун понимала это и знала, какие сплетни и разговоры поползут теперь по городу. Хоть ей и не хотелось перечить невестке, но она все же решилась. И вошла в комнату.

– Послушай меня, Зулейха. – сказала она мягко. – Лучше быть честным пастухом, чем бесчестным султаном. До сих пор я еще ни разу не стыдилась за своего сына, и это мое большое счастье. Помни, доченька, помни, что человек с клеймом хуже заклейменного животного...

– Уй, мама, где ты, мама моя... – завопила Зулейха и зарыдала еще громче. – Все! Все в этом доме обрушились на меня, несчастную, уй, мама...

23

Человек в калошах подобрал, наконец, ключик, который долго искал. Он нащупал больное место, понял, какой конфликт может разрушить единство семьи Мехмана. Зулейха хотела хорошо жить, ей нравились драгоценности. "Вот откуда надо начинать, вот где ключ", – радовался он.

Человек в калошах обдумал план действий. Все у него закружилось, завертелось, все пришло в ход. Он побежал на склад. Мамедхан проверял счета и сшивал толстой ниткой дела, когда длинная тень из окна упала на документы, разбросанные по столу...

Мамедхан заметил эту уродливую тень и поднял голову.

– Зачем опять, Калош? А?

– Есть дело, – сказал человек в калошах и, обогнув здание, вошел. – С просьбой пришел.

– Когда же мы хоть раз придем к тебе с просьбой?

Человек в калошах оскалил зубы.

– Собака спит в тени скалы в воображает, что это ее собственная тень.

Мамедхан смутился, отодвинул счета в сторону, проворно встал.

– Калош, я всегда раб твой. Твой покорный раб, связанный по рукам и ногам.

Калош тронул пальцем лежавшие на столе бумаги.

– Я не раз спасал твою голову от петли... Помнишь?

– Хорошо помню.

– Кто знает, откуда, из-за какой решетки блестели бы сейчас твои глаза? Но недаром говорят: "Подмажь сельского старосту и тогда громи хоть все село".

– Что все это означает? Не можешь ли ты говорить попроще, Калош?

– Это означает, что мне нужны часы.

– Разве я часовщик, Калош?

– Не слышу... Нужны золотые часы.

– Откуда в этой глуши найдешь золото? Еще серебряные как-нибудь достал бы, Калош-джан, но золотые...

– Не скупись. Это нужно для дела.

Мамедхан задумался. Человек в калошах настаивал:

– Расходы твои не пропадут зря. Помни мудрое изречение отцов: "Сто дней корчуй, трудись, в один прекрасный день пригодятся тебе плоды твоего труда".

Мамедхан, поразмыслив, открыл ящик стола, достал из коробочки золотые часы на золотой браслетке и показал собеседнику.

– Подойдет? – спросил он. – Они такие же желтенькие, как те монетки, что ты собираешь. Но твой кругляшки немые, а эти тикают, говорят.

Калош взял часы, открыл ногтем крышку, осмотрел механизм, прищуриваясь, прочитал, на скольких они камнях.

– Сколько будет стоить?

Мамедхан рассмеялся и развел руками.

– Назови цену сам.

– Друзья должны торговать открыто, чтобы не ссориться. Скажи цену.

– Для кого ты это берешь?

Человек в калошах лукаво, улыбнулся.

– Как будто не догадываешься, хитрец. Для кого бы я мог приобрести такие часы?

– Ей-богу, не догадываюсь. Клянусь святым Аббасом, не знаю. Откуда я могу знать, сидя в этом душном, темном складе, что у тебя в душе?

Человек в калошах легонько потряхивал часы на ладони, любуясь ими.

– Без цены ничего не бывает. Назови сумму.

– Даром даю, бери в подарок, Калош.

– Правда? Это твое слово?

– Клянусь жизнью единственного моего дяди.

Калош недоверчиво усмехнулся.

– Я и не знал, что у меня такой любящий племянник. Ну что ж... Человек в калошах потрепал своей костлявой рукой Мамедхана по плечу. – За мной не пропадет.

Он обернул часы ватой, бережно положил в карман и вышел из склада. За ним двинулась, переползая по горячей земле, неуклюжая мрачная его тень. Человек в калошах торопился.

Мехман был на работе. Хатун готовила в кухне обед. Зулейха, как обычно, стояла в галерее и задумчиво смотрела на пустынную улицу. Человек в калошах торопливо, с горделивым видом, твердо уверенный в том, что сможет ее сейчас развеселить, заковылял по ступенькам наверх.

– Здравствуй, доченька, – сказал он, оглядевшись на всякий случай, нет ли поблизости Хатун, – Здравствуй, родная моя...

Зулейха небрежно кивнула. Но человек в калошах не смутился, не обиделся. Он подошел совсем близко к Зулейхе.

– Дядя твой немало видел на своем веку. Ты мне как родная, дочурка моя. Сама узнаешь, убедишься сама, какой я человек, как я желаю тебе добра, красавице такой. Трудно, милая, мириться с плохой жизнью тому, кто привык жить на широкую ногу. Разве я не вижу?.. – Он метнулся ближе к двери, ведущей внутрь квартиры, и позвал: – Будь добра, доченька, зайди сюда.

Зулейха, заинтересовавшись, пошла за ним.

– Вам нужны часы? – спросил человек в калошах., Зулейха даже вздрогнула от неожиданности.

– Часы? Какие часы?

– Золотые.

– Нет, ни золотые, ни серебряные нам не нужны. – Голос молодой женщины звучал печально.

– Почему? – спросил человек в калошах.

– Потому что не нужны.

– Часы всем нужны. – Маленькие глазки Калоша недоверчиво, смотрели из-под гноящихся морщинистых век. – Кто поверит, что вам они не нужны? – Он достал часы, повертел в руке, протянул ей: – Красивые, хорошие часы...

Зулейха, как будто ослепленная желтым блеском, не могла оторвать глаз от часов. Все же она сказала:

– Большое спасибо. Мне не надо...

– Нет, берите. Возьмите, не пожалеете...

Женщина, наконец, призналась:

– У нас нет таких денег...

– Потом отдадите. Расплатитесь по частям. В рассрочку...

– В рассрочку? Нет, нет... А какая им цена? – будто так, из любопытства спросила Зулейха.

– Сколько наберете, столько и дадите, – старик добродушно рассмеялся. Дядя поможет вам. Постепенно соберем. Мою зарплату добавим к вашим сбережениям, незаметно соберем всю сумму.

Зулейха испуганно глядела на него.

– Ой, что вы говорите! Мехман поднимет такой скандал, мир дрогнет, – со вздохом сказала она. – Да он, он выселит нас отсюда, – невесело рассмеялась она собственной шутке.

– Ничего он тебе не сделает, доченька.

– Да он голову мне отрубит.

– Такую красивую голову никто не решится отрубить. Бери, не бойся. Ты знаешь, что скажешь? Что это часы Зарринтач, и ты их взяла просто так, поносить. Вы же с ней, как сестры. Две души в одном сердце, как говорят.

– Ну, сказать, что мы сестры, все же нельзя...

– Э, женщине всегда нужна близкая подруга, с которой можно посекретничать. Ну, а Зарринтач – она опытная, я бы даже сказал, мудрая, так хорошо она знает тайны жизни, что лучшей советчицы не найти.

– Я не знаю, как это будет. Неловко, – все еще не сдавалась Зулейха.

Не слушая возражений Зулейхи, человек в калошах убежал, оставив часы на столе.

24

Зулейха не находила себе места. Она в волнении металась по комнате, не зная, что делать: то надевала часы на руку и любовалась их красотой, то прислушивалась к их ходу, то снова клала на стол, то прятала в ящик комода...

Наконец, выбрав удобный момент, когда Хатун вышла куда-то, она побежала к Зарринтач.

– Салам алейкум, милая.

– Здравствуй, здравствуй, дорогая. Ты что так запыхалась, гнались за тобой, что ли? – удивилась Зарринтач, внимательно посмотрев на Зулейху Сядь, отдохни, сказала она. И, обиженно надув губы, ласково спросила: – Что это за манера у жен больших людей – обязательно фасонят перед маленькими служащими. Где ты пропадала столько времени? Почему не приходила? Я истомилась без тебя...

– Ей-богу, и я скучала, – ответила Зулейха, переводя дух. – Но как-то нехорошо, я и так часто хожу... Мне неудобно.

– Почему неудобно? Ты что мне – чужая? – спросила Зарринтач с притворной нежностью. – Я и брату своему сказала, Кемалу, он секретарь исполкома, – да, я сказала ему, что мы сестры навеки, ну прямо родные сестры... Какие могут быть между нами счеты? Я сама бы к тебе ходила по два раза в день, если б не твоя свекровь.

Зулейха кое-как отдышалась. Поговорив немного о том, о сем, Зулейха, заметно смущенная, красная, взяла свою сумочку и медленно, как будто это требовало усилий, открыла ее.

– Послушай, Зарринтач, – сказала она, дрожащими пальцами доставая часы, завернутые в ватку. – Нравятся часы? – И, хотя часы шли, добавила: – Сколько сейчас точно времени? Я их заведу. Тут так живешь, что даже не интересуешься временем...

Зарринтач с жадностью посмотрела на красивую вещь. Все тело ее напряглось. Она в этот миг удивительно походила на ловкую кошку, которая видит заманчивый кусок мяса, хочет его утащить, но никак не может дотянуться.

– Прекрасные... – Зарринтач даже слюну проглотила. – Поздравляю, ми-ллая. Носи на здоровье. За сколько ты их покупаешь?

– Я, я не покупаю... Это мои собственные часы, – неожиданно для самой себя ответила Зулейха.

– А почему ты их до сих пор ни разу не надевала?

– Где тут носить их? Для чего?

Зулейха и сама не ожидала, что так ловко выпутается. Это придало ей бодрости, и она немного успокоилась.

Зарринтач взяла часы в руки, долго и внимательно смотрела на них.

– Я видела такие же у одной... – начала она, но быстро спохватилась. Наверно, просто похожи... – "ж", вырвавшееся сквозь ее мясистые пухлые губы, прозвучало, как шипение – "ш-ш-ш"...

– Что? Как у одной?.. – Зулейха побледнела, почуяв что-то недоброе в этом странном шипении. – Что ты сказала?

– Ничего. – Подкрашенные брови Зарринтач поднялись, как две дуги. – Что я могла сказать? Клянусь сестрой. Интересно, подойдет ли браслетка к моей руке? – Под этим предлогом Зарринтач снова стала примерять часы на свою руку, стараясь получше их разглядеть. Как она ни старалась, золотая цепочка не сошлась на ее полном запястье. – Застегивается, но с трудом, – сказала Зарринтач и с силой схватила Зулейху за плечо – Как бы не сглазить тебя. Ты тоже не уступишь мне, у тебя тело крепкое, как свинец. Если хочешь, мы можем поменяться часами...

Зарринтач проворно открыла шкатулку. Ей хотелось показать, что сама она пресыщена роскошью я поэтому равнодушна к ней. Она достала хорошенькие ручные часики. Зулейха чуть не вскрикнула от восторга. Как ни сдерживалась она, но в глазах ее промелькнул жадный блеск.

– Ах, какие красивые! Значит, у тебя не одни часы?

– Да, надо иметь по две штуки, – небрежно отвечала Зарринтач. – Вдруг сломаются или потеряешь, – что тогда?.. Вообще – один или одна бесполезны на свете... – У некоторых работников в селе даже и теперь бывает по две жены... Ха-ха-ха... Ну, конечно, некультурные люди, они живут по-старому... Зарринтач хлопнула руками и искусственно засмеялась. – А вообще, уже без шуток, надо быть запасливой. – Она расправила шелковую юбку на круглых своих коленях. – Иначе не проживешь.

Это уже закон такой: все, что не пополняется, обязательно уменьшается...

– Ой, Зарринтач, как мне приятно с тобой поболтать, – воскликнула Зулейха, – а наша мать такая женщина, что потоками своих поучений способна высушить все, что растет вокруг... Она ко всему придирается, во всем видит плохое. Мне кажется, она могла бы просуществовать, съедая в сутки одно яйцо всмятку...

– Да-да! – подтвердила Зарринтач, сочувственно округляя глаза.

– Этот Калош такое говорил о ней, что ой-ой... – Зарринтач покачала головой. Ей очень хотелось раздуть недовольство Зулейхи свекровью, посеять в семье раздор. Но и знакомство с прокурором она считала для себя очень полезным, хотела втереться в его доверие, стать своим человеком в его доме.

Зулейха, разумеется, не могла ей в этом помешать, но мать... Хатун такая женщина, что пуще всего оберегает честь сына.

Поэтому Зарринтач так старалась рассорить свекровь и невестку. О чем бы ни беседовали подруги, Зарринтач незаметно переводила разговор на свекровь.

– Я сама тоже обратила внимание. Она именно такая женщина... Ей ничем не угодишь... Этот Калош иногда приходит к нам, закусит немного, бедняга, или пообедает когда. Не вредный старик, не злой, слова плохого ни о ком не скажет. Но даже он буквально вопит от характера твоей вечно мрачной мамаши. Она ехидная, все время следит за тобой, за каждым твоим движением. Несколько раз я чуть было не сказала ей: "Хала, так ведь не годится". Но пришлось сдержать себя. Вдруг она ответит: "А тебе какое дело?" Все свекрови такие, не дают, невесткам поднять глаза. О своей я уже тебе рассказывала. Горький перец, а не женщина. Все они одинаково вредные, как кайма на одном и том же куске бяэи. Все. "Туда не ходи, сюда нельзя, так не стой...". Дом они превращают в тюрьму, а сами с оружием в руках стоят у двери и сторожат... Зарринтач громко вздохнула и продолжала: – И бывают же счастливые невестки, которые в жизни не видели лица своей свекрови.