Текст книги "Мехман"
Автор книги: Сулейман Рагимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)
Как бы ни любила Хатун сына, она должна считаться с характером и привычками Зулейхи.
А Зулейха уже показала свою воинственную силу, свой угрожающе поднятый кулачок.
Эти противоречия не примирить, не сгладить. Чем больше думала Хатун, тем сильнее, быстрее билось ее сердце. Где же правда? Мысленно она блуждала чуть ли не по всему свету, ступала по неровным тропинкам, поросшим колючками, переживала тяжелые муки, убегая от себя самой. Но снова материнская любовь приводила ее к Мехману: твой долг быть с ним.
Хатун слышала, что и Мехман не спит, ворочается с боку на бок.
– Почему ты не спишь, сынок? Может взбить подушку?
Хатун не хотела, чтобы сын догадался о ее беспокойстве. Она не могла видеть его задумчивым, печальным...
– Мама, а ты почему ке спишь?
– Не спится, сынок.
– Но ведь ты устала, мама?
– Сон не поможет мне.
Мехман встал, пододвинул свою кровать к кровати матери и лег так близко к ней, что почувствовал ее дыхание близ своей щеки.
– Почему так, мама?
– Причина глубока, – сказала Хатун и ласково дотронулась до Мехмана.
– Сыну своему тоже нельзя сказать об этом, мама?
– Но если сын ничем не может помочь?
– Мама, ради тебя я готов на все. Помни, ничто меня не остановит...
– Я и этого не хочу.
– Мама, добрая ты моя, ласковая, ни на кого я не променяю тебя. Слышишь? Ни за что на свете!
– Правда? – и, как будто уверовав в искренность сына, Хатун горячо зашептала: – Берегись! Оберегая себя, сынок, оберегай от опасной жадности Шехла-ханум. Будь честен перед самим собой, перед народом. Мурад, отец твой, жизни своей не пожалел за народное дело. Он работал на фабрике, за городом. Враги ненавидели его, тяжело ранили. Умирая, он взял мою руку, сказал: "Хатун, не выходи замуж, расти младенца. Когда Мехман будет взрослым, скажи ему, что это мы создали Советскую власть, не пожалев отдать за нее жизнь свою... – Пускай и они – дети наши – крепко берегут народную власть..." Я боюсь... Я боюсь, как бы не получилось так, что из-за женщин единственный сын Мурада Атамоглан оглы будет с поникшей головой стоять перед теми, за кого его отец отдал жизнь.
– Ты плачешь, мама, не плачь...
Мехман приник лицом к лицу матери и почувствовал на щеке ее слезы.
– Сын мой, не обижайся на меня, я очень боюсь за твое будущее. Зулейха стала дружить с Зарринтач. Эта дружба может стать причиной большой беды...
– Я не допущу этого, мама.
– Следи зорко, сынок. Я боюсь, что они погубят тебя своей алчностью. Остерегайся Калоша, Муртуза, даже Явер. Все они жадные, нечестные, грязные люди. И они могут запачкать тебя, – сказала Хатун и прижала голову сына к груди с такой силой, как будто хотела защитить его от жадных и хитрых людей.
Волнуясь, переговаривались мать и сын почти до рассвета. Наконец голова Мехмана прижалась к иссохшей груди матери. Он заснул. Хатун сняла платок с его головы, вдохнула запах кудрявых волос. Родной, знакомый запах. Ровное и теплое дыхание Мехмана стало согревать грудь матери. Она сидела на своей кровати, не шевелясь, боясь разбудить сына. Тяжелые мысли не оставляли ее.
– Только бы моего ягненка не обожгли волчьи глаза! – шепнула она.
36
С самого утра тетя-секретарша начала приводить в порядок зал заседаний прокуратуры республики. Она распорядилась наполнить графины свежей водой, сменить помятый чехол на кресле, проверила, вставлены ли в ручки новые перья, отточила карандаши, разложила на столах стопки белой бумаги. Она вертелась, как юла, давала указания уборщицам и завхозу, во все вмешивалась, всеми командовала. Когда, на ее взгляд, все было сделано как полагается, она, успокоенная, вернулась в приемную и начала обзванивать всех вызванных на совещание. Это тоже совершалось по заведенному ритуалу: сперва она справлялась о здоровье, потом просила прийти ровно в назначенное время и обязательно до заседания или после подойти лично к ней.
– Да, есть очень важное дело. Не уходите, не поговорив со мной. Не пожалеете...
Таким образом секретарша на каждом шагу подчеркивала свое значение в прокуратуре. О, она была незаменима в должности секретаря. Работа эта доставляла ей прямо-таки наслаждение, радость и гордость ее ни с чем нельзя было сравнить. А сегодня ей особенно хотелось показать себя перед заносчивым родственником. Пусть посмотрит этот неотесанный мужлан, как заискивают перед ней другие... Да, в дни таких широких совещаний тетя-секретарша чувствовала себя, как рыба в чистом, прозрачном озере, плыла и вдаль и вглубь, не зная усталости. Она записывала, отмечала что-то в списке присутствующих, подносила прокурору на подпись бумаги, уходила, возвращалась, гордо окидывала зал заседаний, кого-то подзывала, кому-то что-то шептала на ухо.
Совещание длилось два дня. Меликзаде, не посчитавшись с запретом врачей, все-таки пришел. Когда прения уже подходили к концу, он попросил слова, поднялся на трибуну и начал медленно, тихо говорить. Его слушали внимательно. Особенно придирчиво отнесся он к отчетам своих бывших студентов, раскритиковал даже своего любимца Мехмана, но зато дал молодежи много ценных советов.
Молодые прокуроры записывали его выступление, как лекцию в институте. Задумавшись, профессор выпил воды и сказал:
– Не вздумайте только считать себя опытными прокурорами. Вам надо еще учиться и учиться... Зазнайство, дорогие мои, скверная вещь. Особенно в наши дни – чудесные и трудные дни тридцатых годов двадцатого века. Я думал над этим, слушая ваши отчеты. Вы не должны успокаиваться. Не должны этого делать и мы. Каждый ваш недостаток, упущение надо заметить во-время и во-время раскрыть, чтобы они – эти упущения не превращались в гнойник, не разбухали... Нельзя зазнаваться, удовлетворяться достигнутым. Нельзя на ходу спать, теряя бесцельно дни и ночи... Добился малого? Сделал недостаточно? Так двигайся, действуй, работай больше, вникай глубже. Следствие, за которое ты взялся, веди тщательно, ревностно, не создавай волокиту, не откладывай со дня на день. Не так ли? – Профессор обвел взглядом присутствующих, как бы желая понять, доходят ли до них его советы, не наскучил ли он слушателям. Он чуть усмехнулся. – Да, товарищи, горькие слова напоминают лекарство, а сладкие, приятные слова – мед. Но не забывайте, что туда подмешан и яд. Я хочу вас видеть здоровыми. Не сердитесь, что я отнимаю у вас так много времени, но я хотел бы еще кое-что вам сказать...
– Пожалуйста, учитель, говорите... Просим... – раздались голоса.
Профессор снова задумался. Он смотрел то на одного прокурора, то на другого. Они сидели перед ним возмужавшие, посуровевшие. Кое-кто курил, кое-кто рылся в своем новом, набитом бумагами портфеле, – работники, самостоятельные люди. А он все еще видел в них вчерашних студентов. Как внимательно слушают его "мальчики"! Это доставляло радость профессору, и успокаивало его больное сердце. Он чувствовал себя сегодня крепче, здоровее. Может быть, болезнь настроила профессора на сентиментальный лад, что он все воспринимал сегодня очень обостренно. Впервые, кажется, с такой отчетливостью он понял, что жизнь прожита не зря, она была полезна для общества, для людей. Как седой садовник любуется выращенными им плодами, так любовался старый профессор этими молодыми людьми, заполнившими огромную комнату. Как ярко и выразительно горят их глаза, как внимательно они слушают. И Меликзаде заговорил так, будто давая последние наставления любимому сыну. Опершись руками о стол, он стоял бледный, изможденный болезнью и торопливо, боясь упустить что-либо, делился своими мыслями и наблюдениями.
– Лучше совсем не знать, чем знать наполовину. Нет ничего хуже половинчатости. А мне известно, что некоторые молодые юристы ни разу не раскрывали на местах те книги, которые закрыли здесь, окончив юрфак. Оправдываются они почти одними и теми же словами: "Столько дел, что просто утопаю в них". Я беседовал с одним товарищем. Он мне сказал: "Нет времени даже письмо написать".
Мехман смущенно опустил голову. Он восторгался учителем, его силой воли, требовательностью, энергией. Вчера этот человек казался ему приговоренным, сегодня он верил в то, что профессор выздоровеет и много еще хорошего, полезного сделает...
Профессор с горячностью говорил:
– Государственная работа требует основательных знаний, мудрой головы. Чем можно обогатить свои знания? Я утверждаю – чтением, книгой! – Профессор говорил все энергичнее и все энергичнее взмахивал своей маленькой рукой Кто бы ты ни был, а без книги, без знаний голова твоя будет пустой, как тыква. Можно ли представить себе что-либо более страшное на свете, чем необоснованный приговор, вынесенный пустым, неумным человеком? Так обстоит дело, мои дорогие. Вы простите меня за резкость. Но я бывший ваш учитель и говорю открыто. Да и к лицу ли вам, прокурорам, блюстителям революционной законности, интересоваться комплиментами? Нет, суровая правда, правда и еще раз правда... Подобно тому, как мы ежедневно наполняем желудок, так же нам следует питать и голову умственной пищей. Как известно, – профессор сделал такое движение, как будто слова его предназначались только для его учеников. Он подался всем своим туловищем к слушателям: – от того, что желудок чрезмерно набит, голова не умнеет. Напротив, избитый желудок иногда мешает думать. И тогда, тогда мы видим тупую, пустую голову, венчающую собой огромную тушу...
Профессор вдруг искоса посмотрел на Абдулкадыра, заместителя главного прокурора республики, толстый живот которого, перетянутый широким ремнем, как гора, высился над столом президиума.
– Но чем должна питаться голова? Героическими дастанами науки, умными толковыми книгами, созданными и оставленными нам мудрыми историками, теоретиками. Книга – это бессмертное духовное богатство гениев человечества, человеческого ума вообще. Что, пройдя сквозь бури долгих веков, доходит до нас, как живое? Шедевры искусства, бессмертные научные трактаты, полные глубокого смысла. Читайте побольше, любите книги, друзья мои... – И профессор опустил седую голову. Но молчание его было так же красноречиво, как его слова. И прокуроры с любовью приветствовали своего старого, больного учителя бурными рукоплесканиями.
– Простите меня, друзья, за многословие, – сказал Меликзаде, сошел, опираясь на трость, с трибуны и медленной походкой направился к выходу.
Прокурор республики вышел, чтобы проводить его.
– Старик прочел нам свое завещание, так я это понял, – негромко сказал Абдулкадыр, наклоняясь к сидевшим неподалеку от него сотрудникам прокуратуры. Огромный живот его всколыхнулся. – Но я не очень-то люблю слушать завещания, по которым мне ничего, кроме воздуха, не может остаться...
Он затрясся от смеха. Кровь прихлынула к полному лицу, оно стало еще краснее.
37
С каждым из молодых юристов прокурор республики побеседовал отдельно, каждого принял и выслушал. При разговоре присутствовали и его заместителя. Они тоже задавали вопросы, делали замечания по работе. Но Мехмана, когда до него дошла очередь, больше всех заинтересовал прокурор республики, с которым он познакомился, когда получал направление в район. Живой, веселый, он держался с молодыми работниками как равный, а не как "высокое начальство". Все интересовало, все ему хотелось узнать – и какие кадры в районе, и обеспечен ли Мехман жильем, и во-время ли доходят до него инструкции и указания из центра.
Когда беседа подходила к концу, прокурор республики сказал задумчиво:
– Вашей работой мы не очень довольны... Знаете, недостатков еще много. Но не надо бояться критики. Я считаю замечания Меликзаде верными. Старик правильно говорил, хотя и очень нервничал. Ну, это естественно, он совсем болен... Для меня каждое его слово особенно дорого... Он немного ворчун, обидчивый очень, но совесть его чиста, как кристалл. – Он стал вдруг искать глазами в списке, лежавшем на столе под стеклом, какой-то нужный ему номер телефона. И, видимо, не найдя, нажал кнопку. В дверь вскочила секретарша, она не успела вынуть папироску изо рта и теперь старалась спрятать ее за спиной.
– Мне нужен домашний телефон Меликзаде.
Тетя-секретарша щегольнула своей памятью.
– Телефон Меликзаде? Пожалуйста. Я столько лет с ним работала. – И она назвала номер. – Вас соединить?
– Спасибо, я сам... – сухо ответил прокурор республики и поднял трубку.
– Это жена профессора, да? Зивер-ханум? Здравствуйте, Зивер-ханум. Как здоровье профессора? После совещания поднялась температура? Вам не следовало его выпускать вчера. Ничего не могли сделать? Да? Нет, Зивер-ханум, нам он тоже не подчиняется, – ведь мы его бывшие ученики. Врач был? Хорошо, я пришлю врача, не беспокойтесь. Я еще позвоню...
Прокурор положил трубку.
– Я был еще мальчиком, когда начал учиться у Меликзаде... – Он показал рукой, каким он был тогда маленьким. – Меликзаде был тогда рядовым учителем. Жилось ему тяжело. Но он всегда был таким кристаллически чистым, как теперь. Это и дает ему право требовать много от учеников. Он не был революционером-подпольщиком, но он вел ярую борьбу против бакинских капиталистов, выступал в тогдашних прогрессивных газетах, защищая права бедного населения, отстаивая азербайджанскую культуру. С первого же дня революции он бесповоротно стал на сторону Советской власти... Нет, он никогда не берег себя, не жалел своих сил. Можно смело сказать, что именно он обучил и воспитал кадры юстиции в нашей республике. Он и остался таким, каким был, – влюбленным в науку, простодушным, как ребенок, откровенным, добрым. К собственным недостаткам он непримирим так же, как и к чужим...
Абдулкадыр погладил свою бритую голову, блестящую, как биллиардный шар, и сказал, ухмыльнувшись:
– Любит много говорить... Тянет этот Меликзаде. Ворочает своим языком без устали, как будто это главное занятие в жизни.
Мехман вспыхнул. И, не сдержавшись, гневно возразил:
– Совершенно не так. Это удивительный человек. Он никогда не жалел себя ради дела, ради работы. Он встал с постели, чтобы прийти сюда. Он всем готов пожертвовать ради общего дела...
Прокурор республики недовольно посмотрел на Абдулкадыра, на его толстую с отвислыми складками шею.
– Седой ученый. Эх, вы. – сказал он с упреком.
– Мы его седины не трогаем, говорим о его языке... Оригинальный старик! – пробурчал Абдулкадыр.
– По-видимому, слова профессора о людях с ненасытной утробой чем-то задели вас, – бросил прокурор республики, насмешливо посмотрев на громадного, толстопузого Абдулкадыра. Ему вспомнилось письмо, поступившее два дня назад и сигнализирующее о нечистоплотности этого человека. Впрочем, перейдем к делу. – И он повернулся к Мехману.
Мехман открыл свою папку.
– Я хотел бы разрешить с вами два вопроса. Первый касается следователя Муртузова. Я не доверяю ему. Правда, я вынужден был поручить ему ведение нескольких дел, но быть спокойным за него, не проверять каждый его шаг, каждое действие я не могу. А работать, вечно подозревая, сомневаясь в каждом его слове и поступке, – дело невозможное. Документы, обнаруженные мною, подтверждают, что он слишком часто преступал закон...
– Что же вы предлагаете?
– Надо раз и навсегда отстранить его от работы в органах юстиции.
Абдулкадыр всей грудью навалился на стол и засопел. Редкие брови его насупились.
– Я как-то был там, в вашем районе, проверял его работу. Я удивляюсь... Он очень опытный и очень неплохой следователь...
– Но нечестный, нечистоплотный. Даже с виду он напоминает мясника, раздумывающего, какой кусок мяса выбрать для шашлыка...
Мехман произнес эти слова твердо. Абдулкадыр побледнел. Он взмахнул рукой, как будто отгонял от себя видение, – Муртузов, протягивающий ему банки с медом и маслом.
– Нет, это не так. Совсем не так...
– Точно так. Именно так, – решительно ответил Мехман, выпрямившись, и ему на мгновение показалось, будто он снова спорит с Кямиловым.
Абдулкадыр решил действовать осторожнее. Он заговорил мягко, прикрывая глаза, и от этого его сходство с Кямиловым, когда тот принимал вид доброжелателя, еще больше усилилось.
– На этом вот совещании, – заметил он, – мы много толковали о кадрах. Товарищ прокурор республики лично подробно остановился на этом вопросе. Людей надо воспитывать. Я говорю именно в том смысле, что Муртуза Муртузова нужно оставить на работе, нужно перевоспитать его.
– Нет, гниль всегда надо беспощадно вырезать, оставлять только здоровые ветки и листья! – горячо ответил Мехман. – Иначе все дерево, весь организм может заболеть.
Абдулкадыр недовольно мотнул головой.
– Это записано в вашу тетрадку под диктовку Меликзаде. – Он заворочался в кресле. – Вы, юноши, просто зазубрили эти слова и повторяете их, как попугаи. Этот Меликзаде.
Прокурор республики рассердился:
– Не примешивайте к вашему спору больного Меликзаде. Он здесь не при чем...
– Как же не при чем? – Абдулкадыр показал мясистой рукой на Мехмана. Он хочет учить нас словом, продиктованным этим болтливым профессором...
– Я не учу вас, я правду говорю...
– Вот вы сами подтверждаете, что это точно слова Меликзаде, а не ваши собственные. Ха!
– Абдулкадыр! – грозно посмотрел на него прокурор республики. Возьмите себя в руки, товарищ Абдулкадыр.
Абдулкадыр мрачно засопел.
Мехман еще раз повторил свои доводы: Муртузова нужно от работы отстранить. Он просит верить, что это не личные счеты, не предвзятое отношение.
– Я верю вам, – задумчиво произнес прокурор республики. – Я верю потому, что вы – лучший студент профессора Меликзаде.
Смущенный и довольный похвалой, Мехман спросил:
– Как же быть с Муртузовым?
– Как только у вас будет достаточное основание, отстраните его от следствия и телеграфируйте лично мне.
Абдулкадыр не мог больше терпеть. Казалось, от ярости он раздулся, как шар.
– Я решительно возражаю, – сказал он. И вскочил с места. – Нельзя так, сквозь пальцы, смотреть на судьбу опытного следователя, который посвятил всю жизнь работе на пользу государства, имеет большие заслуги и завоевал уважение местного исполнительного комитета. Это было бы по меньшей мере несправедливостью.
Абдулкадыр вынужден был защищать Муртузова, рискуя навлечь на себя недовольство прокурора республики. Его знакомство со следователем было гораздо более близким, чем он хотел показать, когда говорил, будто видел его когда-то, будучи в командировке в районе. Всякий раз, приезжая в Баку, Муртузов являлся на квартиру к Абдулкадыру. Он не только привозил деревенские гостинцы. Ну кого удивишь рисом или мешочком изюма? Муртузов, садясь обедать вместе с Абдулкадыром и его женой, такой же толстой, как и муж, дамой в роскошном халате, держал себя как близкий человек. На спор он ломал с Гюльбута-ханум куриную косточку, так называемую "дужку", и, конечно, проигрывал. Проигрыш бывал немалый – отрез на дорогое платье, туфли, хрустальная ваза. Абдулкадыр только посмеивался над "неловкостью" Муртузова. Но он хорошо понимал, что тот проигрывает нарочно.
Теперь он очень боялся, как бы нити клубка, размотавшись, не дотянулись из глухого горного района до его квартиры в Баку. Он уже знал, что какое-то письмо поступило на днях в прокуратуру. После этого прокурор республики стал косо смотреть на своего заместителя. Абдулкадыр это заметил. Конечно, он принял меры. Он постарается скрыть, замять дело, но все равно, как говорят, хвост петуха уже виден... И какие темные силы принесли сюда этого мальчишку-прокурора с жалобами на Муртузова? Абдулкадыр то бледнел, то краснел, но все же твердо стоял на своем – нельзя увольнять следователя.
– Меня удивляет ваша горячность, – сказал прокурор республики. – Ведь он не будет уволен без достаточных оснований...
– У меня тоже может быть свое мнение, – Абдулкадыр старался казаться беспристрастным. Но это ему плохо удавалось. В замешательстве он ерошил свои редкие волосы.
– Трудно считать желание во что бы то ни стало выгородить Муртузова принципиальным мнением. Я призываю вас к порядку, Абдулкадыр...
Они гневно посмотрели друг на друга. Другие заместители поддержали прокурора республики и обрушились на Абдулкадыра. Даже лысина его стала красной. Он пробормотал что-то насчет склоки и подсиживания, заявил, что в республике есть еще люди, которые помнят Абдулкадыра, и вышел из кабинета.
– Да, рыба начинает протухать с головы, – сказал прокурор республики не громко, но так, что все услышали его слова. – Ничего, мы займемся этим делом. Разоблачить негодяев, не считаясь с их положением, их раздутыми заслугами.
Мехман чувствовал себе немного неловко. Он положил перед прокурором свою докладную записку и копии постановлений райисполкома, подписанные Кямиловым.
– Кямилов? – прокурор республики как будто припомнил что-то, открыл кожаную папку, вынул телеграмму, пробежал ее глазами и положил на место Потом он внимательно прочитал документы, представленные Мехманом, и показал их присутствующим.
– Да, нарушение закона налицо, – сказал один ив заместителей.
Второй подтвердил:
– Чистое самодурство.
– Самодурство? Ну, я квалифицировал бы это более точно, – отозвался прокурор республики.
– Надо написать в Центральный Комитет и в Совнарком, приложив к письму вот эти выписки...
– Других вопросов у меня нет, -сказал Мехман, убирая со стола свой блокнот и завязывая папку с материалами. – В районе убили женщину, клубную активистку. По всему видно, что это преступление имеет политическую подкладку.
– Заканчивайте следствие, – сказал прокурор республики. – Если ваши предположения подтвердятся, в район прибудет выездная коллегия Верховного суда и проведет показательный процесс.
– Следствие пока ведет Муртузов, но я выеду в район ближайшим поездом. Я не буду задерживаться...
– Смотрите, как бы он не попытался притушить это дело, – сказал один из заместителей. – Ну, может, не он сам, а кто-нибудь из его покровителей. Таких надо будет наказать со всей строгостью.
– Мы должны действовать, как хирурги. Никакой гнили в наших рядах! энергично заметил прокурор республики. – Никакой пощады взяточникам!..
– Вот именно! – откликнулся Мехман.
– Тогда надо быть бдительным! – Прокурор республики говорил совсем тихо, как будто думал вслух. – Нет, нельзя быть милосердным к врагам, к убийцам, к взяточникам и всяким прочим преступникам. Нигде – будь то самый отдаленный колхоз или маленький магазин кооператива. Нигде нельзя допускать злоупотреблений, воровства. А для этого первейшим условием, одним из главных условий является идейность, честность самого работника юстиции. Как может говорить о священности нашего закона работник юстиции, совесть которого нечиста?
– Такой не посмеет! – с волнением ответил Мехман.
– Каким мылом ваш Муртузов или наш толстяк Абдулкадыр смогут смыть пятна со своих душ, когда они запачканы до мозга костей и давно уже стали черными, как вороны? Пятна на одежде не особенно трудно вывести, но смыть пятно с души – дело невозможное. – Прокурор республики спросил у своих заместителей: – Сколько кусков мыла надо истратить чтобы смыть всю грязь с души этого Абдулкадыра?.. Так как вы намерены поступить? – обратился он снова к Мехману.
– Расследовать дело объективно, до конца, доказать, посадить на скамью подсудимых виновника. Я не вижу другого пути, товарищ прокурор.
Тот пожал руку Мехману.
– Вот так, неуклонно, неустанно отстаивайте линию нашей партии, нашего государства. Всегда оставайтесь честным и принципиальным...
Мехман почтительно склонил голову.
Выйдя из прокуратуры, Мехман сразу же пошел к профессору. У кровати больного сидела заплаканная дочь. Бледная Зивер-ханум клала ему на лоб холодные компрессы. Лицо Меликзаде пылало от высокой температуры, он был так слаб, что не мог вымолвить ни слова. Но взгляд его был выразителен и нежен, – профессор как будто напоминал ученику о своих заветах. С глубокой печалью простился Мехман с женой и дочерью Меликзаде. Он шел домой, с волнением спрашивая себя:
– Неужели взгляд профессора был прощальным? Неужели мне не суждено его больше увидеть?
38
Был выходной день. Хатун сидела дома. Она очень огорчилась, узнав о том, что Мехман сегодня уезжает.
– А ты не можешь еще на денек задержаться, сынок? – спросил Хатун. Хоть на один денек...
– Разве я тебе не надоел, мама? – пошутил Мехман, ласково глядя на Хатун.
– Нет, мне показалось, что вернулись прежние времена...
За эти несколько дней Хатун снова привыкла к тому, что сын с ней дома. Она не хотела больше расставаться с ним, не хотела отпускать его. Чем больше она думала, тем сильнее терзали ее сомнения. Она не хотела отдать сына во власть Шехла-ханум, – она презирала эту женщину. А что, если Мехман попадет в беду, пострадает из-за жадности и корыстности тещи? Разве это невозможно? Очень даже возможно. Ведь он так молод... Хатун не вынесет, если с Мехманом случится какое-нибудь горе... Мать страдала все сильнее. Мехман почувствовал это.
– Хочешь, поедем к нам? – сказал Мехман, обняв мать. – Вместе поедем, мама?
– Об этом и говорить не стоит, – ответила Хатун, печально глядя на сына. – Как бы я ни старалась, хоть бы в одном котле с Шехла-ханум варилась, – все равно мы останемся чужими.
– Почему, мама?
– Потому что, сынок, мы созданы по-разному, из разного теста сделаны.
Мехман задумался: "Мы сделаны из разного теста!" Ну, а они с Зулейхой из какого теста сделаны? Из одного? Вместе они будут бороться с влиянием Шехла-ханум или только он один?
Да, мать права. Сложное положение создалось в его семье после приезда тещи. Очень сложное. Ведь она не перестает лицемерить, не перестает лгать. Она на черное скажет белое и на белое – черное, она, не задумываясь, поклянется в чем угодно. А Зулейха? Ее никак не оторвешь от матери. Если он станет настаивать на отъезде тещи, она опять будет стонать, плакать, пугать его. А потом эта дружба с Зарринтач. Правда, следуя его настояниям, Зулейха перестала с ней общаться, но если она останется совсем одна, эта дружба может возобновиться.
Думал Мехман о Зулейхе, а возник перед ним образ Дильгуше Меликзаде, ее полные грации жесты, приветливость, скромность, ясность суждений. А ее работа? Ведь она инженер! Как счастлива семья, где людей соединили разум, общность взглядов и интересов, взаимное уважение, проверенная, испытанная любовь. А их с Зулейхой связало только увлечение. Правда, Зулейха его давно любит, со школьной скамьи. Как она плакала тогда, на скамейке в парке. У Мехмана при этом воспоминании заныло сердце, и ему очень захотелось прижать сейчас ее головку к своей груди.
– Но Шехла-ханум! Ох, Зулейха, Зулейха, если бы ты знала, какую пропасть роет между нами твоя мать с ее вечным притворством, ложью. Как вода подтачивает камень, так и эта ржавчина разрушает мое доброе к тебе отношение, разъедает мою душу.
Пока Хатун собирала сына в дорогу, Мехман ходил взад и вперед по комнате, все думал и думал о своей жизни.
Ведь если ему не удастся оторвать Зулейху от матери, вырвать ее из-под влияния Шехла-ханум и ей подобных, он не примирится, не сможет жить с Зулейхой. Что же тогда, развод? Но ведь он любит Зулейху, любит по-своему, сурово, требовательно, но любит. Ну, допустим, они расстались... а что, если родится ребенок? Его ребенок! Ведь отец не может не полюбить своего ребенка. Оставить его у жены, платить алименты! Но кто ответит за судьбу, за счастье малыша, за душу его, если он вырастет покинутым, не будет знать своего отца, если другие дети насмешками и колкостями заставят его маленькое сердце сжиматься от обиды? Кто будет виновен в искалеченной жизни этого маленького человека?
Мехману предстояло в районе много серьезных и трудных дел. Ему хотелось отдаться им целиком, со всем присущим ему пылом, хотелось заранее многое обдумать, наметить. Но мысли о личном не оставляли его в покое. Как, каким путем, какими средствами и способами обуздать аппетиты Шехла-ханум? Что сделать, как поступить, если Зулейха не изменится, а все больше и больше – и склонностями, и характером – будет походить на свою мать? Нельзя загонять язвы внутрь, их надо вылечивать до конца. Иначе рана загноится, и страшный дух разложения отравит всю семью. Как сложна жизнь, как серьезны противоречия, с которыми он столкнулся! Только одно он знал твердо – нужна незапятнанная совесть, внутренняя чистота, чтобы быть смелым, решительным, чтобы иметь право заниматься тем делом, которому он посвятил себя на всю жизнь.
Каждый поступок его должен быть безупречен, – да, весь он должен быть, как дом на холме, освещаемый солнцем, видимый отовсюду. Значит, нельзя идти ни на какие сделки с совестью. Ни на какие сделки! – забывшись, воскликнул вслух Мехман, продолжая быстро шагать по комнате.
– Я вижу, сынок, мои слова очень задели тебя, да? – спросила Хатун. Она готовила сыну в дорогу провизию. Тонкие стебельки тархуна задрожали в ее руке.
Мехман круто остановился.
– Допустим, что так. Скажи тогда, мама, как мне теперь быть?
– Сто раз отмерь, один раз отрежь, – вот так говорят, сынок.
– Допустим, я совершил ошибку. Как ее исправить?
– Я никакого ответа не могу дать тебе.
– У кого же мне просить совета?
Хатун тронула указательным пальцем грудь Мехмайа.
– Что подсказывает твое сердце?
– Оно мечется в поисках выхода, хочет найти верный путь, ищет доброго совета.
– Ой, сынок, ты задал мне очень трудный, страшно трудный вопрос...
– Кто может быть для человека ближе матери?
– Никто.
– Как же мне поступить?.. Я уезжаю. Там, дома, мне не с кем поговорить откровенно. Зулейха? Она меня не всегда понимает. И к тому же ее мать...
Хатун подняла глаза, посмотрела прямо в глаза сыну.
– С малых лет, когда я только начала лепетать, я говорила правду, сынок. Твой отец Мурад и я часто нуждались в куске хлеба. В тяжелые дни нашей жизни мы потеряли двух твоих сестер, – они были старше тебя, – и твоего брата. Но ни отец, ни я никогда даже в мыслях не совершили бесчестного поступка, а язык наш не был осквернен ложью.
– Я ведь твой сын, мама.
– Ты мое последнее дитя, мой младший, утеха моя, – сказала Хатун и, притянув к себе голову Мехмана, поцеловала его в лоб. Она вытерла слезы. – И я тебе скажу то, что у меня на душе. В огонь ты полез, Мехман, в огонь.
– И ты советуешь мне покориться судьбе и гореть до конца, мама?
– Лучше погибель, чем бесчестие...
"Почему мама так говорит? Что она знает! В чем она обвиняет меня?" Волнение Мехмана все усиливалось, сомнения росли. Снова на ум пришли эти проклятые золотые часы, которым, сам не зная почему, он придавал такое значение. "Но ведь часы привезла Шехла-ханум, – пытался он успокоить себя... – Но почему же она сама не узнала их на руке у Зулейхи? И вообще, что это была за странная шутка, почему так растерялась Зулейха?" Все смешалось в голове у Мехмана, он нервно теребил прядь своих черных волос, накручивал ее на палец.
