Текст книги "Мехман"
Автор книги: Сулейман Рагимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)
– Вы меня вызывали, Дильгуше? – с тревогой спросила она. – Может, плохие вести?
– Плохие вести? – девушка ласково улыбнулась. -Хорошие вести, отличные. Сын ваш приехал. Вот он...
Хатун обернулась, увидела Мехмана и схватила его за руки, точно боясь, что он сейчас исчезнет.
– Почему ты не написала, мама? – с упреком спросил Мехман. – Ведь ты обещала вернуться. Почему ты здесь? Да, я плохой сын, но не такой плохой, как ты думаешь...
Глаза у Хатун стали влажными.
– Что ты, что ты, сынок? Я не хотела мешать вам. Пусть у тебя будет свой дом, своя семья, дети.
Дильгуше деликатно вмешалась.
– Вашей матери у нас хорошо. Мы ее любим. Молодые работницы учатся у нее... – Она пошутила. – Мы не позволим обижать нашу Хатун...
– Вот видишь, Мехман, – не утерпела мать, – здесь я нужна.
– А мне разве ты не нужна? Разве я обидел тебя чем-нибудь? – Мехман снова взглянул на Дильгуше, как бы ожидая ее помощи.
Та поняла это.
– Очевидно, обидели. Иначе наша Хатун говорила бы иначе.
У Мехмана опустились руки.
– Конечно, я во многом виноват.
– Но если человек искренне признает свою вину, его прощают, не так, Хатун? – Дильгуше ласково положила руку на плечо старухи.
Мехман стал просить Дильгуше освободить его старую мать от работы.
– Не хочется отпускать такую работницу. Трудно.
– Но я прошу, товарищ инженер. Я хочу взять ее к себе.
– Нет, Мехман! – Хатун многозначительно посмотрела на сына. – Нет!
Дильгуше вдруг спросила:
– Простите, где вы учились?
– Я окончил юридический факультет.
– Вы, наверное, тот Мехман, о котором часто вспоминает мой отец.
– Ваш отец?
– Профессор Меликзаде.
– Профессор? Я очень хотел бы повидаться с ним, если можно.
– Отец болен. Он так слаб... – На карих глазах девушки выступили слезы. – Как хорошо, что вы приехали. Откровенно говоря, я даже хотела написать вам. Просить вас навестить его...
– Я рад, очень рад познакомиться с вами. Я очень многим обязан вашему отцу.
Раздался гудок... Хатун достала из кармана ключ и отдала Мехману.
– Смотри же, ночевать приходи домой...
– А куда же еще? Где еще я могу ночевать, если не дома.
Хатун вышла, и сразу же маленькая ее фигура затерялась среди женщин, входивших в цех.
34
Снова зашумели колеса машин, сотрясая все здание.
На улицах уже зажгли фонари, когда Мехман подошел к дому профессора... Ему открыла женщина с добрым утомленным лицом.
– Я хотел бы видеть профессора.
– Он болен, – нерешительно ответила женщина. – Я не знаю... я...
Через полуотворенную дверь донесся знакомый Мехману голос. Но какой слабый, какой хриплый!
– Кто это? – профессор закашлялся. – Пусть войдет... впустите...
Мехман переступил порог.
На тахте, на высоко взбитых подушках полулежал, полусидел профессор. На его изможденном бледном лице играла слабая улыбка.
– Это ты, друг мой? – произнес он и пожал своей горячей рукой руку Мехмана. – Как я рад.
Он попытался подняться.
– Лежи, лежи. Умоляю тебя... – стала просить жена. Но профессор не слушал ее.
– Жестоко с твоей стороны, Мехман, жестоко. Я ждал от тебя письма, подробных писем, но ты предпочел молчать...
– Профессор, простите. – смутился Мехман. – Я не думал, что вам будет интересно. Время так незаметно прошло. Очень много работы.
– А что тебе я говорил? – Только теперь профессор вспомнил: Зивер-ханум, познакомься. Это Мехман, которого я люблю, как сына. Но он оказался непокорным сыном.
– О, так это вы? – обрадовалась Зивер-ханум – Я слышала о вас. Мелик вспоминает вас очень часто... Так вот вы какой...
– Зачем скрывать, вспоминаю, – подтвердил профессор. – Я старый человек, моту признаться, хоть и не приятно. Когда-то я хотел познакомить вас с нашей дочерью. Что ж, думал я, у нас одна дочь, пусть будет и сын. Потом я узнал у нашей секретарши... Словом, поздравляю вас, будьте счастливы. Счастливы! Ничего большего и лучшего нельзя пожелать... – Больной закашлялся. Кашель сотрясал его худое тело. Зивер-ханум поспешно подала ему стакан с питьем.
И все же на Мехмана смотрели живые, горящие энергией глаза.
– Но ни ты, ни моя дочь Дильгуше не послушались меня. Девочка вообще не хотела учиться юридическим наукам, а ты не остался верным этой науке, не стал научным работником, ученым... Я не противник практической работы... Отнюдь. Но у тебя такие способности! Я от души желаю тебе сделаться исследователем... Моя Дильгуше выше всего ставит повседневную работу на производстве. Но служить теории – это значит озарять практическую работу, освещать ее путь факелом.
– Я хотел бы связать, сочетать и практику и научную теорию. Это лучше всего, ведь верно, профессор? – спросил Мехман.
– Если тебе это удастся. Но врядли. У Дильгуше совершенно не остается времени. Так она связала себя с производством, такое получает наслаждение от работы, что с трудом успевает перелистать книгу.
– Сегодня я познакомился с вашей дочерью на фабрике.
– Девочка пропадает там целые дни. В такие годы стать главным инженером – подумайте только! – всплеснула Зивер-ханум руками.
Мать долго говорила бы о дочери, но профессор прервал ее.
– Зивер-ханум! Ты позабыла про чай. А ведь в гости к нам пришел молодой прокурор. Неужели ты не напоишь его хорошим чаем?
Зивер-ханум, виновато улыбнувшись, вышла. Подмигнув Мехману, профессор шепнул:
– А теперь мы поговорим по душам. Рассказывай.
С интересом слушал больной рассказ Мехмана о жизни в районе, о судебной практике, о трудностях, с которыми тому пришлось столкнуться.
– Раньше ты был очень застенчивым. А теперь, видно, стал смелее.
Он долго еще слушал Мехмана, расспрашивал. Все его интересовало – и характер преступлений, и соблюдение процессуальных норм, и, главное, новое. Что нового увидел Мехман, что заметил.
– Задумывайся, наблюдай, осмысливай факты. Это – главное. Анализируй явления. Систематически, каждый день читай. Помни, друг мой, правовая наука занимает особое место среди других наук. Она тесно связана с экономикой, с политикой, с историей. На практической работе юрист должен осуществлять политику партии, быть особенно чистым, свято чистым... Потому что ты стоишь на страже законных прав граждан! – Профессор умолк. Он облизнул пересохшие губы, передохнул испросил: – Значит, завтра твой отчет?
– Да, профессор, мы должны отчитаться о проделанной работе...
– Из других выпускников кто-нибудь еще приехал?
– О, собралось много народу. Все наши ребята.
– Да? Я постараюсь обязательно прийти, послушать ваши отчеты. Посмотрим, как студенты оправдали себя на практике. – Профессор пытливо посмотрел на Мехмана. – Защищать права советского гражданина – что может быть почетнее, я бы сказал, священнее этого дела?
– Да, закон священен, и его надо твердо блюсти.
– Да, сын мой, точно так, – сказал профессор, любуясь выразительным лицом Мехмана. – Стоять на позициях советской правовой науки – значит стоять на позициях настоящего гуманизма. А истинный гуманизм в том и состоит, чтобы отстаивать крепкой рукой интересы большинства от врагов, от негодяев, от воров. Да, рука прокурора должна быть твердой... Я хочу присутствовать на вашем совещании у прокурора республика.
– Было бы очень хорошо, профессор.
– Или, может, вы, молодые, давно уже считаете своего учителя ни на что не годным стариком?
– Что вы, профессор, мы вас так уважаем! Человек становится старым не тогда, когда голова седеет, а когда мысли его застывают...
– Да, косность, консерватизм, вызванные старостью, нельзя прощать даже своему учителю.
Мехман усмехнулся. Меликзаде захохотал.
– О, Мехман, улыбка выдала тебя. Ты, наверное, подумал, что профессор хоть немного, да заражен старческим брюзжанием, не так ли? Я сам это чувствую иногда. Немножко консерватизма у меня уже есть. – Профессор попытался приподняться. – Может быть, я слишком погружен в теорию. Конечно и практическая работа нужна, чтобы не быть односторонним. Решено – каково бы ни было мое состояние, я завтра обязательно приду. Я... – Меликзаде осекся. На пороге стояла жена.
– Разве доктор разрешил тебе встать? – воскликнула она.
Профессор подмигнул Мехману и бодро возразил:
– В конституции не сказано, что разрешение доктора обязательно. Мы можем свободно не слушаться его, жена. Нельзя же приковать человека к постели, когда он совершенно здоров.
Приступ кашля снова потряс тщедушное тело профессора. Он упал на подушки. Мехман произнес взволнованно:
– Профессор, Зивер-ханум права... Вам нельзя подниматься.
– Видишь, жена, что значит прокурор? Придется повиноваться...
Меликзаде заметил, с какой жадностью оглядывает Мехман книжные полки и письменный стол, заваленный книгами и рукописями.
Он сказал задумчиво:
– Конечно, книга нужна каждому. Я свято чту книги, написанные во имя трудящегося человечества, во имя справедливости. Я изучаю их, непрестанно изучаю... – Профессор выпростал из-под одеяла руку и взял с тумбочки новенький томик. – Мой последний труд. Дарю тебе.
– Чудесный подарок! Спасибо! – с чувством сказал Мехман.
– Это результат многолетних размышлений. Разве можно писать, не учась, не изучая, не наблюдая, не вкладывая душу, не проводя бессонных ночей, не отдав, так сказать, света очей своих за науку? Нельзя, никак нельзя! – И снова простодушная веселая улыбка тронула бескроеные губы профессора. – А ты? Когда ты приступишь к своему труду? Или вы, товарищ прокурор, не хотите расстаться с брюками галифе и со своим званием? Нет, Мехман, ты должен сдержать слово. Поработай немного, потом вернись – подыши воздухом библиотек и книгохранилищ, приступай к научной работе. Практика даст тебе жизненную пищу для твоей научно-исследовательской работы. Я тоже хочу пересмотреть некоторые свои взгляды и высказывания, многое, наверное, придется исправить, как говорят, – помолодеть, стать пионером... Или ты думаешь, перо старого солдата юридической науки стало уже дрожать в его руке?
– Можно только завидовать седому ученому, который хочет быть всегда молодым и идти в ногу с жизнью.
Запавшие глаза Меликзаде засияли, словно озаренные мечтой.
– Конечно, будущее принадлежит вам – молодежи. Но не забывайте, что тот, кто сегодня молод, – с годами тоже поседеет.
– Головы, седеющие в борьбе за благородные цели, достойны преклонения и почета, учитель.
– А головы, седеющие бесполезно? – голос профессора звучал требовательно, будто он экзаменовал своего студента.
– Такая седина напоминает пустой колос.
Профессор порывисто приподнялся, притянул к себе Мехмана, поцеловал его, потрепал черный кудрявый чуб.
– Иметь право гордиться своей честностью, поседеть, не зная за собой никакого греха, отдать все силы сердца народу – это, конечно, великое счастье. Горе тому, кто заклеймил себя преступлением!..
Зивер-ханум придвинула круглый столик к тахте, принесла стаканы с чаем, различное печенье.
Раздался звонок. В передней послышался голос Дильгуще.
– Дочурка пришла. – Лицо профессора просветлело.
Вошла Дильгуше. На ней был скромный синий костюм, белая блузка с бантом. Вдоль спины лежали две тяжелые косы.
Она кивнула Мехману, как знакомому.
– Это я сказала ему, что ты, папа, болен.
– Ты думаешь, иначе он бы не зашел? – Профессор укоризненно покачал головой. – Значит, он явился поневоле, послушавшись тебя. Так ли ты хочешь сказать, доченька?
Мехман горячо возразил:
– Нет. Разве я мог бы уехать, не повидав вас? Это все равно, что не повидать родную мать...
Дильгуше заметила, что при упоминании о матери Мехман слегка смутился. Она деликатно пришла ему на помощь.
– У Мехмана замечательная мать. Она работает у нас на фабрике.
– Почему ты не пригласила и ее?
– О, я обязательно приглашу к нам почтенную Хатун. Я ее очень уважаю. Она прекрасная работница...
– Ваша мать еще работает? – спросил профессор. – Очень хорошо. Если бы мы не трудились – мир превратился бы в руины, в гнездо сов. Человек без работы никуда не годится. Все, что вы видите на свете благоустроенным, красивым, – все это плоды созидательного труда. Если ваша мать здорова, не изнурена, пускай работает, не мешайте ей...
Мехман взглядом попросил Дильгуше не продолжать этот разговор. Его самого удивляло и то, как хорошо девушка понимает его, и то, что он смело обращается к ней, как к старой знакомой.
– А что сказал врач? Ведь температура у папы упорно держится, не падает. Что он сказал? – настойчиво спрашивала она.
Профессор развел руками.
– Что поделаешь, девочка? Когда человек стар, медицина оказывается бессильной...
– Надо созвать консилиум, мама.
– Думаешь, консилиум что-нибудь даст? – отозвался отец. – Все это от старости. – Профессор крепче облокотился на подушку. – Никакие консилиумы, никакие высшие меры медицинской науки не в силах прекратить путь смерти. Молодость – ее враг, а старость – ее пленник. Дует ветерок, пригревает солнышко, потом наступают холода... Старость, как магнит, притягивает к себе болезни, человеческий организм не имеет уже ни силы, ни мужества, чтобы сопротивляться ей... А молодость смело подымает свой мятежный меч против любой болезни и гонит ее прочь.
Сколько бы ни бились, ни старались люди, как бы они ни продлевали жизнь человеческую – на век или на полтора, или на два века, – все равно когда-нибудь эта злая старуха-смерть накинет на плечи человеку белый саван свой. – Профессор старался шутить, но в голосе его невольно звучала печаль. – Все на свете закономерно. Одни рождаются, другие умирают. Смех и слезы, печаль и радость постоянно сменяют друг друга, как день и ночь... Ничего тут не поделаешь... Но развитие не прекращается. Движение вперед ни на миг не останавливается. Солнце всходит и заходит, звезды сияют, природа сохраняет свою гармонию, и человек, не считаясь со смертью, не убавляя шаг, подымается на высокие горные вершины. Вчера он ездил на скрипучей арбе, сегодня он стремительно летит навстречу солнцу, рассекая крыльями самолета тучи, оставив далеко позади чудо прошлого столетня – паровоз... Да, процесс материального развития, могучая сила человеческого разума уводит человека из пещер, где он прятался от диких зверей, в мир все новых и новых чудес... Многоэтажные каменные здания, электричество, кинематограф, машины приводят всех в восхищение. Жизнь не останавливается, дети мои, и хотя человек осужден на старость, он – пока молод, его кровь горяча и сердце отважно сражается со смертью во имя жизни. Поэтому надо быть в жизни полезным человеком, творить для наших будущих поколений, чтобы память о нас не угасала...
– Ты очень много говоришь о старости, папа. Настраиваешь себя на печальный лад, – ласково сказала
Дильгуше.
– Старость, девочка, это печальная книга.
– Такому жизнестойкому человеку, как ты, не к лицу пессимизм...
– Жизнь, девочка, именно теперь стала такой интересной, такой хорошей, что горько думать о конце... Так много хотелось еще сделать. А сделано мало. Нельзя отрицать истину, ссылаясь на годы...
– Такие горькие мысли надо отгонять от себя, папа. Ты только что написал книгу, ты в расцвете сил.
Выздоровеешь и снова будешь работать. Гони эти мысли, гони прочь!..
– Надо, обязательно надо. – Профессор усмехнулся. – Никакого сомнения не может быть в том, что жизнь побеждает смерть. Вы счастливое поколение, дети мои. Живите и здравствуйте... Но пусть каждый, помните, что говорил вам старый брюзга Меликзаде, совершает полезные дела для блага советских людей, пусть каждый уйдет из этого мира с чистым сердцем со спокойной совестью...
– Мы говорим о жизни, а не об уходе из жизни, – возразила Дильгуше.
– Как бы ни было горько, девочка, мы должны смело смотреть в глазе правде. Кто встретит трагедийный финал пляской?
– Герои бесстрашно, не моргнув глазом, встречают смерть.
– Во имя жизни они идут на смерть, дочь моя! Но на смерть они идут с мечом в руке – этим завоевывают право на бессмертие, на то, чтобы жить вечно в дастанах. Герои любят жизнь сильнее, чем кто-либо другой. Страсть к жизни кипит, бурлит у поэтов, ученых, художников, у героев труда, – они все силы отдают борьбе со смертью, создают, поднимаются со ступеньки на ступеньку по пути к познанию и мудрости, и дела их продолжают служить грядущим поколениям, а имена живут в воспоминаниях... Да, они идут, пробивая себе дорогу подвигами и творениями... Конечно, это тоже своего рода бунт, восстание против смерти...
– Папа, какая польза от этой пессимистической философии. Пей чай, он совсем остыл... – Дильгуше старалась отвлечь отца.
Меликзаде взял в руки свой стакан.
– Пусть вынесет свой приговор молодой юрист, – сказал он. – Или, может быть, наш прокурор мысленно перелистывает страницы кодексов в поисках подходящей статьи, по которой меня можно привлечь к ответственности за болтовню, за то, что я устроил около своей постели занятия по куцей домашней философии?.
– Нет, профессор, что вы! – Мехман ласково смотрел на учителя.
– Пора, пора вынести приговор лихорадочному бреду старика, перешагнувшего за семьдесят...
– Вы, профессор еще долгие годы будете нашей гордостью.
– Я не вложу добровольно в ножны свой меч, я хочу жить. Но как бы коварная старуха не нанесла мне удар в спину...
Мехман не знал, как отвлечь больного от разговоров о смерти.
– Раньше вы не увлекались такими рассуждениями:
– Да, рассуждения о начале и конце... Нужны ясность сознания, хорошая логика, чтобы до последнего дыхания беззаветно служить нашему гуманному строю. – И снова профессор как будто разговаривал сам с собой, как будто подводил итоги прожитому. Улыбка освещала его бледное лицо, словно под снегом теплились красные уголья потухающего костра. – Молодость безразлична к смерти. Но старость всегда вопрошает: – А начало человеческой жизни?.. А конец? Разве этот вопрос не занимал всегда умы мыслителей?
Дильгуше обвила руками шею отца.
– Ты для меня самый молодой, самый лучший...
Профессор прижался колючей щекой к щеке дочери.
– Стараясь помолодеть, я пишу обвинительный приговор старости.
– Вот так, папа, – воскликнула Дильгуше, ласкаясь к отцу. – Вот так уж лучше. Ты совсем расстроил меня своими разговорами. Нагнал тоску. – Она смахнула с длинных ресниц слезы. – Ты будешь жить до ста лет, папа. Слышишь? Обязательно!
Зивер-ханум то выходила на кухню, то возвращалась обратно. Она заметила расстроенное лицо дочери и растерянность гостя. Стараясь рассеять печаль овладевшую всеми, она, усевшись на край тахты, бодро заговорила:
– Наш Мелик очень мнительный, вздрагивает от любого шороха. Когда мы были в Шувелянах, он прислушивался к шелесту веток и спрашивал испуганно: "Что это такое?"
Профессор покачал седой головой.
– Стоит ли искать своего врага вдали, когда он находится здесь, поблизости, живет с тобой. Дети подумают, что я трус
Зивер-ханум посмотрела на Мехмана и, ласково улыбаясь, пояснила:
– То есть я хочу сказать, что как только у нашего Мелика заболит голова, он начинает составлять завещание.
– Часто менять завещание – признак слабоволия, жена. – Меликзаде немного рассердился, и это придало ему энергии. Он сел, опираясь на подушки, – Если тайну человека не узнает жена, сам бог не раскроет ее.
Но Зивер-ханум даже слушать не хотела эти насмешливые упреки.
– Это, наверно, сотое завещание нашего Мелика...
– Нет, тысячное, – почти крикнул профессор. – Будь ты хоть семи пядей во лбу, жена считает тебя несмышленым младенцем...
Мехман встал, накинул на плечи старика тонкое шелковое одеяло. Профессор признательно сжал его пальцы.
– Наша хозяйка не даст человеку даже поболтать спокойно.
Зивер-ханум поправила свои пышные седые волосы и сказала:
– Вообще, я не люблю слез, не люблю завещаний, Мелик.
– Выходит, надо быть немым и умалчивать о неминуемом?
– Можно не молчать. Но к чему поднимать шум...
– Ты поверишь, друг мой, вот такой упрямой и строптивой она была всю жизнь, с первого дня свадьбы, – пошутил профессор.
– А, по-моему, Зивер-ханум очень любит нашего учителя. – Мехман почтительно склонил голову перед старой женщиной. – Разве без любви она могла бы пройти такой долгий путь рядом с вами?
– Да, они как Лейли и Меджнун, – сказала Дильгуше.
– Ну, Лейли никогда так не мучила Меджнуна, как моя жена мучит меня. Ох, сколько месяцев я из-за нее терзался.
– Почему, мама, ты его так долго мучила? – спросила Дильгуше с любопытством. – Разве он тебе не нравился?
– Потому что отец мой не соглашался выдать меня за этого Мелика. До самой кончины своей его тревожила страсть Мелика к книгам.
– Кто же тогда двинул вперед свои войска, чтобы силой отнять Лейли у эмира? – спросила Дильгуше, веселея.
И мать ответила уже совсем весело:
– Я сама отозвалась на тяжелые страдания черно кудрого Меджнуна, носившего тогда пояс с медной бляхой.
– Сколько же лет прошло с тех пор, жена? – оживился Меликзаде.
– Прошел ровно сорок один год, Мелик.
Дильгуше посмотрела на Мехмана.
– Мама любит переводить разговор на воспоминания.
– А почему наша Зивер любит больше воспоминания, чем нынешнее? спросил профессор у Мехмана и сам же ответил: – Потому что она всегда читала увлекательные сказки и дастаны о любви.
– Да, слава аллаху, я не перелистывала никогда ни одну из тех книг, ответила Зивер-ханум и открыла дверь в соседнюю комнату. Все четыре стены уставлены были книжными шкафами. Видели вы когда-нибудь подобный океан книг? И все про законы...
– Жизнь без законов была бы сплошным хаосом. – Профессор неожиданно для всех встал и хотел подойти к книжной полке. Но Зивер-ханум схватила больного за руку и удержала.
Разговор стал более спокойным. Дильгуше рассказывала о фабрике, Мехман о районе. Зивер-ханум подала еще по стакану чая. Она заботливо положила в стакан больного варенье и помешала ложечкой. Он проследил глазами за ее движениями и снова вспомнил.
– Всему виной старость, Зивер... Когда-то я носил форму гимназиста. Пояс с медной бляхой. Разве тогда я заводил речи о смерти?
– Но и тогда тебя нельзя было оторвать от книги, Мелик.
– Разве я был тебе. недостаточно предан, Зивер... Разве можно было оторвать меня от тебя? Но теперь уже резко дует ветер старости.
– "Ветер Старости"! – повторила Дильгуше. Она старалась казаться веселой. – Папа определенно хочет стать поэтом...
Профессор не позволил себя сбить.
– Девочка, как бы мы ни старались забыть этот не преложный закон смерти, он неизменим. Зивер-ханум обидела меня. Я никогда ни в Шувелянах, ни в каком-либо другом месте не вздрагивал от шума и шороха кустарника. Напротив, я шел туда, откуда доносился этот шорох.
– Если не пугался, то зачем ходил, Мелик? – возразила жена.
– За виноградники я боялся, Зивер, за виноградные лозы. Хотел сберечь плоды труда своих рук. Если человек долгие дни, босой, неутомимо трудится на горячем песке, взращивая лозы, он не может спокойно спать, когда в саду раздается шорох.
Мехман взглянул на старинные стенные часы и стал прощаться.
– Я совсем заговорил тебя? – спросил профессор. – Но разве можно быть без спора, без обмена мнениями. Мысль человека неутомима, она рождает тысячи вопросов.
– Да, ваши слова мудры и поучительны... – ответил Мехман. Он видел, как слаб профессор, и хотел поскорее уйти, чтобы дать больному отдохнуть. Но в глазах у того снова вспыхнули веселые искорки.
– Нет уж, не до такой степени... Нельзя принимать мои слова за абсолютную истину, за догму...
– Я пойду, профессор, уже поздно...
– Но папа так рад вам, – вмешалась Дильгуше, – Не уходите...
– Мама вернется с работы, будет меня ждать, – стал объяснять Мехман, словно извиняясь. – Мне пора.
Он с уважением пожал руку учителю. Дильгуше накинула на плечи платок и проводила его до ворот.
– Заходите почаще, пока вы здесь, – сказала Дильгуше, слегка покраснев. – Папа все эти годы так много говорил нам о вас, что...
– Я приду обязательно... Конечно, я приду...
Он вышел уже ив ворот, когда из темной глубины двора снова долетел до него голос:
– Мы будем ждать вас, Мехман.
35
Всю дорогу Мехману вспоминалось внимательное, ласковое обхождение Дильгуше. Он невольно ставил ее рядом с Зулейхой, сравнивал. И все яснее становилось ему, что Дильгуше стоит выше. Какой привлекательной и достойной уважения выглядела эта девушка-инженер с открытым добрым взглядом и славным лицом. "Интересно, любит ли Дильгуше кого-нибудь?.. С кем она намерена соединить свою жизнь?" Мехман представлял себе, каким счастливым будет тот, кто свяжет свою судьбу с нею. "Да любовь и счастье.... Женитьба... Как сложно, оказывается, создать настоящую семью!" Так думал Мехман, пробиваясь сквозь тесную веселую толпу, наводнявшую улицу. Он с отвращением вспомнил Шехла-ханум, такую искусственную, неискреннюю, хитрую, все это представление, которое они с Зулейхой затеяли из-за золотых часов. Ну Шехла-ханум – это еще понятно, но почему и Зулейха, его Зулейха, тоже смотрела с жадностью на эти злосчастные часы, чего-то не договаривала... Мехман ничего не подозревал – не было оснований, но интуитивно чувствовал, что за этой историей с часами кроется какая-то ложь.
И он не мог думать ни о чем другом. Как будто выползла из-за камней ядовитая змея и с шипением стала поднимать все выше свою маленькую желтую голову. Все ближе, ближе жало. Миг – и укусит. Некуда спрятаться, некуда убежать.
Да, Мехман искал искренности, правдивости в людях, а Шехла-ханум была олицетворением притворства. Какое-то тяжелое сомнение непрестанно, неотступно беспокоило его, точило сердце... Как говорил сегодня профессор Меликзаде, слушая рассказ об убийстве Балыш, внутренние противоречия возникали в семье, сталкивалось старое и новое. Так и у них с Зулейхой. Да, Зулейха стройна, красива, черные волосы ее вьются, а если она смеется, сверкает ряд чудесных белоснежных зубов. Ее большие карие глаза пылают страстью, когда она целует, шепчет ласковые слова. Мехман не может остаться равнодушным, холодным., когда жена кладет ему на плечо руку или треплет волосы. Любит ли он свою Зулейху? Да, любит. Но почему она так беспрекословно повинуется матери, почему во всем согласна с ней? Стоит ему вспомнить об этом, как все в нем содрогается и возмущается. Какое бедствие принесет их семье эта покорность Зулейхи своей матери!..
Обуреваемый тяжелыми мыслями, Мехман вышел на сравнительно безлюдную улицу, свернул в переулок, подошел к дому и открыл знакомую дверь. Щелкнул выключатель. Свет небольшой электрической лампочки озарил родной очаг.
Мехман снова сидел за столиком, за которым сиживал школьником, а позднее студентом. Как много узнал он за этим столом, как далеко, в какие далекие страны уносила его фантазия, когда он готовил уроки...
Но мысли о Зулейхе не оставляли его. Он начал перелистывать книгу, подаренную ему профессором, но не мог усидеть на месте и долго прохаживался в раздумье по комнате. Наконец пришла Хатун. Лицо ее вспыхнуло от радости. Какая мать не забудет об усталости, увидев родное дитя, с которым так давно рассталась?..
Хатун как будто ожила. Бодро и охотно хлопотала она по хозяйству, подогревала обед, приготовленный с утра.
Мехман смотрел на натруженные руки и согнутую спину матери и с каждой секундой чувствовал себя все более виноватым перед ней.
Как могло получиться, что он разлучился с ней, позволил ей уехать? Хатун уехала, а вместо нее появилась важная Шехла-ханум.
Голос матери вывел его из задумчивости:
– Садись к столу, сынок...
Он подошел к рукомойнику, вымыл руки.
Хатун села напротив сына, но не дотрагивалась до еды. С любовью смотрела она, как Мехман ест суп. Мрачные складки на его лбу разгладились.
– А ты, мама? – Он вдруг заметил, что мать даже не дотронулась до ложки. – Замечательный суп... Никто не умеет так готовить, как ты...
"Даже та, городская?" – как будто взглядом спросила мать. Но тотчас же опустила голову.
– Ты кушай, сынок, кушай, пока не остыло. Мне что-то не хочется.
Хатун налила из погнутого жестяного чайника, гревшегося на керосинке, горячего чаю. Мехман пошутил:
– Мама, когда хозяйка дома не ест, у гостя кусок застревает в горле...
– Ты ведь не гость, сынок. Пей...
Мехман не нашелся, что ответить. Он наслаждался покоем, уютом, тишиной. Родные стены, родной дом!..
Хатун не сводила глаз с возмужалого лица сына. Какой он красивый! Но почему он так задумчив, чем встревожен? Болеет душой о чем-нибудь? Скучает о молодой жене? А может, просто устал с дороги?
В голосе Хатун звучала тоска. Аллах ведает, когда еще ей удастся увидеть сына, когда еще он сядет с ней за один стол. Птенец оперился и вылетел из гнезда.
Она согрела воду, вымыла ему голову, причесала, завязала волосы белым платком. Мехман, как маленький, покорно подчинялся. Она достала из его чемодана чистую сорочку, заштопала дырочку в носке, неодобрительно покачав головой. Наконец Хатун постелила сыну на кровати покойного Мурад киши. Мехман разделся, лег. Хатун потушила свет и тоже легла. Но оба они не спали И мать, и сын думали о своем, но мысли их вернулись к минувшим дням. Мехман вспомнил годы юности. В этом доме, в этой комнате мечтал он о будущем, выбирал профессию. На эту кровать он взбирался, когда был совсем маленьким, и она казалась ему такой высокой, такой широкой. А когда он болел, мать клала ему на лоб свою руку... Она покупала ему халву, леденцы, орехи. "Отчего детство бывает так сладко?.. Отчего только в детстве человек согревается дыханием матери? Потом приходят заботы, вытесняют из памяти мать... Это несправедливо..."
А Хатун вспоминала, как Мехман ползал по полу, а потом, шатаясь, сделал первый шаг по комнате, как он впервые пролепетал слово "мама". Он обнимал ее колени и слушал сказки. С какими большими надеждами она растила сына, мечтала о светлом его будущем.
Отчего же так редко исполняются наши желания? Почему судьба дает человеку совсем не то, к чему он стремится, о чем мечтает? Я надеялась: вот Мехман вырастет, станет мужчиной, я буду окрылена его счастьем. Теперь его матерью стала Шехла-ханум. Наверно, Мехман сто раз в день говорит этой толстухе "мама". И снова, со всеми подробностями, вставали перед ее взором детские годы Мехмана. Вот он улыбается в люльке. Вот он ползает по полу, встает и падает, переступает ножонками, хватаясь за стулья, за стены. Вот уже он ходит в школу с сумкой в руке. Вот он возвращается смеющийся, довольный. Хатун встречает его у порога, прижимает к груди со всей бурной силой материнской любви, целует, забирает у него сумку, которая волочится чуть не по земле, гладит его черную кудрявую головку.
– Сыночек мой, как ты сегодня отвечал на уроке? Что сказала тебе учительница, довольна ли она тобой? – спрашивала она.
Мехман всегда возвращался из школы голодным, как собачонка, хватал побыстрее ломоть хлеба и, торопливо жуя, отвечал на все вопросы матери. Да, ей не приходилось бранить мальчика, он, слава аллаху, учился не плохо.
А дни, когда он приносил похвальные грамоты? Матери казалось, что все богатства мира он дарит ей. Как не любоваться мальчиком, не выполнять все его желания, не целовать его смуглые щеки, сладкие, как персик... Где же минувшие дни, те счастливые часы, минуты?.. Куда ушли, куда исчезли они все? Почему же должно быть так? Виновна ли Хатун в этом сама или она напрасно терзается?.. Нет, не она обидела Мехмана, уехав от него. Она даже не представила себе, что можно хоть один день провести в разлуке с сыном. Кто-то другой ранил, сокрушил, разбил ее сердце. Но кто? Слишком тяжело было задавать этот вопрос – кто? Будущая жизнь Мехмана связана теперь с Шехла-ханум. Зулейха по натуре не плохая, но она полностью во власти матери. Каждая женщина воспитывает ребенка по-своему.
