Текст книги "Мехман"
Автор книги: Сулейман Рагимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)
Мать пристально следила за ним. Она положила небольшой сверток в его чемодан.
– В дороге раскроешь, сынок. Покушаешь...
Мехман вздрогнул, как бы очнувшись.
– Для чего ты это делаешь, мама? Зачем беспокоишься?
– Сядешь в вагон, спокойненько покушаешь.
– Спокойненько... – с горечью повторил Мехман. – А там?
Материнское сердце сжалось от боли. Мехман посмотрел на часы.
– Ну, мне пора, – сказал он. – До поезда осталось полчаса.
Хатун посмотрела через окно во двор.
– Солнце уже садится.
Мехман встал.
– Я пойду, мама.
– Успеешь, рано еще... – Хатун накинула шаль и стала искать ключи, чтобы запереть дверь снаружи.
– Не провожай меня. Тебе тяжело будет возвращаться одной.
– Зато мы еще побудем вместе...
– Тогда, мама, может быть, поедем?
– Я же работаю, Мехман.
– Можно написать Дильгуше-ханум, она все уладит.
– Дильгуше-ханум. Какая это Дильгуше-ханум?
– Главный инженер. Она дочь моего профессора...
– Стыдись, Мехман, при чем здесь дочь твоего профессора? Я ведь не лично у нее служу... Может быть, она и разрешит мне уйти с фабрики. Но разве я сама захочу этого? Покойный Мурад говорил, что хлеб, который ешь со спокойной совестью, который ты заработал собственным трудом, – слаще меда.
– А разве мы с тобой чужие? Разве мой хлеб – не твой?
– Я уже сказала свое слово, сынок.
– Ты упорствуешь, мама. Ты обиделась из-за горста соли. Из-за щепотки соли.
– А как, по-твоему, надо было допустить, чтобы щепотка соли превратилась в целую соляную гору?
Мехман понял, что мать тверда и непреклонна. Она никогда не примирится с Зулейхой. Через это препятствие не перешагнешь. Он чувствовал себе таким беспомощным.
– Пойдем, сынок, не то опоздаешь на поезд...
Молча сели они в трамвай, молча приехали на вокзал. Хатун вспомнился первый отъезд сына. Тогда они ехали втроем. Она посмотрела на место под фонарем, где стояла разряженная Шехла-ханум. Какие улыбки Шехла тогда расточала, какие торты принесла на вокзал, как умоляла ее "смотреть за детьми" – О, эта жен щина умеет набить себе цену.
Мехман поцеловал мать. Седые волосы ее развевались, колеблемые ветерком. Она не замечала этого. Все ее худенькое тело дрожало. Мехман едва успел войти в тамбур, как поезд двинулся. Мехман высунул голову в окно. Провожающие махали платками. Только Хатун стояла неподвижно! Слезы застлали ей глаза, и она, как сквозь туман, видела поплывший вдаль поезд, голову сына, его машущую руку... Когда она утерла краем черного платка слезы, поезд был уже далеко-далеко. Хатун медленно повернулась, прошла сквозь толпу и спустилась по каменным ступенькам перрона вниз.
39
Мехман приехал в районный центр. С тяжелым сердцем поднялся он по лесенке на галерею. У него не было ощущения, что он вернулся домой. Дом остался там, в Баку, где жила мать. Тяжелая сцена прощания все еще не изгладилась из его памяти. Только когда Зулейха, вскрикнув от радости, повисла у него на шее, Мехман смягчился, почувствовал себя не таким одиноким.
Шехла-ханум встретила зятя очень любезно. Человек в калошах из сил выбивался, стараясь показать, как он рад. Сразу же появились Муртузов с женой. Мехман отвечал на вопросы холодно и неохотно, но никого это не смущало, все объясняли его молчаливость усталостью с дороги. Вскоре гости разошлись. Хозяйки не удерживали их. Как только захлопнулась дверь, Шехла-ханум бросилась к маленькому чемодану, с которым зять уезжал в командировку, открыла крышку и под предлогом, что надо разобрать вещи, принялась искать подарки. Она обшарила все углы и, наконец, наткнулась на флакон.
– Зулейха, смотри духи...
Радость Шехла-ханум была недолгой. Мгновение – и она сообразила, что это тот самый флакон дешевого цветочного одеколона, которым Мехман вытирался после бритья.
Как будто пуля пронзила сердце женщины. И это все? Все, что Мехман привез? А подарки?
Зардевшись от негодования, брезгливо поджав губы, она сказала:
– Стоило тащить из Баку эту бутылку... Зачем она нам? Этим одеколоном только руки мыть... микробов уничтожать...
Мехман промолчал.
Разбирая носки и рубашки, теща продолжала:
– Навестил бы хоть перед отъездом тетю. Если бы ты сказал ей, что уезжаешь, она...
– Мы каждый день встречались в прокуратуре, – недовольно отозвался Мехман. – Не мог же я проводить с ней все время.
– Неужели она ничего не послала племяннице? Не поверю.
– А Зулейха разве посылала ей? С какой стати она должна дарить племяннице?
Шехла-ханум ловко извернулась:
– Просто ей в голову не пришло, что ты возвращаешься с пустыми руками. Ведь это неприятно. Сын приезжал к себе домой, а его мать даже не передала невестке что-нибудь на память, – удивительно! – Шехла-ханум стала в воинственную позу, словно наносила удар по далекой тени Хатун. О, она уверена была, что Мехман снова попал под влияние Хатун. – Бедная девочка ночи не спала, поджидала тебя. Но, увы!.. И есть же такие свекрови-мучительницы, ни за что не позволят сыну создать семью.
Мехман стиснул зубы, чтобы не отвечать. Он прилег на тахту, пытаясь уснуть, но не мог и вскоре ушел в прокуратуру. Немного спустя он позвонил Джабирову и попросил его зайти. "Есть", – по-военному кратко ответил тот и, на ходу поправляя ремень, быстро направился в прокуратуру. Справившись о здоровье прокурора, поздравив его с приездом, он сразу сообщил о хищениях в детском саду.
– Много грязных дел раскрывается, товарищ прокурор, – сказал Джабиров. – Эта Зарринтач не очень-то считалась с тем, где государственное добро, а где ее личное. Но, к сожалению, есть большая помеха.
– Какая может быть помеха? Разве дело так запутано? – спросил Мехман. Надо тщательно проверить, расследовать и, если она действительно виновата, привлечь к ответственности.
– Я не то имею в виду, что трудно расследовать, нет, – сказал начальник милиции и придвинул свой стул поближе, – Зарринтач два дня назад справила свадьбу, вышла замуж за Кямилова.
– За Кямилова? Разве у него нет семьи?
– Говорят, он давно разошелся с женой. Она у него старая была.
– А дети? Неужели у него не было детей?
– Он говорит, сын его давно женился, дочери тоже вышли замуж, а жена уже несколько лет как умерла. Она жила у младшей дочери. Его даже не было рядом, чтобы закрыть ей глаза. И детей он тоже давно не видел.
– Вот так отец... Нехорошо...
– Да, у них так. В семье несплоченной, недружной все, что хотите, может быть.
– Это верно, – подтвердил Мехман. Подумав, он спросил: – А может быть, Кямилов ничего не знает о проделках Зарринтач?
– Как? – удивился начальник милиции. Глаза его широко раскрылись. – Она его давняя любовница. И ее, и брата ее он пригласил сюда из другого города и устроил их на работу. Брата он сделал секретарем, хоть тот совсем малограмотный, а сестру назначил в детсад. Дни и ночи он проводил у них на квартире, ел, пил, отдыхал в свое удовольствие. Как мне поверить, что он не знал, сколько получает заведующая детсадом?
– Ах, вот как... Что же, по-вашему, для жены председателя райисполкома никакие законы не писаны?
– Выходит так, товарищ прокурор. Ничего не поделаешь. Нехорошо получается, очень нехорошо. Муж на таком посту, а жена будет сидеть в тюрьме. Это же скандал!
– Скрыть преступление – это еще больший скандал, товарищ Джабиров. Я за правду, только за правду.
– Да, только истина, истина – и ничто другое! – согласился начальник милиции. – Но, сказать откровенно, просто голову теряешь.
– Для того, чтобы чувствовать себя крепким в борьбе, надо быть уверенным в своей правоте. Под какой бы маской ни скрывался преступник, надо сорвать с него маску.
– Трудно будет, – сказал начальник милиции, покачивая головой. Он даже притопнул ногой, обутой в огромный сапог. – Очень трудно будет. Сорвать такую плотную, такую громадную, отлитую из чугуна маску...
– А если в ближайшие дни маска станет полегче, тогда что?
Начальник милиции вскочил с места и пригнулся ухом к губам Мехмана.
– Умоляю вас, товарищ прокурор, скажите: как, каким образом. Хоть шепотом, хотя бы намеком! Произвол этого самодура и мне надоел.
Мехман засмеялся.
– Шепотом немногого добьешься, товарищ начальник. Зачем я буду говорить еле слышно, ведь я не охрип. И вот тебе доказательство, – если б я только шептался да секретничал, бедняга Саламатов до сих пор сидел бы в тюрьме. Нет, если нарушен закон, надо говорить об этом громким голосом.
– Эх, молод ты еще, молод! На все смотришь сквозь увеличительное стекло. Для чего так делаешь? -Джабиров даже нахмурился от обиды. Послушай, пятнадцать лет я колю дрова, поддерживаю огонь в аду, ты не доверяешь мне. Всякую новость превращаешь в тайну. Откровенно говоря, я большой любитель новостей, товарищ прокурор.
– Государственную тайну надо беречь, товарищ начальник.
Джабиров вздохнул.
– Не обижайтесь, товарищ прокурор, но у вас тяжелый характер. Честное слово, тяжелый. Ну что за секрет может быть от меня, от Джабирова, сына каменщика, который как в двадцатом году взял оружие в руки, так и теперь, в тридцатые годы, его не выпускает.
– Не поверяй тайну другу, ведь он тоже имеет друга своего. Слыхал ли ты такую поговорку, товарищ Джабиров? Или, может быть, встречал в какой-нибудь книге, а, начальник?
– Нет, книги я читаю с трудом. – Джабиров покачал головой. – Клянусь вам. Поймать преступника мне и то легче, чем читать книги. Очень уж скучно пишут, товарищ прокурор, пишут как-то непонятно, урывками... И потом, скажу открыто, терпения у меня нет. А откуда ему быть у меня? Один такой злодей, пойманный мною бандит, обросший мохом, может истрепать все нервы... Вы же сами видели. Нагло говорит тебе в лицо, что не только поджег десять тысяч снопов, но еще любовался их пламенем, стоя у Черной скалы. А сколько таких мерзавцев трепали мои нервы за пятнадцать лет? Сколько огней, сколько пожаров видел я? Клянусь вам, товарищ прокурор, когда я перелистываю эти книги, похожие на сказки, когда я читаю эти отрывистые слова и фразы, гнев охватывает меня. Зачем? К чему? О чем? Газеты – другое дело, их хоть легче читать. Там все конкретно, строки такие короткие, связные.
– Значит, художественную литературу вы не читаете?
– Какую, какую литературу, товарищ прокурор?
– Ну, романы, повести, стихи...
Начальник милиции всплеснул руками.
– Помилуйте, это же занятие для влюбленных девушек, – воскликнул он и захохотал. – Разве подобает мне читать "Лейли и Меджнун"? Но ничего... – Он поправил на боку свой револьвер в деревянной кобуре. – Я не трусливее тех, кто наизусть учит такие книги. Извините меня, но мне встречались люди, которые кичатся тем, что знают все стихи и песни, а когда встретится им лающая собака, дрожат от страха... На мой взгляд, без стихов и песен можно прожить. Другое дело – поговорки.
Попадаются такие мудрые. Я сам их немало знаю. "Не вступай на мост, перекинутый плохим человеком, пусть лучше поток унесет тебя". "Лучше пусть тебя съедят львы, чем искать защиты у лисицы".
– Вот это хорошая пословица, начальник. Не ищи защиты у лисицы.
– Да... "Друг-то друг, а сел на голову вдруг!" Или: "Халиф я – владыка этих мест, и лишь в Багдаде такой еще есть".
– Верно, хорошо ты поговорки знаешь, товарищ Джабиров. "Халиф я владыка этих мест". Эта пословица очень подходит к Кямилову. Я тебе верю, человек ты честный. Ho о книгах ты рассуждал очень неправильно – И вдруг спросил: – А кодекс знаешь?
– Наизусть знаю с начала до конца, – ответил начальник и погрозил пальцем. – На этом вы меня не поймаете. Не раз посылали меня на милицейские курсы. Ведь я на этом посту с двадцатого года, с времен ревкома. Был просто милиционером, потом сделался старшим и вот вырос до начальника. – Джабиров добавил, смеясь: – А любовные книги превращают человека в бабу. Нет, что вы, товарищ прокурор, я не могу отрастить себе кудри да зубрить разные стишки. Вот смотри, с первых дней Советов я не расстаюсь с этим именным маузером. С того дня, когда еще веревкой мерили да делили землю, и до настоящего времени.
Начальник милиции хотел было достать револьвер, чтобы показать дощечку с надписью, но Мехман жестом остановил его.
– Я знаю... Я читал...
– Вот так, мое дело скакать на коне. Нет, товарищ прокурор, дорогой, не припирайте меня к стене этим Лейли-Меджнуном... Этот роман про любовь лучше поручите проработать заведующему загсом, потому что его дела женить да разводить... – Джабиров громко, простодушно захохотал. Даже слезы на глазах у него выступили. – Вот, ей-богу, поэтом вздумали меня сделать. У каждого свое призвание. Ты говори со мной о таком бандите с волосатыми ушами. Говори о том, как их ловить, этих гадов. Говори о том, как надо сдирать шкуру с подбитого козла. Говори о том, как надо беречь социалистическое имущество. Говори о том, как надо железной рукой хватать кулака, чтобы он взвыл, как волк. Говори о том, как скачут на коне, рубя врагов налево и направо.
Мехман, улыбнувшись, сказал:
– И еще о Зарринтач говори.
– Нет, о ней пускай говорит Кямилов. Потому что по мановению его руки загс явился прямо к нему домой и там все оформил.
Мехман взял материалы – копии счетов детского сада, акты о списании денег, истертые ведомости, которые принес Джабиров, и, задумчиво потирая рукой лоб, стал их просматривать.
Начальник милиции спросил:
– Мне можно уйти?
– Пожалуйста. Я сам теперь разберусь. И поговорю с Кямиловым.
– Нет, нет, товарищ прокурор, – задержался Джабиров. – Не думайте, что я испугался. Я тот самый
Джабиров, который сражался с бандитами. Я не из трусливых.
– Я знаю это, – просто ответил Мехман.
Джабиров все еще стоял на пороге.
– Конечно, лучше вам самому вести это дело... Но я буду помогать во всем. – И он с неожиданной горячностью добавил: – За вас, товарищ прокурор, я в огонь брошусь. Клянусь жизнью! И глазом не моргну.
40
Кямилова очень беспокоило, что, несмотря на телеграмму, посланную в прокуратуру республики, Мехман вернулся обратно очень уверенный в себе и сразу же энергично взялся за работу. "Как это может быть, что не приняли во внимание телеграмму такого человека, как я? Я ведь не прыщик какой-нибудь, не мелюзга, а, можно сказать, – гора, авторитетное лицо!" Кямилоз метался, не находил себе места. Он перекладывал бумаги, лежавшие перед ним на столе, но за какую ни брался, ничего не понимал, сердился и отбрасывал от себя все эти прошения, заявления, протоколы. Такая, ярость овладела им, что он готов был чуть ли не камни грызть. "Что происходит на свете, я даже разобрать не могу", – подумал он, вылез из кресла и начал прохаживаться по кабинету.
Нервным, резким движением Кямилов открыл окно, но все равно ему не хватало воздуха. Так до конца рабочего дня он метался по кабинету и, наконец, вернувшись домой, пожаловался молодой жене, нарядившейся к его приходу, на головную боль. Зарринтач очень испугалась и хотела срочно вызвать врача, но Кямилов не согласился. Он только рукой махнул: "Пустяки... Пройдет." Ему не хотелось признаваться в истинной причине, вызвавшей головную боль, показывать свою беспомощность.
Ведь Зарринтач привыкла считать Кямилова очень высокой, недосягаемой персоной, вот именно как гора, – а теперь открыться перед ней и показать, что он вовсе не гора, а всего-навсего лишь низкий холмик? Бугорок? Нет, этого он не мог перенести!.. Никогда Кямилов не смирится, не унизит себя до такой степени, не изменит своей гордой натуре. Даже не поймешь: откуда взялся этот молодой парень, эта пародия на прокурора, который стал рыться среди всяких бумаг и портить Кямилову настроение? Не поймешь, почему это Вахидов так крепко держится за прокурора и во всем его поддерживает. Смотрите только, какая неразлучная парочка – секретарь райкома Мардан Вахидов и районный прокурор Мехман Атамогланов! Секретарь сам посылает за прокурором машину, чтобы отвезти его к поезду. Кямиловым, старым работником, человеком, имеющим вес в республике, секретарь -пренебрегает, а связывается с каким-то молокососом. Да!.. Авторитет Кямилова явно рушится... Как же это так?.. Почему так получилось?.. Уходит, колеблется под ногами почва, позиция перестает быть твердой. Как спастись от землетрясения?.. Он не хотел поддаваться таким чувствам и мыслям, не хотел терять надежду и падать духом. Но чем больше размышлял Кямилов, тем страшнее ему становилось. Конечно, он так легко не сдастся, не так уж он бессилен и беспомощен... А может быть, он и не так силен? Крики и шум, угрозы по адресу подчиненных – ничто не могло вернуть ему бодрое настроение. Он не мог больше коротать свои дни, крича и угрожая. Он старался внушить себе, что Кямилов непобедим, что его, как богатыря Рустама Зала, нельзя свалить, – но и это не помогло. А разве он мог признать, что запутался? Могло ли это быть, возможно ли это? Кямилов томился, поворачивался с боку на бок. Под его огромной тушей дрожала никелированная кровать. Ему никак не удалось забыться крепким сном. Лучше встать, дойти до райисполкома, войти в свой кабинет, взять телефонную трубку и начать звонить в разные учреждения, разным лицам, говорить о делах... Лучше уж шуметь и греметь, пусть каждый слышит мощный и оглушительный голос своего председателя. Нет, никак нельзя скрываться дома, запираться у себя в спальне. В последние дни Кямилов любил свой кабинет больше, чем когда-либо прежде. Он не хотел ни на минуту покидать его. Этот кабинет, который раньше не так уж и привлекал его, не особенно нравился, сейчас с каждым часом становился в его глазах лучше, уютнее, красивее... Вот стенные часы, ряды стульев, столы, покрытые красным сукном, мягкий диван, несгораемый шкаф, олицетворяющий силу и права своего хозяина, телефон на столе. Даже горы и скалы, виднеющиеся из окна, – все это нагромождение камней, – все мило, дорого сейчас Кямилову... Но почему? Почему? Ведь до сих пор было совсем не так, вот этот самый кабинет не казался ему таким красивым. И отчего Кямилов так тревожится, когда пока что ничего особенного не случилось? Он сам не мог понять этого. "Почему мое сердце отяжелело, как свинец?" Очевидно все это из-за Мехмана, из-за того, что он роется в груде постановлений о таких вот негодяях, как Саламатов.
Кямилову и в голову не приходило думать о своих ошибках, о своей грубости. Обо всем, что могло умалить его гордость, его величие, он и знать не хотел. Нет, скорее вернуться в кабинет, ухватиться за трубку обеими руками, накричать на телефонисток, испытать свою силу.
Кямилов проворно встал, пыхтя и сопя оделся и, ничего не объясняя сонной Зарринтач, вышел. Запыхавшись, влетел он в свой кабинет, зажег лампу, внимательно осмотрелся. Все было на месте – стулья, несгораемый шкаф. Он уселся и стал беспрерывно звонить, поднимать людей с постели, будить, действительно, создал шум. Отовсюду ему отвечали вежливо, с уважением. Так в чем же дело, откуда эти страхи, что вселились в его сердце? Он поднялся, тихо свистнул и, немного успокоившись, стал гулять по кабинету. Наконец он позвонил: Муртузову.
– Муртуз, загляни ко мне, деточка.
Кямилов даже не дождался "баш-усте" Муртузова, положил трубку на рычаг, засунул руки в карман своих наутюженных галифе, обтягивающих толстые, как бревна, ноги и уставился на носки сапог.
Так дела, в общем, не так уж плохи...
В приоткрытую дверь просунулась голова Муртузова.
– Салам, – поздоровался Муртузов и осторожно спросил: – Можно войти?
– Пожалуйста, Муртуз.
– Стоит вам приказать, мы всегда к вашим услугам.
– Что нового, Муртуз?
– Все по-старому, лишь здоровья хочу вам еще раз пожелать, товарищ Кямилов.
– Почему ты так запыхался? А?
– Шел быстро.
– И очень хорошо сделал, Муртуз. – Кямилов достал из пестро размалеванного портсигара папиросу и зажег. – И хорошо сделал, что торопился, Муртуз. Я не люблю ждать. – И сразу же спросил, яростно сжимая папиросу в зубах: – С какими новостями вернулся прокурор? Как его настроение? Такой же самодовольный, как и был?
– Настроение у моего начальника блестящее.
– В каком это смысле блестящее? – Кямилов стряхнул пепел. – По каким это признакам его настроение кажется хорошим?
– Повидимому, работу его одобрили, сказали ему "яхши".
Кямилов не хотел даже слышать слово "яхши" применительно к Мехману.
– Гм! "Яхши", говоришь? Он вылетит отсюда с таким звоном, что сорок лет у него будет звенеть в ушах. – Кямилов, позабыв, что на краю пепельницы дымится положенная им папироса, достал из портсигара другую и стал нервно постукивать ею о крышку. – Итак, что же ты скажешь?
– Впечатление такое, товарищ Кямилов, что земной шар, прокуратура, комсомол – все это стало существовать только со дня рождения этого Мехмана...
– Как это так?
– Он с таким видом роется в делах, так старается во все вникнуть и во все вмешиваться, как будто земля перестанет вращаться, если не он...
– Ну, а ты плывешь по поверхности и, главное, боишься навлечь его гнев?
– Чем я заслужил такое недоверие? Э, товарищ Кямилов, даже длинный летний день кончается и начинается новый день.
– Не для того ли ты провожал из районов столько прокуроров, чтобы стать прислужником у этого мальчишки?
Муртузов хихикнул, покачал лысой головой и помял в руках свою кепку с выцветшим козырьком, лежащую на коленях.
– Скорее вы их провожали, чем я, товарищ Кямилоз.
– Ты намекаешь на Рустам Заде? – Настроение Кямилова как будто сразу немного улучшилось. – На него? Того богатыря? Того тигра в брюках галифе? Да, я его выпроводил...
– И большинство из них пострадало из-за Зарринтач-ханум, – подсказал Муртузов, желая ободрить и Кямилова, и самого себя. – Рустам Заде стал жертвой вашей ханум. Не выдержал напора богатырь и свалился спиной наземь.
– Ну при чем тут Зарринтач? Не такой уж я ревнивый... Этот Рустам Заде сам вырыл себе могилу... Разве ты не слыхал, говорят же ведь, что тот, кто роет яму другому, сам первый попадает в нее.
– Ну, конечно, тут сыграла роль ваша всесильная рука.
– Разве что-нибудь может свершиться без руки сильной или бессильной, все равно? – Кямилов потянулся всем телом. – Он хотел нанести нам удар. Так как же ты считаешь? Мы не должны были дотронуться до него даже своим мизинцем, если он занес над нашей головой топор?
– Ваш мизинец страшнее самого большого топора на свете...
– Когда козел ищет своей гибели, он начинает тереться головой о дубину пастуха...
Словно почувствовав прилив сил, Кямилов стал снова разгуливать по кабинету. Муртузов окинул его внимательным взглядом.
– Но этот прокурор бьет по очень чувствительному месту, ухватился за очень тонкий предлог, – сказал он. – За очень тонкую нитку он ухватился.
– Ничего не бойся. Тесто, которое он замешивает, впитает еще много водички.
Кямилов снова начал горячиться. Муртузов хотел успокоить его.
– Откровенно говоря, этот Атамогланов очень мне не нравится, – сказал он и поднялся.
Кямилов положил руку ему на плечо и придавил его своей ладонью.
– Ты боишься его, признавайся? Фамилия, что ли, его напугала тебя? Атам-оглан-ов!
– Почему фамилия? – Муртузов постарался высвободить плечо. – Меня пугает то, что он рыщет везде и всюду, меня пугает то, что он всюду сует свой нос. Я скажу открыто: он близок не только с Вахидовым, но и с секретарем комсомола Ахмедовым. А ведь вы знаете, как непочтительно относится к вам этот Ахмедов, готов рубить мечом даже вашу тень. В последнее время он всюду нападает на вас, позорит, говорит, что коммунхоз работает неудовлетворительно. Так вот с этим Ахмедовым Мехман вместе посещает клуб. Потом он дружит с заведующим земотделом агрономом Джаббарзаде, который формально считается вашим заместителем, а на деле днем и ночью только о том и думает, как бы сесть в ваше кресло. Из-за этого я и тревожусь, меня даже знобит от страха, мурашки бегают по спине...
– Да вы же с этим Мехманом живете как одна семья? – спросил потрясенный Кямилов и даже плечами передернул, как будто ему стало холодно. Но тут же он засмеялся, чтобы не выдать себя, и между побледневшими губами сверкнули зубы. – Вы же как одна душа, одно тело с ним...
– С тех пор как он вернулся из Баку, моя нога не переступила его порога.
– Почему же ты перестал ходить к ним? Разве мы не говорили с тобой о том, что надо резать на куски его кишки-мишки изнутри? Стоит чихнуть на тебя, как ты от страха, как карлик, вылетаешь вон.
– Потому что Мехман сблизился с другими людьми и повернулся спиной ко мне. Он стал открыто выражать свою неприязнь. Если хотите знать, он так и сказал: мой дом, моя квартира не постоялый двор. И ты, и твоя почтенная жена Явер можете найти другое место для развлечений.
– Неужели он, неблагодарный, так быстро забывает чужие хлеб-соль? Ты же носил ему и рис и баранину.
– Да, он такой. Насколько мягкое сердце у тещи, настолько суров и резок ее зять.
– Может быть, он ревнует свою пышнотелую тещу к тебе? – спросил Кямилов. – Может, ты пялил на нее глаза? Этого не может быть, а?
– Нет, совсем не то. – Муртузов заерзал на месте, в растерянности он даже протянул руку к разрисованному портсигару, желая взять папиросу, хотя никогда не курил, однако во-время опомнился. – Да, изменился наш Мехман Мурадоглы с тех пор, как вернулся из Баку.
– Может быть, ты не осведомлен, а там уж есть какие-нибудь новости или перемены? – спросил Кямилов, подняв указательный палец. – Там, наверху.
– Какие могут быть перемены, когда там сидит Абдулкадыр – наш человек? – Муртузов пожал плечами.
– Наш человек – это верно, – вздохнул Кямилов. – Но друг наш слишком разжирел.
– Да, да, он стал похож на мясника, питающегося курдюком жирного барана, – живо подхватил Муртузов. Он не мог простить Абдулкадыру того, что его не утвердили в должности прокурора. – Только одно и знает: наслаждаться едой... Почему не наслаждаться? Разве она ему дорого стоит? Находятся дураки, вроде меня, и посылают.
– На самом деле, этот Абдулкадыр большой охотник до жареных бараньих внутренностей.
– Не вставая с места, он уничтожает пять фунтов чурека и целый таз жареных внутренностей и все не говорит "наелся".
– Жена его Гюльбута жрет не меньше его самого.
– Прошлый раз, когда я был в Баку, он пригласил меня к себе домой, начал рассказывать Кямилов. -Нас было трое, и мы съели внутренности трех баранов. Я уже с трудом дышал. Абдулкадыр говорит мне: "Эй, приятель, это еще что? Ты уже наелся? Разве ты ребенок?" Я увидел, что этот сын гяура не отстает от меня, встал и убежал. Куда там! На лестничной площадке он буквально преградил мне путь. Выскочил на лестницу, держа в руке луковицу величиной с блюдце. "Куда ты опешишь? Кушать надо..." Я выбежал на улицу и, оглянувшись, только увидел, как его лысая голова сверкает в подворотне...
– Повидимому, счастливая звезда Абдулкадыра уже угасает...
– Почему это угасает?
– Потому что прокурор республики ненавидит его.
– Выходит, что и мы из светил превратимся в маленькие звездочки? – Эти слова вырвались у Кямилова невольно и, спохватившись, он добавил: – Ну, ничего, цыплят по осени считают, деточка!
– Я специально написал Абдулкадыру письмо о Мехмане. Я открыто написал: выручай, брат! Даже
Гюльбута-ханум я послал письмо, полное намеков.
– А ответ? Абдулкадыр ответил тебе?
– Оба письма словно сгинули.
Кямилов взмахнул руками, как человек, внезапно упавший в холодную воду.
– По всему видно, что у Абдулкадыра плохие дела.
– Я так понимаю, что дела у Абдулкадыра мокры в подлинном смысле этого слова.
– Мокры? – Кямилов затопал ногами. – Дурачок. Нельзя укутываться в саван, будучи еще живым, Муртузик мой.
– При чем тут смерть, товарищ Кямилов? Сейчас всюду можно найти кусочек хлеба. Работы хватает.
– Нельзя бежать с поля брани, Муртуз.
– Ради вас я готов идти на смертный бой, товарищ Кямилов.
– Да, мы дадим ему бой, Муртуз! Крепись, деточка. Держись за этого человека в калошах, которому дьявол придал обличье маленького человечка, а на самом деле он гигант и немало кораблей бросил на подводные камни. Пусть этот человек в калошах толкнет на черную скалу и корабль Мехмана, так дерзко плывущего на гребне волны.
– Я надеюсь только на него.
– Я уже намекнул об этом Калошу.
– Что же, он обещал? Что он сказал?
– Он приложил свою правую руку к левому глазу.
– О, ему можно верить, и я так понимаю, что он держит в своих руках какие-то тайны из личной жизни
Мехмана. Но пока Калош твердит только одно: "Терпение... И молчание". Говорит: удар надо наносить сзади.
– А ты не отвечаешь ему: не хитри, сукин сын, – камень, который кидают сзади, попадает не в сердце, а в пятку.
– Он говорит: я не ребенок, не учите меня.
– Нет, Муртуз, – сказал Кямилов и доверительно положил руку на его плечо. – Если мы не уберем отсюда Мехмана Атамогланова, он уберет нас. Взгляд Кямилова уперся в лысую голову Муртузова, желтевшую в свете лампы. И в первую очередь он снесет вот эту твою плешивую, голую, как горох, голову.
41
Всю ночь Вахидов был в пути и только утром он добрался до райкома, слез с коня. Сторож повел гнедого в конюшню, а Вахидов поспешил домой. Он тихонько открыл ключом дверь, снял шинель и побелевшую под солнцем папаху и осторожно, стараясь не шуметь, повесил свою одежду на вешалку – Но Селима сразу же появилась на пороге.
– Где ты пропадал, Мардан? – с ласковым упреком спросила она, с беспокойством посмотрев на мужа. – Даже не звонил два дня...
– Я был в нагорных колхозах, Селима, – ответил Вахидов.
Поправляя растрепавшиеся длинные косы, венцом уложенные вокруг головы, Селима все еще внимательно смотрела на мужа. Как он устал! Черты лица обострились, черные волосы как будто запылились и потускнели, щеки небриты, усы отросли.
Десять дней назад он уехал из дому. Тридцать районных активистов по решению бюро райкома партии были мобилизованы и направлены в колхозы для проверки готовности к весеннему севу. Оставив в райкоме своего заместителя Джалилова, Вахидов отправился в самые дальние нагорные селения. Он любил все делать обстоятельно, проверил, как идет подготовка к весеннему севу, как организуются пасеки, ознакомился с работой первичных партийных и комсомольских организаций, много и подробно беседовал с коммунистами и комсомольцами. И в школах он побывал, – сидел на уроках, просматривал ученические тетради, разговаривал с учителями, узнавал их нужды. Многое удавалось решить тут же на месте.
За эти десять дней Вахидов почти не вспоминал об отдыхе. Селима невольно глядела на изнуренное, обросшее лицо мужа.
– Почему ты так внимательно смотришь на меня, Селима? – спросил Вахидов, улыбнувшись. – Не находишь ли ты, что я похорошел? Или помолодел?
– Тебе очень идет борода, Мардан, – подхватила шутку Селима и, взяв мужа за руку, ввела его в комнату.
– Ну как, йолдаш Вахидов, ты уже отвык, наверное, от своего дома?
– А где наши дети? Неужели Наджиба и Рафиля уже ушли в школу? – с разочарованием глядя на пустые кровати, спросил отец. – А я надеялся их еще застать...
