Текст книги "Взмах ножа (сборник)"

Автор книги: Стивен Соломита

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 41 страниц)

Одно и то же решение они приняли одновременно. Мудроу знал, что она не отступит, ни за что на свете не отречется от «высокого звания агента ФБР», присвоенного ей в торжественной обстановке.

В жизни, в реальной жизни действуют судьи, присяжные, полицейские, но ни одному человеку еще не удавалось стать всем сразу. Даже Мудроу, который, как и остальные полицейские, знал, что речи судей обычно произносятся только для того, чтобы уберечь преступника от тюрьмы, даже Мудроу, который сам по правилам не играл никогда, даже он в какую-то долю секунды прочитал в ее глазах решимость.

Ждать было бессмысленно. Он бросился на нее, и в этот самый миг она нажала на спуск. Другого выхода у агента Хиггинс не было.

Пуля попала в верхнюю левую часть груди – она и целилась в сердце, – но чуть ниже плеча, и Мудроу рухнул. Он попытался встать, не обращая внимания на пистолет, наставленный на него, но не смог шевельнуться.

Она видела, как он пытается изо всех сил сохранить сознание. Нельзя сказать, что в этот момент он получал достойное вознаграждение за работу, которую не смогли выполнить сотни людей.

Она опустила руку, увидев, что Мудроу плачет.

– Простите меня, – сказала Хиггинс.

Глава 25

Две недели она откладывала это, но первые распустившиеся азалии заставили Леонору Хиггинс поехать в Нижний Ист-Сайд. После пяти месяцев слякотной зимы Проспект-парк, – там находился нью-йоркский ботанический сад, это в двух кварталах от дома Леоноры, – как только в конце марта расцветали первые крокусы, казался Эдемом, к которому устремлялись тысячи горожан. К маю, когда температура поднималась до двадцати градусов, а деревья покрывались нежными зелеными листиками, это паломничество было лекарством для Леоноры, ее наркотиком, которым она кололась при каждом удобном случае. Несмотря на шум машин, а от него, как известно, нигде не скрыться, она чувствовала, как все в ней расслабляется, стоит лишь войти в парк. А в глубине его, среди огромных клумб нераскрывшихся тюльпанов, она полностью растворялась в природе. Леонора знала, что долго это не продлится, что в конце июня парк снова опустеет. Исчезнут толпы посетителей, дети станут приходить позже, уходить раньше, а молодые мамы с своими малышами предпочтут бассейн неподалеку от дома зеленой лужайке в ботаническом саду.

А пока можно было наслаждаться великолепием весны. Мудроу работал целыми днями, и весь апрель для нее пропал. Теперь он портил ей май, потому что она не могла избавиться от мыслей о нем, даже гуляя в том лесу цветущих азалий, в который превратилась центральная часть парка.

Она никогда не видела людей в таком состоянии, как Мудроу тогда: кровь стекала по его руке с такой скоростью, что капала с пальцев, а он в это время пытался встать на ноги и слезы текли у него из глаз, как у заблудившегося ребенка. Эта сцена постоянно была перед ней, и она решила еще раз с ним встретиться – иначе эти воспоминания будут преследовать ее всю жизнь.

Газеты сделали из Мудроу героя. Все шло по классической схеме, и если какой-нибудь репортер пронюхал, что его ранение результат обдуманного поступка – выстрела, сделанного в попытке предотвратить расправу над пятью преступниками, – он бы все равно это скрыл. Даже Эффи Блум, выжившая, хотя и сильно помятая, помалкивала, а ФБР, смущенное ситуацией, как и нью-йоркское управление полиции, также соблюдавшее деликатность и осторожность, вместе пришли к выводу, что публичное повешение Мудроу – которого он, с их точки зрения, безусловно, заслуживал – только умножит глупость, тиражируемую прессой. Успех Мудроу в сочетании с демократичностью его человеческого облика, как и несомненный провал полицейских и специальных служб, стал уже общим местом газетных и журнальных публикаций.

И еще она чувствовала себя обязанной по отношению к нему. Леонора считала, что наконец поняла, что он собой представляет на самом деле. Рапорт об отставке она положила на стол изумленного Джорджа Бредли на следующий день после случившегося. Конечно, благодаря Стенли Мудроу, его язвительной иронии и рассуждениям об «интуиции». Он обнажил для нее абсурдность действующих процессуальных норм и бессмысленность в применении одних и тех же правил в разных ситуациях.

Она снова с горечью подумала, что заслуживал он большего, чем получил. Конечно, если бы она не вошла в дом, он осуществил бы свой план, зная, во что это ему встанет. Леонора чувствовала себя в роли матери, наказавшей ребенка за нарушение правил, принятых в семье. Конечно, наказание необходимо, но детских слез от этого не становится меньше.

И она отправилась к Мудроу, в Нижний Ист-Сайд, так же преображенный весной. На всех углах стояли магнитофоны – монстры размером с чемодан, – из которых неслись звуки рока или сальсы. Вокруг них собирались группами подростки, в большинстве своем латинос. Музыка звучала далеко за полночь, и новые жильцы-иммигранты, которые закончили американские университеты и нашли здесь жилье по карману, могли жаловаться на это, но скорее друг другу, и никому больше.

Теперь к пуэрториканцам присоединились новоселы с окраин. Они выглядели как экзотичные птицы, эти подростки с крашеными во все цвета радуги волосами, одетые в черное (желательно кожа) и увешанные сталью и хромом. Видом своим они пугали, но их не боялись (а им хотелось казаться грозными), наркотики они употребляли, не зная меры, и латинос (которых как раз и следовало опасаться) их не трогали. В общем, подумала Леонора, район был по-своему неплохим, и главным образом благодаря этому многообразию этноса и той терпимости, которая сложилась в отношениях. Понятно, почему смешанные семьи всегда предпочитали Нижний Ист-Сайд.

Замок у Мудроу был сломан, и Леонора встревожилась, когда входила. Зачем она здесь? Что она ему скажет? Поднимаясь по лестнице, она почти что молилась, чтобы не застать его пьяным. Она без особых усилий представила себе Мудроу, сидящим на кровати с револьвером у виска. И поднявшись на его площадку, Леонора приготовилась бежать отсюда, куда глаза глядят.

Дверь его квартиры была слегка приоткрыта, и она увидела сержанта, сидящим за кухонным столом, спиной к ней. Почти вся левая часть его тела была забинтована, но, видимо, боли он уже не испытывал. Сначала ей показалось, что он читает, но, постучав и оказавшись внутри, увидела, что в руке, приподнятой в знак приветствия, он держал шариковую ручку.

– Заходите, – буркнул Мудроу, не оборачиваясь.

Леонора вошла, постояла за его спиной и, разозлившись, спросила:

– Что вы там делаете?

Не узнай ее по голосу, он наконец обернулся.

– Так, так. Должен сказать, у вас уже привычка вырабатывается являться без предупреждения. Я думал, это моя квартирная хозяйка.

– Что вы делаете? – повторила Леонора, обойдя стол. Теперь, убедившись в том, что Мудроу не собирается сводить счеты с жизнью в нетрезвом состоянии, как она только что предполагала, Леонора почувствовала себя полной дурой.

– Пишу письмо, – ответил он, простодушно улыбнувшись.

– Письмо?

– Да. Я пишу Энн Лендерс о проблемах одного из ее читателей. Я часто ей пишу, и знаете, она меня понимает. Хотите послушать?

– Конечно. – Радуясь тому, что застала Мудроу в добром здравии и душевном равновесии, Леонора села напротив. – С удовольствием послушаю.

– «Дорогая мисс Лендерс. Я взялся за письмо, чтобы ответить вашей читательнице, подписавшейся ОЗАБОЧЕННАЯ. Той, что делилась проблемами, которые возникают между мужем и нею по поводу того, когда им следует заниматься сексом. Она писала, что ее муж обычно не догадывается, когда она готова к сексу, и наоборот. Она сама не считает возможным говорить с ним об этом напрямую, и так у них получается постоянно, что один готов к сексу, а другой не расположен, и поэтому они часто обижаются друг на друга и ссорятся. Я хотел бы помочь бедной ОЗАБОЧЕННОЙ и рассказать об условных знаках, которыми пользуемся мы с женой, с тем чтобы точно знать заранее, если вдруг кто-нибудь из нас захочет секса. Например, бывает так, что я прихожу домой с работы в таком возбужденном состоянии, что готов вступить в связь с собственным носком, но я не сразу набрасываюсь на свою жену, потому что она может быть не в настроении, а кому понравится, когда тебя щипают за грудь, если тебе не очень этого хочется? Вместо этого я подаю знак и говорю: „Эй, ты, может, перепихнемся?“, и если она настроена также, то подает мне ответный знак и говорит: „Давай, Слабак, давай. Если у тебя наконец встанет“.»

Наступила тишина, и Леонора смотрела на Мудроу, прямо в его маленькие черные глаза, пытаясь понять, что может заставить человека сесть за стол, взять перо в руки и зафиксировать на бумаге такой текст.

– Дайте посмотреть, – потребовала она, и Мудроу послушно протянул ей письмо.

Несколько секунд она пыталась читать внимательно, словно пытаясь проникнуть в тайный смысл слов, а затем откинулась на спинку стула. Леонора чувствовала, что не может сдержать улыбку.

– Знаете что, сержант Мудроу? – произнесла она спокойно. – В тот момент, когда я могла вас убить, мне следовало это сделать.

Укрепленный вход

Посвящаю моему отцу

Выражаю особую благодарность Гарриет Смит и Джеку Финну, которые просветили меня относительно войн между владельцами жилых домов в течение последних десяти лет.

Благодарю также Джима Сильвера, который рассказал мне о строительстве и налогах. А кроме того, Эффи Седарбаума и Хови Круса, которые показали мне все особенности Джексон-Хайтс.

Это художественное произведение – вымысел, несмотря на реальность Джексон-Хайтс и документально подтвержденную жадность владельцев нью-йоркских трущоб. Например, в Джексон-Хайтс нет «Джексон Армз» и нет многоэтажного жилого дома на углу Тридцать седьмой улицы и Семьдесят пятой авеню. Остальное пусть каждый домыслит сам.

Пролог

11 октября 

Марек Ножовски выглядел небрежно-элегантным в своем кашемировом свитере и брюках из шерстяной фланели. Так ему, по крайней мере, казалось. Мельком взглянув в зеркало и пригладив короткими толстыми пальцами светлые волосы, он вышел на балкон. Балкон собственного дома. Как обычно, открывающийся вид на нижний Манхэттен, ограниченный с севера Бруклинским мостом, успокоил его.

Этот октябрь в Нью-Йорке был необычно холодным, хотя Марек в своем тоненьком свитере чувствовал себя вполне нормально. Он увидел черную, в мелкой ряби, воду Восточной реки. Резкий ветер сдул весь смог к морю, выскоблив небо между небоскребами. Вот так же его мать выскабливала углы в их самой первой квартирке во Флет-Буше.

Марек проделал долгий путь из этой грязи Флет-Буша, чтобы теперь смотреть на небоскребы Южного Манхэттена, воплощавшие мечту его жизни.

Вдоль берега рядом с ними высились небоскребы из черного стекла, такие высокие, что старые каменные здания рядом с ними казались похожими на карликов, а некоторые совсем исчезли за ними из виду. Но здание Вулворта все же выделялось, и прежде всего своим светло-зеленым цветом, который ни с чем нельзя было сравнить. Мареку небоскреб напоминал старуху, которая только что вышла из салона красоты. Или нет, скорее – от хирурга после пластической операции и выставила напоказ омоложенные благодаря подтянутой коже лицо и грудь. При желании можно было бы даже представить себе, что здание сморит на вас голубыми глазами-окнами, которые благодаря тоновым контактным линзам становятся чуть зеленоватыми, под цвет изумруда на старушечьей шее без морщин.

Привет, Микки! Мареку Ножовски нравилось то, как его называла мать, чтобы досадить мужу-поляку, который не любил все американское.

– Микки, ты уже готов? – спросил он сам себя и быстро ответил: – Еще нет, сэр.

Словно спортсмен, набрасывающий на штангу диск за диском, он начал по очереди вспоминать небоскребы, расположенные на побережье. Уолл-стрит-Плаза, Свобода-Плаза, Нью-Йорк-Плаза, Бэттери-парк-Плаза… Каждое здание имело свое назначение в мире денег, и каждое символизировало их власть.

Размышляя об этом, Марек в восхищении помотал головой. Дональд Трампе и Херри Маклоуз в начале строительного бума (который длился пятнадцать лет и внезапно закончился в 1959 году), попав в точку, сколотили миллиардные состояния. С помощью политиков эти люди буквально изменили профиль Южного Манхэттена, особенно нижней части острова. На некоторых картах города, выпущенных в начале десятилетия, международный финансовый центр не был даже обозначен. Он вырос буквально на глазах на крошечном клочке земли, и в нем расположилось семнадцать тысяч людей. Марек Ножовски был в то время совсем, молодым человеком. Только что закончив колледж, он работал с отцом в компании, занимавшейся прокладкой труб, а потом переключился на недвижимость. Марек покупал в Хакенсаки и Джерси-Сити дома, рассчитанные на три-четыре семьи, и после ремонта продавал их, обычно не без прибыли. Он считал себя ничуть не глупее Зикендорфов и Каликовых. Взрывоподобное развитие района Джерси вдоль берега он предвидел с такой точностью, что даже сам был этим удивлен. Если бы тогда было достаточно денег, чтобы начать свое дело…

Не стоит терять времени на воспоминания. Он все еще жив и здоров, хотя годы совсем не упрощали дел. Светящийся флюоресцентными огнями горизонт наконец отпустил Марека. Он вновь ощутил себя в своей квартире, обычной квартире с двумя спальнями, в очередной раз почувствовав, как далеко до вершины, которая называется Манхэттеном. Впрочем, иметь собственную недвижимость на Бруклинских холмах стоимостью четыреста пятьдесят тысяч долларов, которая включает лучший – он это знал точно – вид на финансовый центр Нью-Йорка, достаточно, чтобы произвести благоприятное впечатление на партнера.

Марек взглянул на бронзовые часы, стоявшие на каминной полке, – четверть девятого. Через пятнадцать минут настанет долгожданный миг, который превратит Марека из куска нью-йоркского дерьма в значительную фигуру, хотя, конечно, не такого масштаба, как Каликов. В фантазиях Марека священнодейство происходило в безупречно обставленном офисе, в одном из тех, каких много у этих убеленных сединами сладкоречивых идиотов. Но нет, они и минуты своего драгоценного времени ему не пожертвуют. Откуда им знать, что для такой сделки и у них кишка тонка.

Он вновь взглянул на часы: двадцать пять минут девятого. Пора. Марек вернулся в спальню и внимательно осмотрел себя в большом зеркале. При росте шесть футов два дюйма он был атлетически сложен, подтянут. «В здоровом теле здоровый дух», – как любил говаривать его папаша. Мареку нельзя было дать и сорока. Блондин, более светлые, чем у отца, жесткие волосы еще не начали редеть. Лицо с мелкими правильными чертами спокойно и всего лишь несколько морщинок в углах узких зеленых глаз. Контактные линзы только усиливали жесткость их взгляда.

Возьмись за дело, Микки, как один из тех парней, сказал он своему отражению в зеркале, будь мужчиной, тебе предстоит сделка, настоящая сделка, может быть, главная в твоей чертовой жизни.

Звонок в дверь раздался ровно в половине девятого. Затем послышались резкие удары медного молоточка о дубовую дверь, и Марек Ножовски легкой походкой, с улыбкой на устах пошел встречать гостя.

Вместо одного он увидел на пороге троих мужчин. Неудивительно, если принять во внимание масштаб персоны, с которой он имел дело. Один из его гостей – низкий, толстый человек – имел привычку переводить пристальный взгляд с одного глаза собеседника на другой. Мартин Райан – так его звали от рождения – позже стал известен как Мартин Бленкс – Холостой. Кличку свою он получил после случая, когда восьмилетнего Мартина избил сильно разгневанный отец. Мальчик подождал, пока папаша отойдет ко сну, затем из укромного местечка извлек семейный пистолет 38-го калибра и три раза нажал на спусковой крючок.

К сожалению, незаряженный пистолет сделал несколько щелчков, достаточно громких, чтобы разбудить отца. Тот в очередной раз поколотил Мартина, но столь жестоко, что потребовалось хирургическое вмешательство и внимание полиции, которая передала Мартина в Бюро по общественной заботе о детях. Затем последовал ряд исправительных домов, в них он провел десять лет. Его насиловали, потом он сам насиловал и учился избегать насилия. Мартин вернулся домой только для того, чтобы всадить пулю в лоб отца. Тогда парнишке было восемнадцать лет – как раз столько, сколько требуется, чтобы попасть в настоящую тюрьму для взрослых, которая называлась Клинтон. Там он уже мог постоять за себя, дать достойный отпор насильникам и даже брат «цыплят» под свое крыло.

В течение десяти лет, проведенных за решеткой исправительного учреждения под названием Клинтон, ничего особенного в жизни Мартина не случилось. Он вышел из тюрьмы, имея достаточно связей, чтобы собрать банду из бывших заключенных и стать основной фигурой в процветавшей тогда торговле кокаином на территории, которая расположена к западу от площади Таймс, между Тридцать четвертой и Пятьдесят седьмой улицами и известна как Чертова Кухня.

Марек Ножовски кивнул невозмутимому Мартину Бленксу и отступил, давая возможность ему и сопровождавшим зайти в квартиру.

– Ты обещал явиться один, – напомнил он.

– Я соврал, – ответил Мартин Бленкс.

Не ожидая команды, сопровождавшие быстро осмотрели квартиру. Они искали нечто, угрожавшее жизни Мартина. Бленкса. Его паранойя на этот счет превратилась в легенду. Ничего не поделаешь, он получил закалку в колонии для несовершеннолетних.

– Послушай, Мартин, о некоторых вещах нельзя говорить, если при этом присутствуют больше, чем двое. Я не прав? Окажи мне услугу: как только они все осмотрят, отошли их, пожалуйста, домой, чтобы мы могли поговорить с глазу на глаз.

Мартин Бленкс ничего не ответил Мареку. Пока его люди работали, он изучал внешность хозяина: кашемировый свитер, шерстяные фланелевые брюки, кожаные ботинки от Белли и даже две тонкие золотые цепочки поверх свитера, одна из них с распятием. Бленкс вышел на Ножовски через юриста по имени О’Брейн, который работал в этом районе. О’Брейн был дитя Чертовой Кухни и, получив образование, не смотался в другой район. Он остался, чтобы предоставлять юридические услуги своим корешам, одним из которых был Мартин Бленкс.

– Ничего, – сказал Стив Пауэлл, за спиной которого стоял его брат Микки. Они вышли из кухни и ждали дальнейших инструкций. Оба брата в прошлом были тяжеловесами.

– Возвращайтесь домой, – кратко приказал Мартин Бленкс. – Вы знаете, что я имею в виду. Я вернусь, когда освобожусь.

– Нам взять машину?

– Да. Мистер Ножовски ничего не будет иметь против того, чтобы доставить меня домой? Ведь так?

Марек Ножовски усиленно закивал, а губы его растянулись в угодливой улыбке, как у заводной куклы, которую включил Мартин Бленкс. Интуиция подсказывала, что он не должен противоречить гостю. Пусть Мартин Бленкс получит удовольствие.

– Без проблем. Я даже надеялся, что мы вместе немного прокатимся. Хочу показать тебе одно место в Куинсе. – Марек терпеливо ждал, когда они наконец останутся одни. Потом предложил Бленксу бренди.

– Возьми бутылку в машину, – коротко ответил Мартин Бленкс. – У меня сегодня мало времени. Я должен вернуться в центр не позже одиннадцати: Время – деньги, тебе это известно?

Все еще улыбаясь, Марек передал бутылку «Поль Реми» Мартину, который немедленно попробовал ее содержимое. Марек надел шерстяной пиджак в косую клетку. Это был роскошный пиджак, но он не произвел на Мартина Бленкса ни малейшего впечатления.

Через десять минут белый «ягуар» Марека выехал на Монтаг-стрит. Повернувшись в Мартину Бленксу, он начал играть роль, которую заранее себе придуман.

– Скажи мне кое-что, Марти. Когда деньги перестают быть деньгами?

– Не называй меня Марти, – прервал его Бленкс.

– Ты что, обиделся? – «Ягуар» плавно и бесшумно набирал скорость. – Мне совсем не хотелось тебя оскорбить. Послушай, я такой же; как ты. Вырос во Флет-Буше. Я был смирным, первое причастие, представь себе, принял в церкви Святой Бернадетты.

Теперь «ягуар» Марекд плавно двигался среди огромной массы машин, немного превышая допустимую скорость.

Марек спокойно спросил:

– А как мне тебя называть?

– Мартин. – спокойно ответил Бленкс.

– Так к тебе обращаются друзья? – поинтересовался с невинным видом Марек и получил ответ, которого ожидал:

– Нет.

Марек саркастически рассмеялся, качая головой.

– Как скажешь. Каждому свое. Я не прав? А ты можешь называть меня Мареком. Раньше меня все звали по имени, его придумала моя мать. Она, кстати, ирландка. Знаешь, какое у меня имя? Микки. Когда мне стукнуло двадцать пять, я поменял документы на Майкла Ножовски. А в прошлом году опять их поменял и опять стал Мареком. Видишь ли, от самого себя не убежишь. Я говорю это в более широком смысле слова. Он оперся на кожаный подлокотник, который отделял его от Бленкса.

– Понятия не имею, о чем ты говоришь, – отвечал Бленкс, глядя на затертый другими машинами «бьюик», мимо которого медленно пробирался их «ягуар».

Марек Ножовски какое-то время помолчал, пытаясь вырулить на автомагистраль Бруклин – Куинс через поворот с Тиллари-стрит. Наконец спросил:

– Ты жил на Чертовой Кухне до того, как там начали хозяйничать пуэрториканцы? – Это был риторический вопрос, поскольку он знал, что Бленкс еще подростком расстался с семьей, а значит, и со своим районом. – Во Флет-Буше, когда мне было десять лет, жили только белые: итатьянцы, ирландцы, поляки, немцы. Я говорю о рабочих людях, Мартин. Полицейские, пожарники, водопроводчики. Каждое воскресное утро в церкви Святой Бернадетты служили по шесть месс, и на каждой мессе было много народу. Конечно, Флет-Буш раем не назовешь, но там было неплохо. Люди заботились друг о друге, о своих квартирах, районе. Я не прав?

Марек Ножовски уже несколько отклонился от своего первоначального плана. А потому был не в силах сдерживаться, в его голосе проскальзывал гнев, и этим он сумел привлечь внимание Мартина Бленкса: ирландец стал смотреть на него с любопытством, ожидая продолжения рассказа.

– Потом всякая шваль начала селиться в наших домах, – не заставил себя ждать Ножовски.

– Я так и понял, – впервые за всю дорогу ухмыльнулся Мартин Бленкс. – Они переезжали к нам с Атлантик-авеню. Сначала появились на Восточном Парк-Bee, затем на бульваре Империя, потом на бульваре Линден. Сначала всего несколько человек. Помнится, монашки убеждали нас жить с ними в мире: «Они ваши братья и сестры во Христе». И политики несли ту же ахинею.

– Но монашки жили в закрытом монастыре, а политиканы, наверное, и знать не знали, где находится Флет-Буш. Эти люди, приходя домой, не видели, как всякая шваль мочится в коридорах, выбрасывает мусор из окон, потому что слишком ленива, чтобы выносить собственное дерьмо. Мой отец приехал в Америку сразу после Второй мировой войны. Он был воспитан в строгой семье и пытался убедить мою мать уехать из этого района, а она говорила ему, что «надо проявлять христианскую добродетель». Только эти подонки христианскую добродетель понимали по-своему. Однажды мать возвращалась домой из магазина в три часа дня. Она поднималась по лестнице в свою квартиру, когда к ней подошли двое. Один выхватил кошелек. Такое случается, правда? Она отдала его. Но второму все же надо было ее ударить. Надо было ударить в лицо, и она скатилась вниз по ступенькам. Знаешь, Мартин, моя мать до сих пор жива. Конечно, она ничего не знает обо мне. Она вообще ничего не знает, кроме подземки и грязного белья.

– Естественно, ты во всем винишь чернокожих.

Ножовски покачал головой.

– Ты не понимаешь, что я имею в виду. В любом обществе, будь оно черное, белое или какого-либо другого цвета, есть низ и есть верх. И каждый тянется к поверхности, как в кастрюле, когда ее содержимое закипает. Или как в улье, где пчелы наползают друг на друга. Хоть в Швеции, где все белее белых, хоть в Уганде, где живут такие черные, что ночью кажутся невидимыми. Это естественно. Но сколько человек способны подняться вверх? Сколько поднимается, а сколько остается внизу? Моя мать старалась не остаться внизу, она боролась всю свою жизнь, но достаточно было одного насекомого с самого дна, чтобы жизнь оказалась разбитой. Для нее, но не для меня! Я уже достаточно высоко поднялся, чтобы это стало моей судьбой.

Некоторое время они ехали молча, и Марек Ножовски начал успокаиваться. Кажется, он уже был готов снова надеть маску, которую приготовил накануне встречи.

– Послушай, – сказал он. – Так когда же деньги перестают быть деньгами?

Мартин Бленкс, который за свою жизнь сталкивался со злом во многих его проявлениях, начиная от группового изнасилования до хладнокровного убийства, не решился остановить Ножовски.

– Когда они в чемодане под кроватью, тогда это всего лишь куча дерьма. Разве я не прав?

– Не понимаю, о чем речь, – ответил Бленкс. Ему не понравился такой поворот темы.

– Ты делаешь миллионы на наркотиках. И что потом? Как долго ты сможешь это делать – пока не накроют? Или пока соперник тебя не переиграет? Год, два, пять? Еще разок съездив в места не столь отдаленные, вернешься стариком. И нищим: они выметут каждый грош перед тем, как посадить тебя. И вот ты уже на государственном пособии. Понимаешь, Мартин Бленкс? У тебя в будущем только сума да тюрьма. – У Марека на губах играла самая обаятельная улыбка. – Ну что, я не прав?

Такая перспектива вполне реальна, и никто не станет этого отрицать. На прошлой неделе Али Рейнольс, «супербой», один из наркокоролей Южной Ямайки, был арестован, и вся его собственность конфискована. Али ожидал суда на Райкерс-Айленд. Все, на что федеральные власти могли наложить лапу, попало к ним. Они конфисковали два многоквартирных дома в Майами, магазин в Теннесси, яхту, стоявшую на якоре в бухте, и длинный «мерседес». Два года назад были приняты федеральные законы и законы против рэкета, по которым торговцы наркотиками теряли свою собственность еще до того, как представали перед судом. Теоретически, если бы удалось доказать свою невиновность, а также что они приобрели собственность честным трудом, то ее должны были им вернуть. Умному юристу, возможно, и удалось бы снять с крючка торговца наркотиками, но даже гений вряд ли смог объяснить, каким образом безработный вкладывал сотни тысяч, а иногда и миллионы долларов в недвижимость.

– Знаешь что, Ножовски, язык у тебя слишком длинный, – наконец сказал Бленкс.

Бленкс весил сто девяносто фунтов при росте пять футов шесть дюймов. Он был невысок, его квадратное тело казалось твердым как v камень. У него была тяжелая голова с широким лбом, нависавшим над маленькими голубыми ирландскими глазками. Именно благодаря им он производил впечатление тупого и скучного человека, но Мартин не был ни тем, ни другим.

– Да, – ответил Ножовски. – Но разве я не прав?

Он вывел «ягуар» на правую полосу, они съехали с автострады Бруклин – Куинс и повернули на восток, пересекая улицы, лежащие между Рузвельт-авеню и Тридцать седьмой улицей. Вдоль них тянулись основные торговые кварталы района, известные как Холмы Джексона. Десятки маленьких магазинчиков говорили о среднем достатке жителей: здесь торговали продуктами питания, одеждой, аппаратурой, косметикой, канцелярскими товарами. Такой район мог быть в любом большом городе, разве что половина вывесок имела бы надписи на двух языках, и на улице было так же много азиатов, как и белых.

– Пакистанцы и корейцы, – сказал Ножовски, не дожидаясь вопроса Бленкса. – Еще китайцы из Гонконга и индийцы. До конца шестидесятых здесь жили евреи. Итальянцы, ирландцы. Теперь у них достаточно денег, чтобы убраться из этих трущоб. Потом тут стали селиться латиносы: пуэрториканцы, доминиканцы, колумбийцы, мексиканцы, кубинцы. Корейцы появились в начале восьмидесятых, а сразу за ними – переселенцы с Ближнего Востока. Теперь ты видишь, каково приходится молодым людям, окончившем учебные заведения и пожелавшим жить в Манхэттене.

– А почему все начали сматываться? – спросил Бленкс. – Район-то чистый, на улицах спокойно. Люди выглядят так, будто только что вышли из церкви.

– Дальше, около Рузвельт-авеню, дело обстоит иначе. Там в барах продают наркотики, есть порнографический кинотеатр и бар со стриптизом. Шлюхи работают в барах, а иногда на улицах. На что мы и сделаем ставку. Это всего лишь в двух кварталах отсюда.

Ножовски остановил машину на тротуаре около дома номер 337–11 по Тридцать седьмой улице. В этом здании было восемьдесят квартир, а над входом красовалось название – «Джексон Армз». Откинувшись на сиденье, Ножовски наблюдал, как его гость осматривает все вокруг. Бленкс уже знал через своих людей, что Ножовски хочет предложить ему сделку по продаже недвижимости. Как Марек и надеялся, качество дома произвело на Бленкса благоприятное впечатление.

– Район выглядит неплохо, – равнодушно заметил Бленкс. – Жители здесь не оставляют свое дерьмо на улицах. Совсем не так, как во Флет-Буше – там, где ты жил раньше. – Ухмыльнувшись, он повернулся к своему собеседнику с невинным видом.

Ножовски, не обращая внимания на издевку, переменил тему разговора:

– Не секрет, что за определенный процент твои деньги отмывают уголовники. И у тебя нет другого выхода, как считать их своими, партнерами. Но сволочи всегда остаются сволочами. Какой им смысл делиться с ирландцем? Как только они найдут прямой путь к твоим поставщикам и покупателям, то, скорее всего, бросят тебя где-нибудь в поле с небольшой дырочкой за ухом. Я не прав?

– А ты придумал что-нибудь получше?

– Естественно.

– Да, знаю, речь идет о недвижимости. Я проконсультировался с юристом – моим старым другом. И он сообщил мне, что покупка домов, которые простояли более пятнадцати лет, не дает никакой прибыли. Государство контролирует плату за жилье. Юрист сказал: уж лучше класть деньги в банк. По процентам и то больше получится. К тому же все владельцы жилья заносятся сейчас в компьютер. Стоит лишь какому-нибудь одному подонку назвать мое имя – и собственность накрылась!

Ножовски отвернулся от Бленкса, уставившись в боковое стекло. Он смотрел в него так долго, что обоим стало не по себе. Когда Марек опять повернулся к своему гостю, лицо его выглядело расстроенным.

– Ты что думаешь, я об этом не знаю? Ведь я и сам владелец недвижимости, черт побери!

– Конечно, ты знаешь о контроле за квартплатой, – ответил Бленкс. – Но, может, ты думал, будто я не знаю об этом. Может, ты думал, я один из тех ирландцев, у которых вместо мозгов картошка и виски?

– А что ты сделаешь, если я заложу тебя, Мартин?

– Убью. У меня не будет другого выбора.

Ножовски ухмыльнулся. Все произошло так, как он и рассчитывал. Пускай кретин Бленкс наслаждается своей победой. Это была самая старшая карта в колоде. Теперь надо пускать в ход приманку.