Текст книги "Орудие Немезиды"

Автор книги: Стивен Сейлор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

Потом до меня донесся его пронзительный крик. Долгий, ужасный вопль из мрачной бездны. И снова все стихло.

Я пытался в темноте найти дорогу вниз, на берег озера, но окончательно запутался среди деревьев в густом тумане. Я громко звал его, но он не откликался, и не было слышно даже ни одного стона. Я сказал что-то не так?

– Почему ты спрашиваешь?

– У вас такое выражение лица, Гордиан, словно вы побывали там сами.

– Я просто вспоминаю сегодняшнюю ночь… Меня охватил страх при мысли об Эконе. Продолжай. Что было дальше?

– Я наконец разыскал дорогу в Кумы. Не разбудив рабов, я вошел в дом и рассказал обо всем Олимпии. Мысль спрятать меня в пещере принадлежала Иайе. Кумы – маленькое поселение, и все у всех на виду. Но вы нас нашли даже в пещере.

– Первым вас нашел Дионисий. И вы должны быть благодарны богам за то, что он не сказал об этом Крассу. А может быть, и кому-то еще. – Я искоса посмотрел на Иайу.

– Опять ваши намеки! – Иайа вцепилась в подлокотники своего кресла.

– Поверьте, Иайа, у меня есть и глаза и нос. Этот дом полон редких корней и трав, среди них есть и аконит. В тот день, когда мы беседовали с Сивиллой, я увидел банку с ним в комнате, в которой вы составляете ваши краски. И представил себе, что у вас вполне могли быть также и рвотный корень, и белена, и лютик ядовитый…

– Кое-что из этого у меня, действительно, есть, но не для того, чтобы убивать людей! Вещества, которые могут убить, могут и лечить болезни, если использовать их со знанием дела. Вы настаиваете на том, чтобы я поклялась, Гордиан? Я клянусь вам святостью гробницы Сивиллы, богом, Вещающим ее губами, в том, что никто из присутствующих в этом доме не совершил убийства Дионисия!

В клятвенном порыве она привстала. А когда снова медленно опустилась в кресло, на террасе стало особенно тихо. Даже доносившийся снизу шум волн звучал как-то приглушенно. Солнце наконец поднялось над крышей дома, окрасив стену террасы полосами желтого света. Одинокое облако ненадолго закрыло солнце, и все опять погрузилось в тень, потом оно уплыло, и в лицо мне снова ударило солнце, отраженное ослепительно белыми камнями. Голова у меня больше не болела, и во всем теле чувствовалась теперь приятная легкость.

– Очень хорошо. Договорились. Вы не убивали Дионисия. Но кто же это сделал, хотел бы я знать?

– А вы как думаете? Тот же, кто убил и Луция Лициния. Красс, – сказала Иайа.

– Но почему?

– Этого я сказать не могу, но теперь думаю, что вам, Гордиан, пора сказать мне о том, что знаете вы. Например, вчера вы заставили раба Аполлона нырять с причала, что ниже дома Гелины. Как я понимаю, вы сделали какое-то потрясающее открытие.

– Кто вам об этом сказал? Метон?

– Возможно.

– Пожалуйста, без тайн, Иайа.

– Прекрасно. Да, мне об этом сказал Метон. Поразительно, но мы с вами, Гордиан, пришли к одним и тем же выводам.

– О том, что Луций продавал оружие восставшим рабам, получая в обмен на него награбленные золото и драгоценности?

– Именно так. Я думаю, что о таком скандальном деле мог заподозрить и Дионисий. Поэтому-то он и не стал раскрывать место, где прятался Александрос – понимая, что есть еще более важная тайна, которую следует раскрыть в первую очередь. Метон сказал мне также, что вы нашли в комнате Дионисия некоторые документы – обвинительные материалы, касающиеся преступных планов Луция.

– Возможно. Дело в том, что сам Красс не мог их полностью расшифровать.

– О, может ли это быть?

– Надо же когда-то сказать то, о чем всегда молчат? Да, Красс сам был замешан в этом предприятии!

– Красс, тайно снабжающий оружием Спартака? Это невозможно!

– Возможно, и еще как, для такого алчного человека, как Марк Красс. Он очень тщеславный, что рассчитывал возглавить поход против рабов, воображая себя блестящим стратегом, что его победе не помешает даже то, что он сам вооружает врага римским оружием!

– Значит, вы считаете, что он отравил Дионисия потому, что философ был близок к тому, чтобы его разоблачить?

– Возможно. Но более вероятно, что Дионисий намеревался заняться шантажом, тонким шантажом, домогаясь всего лишь содержания и места в свите Красса. Но такие люди, как Красс, не церемонятся с подчиненными, владеющими их тайной. Дионисий был слишком глуп, чтобы понять, что использование этой осведомленности не могло принести ему выгоды. Поэтому следовало держать эти тайны при себе, тогда он мог бы остаться в живых.

– Но почему Красс убил Луция?

Иайа посмотрела вниз, на свои ноги, к пальцам которых подбиралось тепло солнечного пятна на полу.

– Кто его знает? Красс тайно приехал той ночью для обсуждения их общих дел. Возможно, Луций начал пренебрегать выполнением задач, поставленных перед ним Крассом, угрожая тем самым разоблачением им обоим. Все выглядело так, что Луций запаниковал. Возможно, Красс обнаружил, что тот его обманывал. Как бы там ни было, но Красс хватил Луция статуэткой по голове и убил его, а затем ухитрился обратить даже этот момент безумия в свою пользу, создав видимость того, что преступление совершил какой-то сторонник Спартака.

Некоторое время я молча смотрел на то, как от горизонта к берегу бесконечной чередой катились волны.

– Высшая степень лицемерия! – покачал я головой. – Это слишком чудовищно, чтобы в это можно было поверить. Но в таком случае, почему Красс послал за мной?

– По настоянию Гелины и Муммия. Ему было бы трудно отказать в проведении беспристрастного расследования смерти столь близкого родственника.

– А как Дионисию удалось получить эти документы?

– Нам вряд ли удастся это узнать, объяснения из уст самого Дионисия мы уже никогда не получим.

– Как я вижу, вы не вполне удовлетворены, – заметила Иайа, глядя на мое лицо.

– Удовлетворен? Я больше чем неудовлетворен. Стоило мне и моему сыну подвергаться опасности ради того, чтобы участвовать в таком подлом обмане. Красс решает все свои проблемы с помощью серебра? Почему бы нет! Если такие люди, как я, сделают все за столько-то монет. Он с таким же успехом мог бы просто послать мне деньги в Рим.

– Я надеялась, – продолжала Иайа, – что вы будете удовлетворены моим объяснением событий. Однако существуют некоторые другие обстоятельства, о которых вам ничего не известно. Они могут пролить свет на ход мыслей Красса. Это такие деликатные вещи, такие сугубо личные, что я даже колеблюсь, можно ли их с вами обсуждать. Но я думаю, что Гелина меня поймет. Вам, конечно, известно, что они с Луцием были бездетны.

– Да.

– И все же Гелина очень хотела ребенка. Она думала, что дело, возможно, в ней, и обратилась ко мне за помощью. Я сделала все, что было в пределах моих познаний, но все было тщетно. Думая, что виновником этого был Луций, я приготовляла лекарства, которые Гелина тайно давала ему с пищей. Это оказалось бесполезным. Вместо этого Приап в конце концов вообще полностью лишил Луция своей благосклонности, сделав его таким же бессильным в этой сфере. Только представьте себе – быть в полной зависимости от Красса, призванный льстить его величию. Тайно вынашивающий смехотворные планы вырваться из-под его власти – чего Красс никогда не допустил бы, потому что иметь брата у своей ноги для чего-то было тому необходимо.

Но Гелина по-прежнему хотела ребенка. Она не мыслила себя без него. Вы видели Гелину и понимаете, что ее трудно назвать слишком требовательной или властной. Во многих отношениях она гораздо более сдержанна и покладиста, чем подобает женщине с ее положением. Но в этом она упорно стремилась к своей цели. И поэтому, несмотря на все мои возражения, но с полного согласия мужа, она попросила Красса сделать ей ребенка.

– Когда это было?

– Во время последнего приезда Красса, весной.

– Почему Луций согласился на это?

– Но разве многие мужья втайне не позволяют наставлять себе рога лишь потому, что их возражения только увеличили бы унижение и позор? Кроме того, Луцию было свойственно подчас делать выбор, который мог ему повредить. И Гелина воззвала к его фамильной гордости – как-никак, а Красс по крайней мере дал бы им наследника, в жилах которого текла бы кровь Лициниев.

Но ребенка не получилось. Единственным результатом этой затеи была холодность, возникшая между Луцием и Гелиной. Она, разумеется, совершила ошибку. Если бы она сблизилась с любым мужчиной, кроме Красса, Луций мог бы принять это как ущемление своего достоинства. Но пригласить своего всемогущего родственника в постель собственной жены и просить Красса принести ребенка в дом, где он уже и так господствует, – такого унижения его душа не стерпела.

Таким образом теперь вы понимаете, что было и нечто большее чем финансовый обман и мошенничество. Между братьями могла вспыхнуть искра, приведшая к убийству. Красс холоден и жесток, а позор терзал Луция, как терновый венец. Кто знает, какие слова произнесли они в ту ночь друг другу в библиотеке? А когда наступило утро, то одного из них нашли мертвым.

– И теперь умрут все рабы Луция. Римская справедливость! – Я устремил взор к небу.

– Нет! – вскочил на ноги Александрос. – Мы должны что-то сделать.

– Мы ничего не можем сделать, – прошептала Олимпия, протянув к нему руки. Он отшатнулся.

– Возможно… – я покосился на ярко освещенную солнцем кромку черепичной крыши, и это напомнило мне о том, что время летело. Возможно, что игры уже начались. – Если бы я смог провести напрямую очную ставку с Крассом, в присутствии Гелины… Если бы Александрос мог его увидеть и опознать…

– Нет! – вмешалась Олимпия. – Александрос не может уйти из Кум.

– Если бы у нас была по крайней мере та накидка – окровавленная накидка, с которой Красс сорвал свою эмблему перед тем, как бросить ее с дороги в обрыв! Если бы я не оставил ее в руках убийц сегодня ночью! О, Экон!

В этот момент появилась злополучная накидка, из темных теней чрева дома на ярко освещенную солнцем террасу на вытянутых вперед руках самого Экона. Он улыбался и моргал, стряхивая с ресниц последние остатки сна.

Глава двадцать четвертая

– Я думала, что вы знаете, – растерялась Иайа, – Олимпия вам рассказала…

Иайа забыла, что Олимпия с Александросом уже спали в морской пещере, когда в ее дверь постучался полуживой Экон. И я ничего не знал о том, что в то время, как мы разговаривали и принимали решение на террасе, Экон крепко спал в том же доме, не выпуская из рук окровавленной накидки, спасенной им от рук ночных убийц.

– Мне очень неловко, Гордиан. Я сидела здесь, пытаясь произвести на вас впечатление своими выводами, когда прежде всего мне следовало сказать вам о том, что для вас было важнее всего – ваш сын в здравии и безопасности спит под крышей моего дома!

– Главное – что он здесь, – успокоил я ее, глотнув воздух, чтобы смягчить ставший внезапно хриплым голос. Сквозь выступившие слезы сияющее испачканное лицо Экона казалось мне размытым. Я крепко сжал его в объятиях и тут же отпустил, стараясь совладать с собой.

– Он пришел ко мне ночью перепуганный и изнемогший, но целый и невредимый, – продолжала Иайа. – Он настойчиво пытался что-то мне сказать, но я не понимала его знаков. Потом я дала ему успокоительного питья. Тогда он жестами показал, что ему нужны вощеная дощечка для письма и стило. Я пошла за ними, а когда вернулась обратно, он уже крепко спал. Два раба перенесли его на кровать. Мальчик проспал всю ночь мертвецким сном.

Экон не спускал с меня глаз. Он осторожно дотронулся до повязки на моей голове.

– Это? Пустяки. Небольшая шишка в напоминание мне о том, что следует быть более осторожным, разъезжая верхом между деревьями.

С его губ внезапно исчезла улыбка. Он отвел глаза в глубоком волнении. Я догадался о том, что его мучило: он не смог предупредить меня о приближении ночных убийц, не смог меня спасти и, вместо того чтобы прийти ко мне на помощь в лесу, против своей воли заснул.

– Я и сам заснул, – шепнул я ему. Он уныло покачал головой, сердясь не на меня, а на себя самого. По его лицу прошла гримаса досады, а глаза наполнились слезами. И я понял его так ясно, как если бы он сам произнес эти слова: «Если бы только я мог говорить, как другие, я бы крикнул, предупредил тебя на краю обрыва. А потом смог бы сказать Иайе, что ты ранен и остался один в лесу. И мог бы сказать все, что нужно, сейчас, в эту минуту!»

Я обнял сына, чтобы закрыть его слезы от чужих глаз. Не в силах унять дрожь, он прижался ко мне. Экон, повернув голову к окну и глядя на пустынное море, успокоился после пережитого волнения. Накидка – самое важное доказательство для обличения убийцы – снова была в моих руках!

– Это ничего не меняет, – возразила Олимпия. – Скажите ему, Иайа.

– Я не уверена… – Иайа покосилась на меня, кусая губы.

– Можно ли как-то остановить задуманное Крассом убийство рабов? – Александрос шагнул вперед.

– Может быть, – отвечал я, пытаясь собраться с мыслями. – Может быть…

– Я не оставался бы в пещере все это время, если бы знал о том, что происходило, – сказал Александрос. – Ты не должна была обманывать меня, Олимпия, даже ради спасения моей жизни.

Олимпия переводила взгляд с его лица на мое, сначала с выражением отчаяния, а потом с трезвой решимостью в глазах.

– Ты не уйдешь от меня один, тихо отчеканила она. – Я поеду с тобой. Что бы ни случилось, я должна быть там.

Александрос сделал движение, чтобы ее обнять, но она уклонилась.

– И если мы решили, то должны поспешить, – добавила она. – Солнце поднимается, игры могут начаться в любую минуту.

Приведший наших лошадей раб посмотрел на меня как-то странно, смущенный повязкой у меня на голове. Увидев же Александроса забыл закрыть разинутый рот. Значит, Олимпии с Иайей удалось скрыть все даже от собственных рабов. Но Иайа не позаботилась о том, чтобы предупредить раба, и мне стало ясно, что скоро весь Залив будет знать, что среди них находится беглый фракиец.

– Иайа, вы готовы? – спросила Олимпия.

– Старость не радость, – заметила Иайа. – Я пойду пешком на виллу и буду ждать там вестей. Вы уверены в себе, Гордиан? Бросить такой вызов Крассу… Дернуть льва за ухо в его собственном логове?..

– Думаю, что у меня нет выбора, Иайа. Таким уж сделали меня боги.

– Да, боги наделяют нас способностями, просим мы этого у них или нет, а потом не оставляют нам иного выбора, как воспользоваться ими. У нас есть основания обвинять богов во многом. Но я думаю, вы понимаете, что не боги сделали вашего сына немым, – понизила она голос.

Озадаченно сдвинув брови, я уставился на Иайу.

– Этой ночью я несколько раз смотрела на него, чтобы убедиться в том, что он спокойно спал. И слышала, как он вас звал.

– Как? Звал меня? Произносил слова?

– Да, и так же четко, как сейчас я говорю это вам, – говорила она. – Он говорил: «Папа, папа».

Я выпрямился в седле и посмотрел сверху на Иайу, совершенно сбитый с толку. У нее не было причин обманывать меня. Обернувшись, я взглянул на Экона, ответившего мне унылым взглядом.

– Чего мы ждем? – заторопила Олимпия. Приняв решение, она была готова действовать. Александроса, видимо, одолевали сомнения, но потом его лицо приняло выражение такой решимости, которой мог бы позавидовать любой стоик.

Помахав остававшейся Иайе, мы вчетвером тронулись в путь.

Из густого Авернского леса мы поднялись на высокий, обдуваемый ветром гребень горы, господствующий над Лакринским озером и лагерем Красса. По всей долине стояли большие султаны дыма от печей. Люди, должно быть, были заняты едой. Сквозь эту дымку я видел большой амфитеатр деревянной арены, заполненный зрителями. Лица на таком расстоянии были неразличимы, и только пестрели яркие одежды, которые люди надели ради праздника и прекрасной погоды, выдавшейся в этот свежий осенний день. Я слышал стук мечей о щиты. Смутный общий шум толпы разрастался до раскатистого гула, вероятно, доносившегося через залив до Путеол.

– Должно быть, поединки гладиаторов еще не закончились, – заметил я, прищуриваясь, чтобы лучше рассмотреть происходившее на круглом пятне арены.

– У Александроса острые глаза, – заметила Олимпия. – Что ты там видишь?

– Да, гладиаторы, – подтвердил он, защищаясь рукой от солнца. – Очевидно, уже прошло несколько боев, я вижу на песке лужи крови. А сейчас одновременно дерутся три пары. Три фракийца против троих галлов.

– Почему ты так думаешь? – спросила Олимпия.

– Это видно по их оружию. У галлов длинные выгнутые щиты и короткие мечи, металлические ожерелья на шеях и плюмажи на шлемах. Фракийцы сражаются с круглыми щитами, длинными кривыми саблями, в круглых шлемах без козырька.

– Спартак-фракиец, – заметил я. – И Красс, несомненно, выбрал фракийцев, чтобы толпа могла излить на них свой гнев. И если они будут терпеть поражение, то ждать милосердия от зрителей им не придется.

– Вот упал один галл! – сказал Александрос.

– Да, вижу, – сощурился я.

– Он отбросил в сторону свой меч и теперь поднимает указательный палец, прося пощады. Должно быть, он сражался храбро, зрители приветствуют его. Видите, как они размахивают платками? – Арена была похожа на сосуд, полный трепетавших голубей – это толпа энергично размахивала белыми платками. Фракиец помог галлу подняться на ноги, и они вместе направились к выходу.

– А теперь падает фракиец! Видите, он ранен в ногу. Как хлещет из раны кровь! Он вонзает свой кинжал в песок и поднимает палец. – Со стороны арены донеслись свист и шиканье, исполненные такой ненависти и кровожадности, что волосы у меня встали дыбом. Толпа не размахивала платками, а потрясала в воздухе сжатыми кулаками. Поверженный фракиец откинулся на локти, открывая обнаженную грудь. Галл опустился на одно колено, взялся обеими руками за свой короткий меч и погрузил его в сердце фракийцу.

Олимпия отвернулась. Экон продолжал смотреть как загипнотизированный. Лицо Александроса горело, выражение жесткой решимости, с которым он выехал из Кум, казалось, охватило все его существо.

Торжествующий галл обходил по кругу арену с высоко поднятым в воздух мечом, под одобрительные возгласы толпы, а тело его противника в это время тащили к выходу, оставляя на песке длинный кровавый след.

Последний фракиец внезапно сорвался с места и стал убегать от своего соперника. Толпа злобно смеялась, глумясь над несчастным. Галл устремился за ним, но фракиец далеко оторвался от него, не желая драться. Публика в амфитеатре заволновалась, и не меньше дюжины зрителей бросились на арену, некоторые с плетками в руках, другие с длинными раскаленными докрасна железными прутьями, концы которых дымились. Они тыкали ими в тело фракийца, обжигая ему руки и ноги, заставляя его дергаться и корчиться от боли. Его хлестали плетками, подгоняя обратно к сопернику.

– Эти люди сошли с ума, все до одного. Мы ничего не сможем сделать! – Олимпия вцепилась в обнаженную руку Александроса, вонзив в нее ногти.

Александрос смотрел на это отвратительное зрелище, крепко стиснув зубы.

На арене фракиец наконец решил продолжать бой, ринувшись на галла с пронзительным, безумным криком, перекрывшим гул толпы. Это застало галла врасплох, и он стал отступать, спотыкаясь и падая на спину, поднимаясь лишь для того, чтобы прикрыться щитом, но фракиец был неумолим и под громкий стук щитов наносил один за другим удары своим выгнутым кинжалом. Галл был изранен. Он отшвырнул в сторону свой меч и как безумный размахивал в воздухе рукой с поднятым пальцем, прося пощады.

В воздух взлетели и белые платки, и сжатые кулаки. Последних становилось все больше, и толпа уже скандировала: «Убей его! Убей его! Убей его!»

Вместо этого фракиец также отбросил кинжал и меч. И тогда зрители снова набросились на него со своими плетками и железными прутьями. Они хлестали его и били железом со всех сторон, заставляя отплясывать какой-то страшный судорожный танец. Наконец он схватил с земли свой кинжал. Они толкали его к галлу, истекавшему кровью от ран на руках. Галл перекатился на живот. Фракиец упал на колени, и несколько раз вонзил кинжал ему в спину под напоминавший пение крик толпы: «Убей его! Убей его! Убей его!»

Фракиец встал на ноги и поднял в воздух свой окровавленный кинжал. Он двинулся по арене, изображая какую-то странную пародию на круг почета, комично поднимая колени и словно катая голову по своим плечам, что очень смешило публику. Бушевал целый хор свиста, шиканья, улюлюканья и раскатистого хохота, которому вторило эхо арены. Зрители опять пустились за фракийцем с плетками и прутьями, но он, казалось, не чувствовал боли и лишь нехотя позволял им оттеснять себя к выходу и из поля зрения наших глаз.

– Ты еще не насмотрелся, Александрос? – хрипло прошептала Олимпия. – Эти люди разорвут тебя на части прежде, чем ты успеешь произнести хоть слово! Красс дает им как раз то, чего они хотят… ты ничего не можешь сделать – ни ты, ни Гордиан и никто другой, – чтобы это остановить. Едем обратно, в Кумы!

Я видел огонь в его глазах. И ругал себя за свою самонадеянность. Зачем вести его к Крассу, если это может кончиться лишь еще одной бессмысленной смертью? Что я был за идиот, воображая, что доказательство его собственной вины могло бы вызвать угрызения совести у Красса или что простая истина могла бы склонить его к отказу от кровавого развлечения, которого так жаждала толпа? Я был готов отослать Александроса с Олимпией обратно, в морскую пещеру, когда от арены донеслись звуки труб.

Раскрылись ворота под амфитеатром. Еле волоча ноги, арену заполнили рабы. В руках у них были какие-то деревянные предметы.

– Что это такое? – спросил я. – Что у них в руках?

– Это тренировочные Мечи, – прошептал в ответ Александрос. – Короткие деревянные мечи, вроде гладиаторских. Учебное оружие. Игрушки.

Толпа затихла. Не было больше ни шиканья, ни свиста. Люди смотрели во все глаза с настороженным любопытством, недоумевая, почему перед ними устроили парад такого жалкого сброда, и пытаясь понять, что еще за зрелище приготовил для них Красс. В укрытии за восточной частью сооружения, где их не могла видеть публика, был собран отряд солдат. Их доспехи сверкали в лучах солнца. Среди них я увидел и трубачей, и знаменосцев. Они начинали строиться в шеренги, готовясь к выходу на арену. Я понял, в чем было дело, и сердце у меня болезненно сжалось.

– Маленький Метон, – прошептал я. – Маленький Метон с игрушечным мечом для самозащиты…

Мои глаза встретились с глазами Александроса.

– Мы приехали слишком поздно, – проговорил я. – Пока мы выедем на дорогу, а по ней спустимся в долину… – безнадежно покачал я головой. – Это займет слишком много времени.

Он закусил губу.

– Тогда – прямо вниз, по склону?

– Склон слишком крутой, – запротестовала Олимпия. – Лошади сорвутся и сломают себе шею! – Но Александрос и я уже взяли барьер и мчались вниз по крутому склону, а следом за нами спускался охваченный волнением Экон.

Я изо всех сил старался удержаться в седле. Перелетая через какой-то выступ, моя лошадь споткнулась передними и заскользила по склону, молотя задними ногами пропаханную землю. Она мотала головой и жалобно ржала.

За нами оставались вырванные с корнем кусты, и обрушивались лавины щебня и песка. Внезапно на моем пути показался наполовину ушедший в землю валун. Мы неминуемо должны были разбиться на куски от столкновения с камнем, стремительно приближаясь к нему все ближе и ближе, и тогда моя лошадь сделала громадный прыжок и перелетела через него.

Лошадь больше не скользила, ей не оставалось другого выбора, как пуститься на полной скорости в галоп по крутому склону холма. Я прижался к ней, вцепившись в ее шею, и впился пятками в бока. Казалось, весь мир летел в преисподнюю. Хоть сколько-нибудь контролировать равновесие не было никакой возможности. Я зажмурился, как только мог крепко обхватив шею животного, и мчался, объятый слепым страхом.

Вдруг круча стала постепенно переходить в плавную кривую, и земля понемногу снова стала плоской. Мы по инерции мчались с прежней скоростью, но уже имея возможность управлять движением. Нормализовался и окружающий мир. Небо снова стало небом, а земля землей. Прищурив глаза от ветра и овладевая поводом, я начал сдерживать лошадь, втайне опасаясь, что она может сбросить меня от возбуждения после такого головокружительного спуска. Лошадь снова замотала головой и тихонько заржала, этот звук показался мне похожим на смех. Она подчинилась моей руке и перешла на шаг, потряхивая гривой, чтобы сбросить с нее клочья превратившегося в пену пота.

Александрос был далеко впереди. Я обернулся, перехватил взгляд следовавшего за мной Экона и погнал лошадь быстрее в сторону арены.

Мы скакали между солдатскими палатками. При нашем появлении они повскакивали с мест, угрожающе сжав кулаки. Проехали мимо их костров, над которыми виднелись котлы их походной кухни. В огонь костров летела пыль из-под копыт наших лошадей, и повара кричали нам вдогонку ругательства.

Александрос ждал меня снаружи арены со смущенным и неуверенным видом. Я махнул рукой в северном направлении, где увидел красный балдахин и флаги, украшавшие личную ложу Красса. Мы галопом понеслись туда. Взмахом руки я дал понять отставшему Экону, чтобы он следовал за нами.

Снаружи вокруг арены почти никого не было, если не считать нескольких завсегдатаев подобных зрелищ, вышедших на вольный воздух. Несколько входов открывали ступени, которые вели наверх, к рядам амфитеатра, но я махнул Александросу, давая понять, что нужно было ехать до того входа, откуда ступени вели прямо к ложе Красса. В самой северной части круглой стены мы увидели вход размерами меньше других, обставленный флагами с золотой эмблемой Красса. Александрос придержал свою лошадь, и вопросительно посмотрел на меня. Я кивнул. Он спрыгнул с лошади, а я проехал еще несколько шагов и как мог внимательно оглядел все еще строившихся за восточной частью стены солдат.

Я вернулся к Александросу. Над нами, у верхней кромки арены, я заметил какое-то движение. Взглянув наверх, мельком увидел чье-то тут же исчезнувшее лицо.

Я спешился и едва не упал на колени. Во время нашего сумасшедшего спуска и скачки через лагерь я не чувствовал ни боли, ни головокружения, но едва мои ноги коснулись земли, колени подломились, и в висках застучала кровь. Пошатываясь, я прислонился к лошади. Александрос, уже поднимавшийся по ступеням, обернулся и подбежал ко мне. Я дотронулся до лба, потрогал повязку и ощутил теплую влагу. Рана снова стала кровоточить.

Откуда-то сзади, между глухими ударами барабана, у меня в голове, как мне показалось, я услышал детский голос: «Папа! Папа!»

– Вы в порядке?

– Немного кружится голова. И подташнивает…

И снова я услышал какой-то незнакомый голос: «Папа! Папа!» – громче и ближе, чем в первый раз. Я обернулся, думая, что это мне снится, но увидел торопившегося к нам Экона, указывавшего в небо.

– Там! – кричал он, перекрывая стук подков своей лошади. – Там какой-то человек! И копье! Берегись!

Я снова посмотрел через плечо наверх. То же самое сделал и Александрос. Мгновением позже он навалился на меня, увлекая на землю. Я подивился его силе, поморщившись при ударе от боли, прошедшей словно молния через мою голову, и смутно увидел над нами человека с копьем, перегнувшегося через стену арены. В следующий момент копье стремительно полетело вниз, со свистом разрезая воздух, и впилось в землю на расстоянии ширины ладони от моей лошади. Не повали Александрос меня вовремя на землю, копье вонзилось бы мне в затылок и вышло где-нибудь ниже пупка.

Меня вырвало. Желчь оставила горький вкус во рту и пятно на тунике. После этого я почувствовал себя несколько лучше. Александрос ловко подхватил меня под мышку с одной стороны, Экон с другой, и они вместе поставили меня на ноги.

– Экон! – прошептал я. – Но как это случилось?

Он смотрел на меня, не отвечая на вопрос. Его показавшиеся мне стеклянными глаза горели лихорадочным блеском. Или все это было плодом моего воображения?

Они потащили меня вверх по ступеням. Мы добрались до первой площадки, повернули, поднялись на вторую, повернули еще раз и оказались на третьей, покрытой толстой ковровой дорожкой, приведшей нас под красный балдахин, пронизанный лучами солнечного света. Я увидел сидевших рядом Красса и Гелину, с Сергием Оратой и Метробием по сторонам. Послышался свист стали клинка, выхваченного из ножен, и между нами и Крассом возник Муммий.

– Именем Юпитера, в чем дело?

В изумлении замерла Гелина. Метробий схватил ее руку. Ората вскочил на ноги. Стоявший за креслом Гелины Фауст Фабий скрипнул зубами и уставился на нас, раздувая ноздри. Он поднял руку, и вооруженные солдаты, стоявшие у задней стенки ложи под балдахином, взяли наизготовку копья. Красс, неприятно удивленный и, видно, решивший смириться с этой неприятностью, хмуро взглянул на меня и поднял руку, приказывая всем оставаться на местах.

Борясь с головокружением, я осмотрелся. От зрителей, сидевших по обе стороны ложи, нас отделяли красные полотнища, за краями которых я увидел большую чашу арены, с амфитеатром, забитым людьми сверху донизу. В нижней трети амфитеатра сидела знать, а дальше, в рядах, доходивших до самого верха круглой стены, теснились простолюдины. Одних от других отделял толстый белый канат, натянутый по кругу от одной стороны ложи Красса до другой.

Прямо перед скрытой под балдахином ложей, внизу, на песке арены, покрытом лужами крови, толпились рабы. Некоторые были в грязных лохмотьях, другие, те кто работал в доме, в белых полотняных туниках. Сюда согнали всех – мужчин и женщин, стариков и подростков. Одни стояли неподвижно, как статуи, другие, напротив, в смятении, не находя себе места, со страхом озираясь по сторонам. В руках у каждого был тупой деревянный меч. Каким должен был казаться им мир с пятачка арены? Пропитанный кровью песок под ногами, высокая, круглая стена, масса окружавших их плотным кольцом лиц, не спускавших с них глаз, полных злобной ненависти… Говорят, что с настила арены человеку не видно богов, лишь пустое голубое небо.

Я увидел в этой толпе Аполлона. Правой рукой он поддерживал за талию старика, за которым ухаживал в пристройке. Поискав в толпе глазами, я не нашел Метона. Сердце мое радостно забилось: я подумал, что, может быть он как-то спасся. Но тут же увидел как он протискивается к Аполлону и прижимается к его ноге.

– Как это понимать? – сухо спросил меня Красс.

– Нет, Марк Красс! – воскликнул я, указывая пальцем на арену. – Как понимать вот это?

Красс сверкнул на меня глазами – полузакрытыми, как у ящерицы, но голос его звучал ровно.

– У вас жуткий вид, Гордиан. Разве не ужасно он выглядит, Гелина? Словно какой-нибудь недоглоданный кусок, выпавший из Челюстей Гадеса. Голова разбита – наверное, ударились о стену? А на тунике блевотина, да?