Текст книги "Орудие Немезиды"

Автор книги: Стивен Сейлор

Глава шестнадцатая

Утром следующего дня я рассказал моему сыну о полуночном разговоре с Крассом. Экон спросил меня, пустив в ход свою азбуку жестов: «Почему такой великий человек должен так доверять простому сыщику?»

– А почему бы и нет? – вопросом на вопрос ответил я.

Экон распрямил плечи и изобразил бороду на своем лице.

– Конечно, Марк Муммий – его старый друг и доверенное лицо, но в данный момент они настроены враждебно друг к другу.

Экон задрал нос и отбросил пряди волос со лба.

– Да, есть еще Фауст Фабий, но Красс не позволит себе проявить слабость в присутствии патриция, да еще патриция находящегося у него в подчинении.

Экон соединил руки обручем перед собой и надул щеки. Я покачал головой.

– Сергий Ората? Еще менее вероятно, чтобы Красс показал свою слабость деловому компаньону. Остается философ, но у Красса нет почтения к философии, а Дионисия вообще ни в грош не ставит. Он сейчас переживает большой кризис, полон сомнений. Сомнения не оставляют его ни на час, ни на минуту, и не только в отношении его решения выступить против Спартака. Я думаю, что он также колеблется в своем решении уничтожить рабов Гелины. Этот человек привык к абсолютному контролю над самим собой, к четким решениям с учетом ощутимых прибылей и потерь. Прошлое хватает его за пятки. Смерть тех, кого он любил больше всего на свете. Теперь он стоит на пороге неопределенного будущего. Рискованная игра, но она стоит свеч, так как, если ему будет сопутствовать успех, он сможет наконец стать самым могущественным в Риме, тогда никакое могущество на земле уже не будет угрожать Лициниям. Почему бы не рассказать все Гордиану – сыщику, которого никто не стесняется. Врачи и сыщики умеют держать рот на замке, ведь от этого зависит их кошелек, а иногда и жизнь.

Экон окатил меня водой.

– Перестань! Во мне есть кое-что такое, что заставляет других раскрывать мне свои сердца.

Я сказал это в шутку, но это была правда. Есть люди, которым другие в совершенно естественном порыве раскрывают свои самые сокровенные тайны. С годами я все больше становился похож на моего отца. Свою мать я едва помню, но если отец говорил правду о ее красоте, то, надо сознаться, на моей внешности это не отразилось.

Кроме того это лицо чертовски нуждается в бритве если я хочу иметь приличный вид на похоронах Луция Лициния.

– Сходи-ка, Экон. Наверняка среди девяноста девяти рабов Гелины найдется хоть один хороший цирюльник. Побриться не мешает и тебе. – Я сказал это лишь для того, чтобы повеселить его, но, взглянув на его улыбавшееся лицо, освещенное утренним светом, действительно увидел слабую тень на его подбородке. – Еще вчера ты был ребенком, – прошептал я.

На свете нет ничего столь оживленного, как римский дом в день похорон. Вилла была полна гостей, заполнивших атриум и все коридоры. Одни освежались после утреннего путешествия верхом из достаточно далеких мест, например из Капуи или с обратной стороны Везувия. Другие приплыли на лодках через залив из Суррента, Стабий и Помпей. После омовения я стоял на террасе бань и смотрел вниз, на эллинг. Короткий причал был слишком мал, чтобы принять всех прибывавших.

На балконе ко мне присоединился завернувшийся в огромное полотенце Метробий.

– Как видно, Луций Лициний пользовался большой популярностью, – заметил я.

– Не думайте, что все они приехали только для того, чтобы увидеть, как бедняга Луций превратится в облако дыма. – Метробий фыркнул. – Вся эта отдыхающая на побережье залива знать находится здесь по совершенно иной причине. Им хочется показать себя. Мне пришлось буквально проталкиваться через толпу в коридорах, чтобы добраться сюда. А через атриум я вообще едва прорвался. Столько черных одежд в одном месте я не видел со дня смерти Суллы в Путеолах. Правда, я заметил, что большинство по возможности обходит тело. – Он тихо рассмеялся. – И уже раздаются всякие шутки.

– Шутки?

– Вы же знаете, как это бывает – кто-то подходит к гробу, пристально смотрит на рот умершего, горестно вздыхает, а потом произносит: «Представьте себе, монета еще на месте, а ведь в доме Красс!» Только не вздумайте говорить об этом Крассу, – быстро добавил он. – По меньшей мере не говорите ему, что услышали это от меня. – Он отошел, сухо улыбнувшись. Видно забыл, что говорил мне то же самое накануне.

Я смотрел с балкона, недоумевая, как мне удастся выяснить, что было брошено с причала, когда там теперь все забито лодками. Многие гребцы оставались в них или же толпились около эллинга, ожидая возвращения своих хозяев.

Мы оделись в мрачную темную одежду, которую утром принесли к нам в комнату.

Одежду принес Аполлон, поэтому я смог его хорошо рассмотреть. Что он был красив, было видно с первого взгляда, но чем ближе и дольше я на него смотрел, тем красивее он мне казался. Его совершенство было почти нереальным – словно ожил знаменитый «Дискобол» Мирона. Если у многих юношей его возраста была какая-то угловатая походка, то Аполлон, казалось, исполнял какой-то танец, полный соразмерности и природной грации.

Мы нередко воспринимаем друг друга поверхностно, через те или иные оболочки. Только в пограничные состояния между жизнью и смертью все существо человека выражается полно и ярко. Так душа получает свой образ, и жизненные силы выходят на поверхность во всем ужасе и великолепии своем. Жизненная сила раба Аполлона нашла столь совершенное самовыражение, что невозможно было представить это создание старящимся или умирающим.

Меня внезапно охватило чувство жалости к Марку Муммию. На пути из Рима, на борту «Фурии», я решил, что душа его чужда поэзии. А к тому времени он уже коснулся лица Эроса и был им сражен. Неудивительно, что он так отчаянно пытался спасти этого юношу от бессмысленной смерти, уготованной ему Крассом.

Гости понемногу выходили из дома, выстраиваясь вдоль дороги. Самые близкие Гелине и Луцию должны были участвовать в процессии и собирались во внутреннем дворе. Распорядитель, маленький высохший человечек, нанятый Крассом и привезенный из Путеол, расставлял участников процессии по местам. Мы с Эконом не имели права на место в процессии. Поэтому прошли далеко вперед и остановились на освещенной солнцем части заполненной людьми и обсаженной деревьями дороги.

Наконец, до нас донеслись звуки траурной музыки. По мере приближения показавшейся вдали процессии они становились все громче. Каждый из музыкантов усердно дул в свой рог, другие играли на флейтах, гремели медные тарелки. В Риме, из уважения к общественному мнению и Кодексу – своду законов Старого Рима, в подобных случаях предписывалось ограничиваться приглашением десяти музыкантов, но Красс нанял по меньшей мере вдвое больше. Он явно хотел произвести впечатление.

Далее следовали наемные плакальщицы – группа женщин, двигавшихся шаркающей походкой, с неприбранными волосами. Они монотонно скандировали рефреном знаменитую эпитафию драматурга Нэвия: «Если смерть любого смертного опечаливает сердца бессмертных, всевышние боги должны оплакивать кончину этого человека…» Женщины смотрели прямо перед собой, не обращая внимания на толпу, по их щекам катились потоки слез.

В некотором отдалении от плакальщиц шла группа шумов и лицедеев. Экон засиял при их приближении, я же про себя возмущался. Не может быть ничего более пошлого, чем похоронная процессия, покой которой нарушается доморощенными клоунами. Однако они были очень хороши. Пока некоторые из них отпускали грубоватые шутки, вызывая у толпы сдержанный вежливый смех, декламатор, возвысив волнующий голос, стал читать отрывок из трагической поэмы. Мне было известно большинство стандартных пассажей, использовавшихся в связи с похоронными процессиями, но услышанные мной здесь слова принадлежали какому-то новому поэту эпикурейской школы:

 
Чем человека смерть пугает?
Мрет плоть – и души умирают.
Но лишь исчезнет связь каркаса,
Жизнь выпустит из рук и мясо.
Лишение чувств в урочный час
Печаль и боль снимает с нас.
И если, встретившись с Судьбой,
Душа живет сама собой, —
Что нам с того?
Пути богов неисповедимы,
Но плоть с душой лишь раз один, один лишь раз соединимы.
И если б атомы, истлев, случайно вновь объединили
Нам мощи наши. Вновь созрев, в привычной пляске закружили,
Что нам с того? Что нам с того? Что даст нам эта безделушка?
Не человек родится вновь – лишь звякнет новая игрушка.
Мы – прах и тлен – не ощутим ни новой радости, ни боли.
Тому, кто явится взамен, все снова выпадет на долю.
Подумайте и вслушайтесь хоть малость
В то, что от страха смерти нам осталось,
Ведь жизнь лишь миг между крестинами и тризной,
Лишь пауза между двумя отсутствиями жизни.
 

Декламатора резко оборвал один из шутов, энергично потрясая пальцами перед его носом.

– Сплошной вздор: тело, душа, тело, душа… Что за эпикурейский вздор! В моем доме когда-то жил один эпикурейский философ, но я вышиб его оттуда коленом под зад. Подайте мне такого толстокожего стоика, как этот шут Дионисий!

В толпе послышались одобрительные смешки. Этот актер был приглашен специально для дружеского шаржирования усопшего.

– Уж не думаешь ли ты, что я заплачу тебе хоть ломаный грош за такую поэму, – продолжал тот, все еще грозя своим пальцем, – да и вообще за что-нибудь подобное? Я знаю настоящую цену своим деньгам, понимаешь? Настоящую цену! Деньги с неба не падают – и тебе это хорошо известно – по крайней мере не в мои руки! В руки моего родственника Красса – да, но только не в мои! – Он резко поджал губы, повернулся на каблуках и, заложив руки за спину, зашагал дальше.

– С каким совершенством он пародирует Лициния! – услышал я рядом мужской голос.

– Просто поразительно! – согласилась с ним его жена.

– И не думай, что я не заплачу тебе просто потому, что не могу заплатить, – снова зазвучал фальцет актера. – Могу! И заплатил бы! Но, к сожалению, я задолжал в семи лавках Путеол, в шести Неаполя, в пяти Суррента, в четырех Помпей, трех лавках Мизен, и двух Геркуланума. – Он задохнулся и тут же перевел дыхание. – Плюс к тому давний долг одной старушке, что торгует яблоками на обочине дороги в Байи! Когда я со всеми расплачусь, приходи и прочти какую-нибудь другую поэму, ты, эпикурейский болван, и тогда я, возможно, запою другую песню.

– Другую песню… – прозвучал рядом со мной все тот же голос.

– Запоет другую песню! – одобрительно кивнув, засмеялась, вторя ему, жена. Видимо это была одна из излюбленных фраз Луция Лициния.

– О, я знаю, – продолжал он раздраженно скрестив руки, – все вы думаете, что я чеканю монеты, потому что живу по-царски, но это не так. По крайней мере пока. – Он задвигал вверх и вниз бровями. – Но погодите! У меня есть план. Да, план, план. План – как сделать больше денег, чем ваши богатеи из Байи смогут проглотить. План, план. Дорогу человеку с планом! – блеющим голосом прокричал он, исчерпав текст своей роли, и пустился догонять остальных шутов.

– План, – снова пробормотал мужчина.

– Точно так всегда говорил Луций, – улыбнулась его жена. – Постоянно твердил, что завтра разбогатеет! – вздохнула она. – А вместо этого… Воля богов…

– …и пути Фортуны, – заключил ее супруг.

Сразу же вспомнились намеки Сергия Ораты на некие темные сделки. В голове у меня стало складываться беспокойное подозрение, впрочем, рассеявшееся с появлением восковых масок. Ветвь Луция в семье Лициниев не была лишена выдающихся предков. Их восковые изображения, почти как живые, обычно висевшие у него в вестибюле, теперь несли на своих лицах в парадном строю перед похоронными дрогами люди, специально нанятые распорядителем для этой цели. Они были одеты в подлинную одежду тогдашних государственных чиновников. Такое представление было обычной составной частью процессии на похоронах каждого римского аристократа. Ряженые актеры шагали медленно и торжественно, поворачивая головы то в одну, то в другую сторону, чтобы все могли видеть эти лишенные всякого выражения лица.

За ними следовал сам Луций Лициний, покоившийся на своем ложе из слоновой кости, среди свежих цветов, цветов в горшках, умащенный благовониями, которые не уничтожали запах тления. Среди несущих особо выделялся Красс своей энергичной походкой и волевым взглядом.

За гробом следовали члены семьи. Большинство из Лициниев ветви Луция, переживших гражданские войны, относились к старшему поколению. Возглавляла эту группу Гелина в сопровождении Метробия. Мне часто случалось видеть женщин в похоронных процессиях на улицах Рима, они брели в пароксизме скорби, раздирая в кровь свои лица, но Гелина не плакала. Она тупо шагала за гробом, глядя себе под ноги. Подозрительно выглядело отсутствие в составе процессии принадлежавших усопшему рабов.

За членами семьи к процессии пристроились многочисленные зеваки, стоявшие вдоль дороги. Наконец мы вышли на открытое место рядом с дорогой, откуда между расступившимися деревьями открывался вид на Залив. Вблизи стоял только что построенный каменный склеп высотой в рост человека. Только один барельеф, изображавший лошадиную голову, древний символ смерти и ухода в небытие, украшал его.

В центре поляны высился погребальный костер из сухих дров, уложенных в виде квадратного алтаря. Обычно гроб с лежавшим в нем телом ставили наклонно, его опирали на ростры, чтобы присутствовавшие могли видеть покойного во время произнесения речей на панихиде, но тело Луция было положено на костер горизонтально, так, чтобы скрыть обезображенную голову.

Вперед вышли рабы со складными стульями для членов семьи. Когда все разместились, перед костром появился Марк Красс. Над собравшимися воцарилась мертвая тишина, только в небе кричала морская чайка. Легкий бриз шевелил маковки деревьев. Красс начал свою речь. В голосе его не было ни намека на ту неуверенность и неопределенность, которые я отметил накануне вечером. Голос его звучал четко, изобличая в Крассе опытного оратора. Начал он тихим, почтительным тоном, постепенно набиравшим силу.

– Гелина, преданная супруга моего любимого брата Луция Лициния, члены семьи, приехавшие из близких и далеких мест, тени его предков, представленных здесь их дорогими нам образами, друзья и домочадцы покойного, его знакомые, жители Байи и городов Кампаньи и Залива, мы собрались здесь, чтобы предать земле Луция Лициния. Умер человек, мы предаем огню его тело, и его прах земле. Даже тот факт, что он умер насильственной смертью ничего не меняет. Наша семья пережила столько горя из-за потерь в результате насилия, что капризы Фортуны пошатнули наш покой. И все же присутствие здесь сегодня стольких людей, ваше присутствие, является свидетельством того, что Лициний еще уважается римскими гражданами. Он был Римлянином и воплощением добродетелей Римлянина. То, что боги не благословили его брак потомством и он не оставил после себя сына, который сохранил бы его имя и кровь и почитал бы его, как он сам чтил своих предков, – это единственное, что осталось невыполненным из-за горькой трагедии его безвременной смерти. Обязанности, которые должен был бы взять на себя его сын, беру я, кровный родственник и человек, связанный с Луцием долголетним взаимным уважением. Мы не знаем, как встретил свою смерть Луций. Но я не сомневаюсь в том, что встретил он ее храбро. Он был не способен отступить перед лицом врага. Может быть, единственной его ошибкой было то, что он доверился двоим, тем, которые этого не заслуживали. Судьба Луция Лициния символична. Его смерть – предупреждение добрым гражданам. Мы все под угрозой. Великий Рим дрогнул перед стаей бешеных псов, одержимых жаждой крови и богатств. Эта чума угрожает перевернуть естественный порядок, смести традицию и честь, извратить нормальные отношения между людьми. У этой чумы есть имя. И я произнесу его не шепотом, потому что не боюсь его: Спартак. Эта чума проникла даже в дом Луция Лициния. Она разъела связи обязанностей и верности, она позволила рабам поднять руку на своего хозяина. То, что произошло в этом доме, нельзя ни забыть, ни простить. Тень Луция Лициния не находит себе покоя. Тени его предков вопиют к нам. Мы, живущие, должны воздать злодеям.

Я взглянул на лица гостей, собравшихся на похороны. Они смотрели на Красса с восторгом, готовые ко всему, на что он толкнет их. Меня пронзило острое чувство страха.

– Кое-кто мог бы сказать, что Луций Лициний, несомненно, был хорошим человеком, но не великим, что он не сделал большой карьеры и не совершил каких-либо особых деяний. Боюсь, что это трагическая истина. Его убили раньше, чем пришел его звездный час. Но сама его смерть была не мелкой. И если смерть может быть великой, то, значит, смерть Луция была именно такой. Эта смерть требует действия от всех нас. Мы должны стать орудием возмездия.

Красс поднял руку. Рядом с ним зажгли факелы.

– Наши предки основали традицию гладиаторских поединков в честь усопших. Обычно этой славной традиции следуют в случае смерти великих и могущественных людей, но я не думаю, чтобы боги разгневались, если мы воздадим почести тени Луция Лициния, посвятив завтрашний день таким играм. Они начнутся на лугу у Лукринского озера. Кое-кто считает, что нам следует отказаться от использования гладиаторов, ссылаясь на то, что Спартак тоже гладиатор и что ни один раб не возьмет в руки оружие, пока Спартак на свободе. Но лучше следовать традициям наших предков, чем бояться какого-то раба. И кроме того, игры не только позволят нам воздать последнюю дань уважения тени Луция Лициния, но и станут началом отмщения за его смерть.

Красс отступил в сторону. Он взял один из факелов и коснулся пламенем костра, а распорядитель сделал то же самое с другой стороны. Сухое дерево с треском запылало, выбрасывая вверх языки пламени, потекли струйки серого дыма.

Костер сгорит дотла. Уголья окропят вином, Красс с Гелиной соберут кости и пепел, опрыскают их благовониями и положат в гипсовую урну. Жрец очистит присутствующих и окропит их водой с оливковой ветви. Останки Луция замуруют, и мы навеки простимся с ним.

Но я ушел до того, как все это состоялось. И не сказав свое «прощай». Вместо этого я тихо ускользнул и вернулся в дом вместе с Эконом. Все меньше времени оставалось до резни…

Глава семнадцатая

– Где нам найти этого мальчика Метона? – размышлял я вслух. В атриуме, еще утром забитом приехавшими на похороны и их рабами, теперь не было никого. Наши шаги гулко отдавались в пустом пространстве. Благовония и цветы унесли, но их аромат, а также запах разлагавшегося тела Луция Лициния еще окончательно не рассеялись.

Я заглянул на кухню, где во всю шли приготовления к траурной трапезе. Едва мы переступили порог массивной деревянной двери, как нас охватила духота и оглушил шум. Взад и вперед сновали приставленные к кухне рабы в засаленных и испачканных сажей туниках. Звучали их грубые голоса, стучали тяжелые ножи по разделочным доскам, в котлах что-то кипело и шипело. Экон указал мне на фигуру в дальнем конце большого помещения.

Маленький Метон, встав на табурет, опустил руку в большой глиняный сосуд, стоявший на столе, осмотрелся, чтобы убедиться в том, что его никто-никто не видит, вытянул оттуда целую горсть чего-то, по-видимому вкусного, и затолкал себе в рот. Лавируя между сновавшими с утварью в руках рабами, я подошел к нему и схватил его за шиворот.

Метон вскрикнул и посмотрел на меня через плечо. Его рот был заляпан смесью меда, проса и толченых орехов. Узнав меня, он осклабился широкой улыбкой, но в этот же момент испустил крик боли – на его голову опустилась большая деревянная ложка.

– Вон из кухни! Вон! Пошел вон! – кричал старик-раб, шеф-повар. Он, кажется, был готов ударить и меня, но вовремя узнал.

– Простите меня, гражданин, но проделки Метона, да и этих рабов, приехавших с гостями, которые шныряют повсюду, стараясь стянуть что-нибудь съестное, просто не дают возможности работать. Не могли бы вы занять каким-нибудь поручением этого несносного парня?

– Для этого-то я и пришел, – согласился я, шлепнув Метона по мягкому месту, пока он слезал с табурета, чтобы пуститься наутек, расталкивая поваров и их помощников. Экон поймал его около двери и представил мне.

– Ты-то мне и нужен. Хорошо ли ты плаваешь, Метон?

Он серьезно посмотрел на меня и медленно покачал головой.

– Нет?!

– Нет, господин.

– Ты совсем не умеешь плавать?

– Совсем, – подтвердил он.

Раздосадованный, я покачал головой.

– Ты разочаровываешь меня, Метон. Я был убежден, что ты отпрыск фавна и речной нимфы.

Сбитый на секунду с толку, он громко расхохотался над моей глупостью.

– Но я знаю человека, который плавает здесь лучше всех других, – заверил он.

– Да? И кто же это?

– Пойдемте со мной. Я покажу. Он сейчас вместе с другими в конюшне! – Метон пустился бегом по коридору, но Экон задержал его, схватив за шиворот. Он повел нас во внутренний двор. Там, вывернувшись от Экона, он поспешил в сторону конюшен. Мы подошли к открытым дверям, откуда прохладный воздух выносил смешанный запах сена и навоза. Метон бежал дальше.

– Погоди! Ты же сказал нам, что ведешь нас в конюшни! – запротестовал я.

– Не в эти! – бросил он на ходу через плечо, ткнул пальцем вперед и обогнул угол здания. Я подумал было, что он затеял с нами игру, пока сам не зашел вслед за ним за угол и не увидел длинную, низкую деревянную пристройку к каменным конюшням.

Шестеро солдат сидели, скрестив ноги, на небольшой полянке под вечнозелеными деревьями. Они заметили нас только после того, как воздух прорезал резкий свист. Я взглянул наверх и увидел на красной черепичной крыше пристройки еще одного, вооруженного копьем.

Все шестеро мгновенно вскочили на ноги и, побросав в пыль кости, в которые играли, обнажили мечи. Старший офицер или по крайней мере тот, у кого было больше всего нашивок, шагнул ко мне, размахивая мечом.

– Кто вы такой, и что вам здесь надо? – резко прозвучал его голос. На Метона, пробежавшего дальше ко входу в пристройку, он не обратил внимания, и я понял, что стражники его уже знали.

Я стоял на виду, опустив руки по швам, не прижимая их вплотную к телу, Экон беспокойно взглянул на меня и сделал то же.

– Меня зовут Гордиан. Я гость Гелины и Марка Красса. А это мой сын Экон.

Солдат с подозрением сощурил глаза, потом убрал свой меч.

– Все в порядке, ребята, – бросил он через плечо своим товарищам. – Это тот, о котором нам говорил Марк Муммий.

– И что же вы намерены здесь найти?

– Нас привел сюда этот мальчик-раб, – объяснял я. – Я забыл, что у конюшен есть пристройка.

– Смотрите-ка, похоже, маленькому Метону не терпится, чтобы вы пошли за ним. Все в порядке, Фронто, – крикнул он стражнику.

– Можешь отпереть дверь!

Тот достал огромный бронзовый ключ и вставил его в висевший на цепи замок. Он открылся, и дверь распахнулась наружу. Стражники стояли на некотором расстоянии, не отрывая рук от рукояток мечей, внимательно следя за происходящим. Метон вбежал внутрь, движением руки пригласив нас следовать за ним.

Запах здесь стоял совсем иной, чем в конюшнях. Довольно приятный аромат соломы смешивался со зловонием, исходившим от мочи и экскрементов, но не лошадиных, а человеческих. Кроме того, в воздухе буквально висело тяжелое зловоние, напомнившее мне трюм «Фурии». Дверь за нами закрылась.

– Постучите, когда соберетесь выходить, – крикнул нам из-за двери стражник. Снаружи звякнула цепь, и щелкнул ключ в замке.

Несколько мгновений прошло, пока мои глаза привыкли к темноте. Там было всего несколько зарешеченных отверстий, под самой крышей, и в узких, тонких полосах солнечного света клубилась пыль.

– Что это за помещение? – шепотом спросил я.

– Хозяин хранил здесь всякое барахло, – с готовностью пояснил Метон, понизив голос по моему примеру, – рваную упряжь, старые седла и попоны, негодные колеса от колясок и телеги, в которых запрягали волов. Иногда сюда попадали мечи и копья, щиты и шлемы. Но когда хозяин Луций умер, здесь уже было пусто. Приехав на следующий день после его смерти, хозяин Красс согнал сюда всех рабов.

Когда мы вошли, в помещении стояла тишина, но понемногу в полумраке из разных углов стали доноситься голоса:

– Метон! – услышал я женский голос, позвавший его. – Метон, подойди сюда! – Мальчик затерялся между людьми. Я увидел обнявшую его женщину. Она сидела на соломенной подстилке, ее седые волосы были собраны в пучок, и она длинными, бледными, дрожавшими в смутном свете руками поглаживала волосы Метона. Куда бы я ни посмотрел, во мраке вырисовывались все новые и новые фигуры – мужчины, женщины и дети, все рабы, привезенные сюда с полей, все они ждали приговора Красса.

Все они сидели вплотную друг к другу около стен. Я шел между ними по длинному, узкому помещению. Экон следовал за мной. По мере приближения к дальнему концу барака запах мочи и фекалий становился все сильнее. Я прикрыл лицо складкой своего похоронного облачения и все же едва мог дышать. Тут кто-то меня тронул за руку. Метон поднял ко мне серьезное лицо.

– Лучший пловец, какого когда-либо знали, – шепотом проговорил он. – Не хуже Леандра [3]3
  Леандр – юноша из Абидоса, каждую ночь переплывавший Геллеспонт к своей возлюбленной Геро, пока не утонул. – Прим. пер.


[Закрыть]переплывавшего Геллеспонт. И лучше Главка, заплывавшего за Сциллу, а ведь Главк был полурыбой!

– Аполлон, – проговорил я, с удивлением заметив присутствие красивого юноши. Он ободрял слабого старика, прислонившегося к его плечу.

Это движение было простым и изящным. Есть кичливый аристократизм патрициев, подобных Фаусту Фабию, подумалось мне, и есть природный аристократизм таких представителей рода человеческого, как этот.

– Почему ты здесь? – спросил я, подумав, что Красс прогнал его из дома, чтобы просто насолить Муммию. Но он приходил поговорить со стариком.

– Стражники знают меня и всегда пропускают.

– Это твой отец? – спросил я, посмотрев на старика.

– У меня никогда не было отца. Это Сотер. Он знает травы и припарки. И лечит других рабов, когда они болеют, но теперь он болен сам. Он страдает от жажды, у него расстроен кишечник. Однажды, когда меня лихорадило, он не отходил от меня ни днем, ни ночью. В то лето он спас мне жизнь. И ему за это ничего не было надо.

Я не различил в его голосе ни горечи, ни каких-либо других эмоций. Это был голос его божественного тезки, бесстрастный и таинственный.

– Ты умеешь плавать? – спросил я, вспомнив о цели своего прихода.

– Как дельфин, – ответил он, улыбаясь искренней широкой улыбкой.

От южного конца пристройки к эллингу вела тропа, зигзагами спускавшаяся по крутому склону между северным крылом дома и ваннами. От дома ее почти не было видно из-за густой листвы и большой крутизны склона. Впереди шел Метон, прыгавший через корни деревьев и легко спускавшийся по каменным уступам. Мы с Эконом двигались более осторожно, а Аполлон почтительно следовал за нами.

Был самый жаркий, навевавший страшную сонливость час дня. Я смотрел в сторону холмов, думая о том, как пламя медленно пожрет все то, что осталось от Луция Лициния. Мне был виден небольшой столб дыма, поднимавшегося над кронами деревьев.

У причала постукивали друг о друга бортами лодки – целый небольшой флот. Войдя на причал, я увидел всего несколько дремавших лодочников.

– Что вы туда уронили? – спросил Аполлон, всматриваясь в видневшуюся в промежутке между двумя лодками воду.

– Строго говоря, нельзя сказать, что я что-то уронил…

– Но что же мне предстоит искать?

– В том-то и дело, что я не могу этого знать. Что-то достаточно тяжелое, чтобы упасть с сильным всплеском. А может быть, даже несколько таких предметов.

– Вода грязноватая, но думаю, что поднявшийся при подходе лодок ил теперь уже осел, и солнце достаточно хорошо освещает толщу воды. Правда, все эти лодки отбрасывают на дно обширную тень. Но если я там что-нибудь обнаружу, обязательно подниму для вас.

Он расстегнул пояс, снял тунику, потом стянул через голову нижнюю рубаху и теперь стоял голый, с блестевшими на солнце иссиня-черными волосами, и блики отраженного водой света играли на лоснившихся мускулах его груди и ног. Экон смотрел на него со смешанным выражением любопытства и зависти.

Он расправил плечи, сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, затем нашел между двумя лодками достаточно места, чтобы погрузиться в воду, и скрылся в ней, оставив за собой на поверхности мелкую рябь.

Над моей головой кружила чайка. Над деревьями по-прежнему поднимался столб дыма от погребального костра. Аполлон все не всплывал. Наконец я увидел его лицо, поднимавшееся ко мне все ближе и ближе с мрачного дна. Через мгновение он вынырнул на поверхность.

Я стал было расспрашивать его, но он лишь поднял руку, задыхаясь. Отдышавшись, он снова сделал глубокий вдох, сложился вдвое и скрылся под водой, оставив за собой облачко пузырьков.

Я ходил по причалу, заглядывая за край настила. Дым поднимался к солнцу, перекрывая его порой своими клубами. Лодочники с любопытством смотрели на нас из-под своих шляп.

– Он там слишком долго, – заметил наконец один из них.

– Да, слишком долго, – согласился с ним другой.

– Э, пустяки, – откликнулся третий. – Мой брат ныряет за жемчугом, так он может оставаться под водой вдвое дольше этого парня.

– И все-таки…

Я всматривался в воду между лодками, пытаясь разглядеть под водой Аполлона и боясь, чтобы он не ударился головой. Было опасно поручать ему эту задачу при таком количестве лодок у причала. Даже дно закрыто тенью от них. И дельфину нужен свет, чтобы он мог плавать. О чем бы там ни говорил этот брат ловца жемчуга, вряд ли человек может оставаться так долго под водой, как сейчас Аполлон.

Меня охватила тревога. Экон плавать не умел, Метон, как он сам признался, тоже. Мысль о том, чтобы погрузиться в воду самому, напомнила мне об испытании прошлой ночи. Я снова ощутил в горле вкус морской воды, жжение в носу и охвативший меня панический ужас.

– Ребята! Плачу пять сестерциев тому, кто нырнет под причал и скажет мне, что случилось с рабом. Шляпы зашевелились, выдавая волнение своих хозяев. Они повытаскивали ноги из воды и сдвинули шляпы на затылок.

– Скорее! Скорее! Ныряйте прямо оттуда! Десять сестерциев!.. – холодный ужас мрачных глубин, казалось, хватал меня за горло.

Но в этот момент меня заставил замолчать вид появившегося из воды странного предмета. Застыли на месте и лодочники, уставившиеся на длинный, тускло засветившийся над водой клинок. За ним показалось победно улыбавшееся лицо хватавшего воздух ртом Аполлона.