Текст книги "Тьма (сборник)"

Автор книги: Стивен Кинг

Соавторы: Нил Гейман,Дэн Симмонс,Клайв Баркер,Поппи Брайт,Джозеф Хиллстром Кинг,Питер Страуб,Келли Линк,Стив Тем,Элизабет Хэнд,Джо Лансдейл
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 33 страниц)

Лишь на крайней стадии разложения можно отличить мертвецов и прокаженных.

Мертвецов сейчас стало больше, можно спутать с прокаженными. Лица в разной стадии дряблости и сухой гнили, кости, торчащие сквозь кожу, похожую на заплесневелый ноздреватый сыр, макушки, напоминающие раковую опухоль, – все это в них одинаково. Отличить можно, только если подойти близко и поглядеть в глаза. На определенной стадии прокаженный уже не может оставаться на улице и просить милостыню, поскольку от вида гниющей плоти большинство людей в ужасе бегут. И тогда прокаженные умирают, а потом возвращаются мертвецами. Эти два вида существ стали похожи, будто два родственных вида насекомых. Возможно, они могут и скрещиваться. Есть и переваривать мертвецы могут, это очевидно, а иногда они выделяют экскременты, как и любой живой обитатель Калькутты. Однако вряд ли кто-то знает, бывает ли у них эякуляция и зачатие.

Глупая мысль на самом деле. Мертвая матка сгниет и развалится на части раньше, чем минует половина срока. Мертвая мошонка слишком холодна, чтобы в ней появилось живое семя. Но похоже, никто не знает, какова биология мертвецов. В газетах одна истерика, картина за картиной того, как убивают мертвых и живых заодно. Радиостанции либо закрылись, либо без перерыва транслируют религиозный бред, сплошной жалобный стон, в котором уже размываются границы между доктринами ислама, индуизма и христианства.

Никто во всей Индии не может сказать точно, почему восстали мертвые. Последняя теория, которую я слышал, – воздействие генно-модифицированного микроба, который разрабатывали, чтобы он питался пластиком. Бактерия должна была спасти мир от наших собственных отходов, но микроб мутировал и стал пожирать и «воспроизводить» человеческие клетки, вызывая реактивацию основных телесных функций. Без разницы, так это или нет. В Калькутте не слишком удивились тому, что местные мертвецы восстали, ходят и питаются. Здесь такое уже сотню лет видят.

Весь остаток дня я гулял по городу. Больше не видел тел, только небольшую кучку мертвецов вдали, в конце тупика, – в последних кровавых лучах солнца они дрались между собой за распухшее тело священной коровы.

На закате я люблю быть у реки, чтобы видеть мост Хоура. Хугли потрясающе красива в лучах заходящего солнца. Лучи сливаются с водой, будто гхи[14]14
  Гхи – разновидность топленого масла (прим. ред).


[Закрыть], превращая реку из серо-стального цвета в хаки с золотом, делая ее одной сверкающей полосой света. Черный ажурный мост возвышается на фоне угасающего оранжевого неба. Этим вечером в воде плыли яркие цветы и еще догорающие угли – последний след на земле от тел, которые кремировали выше по течению.

За мостом горели костры, к ним очередями выстроились семьи, чтобы сжечь своих умерших и выбросить пепел в священную реку. В наши дни кремацию проводят более эффективно или по крайней мере в большей спешке. Люди способны сдержать страх в своих сердцах, видя чужих мертвецов, но они вовсе не хотят, чтобы восстали из мертвых их родные.

Некоторое время я шел вдоль реки. Ветер нес запах горелого мяса. Вдали от моста я свернул в сторону, в лабиринт узких улочек и переулков, к докам в южной оконечности города. Люди уже начали готовиться ко сну, хотя в этих местах спальней мог служить упаковочный ящик или собственное место на тротуаре. В закоулках и на углах горели костры. С реки дул, вздыхая, теплый ветер. Было очень поздно. Я пробирался, от перекрестка до перекрестка, от одного освещенного места до другого, но по большей части в темноте, и услышал слабый звон колокольчиков в такт моим шагам. Латунные колокольчики рикши, звеневшие на тот случай, если я захочу воспользоваться его услугами. Но я никого не видел. Зловещее ощущение. Один на темной ночной улице, под аккомпанемент призрачных колокольчиков. Вскоре оно пропало. В Калькутте невозможно оказаться одному, никогда.

Из темноты скользнула худенькая рука. Глянув на подворотню, откуда она появилась, я едва различил пять изможденных лиц, пять силуэтов, таящихся в ночи. Сунул в руку несколько монет, и она исчезла из виду. У меня редко просили милостыню. Я не выглядел ни бедным, ни богатым, но у меня был талант оставаться почти невидимым. Люди глядели мимо меня, а иногда и сквозь меня. Я не обижался – так удобнее. Но если у меня просили милостыню, всегда подавал. На горсть монет из моей руки всем пятерым завтра будет по чашке риса с чечевицей. По чашке риса с чечевицей утром и попить воды из полуразбитой колонки вечером.

Похоже, мертвецы – одни из самых сытых граждан Калькутты, подумал я.

Пересек несколько узких улочек и с удивлением понял, что снова оказался у Кали-гхата. Переулки настолько запутанны, что невозможно понять, где ты находишься. Я сотни раз был в Кали-гхате, но никогда не приходил с этой стороны. Храм был темен и безмолвен. Я здесь не бывал в такое время и даже не знал, есть ли там жрецы и можно ли туда заходить в столь поздний час Но, подойдя ближе, я увидел, что небольшая задняя дверь открыта. Наверное, вход для жрецов. Внутри что-то блеснуло – свечка, крохотное зеркало, нашитое на одеяние, или огонек тлеющей благовонной палочки. По темным ступеням я поднялся в храм. Кали-гхат ночью, пустой, кому-то мог бы показаться страшным. Мысль о том, чтобы предстать одному, в темноте, перед яростным изваянием кого-то могла бы заставить повернуть назад. Я пошел дальше.

На полпути я уловил запах. Весь день ходить по Калькутте – значит, ощущать тысячи запахов, приятных и омерзительных: пряности, замешанные в гхи, вонь дерьма и мочи, мусора, омерзительно сладкий запах белых цветов могры, оранжевого жасмина, которые сплетают в гирлянды и продают. Мне он напоминал запах одеколона с гарденией, которым гробовщики в Америке забивают запах трупов.

Почти все в Калькутте исключительно чистоплотны, даже самые бедные. Они мусорят и плюют повсюду, но большинство моется два раза в день. Потом потеют, во влажной жаре и среди дня в людных местах разит потом, странный запах – будто смесь запаха лимона и лука. Однако здесь, на лестнице, стоял запах куда более сильный и мерзкий, чем те, с которыми я встретился за весь день. Тяжелый, густой и влажный, чем-то похожий на запах сушеных грибов. Дух смертного разложения. Запах гниющей плоти.

Я вошел в храм и увидел их.

Большой центральный зал был освещен мерцающими свечами. В полумраке поклоняющиеся ничем не отличались от обычных почитателей Кали. Но потом мои глаза приспособились к темноте, и я различил детали. Сморщенные руки, изуродованные лица. Отверстые полости тела под ребрами, из которых свисали внутренние органы.

Увидел принесенные ими подношения.

При свете дня Кали ухмылялась, глядя на цветы и сладости, с любовью разложенные у подножия ее статуи. Теперь же подношения выглядели более подобающими такой богине. Человеческие головы на окровавленных обрубках шей, с глазами, превратившимися в серебристо-белые полумесяцы. Куски мяса – с живота или бедра. Отрубленные руки, будто бледные лотосы, безмолвно распустившиеся в ночи, – с пальцами вместо лепестков.

И больше того, с каждой стороны от алтаря – груды костей. Таких чистых, что они блестели в свете свечей. И других, с кусками мяса и жира. Тонкие кости предплечий, массивные берцовые кости, лобковые кости, позвоночники. Тонкие детские косточки. Желтоватые, как слоновая кость, кости стариков. Кости тех, кто не мог убежать.

Все это принесли мертвецы своей богине. Она всегда была их богиней, а они всегда были ее почитателями.

Улыбка Кали была жадной, как никогда. Язык, будто красный поток, истекал изо рта. Глаза казались сверкающими черными дырами на изящном и ужасном лице. Если бы она теперь сошла с пьедестала и подошла ко мне, если бы протянула ко мне свои гибкие руки, я бы не смог пасть пред ней на колени. Я бы убежал. Есть красота слишком ужасная, чтобы воплотиться.

Мертвецы начали медленно оборачиваться ко мне. Подняли головы, и сгнившие отверстия их ноздрей уловили мой запах. Их глаза радужно заблестели. В пустых проемах их тел замерцал еле заметный свет. Они были будто дырами в ткани бытия, проводниками во вселенную, лишенную цвета. В пустоту, где правила Кали. Здесь единственным утешением была смерть.

Они не приближались ко мне. Стояли, держа свои драгоценные подношения, и глядели на меня – те из них, у кого остались глаза, чтобы смотреть. Или глядели сквозь меня. В это мгновение я ощутил себя не просто невидимым. Я ощутил себя пустым, настолько пустым, что мог бы оказаться своим среди этих пустых человеческих оболочек.

По ним будто пробежала дрожь. А потом, в колеблющемся свете свечей, дрожащем от движения мертвых тел, зашевелилась Кали.

Дернула пальцем, слегка повернула кисть – сначала совсем незаметно. Но затем ее губы растянулись в невозможно широкой улыбке, а кончик длинного языка изогнулся. Она повела бедрами и высоко вскинула левую ногу. Нога, попиравшая миллионы трупов, двигалась с изяществом лучшей в мире балерины. От этого движения ее половой орган широко распахнулся. Но это не была щель, прикрытая лепестками половых губ, подобная мандале, которую я готов был целовать. Влагалище богини стало огромной красной дырой, будто ведущей к центру мира. Дыра во вселенной, обрамленная кровью и пеплом. Две из ее четырех рук поманили меня, туда. Я мог бы засунуть туда голову, а потом и плечи. Я мог бы вползти целиком в эту влажную алую бесконечность и вечно ползти дальше.

И я побежал; даже раньше, чем осознал, что хочу сбежать. Я упал с каменной лестницы, ударившись головой и коленями о ступени. Оказавшись внизу, я вскочил и побежал, не чувствуя боли. Я не знал, чего именно боюсь из того, что у меня за спиной. Временами казалось, что я не убегаю, а бегу навстречу чему-то.

Я бежал всю ночь. Когда устал так, что ноги уже держать перестали, кажется, сел в автобус. За мостом я оказался в Хоуре, самом бедном квартале на другом берегу Хугли. Я бежал, спотыкаясь, по пустынным улицам час или больше, пока не свернул обратно к Калькутте. Один раз остановился и попросил воды у человека, который нес два котелка на коромысле. Он не дал напиться из своей чашки, но налил в подставленные ладони. На его лице я увидел смесь жалости и отвращения, как к пьянице или нищему. Я был хорошо одетым нищим, это уж точно, но он увидел в моих глазах страх.

В последний час ночи я оказался среди заброшенных заводов и складов, с дымовыми трубами и ржавыми железными воротами, разбитыми окнами. Тысячи разбитых окон. Я понял, что снова оказался на Читпур-Роуд. Некоторое время шел в бледном сумеречном свете. Потом сдернул с дороги и заковылял через пустыри. И лишь увидев обугленные балки, возвышающиеся, будто почерневшие кости доисторического зверя, я понял, что оказался на развалинах больницы, в которой родился.

Вход в подвал был засыпан битым стеклом и искореженным металлом, углями, поросшими травой за прошедшие двадцать лет. На рассвете все это выглядело совершенно невинным. На месте здания осталось лишь огромное углубление в земле, метра полтора в глубину. Я сполз по склону и очутился среди пепла. Бесконечно мягкого, будто окутавшего меня. Я ощутил себя в безопасности, как в утробе. Купался в свете восходящего солнца.

Возможно, я действительно забрался в мерзкое ущелье между ног Кали, а теперь нашел выход оттуда.

Каждое утро с рассветом Калькутта очищается. Если бы солнце восходило тысячу раз за день, город был бы чист всегда.

Пепел шевелился вокруг меня, окрасив в серый цвет мои руки и оседая на губах. Я лежал в безопасности, в утробе моего города, названного его поэтами Владыкой чувств, «Городом счастья» и «Влагалищем мира», будто возлежал среди мертвых. Они не были мне опасны – я знал их богиню, я разделял с ними жилища. И когда над грязью и великолепием Калькутты взошло солнце, небо было наполнено дымными облаками и светилось нежно-розовым светом, будто сгорало у меня на глазах.

Элизабет Хэнд
Лесной царь

Элизабет Хэнд – признанный автор, написавший множество романов и три сборника коротких рассказов; давно рецензирует публикации в «Вашингтон пост», «Салон», «Виллидж войс» и «Бостон глоуб», а также пишет статьи в «Журнал фэнтези и научной фантастики». Роман «Иллирия», получивший Всемирную премию фэнтези, написан под влиянием «Двенадцатой ночи» Шекспира и недавно был издан в США. Ее последний роман «Доступная тьма» является продолжением романа «Потерянное поколение», последний из которых был удостоен премии Ширли Джексон.

«Потерянное поколение» скоро выходит в свет, как и роман для молодежи, посвященный Рембо. Хэнд – одна из немногих писателей, чьи рассказы включены в этот сборник. Она переходит от научной фантастики к фэнтези, хоррору и мейнстриму. Элизабет Хэнд – тот писатель, который следует собственным вкусам и интересам (среди прочего мифология и цена Творения), так что за последние два десятилетия она смогла написать одни из лучших романов и рассказов в стиле «хоррор», в том числе «Лесной царь», впервые опубликованный еще в начале ее карьеры писателя.

Уже два дня, как кинкажу[15]15
  Кинкажу – хищное млекопитающее из семейства енотовых. «Кинкажу» в переводе с языка индейцев оджибве означает «медовый медведь» (прим. пер.).


[Закрыть] потерялся. Хэйли опасалась, что он погиб, что его загрызли соседские собаки, а может, лиса или дикая кошка в лесу. Линетт была уверена, что он жив. И даже знала, где он.

– «Царство Божие», – провозгласила она, лениво махнув изящной рукой в сторону усадьбы по соседству. Потом опустила руку и отпила из кружки остывшего чая, изогнув руку так, чтобы не пролить его, раскачиваясь. Сегодня был ее черед лежать в гамаке. Она делала это с ленивым изяществом, прикрыв ноги одеялом из грубой ткани и откинув длинные волосы на выцветшее полотно. У нее в этом было больше опыта, чем у Хэйли, поскольку это был дом Линетт, заросший сад Линетт, обрамленный молодыми соснами и березами, отделяющими их от «Царства Божия».

Хэйли нахмурилась, опершись на ствол дуба, и подтолкнула гамак ногой, просто так.

– Тогда почему твоя мама у них типа не спросит?

Хэйли нравился кинкажу, и она обоснованно боялась худшего. Ее подруга постоянно меняла одно экзотическое животное на другое с такой же частотой, с какой кто-нибудь заходил в полуразвалившийся домик, где Линетт жила со своей матерью, Авророй. Чаще всего звери были подарком от отца Линетт, пожилого продюсера с Бродвея, успешные постановки которого позволяли оплачивать аренду дома и ее периодические увлечения искусством (игра на флейте, на ситаре, неоконченный курс рисования аэрографом), как и бутылки «Танкири», рядами стоящие в спальне Авроры. И домашних животных, конечно же. Игуана с кожей, шелушившейся, как заплесневелые обои, которая наконец потерялась (и не нашлась) в холодном темном подвале; там девушки ежегодно отмечали Хэллоуин. Угрожающе большой молуккский какаду, который улетал за деревья и терроризировал прежнего владельца «Царства Божия» и гостей в его саду, усевшись на глицинии и вопя по-гэльски. Вьюрки и ткачихи, такие маленькие, что помещались в руке. Четверо крохотных козлят, любимые питомцы Хэйли до появления кинкажу.

Какаду начал дурно пахнуть, с каждым днем все хуже, пока как-то раз не шлепнулся на дно клетки из кованого железа и не умер. Вьюрки улетели, когда Линетт забыла закрыть дверцу их бамбуковой клетки. Козлята сбежали в лес, окружающий озеро Маскант[16]16
  Маскант – вымышленное озеро (прим. пер.).


[Закрыть]. Говорят, они там до сих пор живут. Но этим летом Хэйли каждый день следила за тем, чтобы кинкажу хватало еды, чтобы кошки Линетт его не обижали, чтобы Аврора не попыталась напоить его мятным ликером, как сделала она с обезьянкой-капуцином, которая недолго жила у нее в комнате.

– Я не знаю, – сказала Линетт. Закрыла глаза, поставив кружку себе на живот. Капля пролилась на ее хлопчатобумажную блузку (еще одно крохотное пятно среди поблекших чернильных пятен и еле различимого изображения глаз, неудачной попытки заниматься батиком). – Думаю, мама знает того, кто там сейчас живет, и он ей не нравится, вроде того. В следующий раз отца спрошу.

Хэйли толкнула гамак носком кроссовка.

– Уже почти моя очередь. А потом туда пойдем. Он не выживет, если ночью холодно будет.

Линетт улыбнулась, не открывая глаз.

– He-а, еще лето, – сказала она и зевнула.

Хэйли нахмурилась. Потерлась спиной о ствол дуба, там, где у нее заживала царапина, после того как они отправились на остров Мандрагора[17]17
  Мандрагора – вымышленный остров (прим. пер).


[Закрыть] искать коз. Начало августа, последнее лето перед старшими классами школы, время, которое Аврора называла «летом перед тьмой».

– Бедные мои маленькие девочки, – сказала Аврора пару месяцев назад. Стоял июнь, было еще прохладно, и богатые люди каждые выходные уезжали из города в свои дурацкие викторианские особняки среди леса и пойменных лугов в Кэменсик Виллидж. Аврора уселась на склоне у дороги с Хэйли и Линетт, глядя на воскресный исход лимузинов, «Порше» и «Мерседесов». – Скоро вы уедете.

– Боже, мама, – рассмеялась Линетт. Ее длинные волосы были убраны назад и заколоты цветком плюща. Аврора неуверенно протянула руку. Другой она цепко держала пластиковую чашку, до краев наполненную джином.

– Никто никуда не уедет. Я пойду в «Фокс Лейн».

Общая школа.

– Ты же слышала, что папа сказал. Так, Хэйли?

Хэйли кивнула и погладила второго кинкажу, спавшего у нее на коленях. Он почти все время спал или открывал свои золотистые глаза в полусне, чтобы найти другие коленки или диван, на котором можно пристроиться. В этом он напоминал ей Линетт – с вечно ленивыми сонными, прикрытыми глазами и ногами, готовыми умоститься на диване, или в гамаке, или на поцарапанных коленках Хэйли.

– Точно, – сказала Хэйли, прикрыв ладонью мягкую теплую голову кинкажу.

Гамак заскрипел, когда Линетт перевернулась на живот, уронив кружку в густую траву. Хэйли дернулась, поглядев на ее раскрытые руки, будто что-то держащие. Если кинкажу погибнет, она с Линетт разговаривать не будет. От этой мысли ее сердце забилось быстрее.

– Думаю, нам надо сходить. Если ты думаешь, что он там. И…

Хэйли схватилась за веревки, на которых висел гамак, и начала с силой дергать их туда-сюда. Линетт взвизгнула, ее волосы попали между волокон плетеных конопляных веревок.

– … теперь… моя… очередь… уже.

Ночью они тайком улизнули из дома. Небо стало бледно-зеленым – того же оттенка, что хрустальный шар-аквариум на сломанном столе, внутри которого плавали три жабы с брюшками цвета слоновой кости. Чтобы стол не упал, Хэйли подперла его половой щеткой в качестве четвертой ноги, хотя терпеть не могла раздутых жаб с проницательными желтыми глазами. Иногда ночью, когда она спала, ее будили высокие жабьи трели, которые не беспокоили ни Линетт, спавшую на другой кровати, ни Аврору, методично напивавшуюся в ее крохотной комнате в другом крыле дома. Было жутко, а иногда и страшно, что их не беспокоят ни гибнущие домашние звери, ни коммуникации, которые отключали за неуплату, ни неожиданные визиты немногих друзей Авроры, людей «времен «Фабрики»», как она их называла. Молодящиеся наркоманы, поп-звезды, по новой взявшиеся строить карьеру, увядшие, красавицы, такие как сама Аврора Даун. Похоже, они навсегда оторвались от реального мира, от мира взрослых, в котором жили родители Хэйли и ее родные, волшебным образом освободились, как и Линетт, пробовавшая странную выпивку и странные религии, изучавшая непонятные искусства на каком-нибудь ретрите в темных закоулках города или в доме у богатых друзей. Сонные от наркотиков или взвинченные от амфетаминов, они слонялись вокруг дома с Хэйли и Линетт, предлагая им попробовать какую-то выпивку, давали советы, насчет музыки и контрацептивов. С седыми прядями в волосах или выкрасившие их в вызывающе сиреневый, синий или зеленый цвет. Они носили высокие ботинки, одежду, украшенную перьями и зеркальцами, называли себя именами, похожими на названия дорогих духов, – Лиатрис, Коппелия, Бархат. Иногда Хэйли казалось, что она забрела в сказку или кино. «Красавица и Чудовище», типа того, или «Темный кристалл» (один из любимых фильмов Линетт, конечно же). У Линетт больше воображения и утонченности, чем у Хэйли. Хэйли предпочла бы очутиться в кино с быстрыми машинами и стрельбой, а не со стареющими беглецами от действительности, живущими в ином десятилетии и засыпающими у камина.

Она подумала об этом снова, проходя мимо круглого аквариума с жабами. Они выскочили из зловещего сумрака дома в странно влажный воздух снаружи. Несмотря на теплую погоду конца лета, Хэйли поежилась, глядя на дом. Крохотный бунгало мог неизменно стоять тут хоть пятьсот лет, хоть тысячу. Из его окон не струился теплый желтый свет, как это было в ее доме. Не пахло готовящимся ужином, не трещал телевизор. Аврора готовила редко, Линетт не готовила никогда. Телевизора в доме не было. Только жабы, зависшие в их серебристом мире, и еле заметный серп молодой луны, будто тонкий листок на поверхности неба.

Особняк в соседнем поместье стоял на широком склоне, покрытом газоном, с видом на парк. Там возвышались могучие дубы и сикоморы, раньше за садом ухаживали лучше, когда был жив прежний владелец поместья, модельер из Нью-Йорка. В начале длинной подъездной дороги возвышался шест, на котором был закреплен плакат с названием поместья – «Царство Божие», затейливыми серебристыми буквами.

Лай Вагал стоял в комнате на верхнем этаже, опершись о подоконник. Он смотрел наружу, на тот же самый узенький серп молодой луны, взиравший с небес на Хэйли и Линетт. Девушки шли меж деревьев. Если бы Лай знал, куда смотреть, то наверняка бы их увидел. Но он глядел на кинкажу, спящего у него на коленях.

Зверек появился с утра, два дня назад. Лай сидел на южной террасе с бабушкой, читая утреннюю почту: «Журнал Уолл-стрит» и квартальный отчет по отчислениям из «Би-эм-ай», жуя хлопья «Фрут лупе». Его бабушка мрачно глядела в чашку с хлопьями из отрубей, будто выглядывала в них неблагоприятные знаки.

– Лекарства приняла, ба? – спросил Лай. В его кофе упал лист с нависающей сверху ветки. Он мгновенно его вытащил (прежде чем бабуля примет лист за еще одно дурное знамение).

– А ты свои, Элайджа? – отрезала бабуля. Доев хлопья из отрубей, старушка протянула руку за своей чашкой кофе, черного суррогата из цикория. Ей было восемьдесят четыре, она пережила всех своих родственников и многих из друзей Лая.

– Вчера не принял, я знаю.

Лай пожал плечами. На стол упал еще один лист, а потом посыпалась кора и веточки. Лай поглядел вверх и показал пальцем.

– Гляди, – сказал он. – Белка, кошка или еще кто.

Его бабушка прищурилась и жалобно покачала головой.

– Ничего не вижу.

Трясущиеся ветки раздвинулись, и появился бурый зверек с изящными лапками цвета темного меда, слишком большой для белки; он вцепился в ветку, которая наклонялась все ниже, осыпая людей мусором. Лай отодвинул чашку с кофе и уже вставал, когда зверек упал прямо на последний номер «Нью-мьюзикл экспресс».

На мгновение ему показалось, что зверек не пережил падение. Он лежал, подогнув лапки и длинный хвост, будто муравьиный лев, прикинувшийся дохлым. Потом медленно открыл золотистые глаза, поглядел на Лая мутным взглядом и зевнул, высовывая длинный язык, ярко-розовый, будто губная помада. Лай рассмеялся.

– Он на дереве уснул! Это… как там ты его называла, ленивец.

Его бабушка покачала головой, сдвинув очки на нос.

– Это не ленивец. На тех трава растет.

Лай вытянул палец и осторожно тронул хвост зверька. Тот проигнорировал его действие, снова закрыл глаза и прижал лапки к блестящему меху на груди. На его шею кто-то надел ошейник, кожаный и со стразами, какие пожилые леди надевают на своих пуделей. Лай аккуратно повернул ошейник и увидел крохотную металлическую табличку в форме сердечка.

КИНКАЖУ.

Меня зовут Валентин.

764-0007.

– Угу, – сказал Лай. – Чтоб мне провалиться. Уверен, он принадлежит девчонкам, что по соседству живут.

Бабуля фыркнула и принялась собирать посуду. Рядом с кофейной чашкой Лая стоял контейнер с несколькими отделениями, где лежала недельная доза его лекарств. Контейнер был полон.

Зверек не делал ничего вообще, только ел и спал. Лай позвонил в городской зоомагазин и выяснил, что кинкажу едят насекомых, мед и бананы. И стал кормить его «Фрут лупе», йогуртом и мюсли. Однажды отдал ему моль, которую вечером поймал в спальне.

Этим вечером зверек снова спал, и Лай гладил его, бормоча себе под нос Он так и не позвонил по номеру, написанному на ошейнике.

Соседний коттедж отсюда был еле различим – белое пятно среди темных листьев и сплетенных веток. На самом деле этот коттедж принадлежал ему – давным-давно в нем жил садовник, ухаживавший за растительностью в поместье, а покойный модельер дружил с нынешним арендатором домика, тоже давным-давно. Последние четырнадцать лет домик снимала Аврора Даун. Впервые узнав об этом, Лай Вагал слегка усмехнулся, и риелтор принял это за недовольство.

– Можем прервать договор, – с тревогой сказала девушка. – На самом деле от нее никаких проблем. Обычная местная пьянчужка, но раз уж вы вступаете в права собственности…

– Об этом я и не думал, – ответил Лай и снова усмехнулся, качая головой. – Представьте себе, снова получить в соседи Аврору Даун…

Бухгалтер предложил ему продать коттедж, по нынешним временам выйдет кругленькая сумма. А можно переделать его в студию или гостевой домик. Но Лай понимал, в чем тут дело. Бухгалтер не хотел, чтобы Лай снова начал тусоваться с Авророй. Проблемы. Все, оставшиеся в живых с тех времен, – проблема. Может, поэтому Лай и не хотел звонить по номеру, указанному на ошейнике. Он не виделся с Авророй пятнадцать лет, хотя часто замечал девочек, когда те играли среди деревьев. Не раз ему хотелось подойти к ним, представиться, пригласить в гости. Ему здесь одиноко. Гости, готовые прийти к Авроре хоть в четыре утра, в свое время обивали пороги дома Лая в городе. Но это было очень давно, до того, что Лай называл «Катастрофой», а в «Роллинг Стоун» именовали «долгим и трагическим падением природной силы рок-н-ролльного андеграунда в безумие». Агент и юрист вовсе не одобрят, если он станет заманивать детей в свое лесное логово.

Он вздохнул. Учуяв перемену в вечернем летнем воздухе, возможно, человеческую меланхолию, кинкажу тоже вздохнул и слегка задрожал, продолжая лежать клубочком на коленях Лая.

Лай поглядел в открытое окно.

Над деревьями и газонами простерлась темная ночь, посреди которой стоял маленький спящий домик. Будто картина Максфил-да Пэрриша, – звезды, рассыпанные по небу цвета ультрамарина, мерцающий серпик месяца, троица кроликов на краю газона, мирно жующая траву среди одуванчиков. Это поместье сначала привлекло его именно тем, что напомнило картину – одну из тех, какие он собирал.

– Детские штучки, – фыркнул агент. – Сказочная пошлятина Пэрриш и Рэкхэм, Нильсен, Кларк. Картинки Тенниэла про суд над Алисой. Картина дю Февра с Лесным Царем, что была на обложке второго альбома Лая Вагала, феноменально успешного. Первые две недели после переезда он не делал ничего, лишь расхаживал по лабиринтам коридоров, намечая, как развесить картины: эту – возле этого окна, ту – у другого. Ходил днем и ночью, все время один.

Потому что боялся. Боялся, что агент, бабуля, врачи – кто-нибудь узнает правду о «Царстве Божием», о настоящей причине, побудившей его купить это поместье. Он осознал ее сразу, в тот самый день, когда девушка-риелтор показывала особняк. Она говорила о числе окон, которые…

– Выходят на юг, дому лет сто, но с этими окнами он действует, как аккумулятор солнечного тепла. Песчаник в оранжерее действует, как теплоприемник…

Она продолжала что-то трещать, но Лай ничего не отвечал. Он понять не мог, как она не замечает. Никто не заметил – ни бабуля, ни агент, ни легион работников из Стэмфорда, которые здесь убирались перед его приездом.

Окна, конечно же. Сначала они появляются в окнах, всегда. Он впервые увидел их в Марракеше почти шестнадцать лет назад. Окно в форме перевернутого сердца с видом на небо, такое голубое, что, казалось, оно вот-вот потечет, как жидкость. Снаружи, в обрамлении массивного оконного переплета белого цвета, Лай увидел молодого парня; он присел и склонился над каким-то предметом, ослепительно блестящим в лучах солнца, так ярко, что Лай отвернулся. Когда он снова поглядел в окно, то увидел, что молодой парень изумленно смотрит на красноватый дым, клубами идущий от сверкающего предмета. Лай видел, как дым принял форму огромного человеческого силуэта, и в этот момент косяк догорел и обжег ему пальцы. Он закричал, – от страха и боли. Когда он снова посмотрел в окно, там уже никого не было.

С тех пор он видел их много раз. Разные силуэты, но всегда знакомые, всегда быстро исчезающие, яркого цвета, будто крохотные человечки внутри марципанового яйца Синдбад и Птица Рух, Русалочка и ее сестры, Храбрый портняжка, Одним махом семерых побивахом Стойкий оловянный солдатик и Рождественская елка, сгорающая дотла Собаки с глазами-блюдцами, глазами-тарелками и глазами-колесами. На гастролях в Париже, Лондоне, Мюнхене, Лос-Анджелесе они всегда появлялись рядом, в номере отеля с видом на темный переулок, будто в хрустальном окошке спальни принцессы. Он никогда не сомневался в их присутствии, после того первого своего удивленного крика Это был народ, его народ. Единственные, кому он мог доверять в этом мире, все более жестоком и ошеломляющем.

Прошла всего пара недель с его первого видения в Марракеше, когда он пошел на ту роковую вечеринку. Всего пара месяцев после оглушительного успеха «Лесного царя». А потом – Катастрофа и все остальное.

От тех лет у него остались смутные воспоминания. Даже теперь, когда он все это оживлял в памяти, ощущение, как от фильма, – с огромным количеством сбоев и без диалогов. Бесконечная череда женщин (и мужчин), попадавших к нему в постель. Смутное воспоминание себя в студии, записывающего «Бабу-Ягу» и «Поющую косточку». Каскад образов: яркий свет, беснующаяся толпа, беззвучно кричащая у края узенькой сцены. В те годы его видения менялись. Поначалу (первые пару месяцев) психиатр слушала про них с огромным интересом. Он только о них и говорил и вдруг увидел, что ей это надоело. И с тех пор больше никому о них не рассказывал.

Но ему хотелось хоть с кем-нибудь поделиться. Рассказать о том, как сильно изменились они после Катастрофы. Поначалу он замечал лишь, сколь они прекрасны, как похожи на его воспоминания детства, на сказки. Русалочка, с обожанием глядящая на Принца, двое детишек в пряничном домике, девушка в хрустальном гробу, пробудившаяся от поцелуя. И лишь после Катастрофы он вспомнил другие строки сказок – те, от которых в детстве не мог уснуть и которые теперь преследовали его именно во снах. Вопящая ведьма в очаге, сожженная заживо. Проклятая королева, которую заставили танцевать в докрасна раскаленных железных башмаках, пока она не умерла. Принц, отвергший Русалочку и женившийся на другой, в наказание за его безразличие Русалочка превратилась в морскую пену.