Текст книги "Тьма (сборник)"

Автор книги: Стивен Кинг

Соавторы: Нил Гейман,Дэн Симмонс,Клайв Баркер,Поппи Брайт,Джозеф Хиллстром Кинг,Питер Страуб,Келли Линк,Стив Тем,Элизабет Хэнд,Джо Лансдейл
сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 33 страниц)

Дед жил в семнадцати милях от Альбукерка, в красной хижине из необожженного кирпича, посреди пустыни. Единственным признаком человеческой жизни в окрестностях его дома были развалины небольшого пуэбло, индейской деревни, в полумиле от него. Даже сейчас, когда я вспоминаю дом деда в пустыне, вижу лишь красные пески, вечно прокатывающиеся мимо него огромными волнами. Со ступенек заднего входа видна деревня, покрывающая землю, будто соты. Как если бы на склоне примостился огромный улей, но вместо пчел в нем гудел ветер.

Четыре года назад мой дед сказал родителям, чтобы они перестали к нему ездить, по каким-то своим причинам. Тогда он отключил свой телефон. Насколько я знал, с тех пор никто из нас с ним не виделся.

Всю мою жизнь дед занимался тем, что умирал. У него была эмфизема и какая-то мудреная аллергия, от которой его кожа шла малиновыми пятнами. Последний раз, когда я с ним виделся, он просто сидел в креслу в майке, дышал через трубку и был похож на кусок окаменелого дерева.

На следующее утро, в воскресенье, отец уложил вещи в мой зеленый походный вещмешок, сунул туда непочатую коробку новеньких бейсбольных карточек и транзисторный радиоприемник, который мама подарила мне на прошлый день рождения. Мы погрузились в грязно-зеленый «Датсун»: отец постоянно собирался помыть его и каждый раз забывал об этом.

– Пора ехать, – механическим голосом сказал он, а я был слишком ошеломлен происходящим, чтобы возразить, когда он вывел меня из дома. За считаные мгновения до этого дом сотряс до основания удар утренней грозы, но солнце уже взошло, окрасив небо в апельсиновый цвет. На улице пахло креозотом, зеленым чили и глиной.

– Не хочу ехать, – сказал я отцу.

– Я бы тоже не поехал, если бы не ты, – ответил он и завел мотор.

– Ты ведь его даже не любишь, – сказал я.

Отец поглядел на меня, и на мгновение показалось, что он хочет меня обнять. Его взгляд ошеломил. Вместо этого он отвернулся, включил скорость, и мы поехали.

Всю дорогу до дедова дома мы преследовали грозу. Видимо, она двигалась с точно той же скоростью, поскольку мы и не приближались, и не отставали. Гроза будто пятилась от нас, черная стена из ничего, будто тень, затмевающая часть мира. В тучах то и дело сверкали молнии, заливая светом песок, горы и струи дождя, как сигнальные огни.

– Что мы вообще тут делаем? – спросил я, когда папа сбросил скорость и принялся вглядываться в пески по левую сторону машины, выискивая грунтовую дорогу к дому деда.

– Хочешь порулить? – спросил он, жестом приглашая меня сесть ему на колени.

И снова я удивился. Папа всегда был готов поиграть со мной в догонялки, но прочие идеи насчет того, чем нам заняться вместе, редко приходили ему в голову. Мысль о том, чтобы сесть ему на колени, что его руки будут обнимать, для меня была совершенно чуждой. Я слишком долго ждал и упустил момент. Больше мой отец не спрашивал. Сквозь лобовое стекло я глядел на мокрую дорогу, высыхающую прямо на глазах в проблесках солнечного света. Все выглядело как-то отстраненно, будто чужой сон.

– Ты же знаешь, что он на войне был, так? – сказал мой отец и, несмотря на черепашью скорость, резко нажал на тормоз, чтобы не проехать поворот. Мне казалось, никто не считал это дорогой: ничего не окопано, не выровнено, не размечено – просто складка на поверхности земли.

– Ага, – ответил я.

То, что он был на войне, тогда было единственным, что я знал о своем деде. На самом деле он был в лагерях. После войны – в других лагерях, в Израиле, почти пять лет, пока сотрудники Красного Креста искали выживших родственников. Никого не нашли и, наконец, отпустили его восвояси.

Как только мы свернули с шоссе, вокруг машины закружили песчаные призраки, шурша по багажнику и капоту. Благодаря грозе они оставляли после себя мокрые красные следы, будто жуки, разбившиеся о капот и лобовое стекло.

– Знаешь, теперь, когда я обо всем этом думаю… – продолжал мой отец, равнодушно, как всегда, но более отчетливо, и я наклонился к нему поближе, чтобы лучше слышать сквозь хруст колес. – Наверное, он был тебе дедом даже в меньшей степени, чем мне – отцом.

Он потер ладонью залысину на макушке, едва начинающую расползаться, как пробитый яичный желток. Я прежде никогда не видел, чтобы он так делал Это делало его старше.

Дом деда языческим ураганом возник посреди пустыни. У него не было определенной формы: одно окно, и то – с дороги не видно, без почтового ящика. Я вдруг понял, что никогда в жизни здесь не ночевал.

– Папа, пожалуйста, не заставляй меня оставаться, – сказал я, когда он затормозил метрах в пяти от входной двери.

Он поглядел на меня. Края губ были слегка опущены, плечи напряжены. И вздохнул.

– Три дня, – сказал он и вышел из машины.

– Ты останешься, – сказал я и тоже вышел.

Стоя вместе с ним у этого дома, я глядел на дерево вдали.

– Твой дед не просил остаться меня, он просил о тебе. Он тебе ничего плохого не сделает. Он вообще ни от кого ничего не хочет, ни от нас, ни от других.

– Как и ты.

После долгой паузы, будто вспоминая, как это делается, отец улыбнулся.

– Как и ты, Сет.

Ни улыбка, ни слова меня не успокоили.

– Просто помни об этом, сын. У твоего деда была очень тяжелая жизнь, и не из-за лагерей. Он двадцать пять лет работал на двух работах, чтобы прокормить мою мать и меня. Никогда не брал больничные. Никогда не брал отпуск. И был просто в восторге, когда ты родился.

Это меня удивило.

– Правда? Откуда ты знаешь?

Впервые за все время, что я себя помнил, отец смутился. Я подумал, что, может, подловил его на лжи, но не был уверен в этом. Он продолжал глядеть на меня.

– Ну, во-первых, он приезжал в город. Дважды.

Мы снова молчали, ветер обвевал скалы и пески. Я уже не чувствовал запах дождя, но, казалось, мог ощутить его вкус, самую малость. Пустыня вокруг нас была усеяна высокими кактусами, покосившимися, будто палочки на моих детских каракулях. Я тогда постоянно рисовал, пытаясь осознать форму предметов.

Наконец тонкая деревянная дверь хижины щелкнула и открылась. Наружу вышла Люси, отец выпрямился и снова коснулся ладонью залысины на макушке.

Насколько я знаю, она тут не жила. Но не было и дня, когда я бывал в доме у деда без нее. Я знал, что Люси работает в каком-то фонде помощи жертвам холокоста, хотя по крови она была навахо, а не еврейкой, и что она приходит сюда все время, как я себя помню, чтобы готовить деду, мыть его и скрашивать одиночество. Я редко видел, чтобы они разговаривали. Когда я был совсем маленький и еще была жива бабушка, нас все еще с радостью здесь встречали, и Люси водила меня к деревне, закончив свои дела с дедом. Приглядывала за мной, пока я карабкался по камням и заглядывал в пустые дома, слушая, как ветер поет свою тысячелетнюю песню, эхом отражающуюся от стен.

В черных волосах Люси, спадающих на плечи, появились седые пряди, я увидел полукруглые, как годовые кольца дерева, морщины на ее щеках. Но, смущаясь, на этот раз я четко осознал и выпуклости грудей под ее простенькой хлопчатобумажной рубашкой, не заправленной в джинсы. Она поглядела на меня черными немигающими глазами.

– Спасибо, что приехал, – сказала она, как будто у меня был выбор. Когда я не ответил, она поглядела на отца. – Спасибо вам, что привезли его. Мы тут не гордые.

Я в последний раз вопросительно поглядел на отца, и Люси пошла обратно, но тот выглядел то ли озадаченным, то ли раздраженным, как это у него обычно бывало. И это меня разозлило.

– Пока, – сказал я ему и пошел к дому.

– Всего хорошего, – услышал я его слова, и что-то в его тоне меня обеспокоило. Слишком печальный. Я поежился и обернулся.

– Он хочет меня видеть? – спросил отец.

С моим вещмешком он выглядел худым, будто кактус. Если бы он обратился ко мне, я бы ринулся обратно, очень хотелось. Но он глядел на Люси, которая остановилась на краю залитого цементом патио, у входной двери.

– Я так не думаю, – сказала она, подходя ко мне и беря за руку.

Не говоря больше ни слова, отец бросил маленький вещмешок на бетон и сел в машину. На мгновение его взгляд встретился с моим через лобовое стекло.

– Погоди, – сказал я, но отец не услышал. Я сказал громче, и Люси положила руку мне на-плечо.

– Это должно быть сделано, Сет, – сказала она.

– Что сделано?

– Сюда, – сказала она, показывая на другую сторону дома. Я пошел следом и остановился, увидев хоган[26]26
  Xбган – основное традиционное жилище индейцев навахо (прим, ред.).


[Закрыть].

Баня стояла рядом с толстым серым кактусом, где, как я думал, был край двора. Она выглядела на удивление прочной, с сухими и крепкими глиняными стенами серою цвета, лестницей из пней, вкопанных в землю, похожих на настоящие деревья.

– Ты теперь здесь живешь? – выпалил я, и Люси поглядела на меня.

– Ох, да, Сет. Мое спальное место. Теперь.

Откинув занавеску из шкуры в передней части хогана, она нырнула внутрь. Я пошел следом.

Я думал, внутри будет прохладнее, но ошибся. Дерево и глина закрывали свет, но накапливали тепло. Мне это не понравилось. Это напомнило печь из сказки про Бензеля и Гретель. И здесь пахло пустыней – прокаленным песком, горячим ветром, небытием.

– Здесь ты будешь спать, – сказала Люси. – Здесь же мы будем работать.

Она стала на колени и зажгла восковую свечу. Установила посреди пола в поцарапанный подсвечник из тех, что в бакалейных лавках продают.

– Нам надо начинать прямо сейчас.

– Начинать что? – спросил я, сдерживая дрожь. Отблеск свечи плясал по стенам. У дальней, под небольшим навесом из металлических палок и брезента, лежал спальный мешок и подушка. Моя постель, понял я. Рядом с ней стоял низенький стол на колесах, на столе – еще один подсвечник, треснутая керамическая чашка и Танцующий Человек.

Через пять тысяч миль и двадцать лет от того места и времени я положил ручку и проглотил стакан чуть теплой воды, который оставили здесь мои ученики. Встал и подошел к окну, глядя на деревья и улицу. Я надеялся, что увижу, как мои детишки бредут назад, будто утята к родному пруду, размахивая руками и толкаясь с визгом и смехом. Вместо этого я увидел собственное лицо, еле различимое, слишком бледное. Вернулся за стол и взял ручку.

Глаза Танцующего Человека состояли из одних зрачков – два идеальных овала, вырезанных в такой узловатой древесине, какой я в жизни не видел Нос был просто бугорком, но рот огромен, как буква «О» или вход в пещеру. Я испугался этой штуки даже раньше, чем понял, что она шевелится.

Сказать «шевелится», наверное, было бы большим преувеличением, Она наклонилась. Сначала в одну сторону, потом в другую, вращаясь на изогнутой ветке сосны, проходящей прямо сквозь ее живот. Как-то в припадке страха после ночного кошмара я описал ее товарищу по комнате в колледже, талантливому физику. Он пожал плечами и сказал что-то насчет идеального равновесия, маятников, гравитации и вращения Земли. В первый и последний раз в тот самый момент я поднял ветку со стола, и Танцующий Человек наклонился немного быстрее, притягиваясь к току моей крови. Я быстро положил ветку обратно.

– Бери бубен, – сказала стоящая позади Люси, и я оторвал взгляд от Танцующего Человека.

– Что? – спросил я.

Она показала на стол, я догадался, что она имеет в виду керамическую чашку. Я не понял, и совсем не хотелось туда подходить, но я не знал, что теперь делать, и чувствовал себя смешным под взглядом Люси.

Танцующий Человек был на дальнем конце ветки, наклонясь с открытым ртом. Стараясь вести себя непринужденно, я выхватил из-под него чашку и отошел назад, туда, где она стояла на коленях. Вода в чашке заплескалась, но не пролилась, и я в удивлении отодвинул ее от груди. Заметил нашитую поверх чашки крышку, сделанную из какой-то кожи, влажной на ощупь.

– Вот так, – сказала Люси и стукнула пальцем по коже бубна. Раздался низкий мелодичный звук, будто человеческий голос. Я сел рядом. Она начала стучать по бубну, медленно, повторяя ритм. Я положил руки туда, где до этого были ее руки, она кивнула, и я начал играть.

– Так? – спросил я.

– Сильнее.

Люси сунула руку в карман и достала длинную деревянную палочку. В колеблющемся свете я разглядел ее. С резьбой. Сосна, под ней корни, будто толстые черные вены, протянувшиеся к основанию палочки.

– Что это? – спросил я.

– Гремучая палочка. Моя бабушка ее сделала. Я буду ею греметь, а ты будешь играть. Если захочешь. Как я тебе показала.

Я бил в бубен, звук глухо отдавался в закрытом пространстве.

– Ради бога! – бросила Люси. – Сильнее!

Она ко мне никогда особо дружески не относилась. Но обычно не была такой жесткой.

Я принялся сильнее молотить ладонями. После нескольких ударов Люси откинулась назад, кивнула и стала смотреть. Потом подняла руку, поглядела на меня так, будто спрашивая, посмею ли я ее остановить, и затрясла палочкой. Звук был скорее жужжанием, чем треском, будто внутри палочки находились осы. Люси еще несколько раз ею тряхнула, всякий раз в середине паузы в моем ритме. Потом у нее закатились глаза и выгнулась спина Мои ладони замерли над бубном.

– Не останавливайся.

А потом она начала петь. Никакой мелодии, но некий ритмический рисунок, тон чуть вверх, потом чуть вниз, потом снова вверх. Когда Люси пропела самую высокую ноту, земля под моими скрещенными ногами зашевелилась, будто из песка начали вылезать скорпионы, но я не глядел вниз. Я думал о деревянной фигуре позади меня и не оборачивался. Я играл на бубне и глядел на Люси, и держал рот закрытым…

Мы продолжали делать это очень, очень долго. После первой вспышки страха я был слишком заворожен, чтобы думать. Казалось, мои кости тоже шевелятся, воздух в хогане стал очень тяжелым. Я не мог вдохнуть достаточно. У Люси скопились крохотные лужицы пота в ямке на шее и за ушами. Бубен под моими ладонями тоже как будто вспотел, его кожа стала скользкой и теплой. Лишь когда Люси прекратила петь, я осознал, что качаюсь из стороны в сторону. Наклоняюсь.

– Ланч хочешь? – спросила Люси, вставая и стряхивая землю с джинсов.

Я выставил руки в стороны под прямым углом, ощущая, как зудит кожа, и понял, что мои запястья онемели, хоть они и отстукивали ритм, который показала Люси. Когда я встал, пол хогана, казалось, качался, как в надувной палатке, в которые я иногда заходил, когда одноклассники праздновали дни рождения. Мне не хотелось глядеть назад, но я сделал это. Танцующий Человек медленно качался, а ветра не было…

Я снова обернулся, но Люси уже вышла из хогана. Не хотелось оставаться там одному, поэтому я бросился к занавеси из шкуры и вздрогнул от солнечного света и вида моего деда.

Он сидел в кресле-каталке, ровно посередине между хоганом и задней стеной дома. Должно быть, он все время был там, подумал я, но почему-то остался незамеченным, когда я входил. Следовало признать, что за годы, в которые я его не видел, деду стало гораздо хуже. Он не мог бы сам выехать на каталке.

Для начала у него отваливалась кожа. На открытых местах виднелись дряблые складки желто-розового цвета. То, что было под ними, выглядело еще ужаснее. Не красное и не кровоточащее. Просто отсутствие кожи. Слишком сухое. Слишком бесцветное. Он выглядел, как пустая кукурузная лузга.

Рядом с ним на ржавой голубой тележке лежал цилиндрический серебристый баллон с кислородом. От крана на баллоне к синей маске на рту и носу тянулась прозрачная трубка. Глаза деда из-под тяжелых век были направлены на меня, похоже, уже не способные двигаться.

«Оставь его здесь, и ему глаза просто песком засыплет», – подумал я.

– Пойдем, Сет, – сказала Люси, не говоря ни слова деду, даже не подав вида, что заметила его.

Я уже взялся за дверь-ширму и почти вошел, когда расслышал его слова. И остановился. Это, должно быть, сказал он, но этого просто не могло быть. Я обернулся и увидел, что его затылок откинулся к верхней части кресла. Я обошел его стороной и заглянул в лицо. Глаза были все так же неподвижны, кислородный баллон не шумел. Но маска запотела, и я снова услышал шепот.

– Руах. – Так он всегда называл меня, если вообще ко мне обращался.

Несмотря на жару, у меня по коже пошли мурашки, по рукам и ногам. Я не мог пошевелиться. Не мог ответить. «Надо бы поздороваться, – подумал я. – Что-то сказать».

Вместо этого я ждал. Через пару секунд кислородная маска снова запотела.

– Деревья, – прошептал еле слышный голос. – Крики. Среди деревьев.

Одна из ладоней моего деда поднялась с подлокотника где-то на дюйм и снова упала.

– Терпение, – сказала Люси, стоя в дверях. – Пойдем, Сет.

На этот раз дед ничего не сказал, когда я проскользнул мимо него и ушел в дом.

Люси подвинула ко мне бутерброд с болонской колбасой, пакет «Фритос» и пластиковый стакан с яблочным соком. Я взял бутерброд в руку, но понял, что не могу представить его у себя во рту, и бросил его на тарелку.

– Лучше ешь, – сказала Люси. – День еще не кончился.

Я поел немного. Через некоторое время Люси села напротив меня, но больше она ничего не сказала. Просто грызла палочку сельдерея и глядела на то, как песок на улице меняет цвет по мере движения солнца к западу. В доме царила тишина, на столе и стенах ничего не было.

– Можно тебя кое о чем спросить? – наконец сказал я.

Люси мыла мою тарелку в раковине. Не обернулась, но и не отказала.

– Что мы делаем? В смысле, там, снаружи?

Нет ответа. Через дверь кухни я видел гостиную деда, деревянный пол в пятнах и единственное коричневое кресло у стены напротив телевизора Мой дед, пока не спал, проводил каждую минуту жизни на этом самом месте лет пятнадцать, если не больше, как будто его там не было.

– Это же Путь, так ведь? – спросил я, и Люси закрыла кран.

Когда она обернулась, выражение ее лица было таким, как прежде, – немного насмешливым и недовольным. Она сделала шаг к столу.

– Мы это в школе проходили, – сказал я.

– Правда?

– Мы многое проходили про индейцев.

Появившаяся на лице Люси улыбка была жестокой. Или, может, усталой.

– Тебе полезно, – сказала она. – Пойдем. У нас не слишком много времени.

– Это для того, чтобы дедушке стало лучше?

– Твоему дедушке ни от чего лучше не станет.

Не дожидаясь меня, она вышла через дверь-ширму на жару.

На этот раз я заставил себя остановиться у кресла деда. Но слышал только шипение кислородного баллона, будто пар шел из раскаленной земли. Кислородная маска не запотела, сквозь шипение не послышалось никаких слов, я пошел в хоган следом за Люси и дал занавеси из шкуры упасть, плотно закрывая проход.

Весь день и до самого вечера я стучал в водяной бубен, а Люси пела. Что бы мы там ни делали, я ощущал заключенную в этом силу. Это было бьющееся сердце живого существа, а Люси была его голосом В какой-то момент я задумался, кого мы выпускаем на свободу или вызываем, и прервался на один удар. Но тишина была еще хуже. В тишине было ощущение смерти, и мне казалось, я слышу Танцующего Человека у себя за спиной. Если я наклонял голову или делал слишком длинную паузу, то, клянусь, я слышал его шепот. Когда Люси наконец встала, покачиваясь, и вышла, не сказав мне ни слова, уже был вечер, и пустыня начала оживать. Я сидел, дрожа, ритм ударов выходил из меня, и песок впитывал его. Потом я встал, на этот раз неприятное ощущение, охватившее меня, было сильнее, будто сам воздух колебался, грозя соскользнуть с земной поверхности. Я увидел черных пауков на стене дома деда, когда вышел из хогана; услышал ветер, кроликов и тявканье койотов где-то на западе. Мой дед сидел в том же самом положении, обмякший, такой, как и много часов назад. Значит, он жарился тут весь день. Люси стояла в патио, глядя, как солнце сливается с открытым ртом горизонта. Ее кожа была влажной, волосы тоже намокли, там, где касались ушей и шеи.

– Твой дед собирается тебе кое-что рассказать, – устало сказала она. – И ты его выслушаешь.

Голова деда поднялась, и мне вдруг захотелось, чтобы мы все так же были в хогане и продолжали делать то, что делали весь день. По крайней мере там я шевелился, барабанил достаточно громко, чтобы заглушить другие звуки. Возможно.

Дверь-ширма со шлепком закрылась, и дед поглядел прямо на меня. Его глаза были темно-карие, почти черные, и ужасно знакомые. Выглядят ли мои так же?

– Руах, – прошептал он. Я не был уверен, но сейчас его шепот казался громче, чем до этого. Кислородная маска запотела и осталась такой. Шепот продолжался, будто Люси открыла кран, да так и оставила.

– Ты узнаешь… теперь… тогда мир… не будет твоим… больше.

Он пошевелился, будто гигантский распухший песчаный паук в центре паутины, и я услышал, как зашелестела его рваная кожа. Небо у нас над головами начало краснеть.

– В конце войны…

Дед зашипел.

– Ты… понимаешь?

Я кивнул, завороженный. Я слышал его дыхание, слышал, как подымаются, расходятся и опускаются ребра Механизм баллона почему-то затих. «Дышит ли он сам по себе? – подумал я. – Может ли еще?»

– Пара дней. Ты понимаешь? До того, как пришла Красная Армия…

Он кашлянул. Даже его кашель теперь казался мощнее.

– Нацисты забрали… меня и цыган. Из… нашего лагеря. В Хелмно.

Я никогда не слышал этого названия. Однако, произнеся его, дед снова громко кашлянул, с ревом в горле, и вновь зашипел кислородный аппарат. Но дед продолжил шептать.

– На смерть. Ты понимаешь?

Судорожный вдох. Шипение. Тишина.

– На смерть. Но не сразу. Не… прямо тогда.

Судорожный вдох.

– Нас привезли… на поезде, с открытыми платформами. Не в вагоне для скота. Пустыри. Поля. Ничто. А потом деревья.

Его губы под маской дернулись, а глаза совершенно закрылись.

– Тот первый раз. Руах. Все эти… огромные… зеленые… деревья. Нельзя представить. Чтобы что-то… на земле… жило так долго.

Его голос угасал быстрее, чем свет уходящего дня. «Еще пару минут, – подумал я, – и он снова замолчит, останется только шипение аппарата и дыхание. Я смогу просто сидеть здесь, во дворе, обдуваемый вечерним ветерком».

– Когда они согнали… нас с поезда, – сказал дед, – на мгновение… клянусь, я ощутил запах… листьев. Сочных зеленых листьев… молодой зелени… среди них. А потом знакомый запах… единственный запах. Кровь и грязь. Запах… нас. Моча. Рвота. Открытые… нарывы. Воспаленная кожа. Х-х-н.

Его голос утих, воздух еле шел через едва приоткрытый рот, но он продолжал говорить.

– Молился, чтобы… некоторые люди… умерли. Они пахли… лучше. Мертвецы. Одна молитва, которую всегда слышали.

Они повели нас… в лес Не в бараки. Там их мало. Десять. Может, двадцать. Лица, как… опоссумы. Тупые. Пустые. Никаких мыслей.

Мы пришли… к ямам. Глубоким. Как колодцы. Уже наполовину заполненным. Они сказали нам: «Стоять. Вдохнуть».

Сначала я подумал, что последовавшая тишина – эффектная пауза. Он давал мне возможность ощутить это. И я ощутил запах, запах земли и мертвых людей, и вокруг нас были немецкие солдаты, будто всплывая из песка, в черной форме и белыми, пустыми лицами. А потом мой дед рухнул вперед, и я завопил, зовя Люси. Она вышла быстро, но не бегом, и положила одну руку на спину деду, а другую – ему на шею. Через пару секунд она выпрямилась.

– Он уснул, – Люси покатила кресло в дом, и ее долго не было.

Осев на песок, я закрыл глаза и попытался перестать слышать его голос. Через какое-то время стало казаться, что я слышу, как по земле ползают жуки и змеи, как нечто покрупнее топочет за кактусами. Я ощущал свет луны кожей, белый и прохладный. Шлепнула дверь-ширма, и я открыл глаза. Люси шла ко мне с корзиной для пикника. Пройдя мимо, она вошла в хоган.

– Я хочу поесть здесь, – поспешно сказал я, и Люси обернулась, придерживая рукой занавесь из шкуры.

– Почему нам не зайти? – спросила она, и ласковый тон в ее голосе меня забеспокоил. Как и то, что она глянула внутрь хогана через плечо, будто там кто-то что-то говорил.

Я остался на месте, и Люси, пожав плечами, отпустила занавесь и бросила корзинку к моим ногам. Судя по тому, как она себя вела, я решил, что она готова оставить меня снаружи одного, но вместо этого она села и стала смотреть на песок, кактусы и звезды.

В корзинке я нашел подогретый консервированый чили в пластиковом таппервэровском контейнере, гренки с коричным сахаром и две порции брокколи, завернутые в целлофан, они напомнили мне миниатюрные деревья без корней. В ушах все так же звучал голос деда, и, чтобы заглушить его, я начал есть. Как только я закончил, Люси стала складывать контейнеры в корзину, но остановилась, когда я заговорил с ней.

– Пожалуйста. Просто поговори со мной немного.

Она поглядела на меня, будто впервые увидела.

– Поспи. Завтра… ну, скажем так, завтра будет великий день.

– Для кого?

Люси сжала губы, и сразу необъяснимым образом у нее стал такой вид, будто она готова расплакаться.

– Иди спать.

– Я не буду спать в хогане, – сказал я.

– Как хочешь.

Она стояла, повернувшись ко мне спиной.

– Просто скажи мне, что за Путь мы здесь исполняем, – сказал я ей.

– Путь Врага.

– И что он делает?

– Ничего, Сет. Ради бога. Это глупо. Твой отец думает, что это поможет ему говорить. Думает, что оно его поддержит, пока он будет тебе рассказывать то, что считает нужным. Не беспокойся насчет этого чертова Пути. Беспокойся о своем деде, хотя бы теперь.

Я разинул рот, вдруг заболела кожа, будто она влепила мне пощечину. Я уже хотел возразить, но понял, что не могу, да и не хочу. Всю свою жизнь я делал из деда страшилку, судорожно дышащее нелепое чудовище в кресле-каталке. А отец позволил мне это делать. И я заплакал.

– Мне жаль, – сказал я.

– Передо мной не извиняйся, – ответила Люси, идя к двери-ширме.

– Не поздновато ли? – крикнул я ей вслед, в ярости на себя, на своего отца, на Люси. И в печали за деда. Испуганный, расстроенный.

Люси снова развернулась, и лунный свет заструился по седым прядям в ее волосах, будто воск в форму. «Она скоро вся будет из лунного света», – подумал я.

– Я имел в виду Врагов моего деда, – сказал я. – Путь ничего не сможет сделать нацистам. Правильно?

– Его Враги внутри него, – ответила Люси и ушла.

Казалось, я сидел на песке не один час, глядя, как одно за другим вспыхивают в черноте неба созвездия, будто искры из костра. Слышал шорохи ночных созданий. Подумал о трубке во рту деда, о невыразимой боли в его глазах (именно это я в них увидел – не тоску и не ненависть) и о врагах внутри него. Усталость медленно, но верно овладела мною. Во рту еще стоял вкус гренок, свет звезд становился ярче. Я откинулся и оперся на локти. А потом, Господь знает, в каком часу, пополз в хоган, под брезентовый навес, который соорудила для меня Люси, и завалился спать.

Когда я проснулся, Танцующий Человек склонился надо мной, на своей ветке, и я сразу понял, где я видел такие глаза, – у деда Прежний страх с новой силой вспыхнул во мне. «Как он это сделал?» Лицо деревянного человека было высечено грубо, без особых подробностей. Но глаза были его – деда Той же самой странной, почти овальной формы, с совершенно идентичными узелками там, где находятся слезные протоки. С такими же набухшими тяжелыми веками. С тем же выражением, точнее – его полным отсутствием.

Я был заворожен и затаил дыхание. Я видел перед собой лишь эти пляшущие глаза. Когда Танцующий Человек оказывался идеально перпендикулярен полу, он на мгновение замирал, будто разглядывая меня, и я вспомнил папины рассказы про волков.

– Волки не из тех, кто идет путем проб и ошибок, – сказал он тогда. – Они ждут и смотрят, пока не узнают точно, что именно надо сделать. И делают это.

Танцующий Человек продолжал покачиваться. Сначала в одну сторону, потом в другую. Медленнее и медленнее. Я понял, что умру, если он остановится совсем. Или мне придется измениться. Вот почему Люси меня игнорировала. Она лгала мне о том, что мы тут делаем. Вот причина, по которой они не позволили отцу остаться. Вскочив на ноги, я схватил Танцующего Человека за его корявую деревянную подставку, и она отделилась от стола с еле слышным чпоком, будто я выдернул из земли какое-то растение. Я хотел его выбросить, но не осмелился. Вместо этого, согнувшись вдвое и не глядя на свой сжатый кулак, я боком пошел к выходу из хогана. Откинул занавесь из шкуры, с размаху поставил Танцующего Человека на песок и рывком закрыл занавесь. А потом присел в полутьме, тяжело дыша и прислушиваясь.

Я сидел долго, глядя на нижний край занавеси, ждал, что Танцующий Человек проскользнет под ней. Но шкура не шелохнулась, в хогане царили полумрак и тишина. Я позволил себе сесть и через некоторое время залез в спальник. Не думал, что смогу еще спать, но уснул.

Разбудил запах свежеобжаренных гренок – Люси ставит на красное домотканое одеяло поднос с гренками, сосисками и яблочным соком. На губах был привкус песка, я чувствовал его под одеждой, меж зубов, в глазах, будто всю ночь был похоронен в песке, а сейчас вылез.

– Поспеши, – сказала мне Люси со вчерашним холодом в голосе.

Я откинул спальник, сел и увидел Танцующего Человека, он покачивался на ветке и глядел на меня. Все тело сжалось, я гневно посмотрел на Люси.

– Как он опять здесь очутился?! – заорал я.

Уже говоря это, я понял, что хотел спросить о другом. Не о том, как, а о том, когда. Сколько именно времени он тут нависал, пока я не видел?

Не приподняв бровей, даже не глянув на меня, Люси пожала плечами и села.

– Твой дед хочет, чтобы он у тебя остался, – сказала она.

– Я не хочу.

– Взрослей.

Отодвинувшись от столика как можно дальше, я убрал спальник:, сел на одеяло и принялся есть. Все было на вкус сладким и песочным одновременно. Кожу начало покалывать от усиливающейся жары. У меня еще оставалась одна гренка и полсосиски, когда я положил пластиковую вилку и поглядел на Люси. Она поставила новую свечку, пододвинув ко мне водяной бубен, а теперь стягивала волосы на затылке красной резинкой.

– Откуда он взялся? – спросил я.

Люси поглядела на меня, впервые за этот день, и теперь у нее в глазах действительно стояли слезы.

– Не понимаю я вашу семью, – сказала она.

– Я тоже не понимаю, – ответил я, качая головой.

– Твой дед хранил его для тебя, Сет.

– С каких пор?

– С тех пор, когда тебя еще на свете не было. Когда он еще и представить себе не мог, что ты появишься.

На этот раз чувство вины было смешано со страхом. Я почувствовал, как обливаюсь потом, и подумал, что меня может стошнить.

– Тебе надо есть, будь ты проклят, – сказала Люси.

Я взял вилку, вдавил кусок сосиски в гренку и сунул все это в рот. Желудок дернулся, но принял предложенное.

Я ухитрился откусить еще пару кусков. Как только я отодвинул тарелку, Люси сунула в руки бубен. Я играл, она пела, и стены хогана будто начали дышать, медленно вдыхая и выдыхая. Было ощущение, будто я под кайфом. И я задумался, не так ли это на самом деле? Может, они хлеб чем-то обрызгали? А что будет следующим шагом? И для чего? «Стереть мой ум, – подумав, едва не пропел я. – Стереть мой ум…» Руки отдернулись от бубна, и Люси остановилась.