Текст книги "Противостояние. Том I"

Автор книги: Стивен Кинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 44 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

Правда, с большинством из них он не был знаком и испытал бы только радость, если бы они подорвались на мине. Но среди возмутившихся было четверо-пятеро его старых приятелей. A Уэйн Стаки, этот ублюдок, стоял в дверном проеме, скрестив руки, как карающий судия в Судный День.

Сэл Дориа, уходя, сказал: «Если успех превратил тебя q в такого типа, Ларри, я хотел бы, чтобы ты по-прежнему играл в забегаловках».

Ларри открыл глаза, отвернулся от перил и стал высматривать такси. Конечно. Оскорбленный друг отомстил. Если Сэл был ему настоящим другом, почему он доил его вместе с другими? «Я был дураком, а никому не нравится, когда дурак умнеет. Вот в чем дело».

«Никакой ты не славный парень».

– Я славный парень, – сказал он угрюмо. – И вообще, кому какое дело?

Ларри махнул рукой проезжавшему мимо такси. Шофер, казалось, помедлил в нерешительности, прежде чем затормозить. И Ларри вспомнил о крови на лбу. Он открыл заднюю дверцу и забрался в машину, пока таксист не успел передумать.

– Манхэттен. Здание Химического банка.

Такси влилось в поток движущихся автомобилей.

– У тебя на лбу рана, парень, – сказал таксист.

– Девушка швырнула в меня лопаткой, – безучастно произнес Ларри.

Водитель ответил странной, фальшивой сочувственной улыбкой и сосредоточился на дороге, оставив Ларри наедине со своими раздумьями, как ему оправдаться перед матерью за эту ночь.

Глава 11

В вестибюле Ларри наткнулся на усталую негритянку, которая сказала, что скорее всего Элис Андервуд сейчас занимается инвентаризацией на двадцать четвертом этаже. Поднимаясь вверх на лифте, он чувствовал, что остальные пассажиры украдкой бросают опасливые взгляды на его лоб. Кровь больше не сочилась, но запекшаяся рана выглядела отталкивающе.

На двадцать четвертом этаже размещался административный центр какой-то японской компании по производству фотоаппаратов. Ларри минут двадцать блуждал по этажу в поисках матери, чувствуя себя последним идиотом. Среди служащих было много белых, но хватало и японцев, рядом с которыми, имея рост шесть футов два дюйма, он чувствовал себя к тому же и очень высоким идиотом. Маленькие мужчины и женщины с раскосыми глазами смотрели на его запекшийся лоб и испачканный кровью рукав пиджака с неприятной восточной вкрадчивостью.

Наконец за огромным папоротником Ларри заметил дверь с табличкой ОХРАНА И ХОЗЯЙСТВЕННАЯ СЛУЖБА. Он дернул ручку. Дверь оказалась незапертой, и он заглянул внутрь. Мать была там в своей мешковатой серой униформе, плотных чулках и туфлях на резиновой подошве. Черная сетка туго стягивала ее волосы. Она стояла к нему спиной. В одной руке она держала инвентарную книгу и, похоже, пересчитывала баллончики с чистящим средством на верхней полке.

У Ларри возникло острое преступное желание просто повернуться и убежать. Ему вдруг захотелось добраться до гаража, находившегося в двух кварталах от ее дома, и вывести оттуда свой «датсун». Наплевать на деньги, которые он только что заплатил за двухмесячную аренду стоянки. Забраться в машину и дать деру. Но куда? Да куда угодно. В Бар-Харбор, штат Мэн. В Тампа, штат Флорида. В Солт-Лейк-Сити, штат Юта. Любое место сгодится, лишь бы оно было подальше от Дьюи Пирата и от этой пропахшей запахом мыла маленькой комнаты. Он не знал из-за чего, из-за флюоресцентных ли ламп или из-за раны на лбу, у него так дико раскалывалась голова.

«О, прекрати скулить, ты, чертов маменькин сынок».

– Привет, мам, – окликнул он ее.

Она слегка вздрогнула, но не повернулась к нему.

– Итак, Ларри. Ты нашел путь наверх.

– Конечно. – Он переминался с ноги на ногу. – Я хочу извиниться. Я должен был позвонить тебе вчера вечером…

– Да. Мысль неплохая.

– Я был у Бадди. Мы… э… прогуливались. Бродили по городу.

– Я так и думала. Это или что-нибудь подобное. – Она пододвинула ногой маленькую табуретку, забралась на нее и начала пересчитывать банки с мастикой на самой верхней полке, слегка касаясь каждой кончиками пальцев правой руки. Когда она потянулась к очередной банке, у нее приподнялось платье. Ларри увидел над коричневым краем ее чулок полоску белой дряблой плоти и отвел глаза, вдруг непроизвольно вспомнив, что случилось с третьим сыном Ноя, когда он взглянул на своего отца просто как на пьяного голого старика, развалившегося на тюфяке. С тех пор бедняга до конца своих дней оставался чернорабочим. Он и все его потомки. Вот откуда происходят нынешние молодежные бунты, сын мой. Хвала Всевышнему.

– Это все, что ты хотел мне сказать? – спросила мать, наконец-то повернувшись к нему.

– Ну я хотел сказать, где был, и извиниться. Я подло поступил, что забыл позвонить тебе.

– Да, – подтвердила она. – Но в твоем характере, Ларри, всегда были подлые черты. Ты думал, я забыла это?

Он вспыхнул.

– Мам, послушай…

– У тебя кровь. Тебе что, какая-то стриптизерша своей начиненной свинцом набедренной повязкой ободрала лоб? – Она снова повернулась к полкам и, сосчитав весь верхний ряд банок, сделала пометку в инвентарной книге. – Кто-то на прошлой неделе взял без разрешения две банки с мастикой, – сказала она. – Пройдохи.

– Я пришел просить прощения! – произнес Ларри очень громко. Она даже не вздрогнула. Зато его трясло. Немного.

– Да, ты уже говорил. Мистер Джоган сотрет нас в порошок, если эти проклятые банки не перестанут пропадать.

– Я не был в стриптиз-клубе и не ввязывался в пьяную драку. Ничего подобного. Просто… – Он запнулся.

Она обернулась, сардонически подняв брови. Ее лицо приняло хорошо ему известное выражение.

– Что просто?

– Ну… – Он не мог так быстро придумать убедительную ложь. – Это была… э… гм… кухонная лопаточка.

– Кто-то перепутал тебя с яичницей? Должно быть, веселую ночку вы провели с Бадди.

Он уже успел забыть, что ему с ней бесполезно тягаться. Так было и, вероятно, будет всегда.

– Это была девушка, мама. Она запустила в меня лопаткой.

– У нее чертовски меткая рука, – сказала Элис Андервуд и снова отвернулась. – Эта проклятая Консуэла опять спрятала бланки заявок. У нас никогда нет всего необходимого, но зато масса всякого ненужного хлама, с которым я не знала бы, что делать, даже если бы от этого зависела моя жизнь.

– Ма, ты сердишься на меня?

Неожиданно она уронила руки и сгорбила плечи.

– Не сердись на меня, – прошептал он. – Не будешь? Ладно?

Она обернулась к нему, и он увидел неестественный блеск в ее глазах. Впрочем, подумал он, вполне естественный. Во всяком случае, флюоресцентные лампы здесь были явно ни при чем. И тут он снова услышал слова специалистки по оральной гигиене, звучащие как окончательный приговор: «Никакой ты не славный парень». Зачем было вообще спешить домой, если он так обходится с ней… и позволяет ей так обращаться с ним.

– Ларри, – проговорила она ласково. – Ларри, Ларри, Ларри.

На мгновение ему показалось, что она больше ничего не скажет, он даже позволил себе надеяться на это.

– И это все, что ты можешь сказать? «Не сердись на меня, мама, пожалуйста, не сердись на меня»? Я слышу тебя по радио и, хотя песня твоя мне не нравится, горжусь, что именно ты исполняешь ее. Люди спрашивают меня, действительно ли это мой сын, и я отвечаю: да, это Ларри. Я говорю им, что ты всегда умел петь. И это не ложь, верно?

Он подавленно кивнул, не доверяя своему голосу.

– Я рассказываю им, как еще в восьмом классе ты взял гитару Донни Робертса и целых полчаса играл лучше, чем он, хотя он брал уроки музыки со второго класса. Ты талантлив, Ларри, никому не нужно было убеждать меня в этом, и тебе меньше всех. Подозреваю, что ты и сам знал это, потому что это единственное, по поводу чего ты на моей памяти никогда не горевал. Потом ты уехал. И разве я когда-нибудь упрекала тебя за это? Нет. Молодые всегда уходят. Так уж устроен мир. Это естественно, хотя иногда и очень больно. Теперь ты вернулся. И разве кому-нибудь нужно объяснять мне почему? Нет. Ты вернулся, потому что – не важно, стала твоя песня хитом или нет – у тебя какие-то неприятности там, на Западном побережье.

– Нет у меня никаких проблем! – негодующе возразил Ларри.

– Нет, есть. Я-то знаю приметы. Я достаточно долго была твоей матерью, и тебе не провести меня, Ларри. Ты всегда выискивал неприятности, если они обходили тебя стороной. Иногда мне кажется, что ты нарочно перейдешь улицу, чтобы вляпаться в собачье дерьмо. Бог простит мне эти слова, потому что он знает, что я говорю правду. Сержусь ли я на тебя? Нет. Разочарована ли я? Да. Я надеялась, что там ты изменишься. Но этого не произошло. Ты уехал отсюда маленьким мальчиком с телом мужчины и вернулся таким же, разве что мужчина изменил прическу. Знаешь, почему, на мой взгляд, ты вернулся домой?

Он посмотрел на нее, желая заговорить, но понял, что; единственная фраза, которую он смог бы сейчас произнести: «Только не плачь, мама, ладно?» – разозлит их обоих.

– Думаю, ты вернулся домой просто потому, что не знал, куда еще податься. Ты не знал, кто другой захочет тебя принять. Я никогда никому дурного слова о тебе не сказала, Ларри, даже своей собственной сестре, но раз уж ты меня вызвал на откровенность, я выложу все, что думаю о тебе. По-моему, ты способен только брать. Ты всегда был я потребителем. Видно, Бог забыл вложить какую-то важную а часть, когда создавал тебя внутри меня. Я вовсе не имею в виду, что ты плохой. После смерти твоего отца нам приходилось жить в таких местах, что ты непременно стал был плохим, если бы это дурное начало было заложено в тебе от природы, Бог свидетель. Думаю, самым худшим поступком, на котором я тебя когда-нибудь ловила, было ругательство, написанное тобой на нижней лестничной площадке в доме по Карстэрз-авеню в Куинсе. Ты помнишь?

Он помнил. Она вывела мелом это самое слово у него на лбу и заставила трижды обойти с ней квартал. Больше ни этого слова, никаких других он не писал ни на домах, ни на стенах, ни на ступеньках.

– Ларри, хуже всего то, что намерения у тебя добрые. Порой мне кажется, что это было бы почти благом, если бы ты изменился в худшую сторону. А так ты вроде бы и знаешь, что такое плохо, но не знаешь, как истребить в себе это. Я тоже не знаю. Когда ты был маленьким, я перепробовала все известные мне способы. То слово, что я написала у тебя на лбу, был лишь один из них… но к тому времени я уже была в отчаянии, иначе я никогда не поступила бы с тобой так жестоко. Ты способен только брать, Ларри, в этом все дело. Ты вернулся домой, потому что убежден: мой долг – отдавать. Но не каждому, а только тебе.

– Я уеду, – сказал он, выплевывая каждое слово, как сухой комок корпии. – Сегодня же днем.

Потом он понял, что, вероятно, не сможет позволить себе уехать, по крайней мере до тех пор, пока Уэйн не пришлет ему следующий гонорар или то, что от него осталось после того, как он перестал кормить свору самых голодных собак Лос-Анджелеса. Почти все свои наличные деньги он уже истратил: часть ушла на плату за парковку «датсуна зед» в гараже, и ему нужно до пятницы выслать приличную сумму, если он не хочет, чтобы дружелюбный сосед, занимающийся перепродажей краденых автомобилей, начал разыскивать его, а он не хотел. А после вчерашнего кутежа, который начался так невинно с Бадди, его невестой и ее приятельницей, этой специалисткой по оральной гигиене (симпатичная девочка из Бронкса, Ларри, ты влюбишься в нее, прекрасное чувство юмора), он был совершенно на мели. Нет. Если быть точным, он остался без гроша в кармане. Эта мысль привела его в панику. Если он сейчас уйдет от матери, то куда же ему отправиться? В гостиницу? Да швейцар любой самой захудалой гостиницы отбреет его и выставит за дверь. На нем хорошие шмотки, но они знают. Непостижимым образом эти ублюдки все знают. Они просто издалека чуют запах пустого бумажника.

– Не уезжай, – мягко сказала мать. – Я не хочу, чтобы ты уезжал, Ларри. Я купила кое-какую еду специально для тебя. Может быть, ты уже видел. И я надеялась сегодня вечером сыграть с тобой партию в джин.

– Ма, ты не умеешь играть в джин. – Он слегка улыбнулся.

– По центу за очко я положу такого сосунка, как ты, на обе лопатки.

– Может, если я дам тебе фору в четыреста очков…

– Вы только послушайте этого сосунка, – беззлобно съязвила мать. – Может, если это я дам тебе фору в четыреста очков. Оставайся, Ларри. Что скажешь?

– Идет, – ответил он. Впервые за сегодняшний день он почувствовал себя хорошо, по-настоящему хорошо. Слабый голосок где-то внутри нашептывал ему, что он, неисправимый старый Ларри, опять норовит прокатиться зайцем, но Ларри не стал прислушиваться к нему. В конце концов это его мать и она попросила его. Что ж, она действительно наговорила ему много неприятных слов, прежде чем попросить его остаться, но просьба есть просьба, так или нет? – Вот что я скажу. Я заплачу за билеты на игру 4 июля. И на это уйдет лишь малая часть того, что я сегодня вечером выкачаю из тебя.

– Тебе не выиграть и гнилого помидора, – сказала она добродушно и вновь повернулась к полкам. – Внизу в холле есть мужской туалет. Не спуститься ли тебе туда, чтобы смыть кровь со лба? Потом возьми в моем кошельке десять долларов и отправляйся в кино. На Третьей авеню еще осталось несколько приличных кинотеатров. Только держись подальше от этих гадких помоек на Сорок девятой и Бродвее.

– Скоро я буду давать тебе деньги, – заявил Ларри. – На этой неделе у меня 18-е место в хит-параде «Биллборда». Я проверил у Сэма Гуди по дороге сюда.

– Замечательно. Только если ты такой богатый, почему же не купил себе журнал, а только посмотрел его?

У него внезапно словно ком в горле застрял. Он попытался прокашляться, но безуспешно.

– Ну ладно, не обращай внимания, – сказала она. – Мой язык что норовистая лошадка. Если уж понесет, то не остановится, пока не устанет. Ты же знаешь. Возьми пятнадцать, Ларри. Считай, что берешь взаймы. Думаю, так или иначе я заполучу их назад.

– Безусловно, – ответил Ларри. Он подошел к матери и подергал за подол совсем как маленький. Она посмотрела вниз. Он встал на цыпочки и поцеловал ее в щеку. – Я люблю тебя, ма.

Она выглядела удивленной, но не потому, что он поцеловал ее, а либо из-за сказанных им слов, либо из-за тона, которым он их произнес.

– Да, я знаю, Ларри.

– А о том, что ты говорила… Ну, о неприятностях… Я действительно немного… но…

В одно мгновение ее голос стал холодным и резким, таким холодным, что это слегка напугало его.

– Я ничего не хочу слышать об этом.

– Будь по-твоему, – согласился он. – Послушай, ма, какой здесь поблизости лучший кинотеатр?

– «Люкс Твин», – ответила она. – Но я не знаю, что там сейчас идет.

– Не имеет значения. Знаешь, что я думаю? Есть три вещи, которые можно встретить в любом уголке Америки, но только в Нью-Йорке они первоклассные.

– И что же это, мистер критик из «Нью-Йорк таймс»?

– Кинотеатры, бейсбол и хот-доги от Недика.

Она засмеялась:

– А ты неглуп, Ларри, впрочем, ты никогда и не был глупым.

Он спустился в туалет. И смыл кровь со лба. И вернулся к матери и еще раз поцеловал ее. И взял пятнадцать долларов из ее черного потертого кошелька. И отправился в «Люкс Твин». И посмотрел фильм, в котором безумный, злой призрак по имени Фредди Крюгер заманивал подростков в зыбучие пески их собственных снов, и все они, кроме главной героини, погибали. Фредди Крюгер вроде бы тоже в конце умирал, хотя нельзя было утверждать это с полной уверенностью. Кроме того, после названия фильма стояла римская цифра, и, похоже, картина имела большой успех, из чего Ларри заключил, что человек с лезвиями вместо ногтей вернется. Ларри даже не подозревал, что непрерывно раздававшиеся у него за спиной звуки возвещают конец всему: продолжения сериала не будет, как в скором времени и любых других фильмов вообще.

В соседнем с ним ряду не переставая кашлял человек.

Глава 12

В дальнем углу гостиной стояли дедушкины часы. Всю свою жизнь Фрэнни Голдсмит слышала их размеренное тиканье. Они были символом комнаты, которую она никогда не любила, а в отдельные дни, подобные нынешнему, просто ненавидела.

Ее любимым местом в доме была мастерская отца. Она находилась в сарайчике, соединявшем дом с амбаром. В нее вела маленькая дверь, от силы пяти футов в высоту, почти скрытая старой кухонной плитой. Дверь была совершенно замечательная: крошечная, едва заметная, она чудесным образом напоминала те двери, которые встречаются в сказках и фантастических историях. Когда Фрэнни подросла, ей, как и отцу, приходилось буквально нырять в нее, – мать же посещала мастерскую лишь в случае крайней необходимости. Это была дверь из «Алисы в Стране чудес». Фрэнни придумала игру, которую держала в тайне даже от отца. Она верила, что однажды обнаружит за дверью вовсе не мастерскую Питера Голдсмита, а подземный ход, ведущий ни Страны чудес в Хоббитанию, – низкий, но уютный туннель с земляными сводами, оплетенными мощными корнями. Если стукнешься головой о такой корень, заработаешь здоровенную шишку. В этом туннеле пахнет не сырой землей или отвратительными жуками и червями, а корицей и свежеиспеченными яблочными пирогами. А кончается он где-нибудь далеко в столовой Бэг-Энда, где мистер Бильбо Бэггинс празднует свой сто одиннадцатый день рождения…

Но уютный туннель так и не обнаружился. Впрочем, для Фрэнни Голдсмит, выросшей в этом доме, было достаточно и мастерской, которую отец иногда называл «подсобкой», а мать не иначе как «грязной дырой, где твой папочка глушит пиво». Там водились странные инструменты и замысловатые механизмы. Стоял огромный шкаф с тысячей ящичков, каждый из которых был набит до отказа. Гвозди, шурупы, лезвия, наждачная бумага (трех видов: полушершавая, шершавая и очень шершавая), рубанки, уровни и много других вещей, названий которых она не знала ни тогда, ни сейчас. В мастерской было темно, за исключением слабого мерцания покрытой паутиной лампочки в сорок ватт, свисающей на шнуре с потолка, да яркого круга света от лампы Тензора, направленной туда, где работал отец. Мастерскую наполняли запахи пыли, масла, табачного дыма, и ей казалось теперь, что существует некое непреложное правило: каждый отец должен курить. Трубку, сигары, сигареты, марихуану, гашиш, сушеные листья салата – в общем, что-нибудь. Потому что запах дыма был неотъемлемой частью ее детства.

«Подай мне тот гаечный ключ, Фрэнни. Нет, поменьше. Чем ты сегодня занималась в школе?.. Она так поступила?.. С чего бы это Рути Сирз захотелось толкнуть тебя?.. Да, это неприятно. Очень неприятная царапина. Но зато сочетается с цветом твоего платья, тебе не кажется? Если бы ты только могла сейчас отыскать Рути Сирз, чтобы она опять толкнула тебя и оцарапала другую ногу, тогда у тебя была бы законченная пара царапин. Ты не подашь мне большую отвертку?.. Нет, ту, что с желтой ручкой».

«Фрэнни Голдсмит! Немедленно убирайся из этой грязной дыры и сними школьную форму. НЕМЕДЛЕННО! Ты вымажешься!»

Даже сейчас, в двадцать один год, она могла нырнуть в эту дверь, протиснуться между рабочим столом отца и старинной печью времен Бена Франклина, которая в зимнее время просто пылала жаром, и вновь почувствовать себя маленькой Фрэнни Голдсмит, подрастающей в этом доме. Это было обманчивое ощущение, к которому почти всегда примешивались овеянные грустью смутные воспоминания о брате Фреде, чья жизнь оборвалась столь грубо и внезапно. Она стояла бы там и с наслаждением вдыхала слабый аромат отцовской трубки, запахи плесени и масла, которым было смазано абсолютно все в мастерской. Она почти не помнила, что значит быть маленькой, такой удивительно маленькой, но там ей иногда это удавалось, и тогда она испытывала радость.

Но сейчас она была в гостиной.

Гостиная.

Если с мастерской было связано все лучшее в ее детстве и символом этого был призрачный аромат отцовской трубки (иногда он осторожно выдувал дым прямо ей в уши, когда они болели, предварительно взяв с нее слово, что она ничего не скажет Карле, чтобы не выводить ее из себя), то гостиная была воплощением той стороны ее детства, о которой хотелось забыть навсегда.

«Отвечай, когда с тобой разговаривают!» «Ломать – не строить!» «Немедленно отправляйся наверх и переоденься, ты что, не понимаешь, что эта одежда здесь неуместна? Ты вообще думаешь когда-нибудь?» «Фрэнни, не ощипывай платье: люди решат, что у тебя вши. Что теперь подумают дядя Эндрю и тетя Карлина? Я чуть не сгорела со стыда из-за тебя!»

Гостиная была для Фрэнни местом, где нужно держать язык за зубами, где нельзя почесаться, если у тебя зуд. Там отдавались жесткие приказы, велись скучные разговоры и родственники трепали тебя за щеки. Гостиная была болью, которую нужно терпеть, чиханием, которое нужно сдерживать, кашлем, которому нельзя поддаваться, и, хуже всего, зевотой, которую нужно подавлять.

В центре этой комнаты, где обитал дух ее матери, стояли часы. Их собрал в 1889 году дед Карлы, Тобайас Даунс. С тех пор они стали семейной реликвией и не раз за годы своего существования, бережно упакованные, перевозились из одной части страны в другую. На свет же они появились в Буффало, штат Нью-Йорк, в мастерской Тобайаса, несомненно, такой же прокуренной и грязной, как мастерская Питера, хотя подобное замечание покоробило бы Карлу как заведомая ложь. Часы переходили от одних родственников к другим, когда ту или иную ветвь их семейного древа подтачивал рак, инфаркт или несчастный случай. Часы воцарились в гостиной в тот год, когда 36 лет назад Питер и Карла Голдсмит поселились в этом доме. Сюда их поставили, и здесь они продолжали тикать и бесстрастно отсчитывать мгновения. «Когда-нибудь часы перейдут ко мне, если я захочу, – размышляла Фрэнни, глядя на бледное, потрясенное лицо матери. – Но я не хочу! Не хочу и не возьму их!»

В этой комнате под стеклянными колпаками стояли сухие цветы. На полу лежал сизо-серый ковер с тускло-розовыми розами. С холма из изящного эркера гостиной открывался вид на проходящее внизу шоссе 1. Территория их дома была отделена от дороги высокой живой изгородью. Карла нещадно пилила мужа, пока он не посадил кустарник сразу после взрыва на заправочной станции «Эксон», что на повороте. А потом стала изводить Питера требованиями, чтобы он заставил изгородь расти быстрее. Ее, считала Фрэнни, устроили бы даже радиоактивные удобрения. Резкость ее выпадов по поводу кустарника уменьшалась по мере его роста. И Фрэнни думала, что года через два, когда изгородь станет достаточно высокой, чтобы вид ненавистной заправочной станции полностью исчез с горизонта и ничто больше не оскверняло бы гостиную, мать совсем успокоится.

Ну хватит об этом.

На обоях был узор из больших зеленых листьев и розовых цветов, почти того же оттенка, что и розы на ковре. Мебель в раннеамериканском стиле и двойные двери из темного красного дерева. Камин был лишь для видимости, неизменное березовое полено вечно лежало в его топке из красного кирпича, которая всегда была безупречно чистой, без единого пятнышка копоти. Фрэнни предполагала, что полено уже так высохло, что, если его поджечь, оно вспыхнет как бумага. Над поленом нависал огромный котел, в котором впору было купать ребенка. Он достался от прабабушки Фрэнни и тоже навечно застыл над вечным поленом. Над каминной полкой, завершая картину, висело вечное кремневое ружье.

Мгновения.

Одно из самых ранних воспоминаний Фрэнни было связано с тем, как она описала этот сизо-серый ковер с тускло-розовыми розами. Ей тогда было года три, ее не так давно приучили к горшку, из-за чего, вероятно, и не пускали в гостиную от греха подальше, кроме особых случаев. Но однажды она каким-то образом ухитрилась пробраться туда и, видя, как мать не просто побежала, а буквально рванулась, чтобы схватить ее, пока не произошло немыслимое, именно это немыслимое и совершила. Ее мочевой пузырь расслабился, и расплывшееся под ней пятно, превратившее ковер из сизо-серого в темно-серый, заставило мать прямо-таки завопить. Пятно в конце концов сошло, но сколько же понадобилось для этого терпеливых стирок? Только одному Богу это известно, но не Фрэнни Голдсмит.

Именно в гостиной мать, не стесняясь в выражениях, устроила Фрэнни беспощадную и долгую выволочку после того, как застала ее с Норманом Берстайном в амбаре, когда они изучали друг друга, сбросив одежду в одну кучу на стоге сена. Как ей это понравится, спросила Карла под торжественное тиканье дедушкиных часов, отсчитывающих мгновения, если она проведет ее в голом виде туда и обратно по шоссе 1? Понравится? Фрэнни, ей тогда было шесть лет, заплакала, но все-таки не впала в истерику, которую вполне могла вызвать подобная угроза.

А в десять лет она врезалась на велосипеде в почтовый ящик, когда обернулась назад, чтобы крикнуть что-то своей подруге Джорджетте Магуайр. Она поранила голову, в кровь разбила нос, ободрала обе коленки и на несколько секунд потеряла сознание от шока. Придя в себя, она, всхлипывая, заковыляла по подъездной дорожке к дому, напуганная видом обильно льющейся крови. Конечно, она бы пошла к отцу, но, так как он был на работе, она добрела до гостиной, где ее мать – угощала чаем миссис Веннер и миссис Принн. «Выйди вон!» – закричала мать, но уже в следующее мгновение подбежала к Фрэнни и, обнимая ее, запричитала: «Ох, Фрэнни, дорогая, что случилось, ах, бедный носик!» Продолжая утешать дочь, она поспешила увести ее на кухню, где пол можно было легко отмыть от крови, и Фрэнни так никогда и не забыла, что первыми ее словами были не «Ох, Фрэнни!», а «Выйди вон!». Мать прежде всего думала о гостиной, где мерно велся отсчет времени и было не место крови. Наверное, миссис Принн тоже этого не забыла, потому что Фрэнни даже сквозь слезы заметила изумленное, ошарашенное выражение ее лица. С того дня миссис Принн стала бывать у них значительно реже.

В седьмом классе ей поставили в табель успеваемости плохую оценку за поведение, и, конечно, по этому поводу она была вызвана в гостиную для объяснения с матерью. В последнем классе средней школы ее три раза оставляли после уроков за передачу записок, и это тоже обсуждалось с матерью в гостиной. Именно здесь они обсуждали стремления Фрэнни, которые неизменно в конечном счете начинали казаться несколько мелкими; здесь они обсуждали надежды Фрэнни, которые неизменно в конечном счете выглядели не вполне достойными; здесь они обсуждали жалобы Фрэнни, которые неизменно в конечном счете представлялись малообоснованными, уж не говоря о том, что воспринимались как пустое хныканье, нытье и неблагодарность.

Именно в гостиной стоял на козлах гроб ее брата, убранный розами, хризантемами и ландышами, наполнявшими комнату холодным ароматом. А в углу бесстрастные часы все так же мерно отсчитывали мгновения.

– Ты беременна, – еще раз повторила Карла Голдсмит.

– Да, мама. – В горле у Фрэнни пересохло, но она не позволила бы себе облизать губы. Вместо этого она сжала их и подумала: «В мастерской отца есть маленькая девочка в красном платье и всегда будет там. Она со смехом прячется под верстаком, на краю которого укреплены тиски, или, прижав к груди ободранные коленки, свернувшись в клубок, притаившись сидит за большим ящиком для инструментов с тысячей отделений. Это очень счастливая девочка.

А в гостиной матери томе есть девочка, но она намного меньше и не может удержаться от того, чтобы не напрудить на ковер, как ничтожная собачонка. Как паршивый маленький щенок. И она тоже всегда будет там, как бы мне ни хотелось, чтобы она исчезла».

– Ох, Фрэнни, – слова с невероятной быстротой слетали с губ матери, приложившей одну рук у к щеке, как оскорбленная старая дева, – как-же-это-получилось?

Это был в точности вопрос Джесса. Вот что ее в действительности достало тогда. Это был тот же самый вопрос, который задал ей он.

– Раз ты родила двоих детей, мама, я думаю, ты знаешь, как это получилось.

– Не смей дерзить! – закричала Карла. Ее глаза широко раскрылись и загорелись жарким пламенем, которого Фрэнни в детстве всегда боялась.

Она резко поднялась (такая манера вставать тоже всегда пугала маленькую Фрэнни), высокая женщина с седыми, красиво забранными кверху, всегда ухоженными волосами, высокая женщина в элегантном зеленом платье и бежевых чулках без малейшей морщинки. Как всегда в тяжелые минуты, она подошла к камину. На каминной доске, прямо под кремневым ружьем, лежал огромный альбом для наклеивания вырезок. Карла увлекалась составлением генеалогической хроники. В этой книге была записана полная история ее семьи… по крайней мере начиная с 1638 года, когда самый древний из известных ей предков возвысился над безымянной толпой лондонцев на достаточно продолжительный срок, чтобы его упомянули в некоторых старинных церковных книгах под именем Мертона Даунса, Вольного Каменщика. Генеалогическое древо ее семьи было опубликовано четыре года назад в журнале «Генеалогия Новой Англии» с упоминанием и ее имени как составителя семейной летописи.

Сейчас она дотрагивалась до этой книги, где с такой тщательностью собраны имена предков, как до святыни, которую никто не посмел бы осквернить. Интересно, подумала Фрэнни, не было ли среди них воров, алкоголиков и незамужних матерей?

– Как ты могла так поступить с отцом и со мной? – наконец спросила мать. – Это был тот мальчик, Джесс?

– Да, Джесс. Джесс – отец ребенка.

При этом слове Карла вздрогнула.

– Как ты могла так поступить? – повторила Карла. – Мы сделали все, чтобы правильно воспитать тебя. Это просто… просто…

Она закрыла лицо руками и разрыдалась.

– Как ты могла так поступить? – кричала она. – Так ты нас отблагодарила за все, что мы для тебя сделали? За то, что мы отправили тебя, чтобы ты… ты… спаривалась с каким-то мальчишкой, как сука в период течки? Негодяйка! Негодяйка!

Мать зашлась в рыданиях, прислонившись к каминной, доске. Одной рукой она прикрывала глаза, другой продолжала водить по зеленому матерчатому переплету семейного; альбома. А дедушкины часы все так же мерно тикали.

– Мама…

– Молчи! Ты уже достаточно сказала!

Фрэнни стояла, застыв на месте. Она не чувствовала своих одеревеневших ног, и только дрожь в них напоминала, что они есть. У нее тоже потекли слезы, ну и пусть: она не позволит этой комнате вновь сломить ее.

– Я ухожу.

– Ты ела за нашим столом! – вдруг закричала Карла. – Мы любили тебя… и содержали тебя… и вот что мы за это получили! Негодяйка! Негодяйка!

Ослепленная слезами, Фрэнни споткнулась. Правой ступней она зацепилась за левую лодыжку и, потеряв равновесие, упала, раскинув руки. Она ударилась головой о край кофейного столика и одной рукой опрокинула на ковер вазу с цветами. Ваза не разбилась, но из нее растеклась вода, превратив сизо-серый цвет в темно-серый.