Текст книги "Дети Эдгара По"

Автор книги: Стивен Кинг

Соавторы: Нил Гейман,Грэм Джойс,Джозеф Хиллстром Кинг,Питер Страуб,Дж. Рэмсей Кэмпбелл,Джонатан Кэрролл,Дэвид Джей Шоу,Келли Линк,Стив Тем,Элизабет Хэнд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 38 страниц)

Он направлялся в «Электрический зал». Человек пятнадцать уже стояли возле клуба и тихо разговаривали. Человек, за которым она шла, тоже встал в очередь, один. Джейн остановилась через дорогу и стала ждать, когда клуб откроется и очередь, тихо шаркая, всосётся внутрь. Длинноволосый молодой человек скрылся внутри; Джейн сосчитала до ста, перешла улицу, купила билет и вошла.

В клубе оказалось три уровня; наконец она нашла его на самом верху. Даже в дождливый вечер среды здесь было людно, из динамиков орали Идрис Мохаммед и Джимми Клифф [28] 28
  Идрис Мохаммед (р. 1939) – джазмен-барабанщик. Джимми Клифф (р. 1948) – автор и исполнитель песен в стиле регги.


[Закрыть]. Он стоял один возле бара и пил из бутылки воду.

– Привет! – крикнула она, подплывая к нему со своей фирменной улыбкой типа «первый день в школе». – Танцевать будешь?

Он оказался старше, чем она думала, – тридцать с чем-то, – но всё равно не такой старый, как Бирс. Он уставился на неё, недоумевая, потом пожал плечами.

– Буду.

Они танцевали, передавая друг другу бутылку.

– Как тебя зовут? – крикнул он.

– Клеопатра Баттерфляй.

– Шутишь! – проорал он в ответ. Песня кончилась, заблеял фидбэк, и они пошли к бару отдышаться.

– А что, ты знаешь ещё одну Клеопатру? – насмешливо спросила Джейн.

– Нет. Просто сумасшедшее имя, вот и всё. – Он улыбнулся. Он был красивее Дэвида Бирса: черты более мягкие, округлые, глаза тёмно-карие, поведение сдержанное.

– Меня зовут Томас Рейберн. Том.

Он купил бутылку «пеллегрино» себе и ещё одну для Джейн. Она выпила свою быстро, стараясь догнать его. Закончив, поставила пустую бутылку на пол и стала обмахиваться ладонью.

– Здесь жарко. – Приходилось перекрикивать музыку, и горло болело. – Надо бы выйти погулять. Со мной хочешь?

Он помешкал, оглядываясь.

– Вообще-то я здесь должен кое-кого встретить… – начал он, хмурясь. – Но…

– А. – Разочарование затопило её, переходя в острое отчаяние. – Ну, ладно. Ничего страшного.

– А, какого чёрта. – Он улыбнулся: у него были красивые глаза, взгляд более спокойный и обнадёживающий, чем у Бирса. – Я же всегда могу вернуться.

Снаружи она повернула направо, в направлении канала.

– Я тут совсем рядом живу. Хочешь зайти выпить?

Он снова пожал плечами.

– Вообще-то я не пью.

– Ну, тогда съесть чего-нибудь? Здесь совсем недалеко – вот так идти вдоль канала, и там, через пару кварталов от Кэмденского шлюза…

– Да, ясно…

Разговор получался бессвязный.

– Тебе надо быть осторожнее, – сказал он, пока они шли через мост. – Читала про людей, пропавших в Кэмден-тауне?

Джейн кивнула, но ничего не ответила. Она чувствовала себя взволнованной и неуклюжей, как будто слишком много выпила – хотя после тех двух бокалов вина с Дэвидом Бирсом к спиртному не притрагивалась. Её спутнику тоже, похоже, было неловко; он то и дело оглядывался, как будто ждал, что кто-то вот-вот появится у них за спиной.

– Мне надо было позвонить, – сокрушённо объяснил он. – А мобильник разрядился.

– От меня позвонишь.

– Да ладно, не надо.

По его тону она угадала, что он уже прикидывает, как будет уходить, вежливо, чтобы не обидеть её, но быстро.

Войдя в квартиру, он сел на кушетку, взял номер «Тайм-аут» и стал перелистывать страницы, притворяясь, будто читает. Джейн сразу прошла в кухню и налила себе бренди. Осушив первый бокал, налила второй, вернулась к нему и села рядом с ним на кушетку.

– Итак. – Скинув свои «док-мартенсы», она медленно провела затянутой в чулок стопой по его ноге от икры до бедра. – Ты сам откуда?

Он оставался бесстрастным, так что она даже усомнилась, удастся ли его раскачать. Но немного погодя они уже лежали на кушетке, обнажённые до пояса, его возбуждённый член, выглядывая из расстёгнутой ширинки, прижимался к её голому животу.

– Пойдём туда, – хрипло шепнула Джейн. Взяв его за руку, она повела его в спальню.

Задержавшись лишь для того, чтобы зажечь свечу, она легла рядом с ним. Его глаза были полуприкрыты, он часто дышал. Когда она провела ногтем вокруг его соска, он тихо вскрикнул от неожиданности, перекатился и придавил её к постели.

– Погоди! Не так быстро, – сказала Джейн и выскользнула из-под него. В последние недели она не снимала своё приспособление с кровати, пряча наручники под простыни, когда они не были нужны. Теперь она выхватила из-под подушки ремень. Он ещё не рассмотрел, что она делает, как ремень уже стиснул его запястье.

– Эй!

Она нырнула в изножье постели, едва успев увернуться от его ноги, которая колотила по покрывалу. Справиться с первой ногой оказалось нелегко, но она так усиленно хихикала и щекотала ему бедро, что он в конце концов успокоился. Со второй ногой было проще, а потом она соскочила с кровати и опрометью кинулась к изголовью, увильнув по дороге от его хватки, когда он попытался вцепиться в её плечо.

– Мы так не договаривались, – сказал он. Она не могла понять, шутит он или говорит серьёзно.

– А как же тогда это? – прошептала она, проскальзывая между его ног и беря в ладони торчащий пенис. – Ему, кажется, нравится?

Он тихо застонал, прикрыв глаза.

– Попробуй, убеги, – сказала она. – Попробуй, убеги.

Он попытался встать, его тело выгнулось с такой силой, что она в испуге отпрянула. Ремни держали крепко; он всё рвался и рвался, но теперь она сидела рядом с ним, не снимая руки с его члена, а он дышал всё чаще и чаще, и её дыхание тоже учащалось, сердце колотилось, а покалывание над глазами стало почти невыносимым.

– Попробуй, убеги, – выдохнула она. – Попробуй, убеги…

Кончив, он закричал, хрипло, точно от боли, и Джейн закричала вместе с ним, когда судорога пронзила её от виска до паха. Она торопливо наклонилась и поцеловала его в грудь; потом содрогнулась и, отпрянув назад, стала ждать.

Он закричал снова, но его голос внезапно перешёл в пронзительный вопль, когда руки и ноги завязались узлами и начали съёживаться со скоростью горящей верёвки. Последнее, что она увидела, был лежавший на постели гомункулус-многоножка. А потом возник безупречный парусник Papilio krishna,который выполз из складок смятого пухового одеяла, подёргивая лапками и сверкая зелёными чешуйками среди призрачных разводов фиолетового, малинового и золотого тонов.

– Ах ты красавец, красавец, – зашептала она.

Эхо звука донеслось до неё с другого конца комнаты: тихий шелест её кимоно, соскользнувшего с крючка, когда распахнулась дверь. Отдёрнув руку от бабочки, она через открытый проём вглядывалась в гостиную.

Ей так не терпелось затащить Томаса Рейберна в постель, что она забыла закрыть входную дверь на задвижку. Вскочив на ноги, совершенно голая, она дико таращилась на надвигавшуюся тёмную фигуру; лицо приближалось к свече и обретало чёткость, по нему молниями метались чёрные и коричневые тени.

Это был Дэвид Бирс. Запахи дуба и папоротника нарастали, душили, прозрачные, с горькой ноткой этилового спирта. Он нежно прижал её к кровати, жар пронзил её бёдра и грудь, усики, точно языки пламени, взметнулись надо лбом, крылья затрепетали вокруг неё, пока она безуспешно боролась.

– А теперь попробуй, убеги, – сказал он.

Стив Резник Тем и Мелани Тем

«Человек на потолке» – единственная работа, которая удостоилась в один год премий Международной гильдии хоррора, Брэма Стокера и Всемирной премии фэнтези. Не так давно в серии «Открытия» компании «Wizards of the Coast» вышел роман, представляющий собой расширенную и переосмысленную версию рассказа. Мелани и Стив также становились лауреатами Британской премии фэнтези. Их произведения печатались в журналах «The Magazine of Fantasy & Science Fiction», «Isaac Asimov’s Science Fiction Magazine» и в таких антологиях, как «Аутсайдеры» (РОК) и «Лучшее за год. Мистика. Магический реализм. Фэнтези» (Сент-Мартинс). В 2009 г. вошли два сольных романа: «Жёлтый лес» Мелани и «Отель-западня» Стива.

Человек на потолке

Всё, что мы собираемся рассказать вам, – правда.

Только не спрашивайте меня, «в буквальном смысле» или нет. Знаю я этот буквальный смысл. Буквальный смысл вечно садится в лужу, когда мне надо объяснить что-то по-настоящему важное. То есть мои сны, то, что творится у меня в голове и ничем не отличается от реальности. А ведь именно там большинство из нас и живёт: в своих грезах, в своих мыслях. Истории, которые разыгрываются в них, все эти притчи и сказки, и есть наша жизнь. С самого детства мне хотелось узнать, как зовут тех таинственных персонажей, которые в них живут. Их героев, демонов и ангелов. Стоило мне дать им имена, и я подошёл бы на шаг ближе к пониманию того, кто они такие. Стоило мне дать им имена, и они стали бы настоящими.

Когда мы с Мелани поженились, то выбрали это имя, ТЕМ. По-цыгански оно значит «страна», а ещё так звали египетского бога, который создал весь мир, дав название ему и всему, что в нём есть, а заодно сотворил и себя самого, назвав одну за другой части своего тела. «Тем» стало именем наших отношений, той неоткрытой страны, которая всегда существовала внутри нас обоих, но стала реальной лишь после нашей встречи.

Многое в нашей общей жизни связано с этим именованием. Мы даём имена вещам, местам и таинственным, тёмным существам. Мы даём имена друг другу и тому, что есть между нами. Придаём ему реальность.

В персонажах страшных рассказов меня больше всего тревожит особая, только им присущая неопределённость. Как бы ясно ни представлял писатель те или иные пугающие образы, но, если они действительно вызывают отклик, если отражают некий глубинный ужас, сидящий в животном по имени человек, – то наш разум отказывается придавать им конечную форму. Чем ближе они к нам, тем размытее их лица, тем явственнее проступают в них черты тех, кого мы боимся на самом деле: вервольф становится стариком из нашего квартала, старик – мясником, мясник – дядюшкой, который приезжал гостить на Рождество, когда нам было пять. Лицо кошмара застывает, но ненадолго, и едва мы успеваем набросать его черты, как оно уже превращается во что-то другое.

Мелани часто будила меня среди ночи и говорила, что в окне нашей спальни или на потолке какой-то человек.

У меня были свои сомнения, но, как хороший муж, я вставал, проверял окно или смотрел на потолок и пытался ее успокоить. Мы проходили через это множество раз, и я уже перестал верить, что она успокоится, несмотря на все мои заверения. Но я всё равно пытался, раз за разом предлагая ей более чем разумные объяснения того, что это тени от веток на ветру пляшут за окном, или что она, внезапно проснувшись от беспокойного или тяжёлого сна, приняла люстру в спальне за чью-то голову. Иногда мои дотошные объяснения её ужасно раздражали. Сквозь дрёму она удивлялась, как это я не вижу человека на потолке. Я что, шутки шучу? Или стараюсь успокоить, хотя и знаю страшную правду?

По правде говоря, вопреки всем стараниям оставаться разумным, я верил в человека на потолке. Верил всегда.

В детстве я был упорным лжецом. Я лгал хитро, я лгал невинно, я лгал с энтузиазмом. Я лгал от смущения и от глубокого разочарования. Самое изобретательное моё враньё появилось на свет в 1960-м, во время президентских выборов. Пока вся страна обсуждала сравнительные достоинства Кеннеди и Никсона, я объяснял своим друзьям, что я – один из пары сиамских близнецов, а мой брат трагически погиб во время операции по разделению.

Возможно, искреннее, чем в тот раз, я не лгал больше никогда, ведь, придумав это, я обнаружил, что горюю по потерянному брату, своей копии. Впервые в жизни я создал правдоподобного персонажа, и он сделал мне больно.

Позже я осознал, что как раз в то время – мне было десять лет – умирало моё прежнее «я», и я медленно превращался в близнеца, который умер и перешёл в другой, лучший, рассказ.

Ложь, которую я придумываю с тех пор и за которую получаю деньги, нередко бывает о таких вот тайных, трагических близнецах и их иной жизни. Жизни, которая снится нам по ночам и почти – но не до конца – забывается с первыми лучами дня.

Так разве мог я, именно я, сомневаться в существовании человека на потолке?

Мой первый муж не верил в человека на потолке.

По крайней мере, он так говорил. Он говорил, что никогда его не видел. Никогда не видел кошмаров по ночам. Никогда не видел, как молекулы движутся внутри древесных стволов, не ощущал расстояния между частицами своего тела.

А я думаю, что всё это он видел, только слишком боялся назвать вещи своими именами. Я думаю, он верил, что если не давать тому, что видишь, имён, то оно перестанет быть реальным. И, по-моему, это значит, что человек на потолке утащил его давным-давно.

В те времена я обычно видела змею, которая ползла по потолку, а потом свешивалась, чтобы обвиться вокруг моей кровати. Я просыпалась, но змея не исчезала – огромная, живая, извилистая и такая завораживающая. Я кричала. Я звала на помощь. Мой первый муж нехотя приходил несколько раз, но, не сумев убедить меня в том, что никакой змеи на потолке нет, перестал.

Стив приходит всегда. Обычно он уже рядом.

Однажды ночью какой-то человек на самом деле влез в окно моей спальни. Он на самом деле сидел на краю моей постели, на самом деле бормотал что-то несвязное и шарил руками под одеялом, на самом деле удивился и сконфузился, когда я села и завизжала. Наверное, он спутал меня с кем-то другим. Пошатываясь, он вылез наружу из того же самого окна второго этажа, через которое пришёл. Я гналась за ним по всей комнате, вцепившись в полу его джинсовой куртки. Но я отпустила его, так как не могла представить, что буду делать, если мне удастся его удержать.

Пока я спустилась вниз и рассказала обо всём моему первому мужу, незваного гостя и след простыл. Приехала полиция, но никаких улик не было, а узнать его я, разумеется, не смогла бы. Даже от моего описания не было никакого проку: было темно, я не видела его лица. Бормотал какую-то чушь. Смутился не меньше меня. Зла он мне не желал, добра, наверное, тоже. Мне он вообще ничего не желал. Принял меня за другую. Я его не боялась. Он не изменил мою жизнь. Он не был человеком на потолке.

Никто тогда, наверное, не поверил, что какой-то мужчина залез посреди ночи ко мне в окно, а потом так же вылез. А Стив поверил бы.

Да, я бы ей поверил. Со временем я убедился в том, что все персонажи Мелани реальны. И в человека на потолке я верю всем сердцем.

Ведь однажды вечером человек на потолке не спеша спустился из темноты и из грезы о нашем браке и забрал одного из наших детей. И навсегда изменил нашу жизнь.

Не сплю.

В комнате кто-то есть.

Сплю. Вижу сон.

Кто-то в комнате.

Кто-то в комнате. Кто-то у кровати. Тянет ко мне руку, хочет коснуться, но не касается.

Я протягиваю руку, рядом Стив, он надёжный, дышит размеренно. Я прижимаюсь к нему, не хочу будить, но мне так надо быть к нему ближе, что я эгоистично рискую. Я чувствую стук его сердца сквозь одеяло и простыню, сквозь наши пижамы и наши тела, во сне и наяву. Он очень тёплый. Будь он мёртв, будь он той призрачной фигурой, которая стоит у кровати и тянет ко мне руку, его тело не согревало бы меня своим теплом, не успокаивало бы меня. А мне с ним так уютно.

Кто-то меня зовёт. Я различаю только голос, интонацию, но не имя.

Не сплю. Нервы дрожат от напряжения, сердце до боли колотится. Наша золотистая кошка Циннабар – она часто спит у меня на груди и развеивает мои страхи своим мурлыканьем, своим нетяжёлым, но удивительно тёплым тельцем, самим чудесным ощущением контакта с другим живым существом, которое, как бы тесно мы ни касались, остаётся совершенно на меня не похожим, – уходит. Сначала она перебирается Стиву на бедро, но он не любит, когда она лежит на нём, и раздражённо дёргается во сне, стряхивая кошку. Циннабар так же раздражённо муркает в ответ и прыгает с кровати.

Кто-то зовёт меня. Дверь, всегда немного приоткрытая, чтобы я слышала, если дети закашляют или позовут, теперь открывается шире, жёлтый луч от лампы в прихожей ложится на новый травянисто-зелёный ковёр нашей спальни, недавно отделанной так, чтобы она походила на лесную пещеру для нас двоих, наше личное убежище. Фигурка в жёлтом луче, маленькая и тёмная, она никого не зовёт.

Сплю и не сплю. Полуночное, не гипнагогическое состояние сознания. Метабодрствование. Метасон. Теперь я осознаю то, что есть всегда, но днём затмевается мыслями и планами, суждениями и впечатлениями, словами и долгами, заботами и чувствами, а ночью снами.

Кто-то в комнате.

Кто-то у кровати.

Кто-то пришёл за мной. Мне так страшно, что я не могу открыть глаза. Слишком тревожно, чтобы заснуть.

Но такая у нас с Мелани работа – открывать глаза и смотреть, кто здесь. Чтобы найти того, кто здесь, и назвать того, кто здесь.

Может показаться, что, живя вместе, мы сами его ищем. Наши дети, когда они становятся нашими, уже знают человека на потолке. Может быть, на каком-то подсознательном уровне с ним знакомы все дети, но наши знают его осознанно, они уже смотрели ему в лицо и теперь учат этому нас.

Мы идём на голос у двери, приближаемся к силуэту в комнате. Не для того, чтобы обнаружить вампира или вервольфа, и без нас часто виденных, – и совершенно не опасных, ведь в них всё равно никто больше не верит, – но чтобы найти тех, кто тайно ходит по нашему дому или другим домам вроде нашего: мальчика, отчаянно трясущего головой «нет-нет-нет», мальчика, который появляется и исчезает среди разбросанных вещей в спальне, маленькую мёртвую девочку, чьи капризы и ложь держат в подчинении всю семью, маленького мальчика, которого папа-охотник завёл в тёмное сердце города, и человека, который висит на потолке и только и ждёт подходящего момента, чтобы спуститься вниз, как послание от предвечного. Мы находим демонов. Мы находим ангелов.

Иногда – в нашем собственном доме: они проникают в наш брак, они стоят прямо у кроватей наших детей.

– Мам?

Ребёнок. Мой ребёнок. Это меня он зовёт «мам». Имя столь дорогое, что я никак не могу к нему привыкнуть, эмблема радости и ужаса наших невозможных отношений, возникающая всякий раз, когда кто-то из них его произносит. А это бывает часто.

– Мам? Я видел плохой сон.

Это Джо. Он пришёл к нам полтора года назад непослушным маленьким фантазёром, который так боялся снова оказаться брошенным, что лишь совсем недавно стал говорить мне «я тебя люблю». «Мам» он стал называть меня сразу, но говорить, что любит, отказывался.

Если кого-то любишь, тебя бросают. Но если не любишь, тоже бросают. Так что выбирать приходится не между любовью и потерей, а между любовью и нелюбовью.

Сегодня Джо впервые пришёл ко мне ночью, впервые отважился подвергнуть испытанию наши настойчивые уверения, что для того и существуют родители, хотя, по-моему, кошмары снятся ему часто.

Я выскальзываю из постели и беру его на руки. Он такой маленький. Держится прямо, ко мне не жмётся, а его большие голубые глаза смотрят куда-то в сторону, не на меня. Но его рука лежит на моём плече, и он не сопротивляется, когда я сажусь в кресло-качалку с ним на коленях, и рассказывает мне свой сон. Про собаку, которая умерла и вернулась к жизни. Джо любит животных. Про то, как умерли папа и я. Он сам умер. Энтони умер.

Джо, который никогда не знал Энтони, видит сон о его смерти. Оплакивает Энтони. Такая связь кажется мне удивительной и немного меня пугает.

У его человека на потолке уже есть имя, ведь сон Джо – и о том, как его настоящие родители сделали ему больно. Бросили его. Он этого не говорит – может быть, он слишком мал, чтобы назвать вещи своими именами, – но когда я намекаю, что тогда ему казалось, что он умрёт, что они хотят его убить, он энергично кивает, сунув большой палец в рот. А когда я говорю ему, что ведь он не умер, что он живёт и может играть с собаками и кошками, копаться в грязи и учиться читать по букварю, и когда-нибудь обязательно полетит на Луну, его глаза широко раскрываются, он энергично кивает и прижимается к моему плечу. Затаив дыхание, я переживаю этот трансцендентный миг. Джо засыпает на моём плече.

Я уже совсем не сплю, держу на коленях моего спящего мальчика и качаюсь, качаюсь в кресле. Тени движутся на потолке. Человек на потолке среди них. Он всегда там. Не знаю, почему, и знаю, что к утру мне будет совсем непонятно, но сейчас мне ясно, что это он дал мне этот миг.

Раньше смерть меня не страшила. Но всё изменилось, когда человек на потолке спустился вниз. Теперь я вижу его тень, которая впилась в мою кожу, как тавро, и думаю о смерти.

Это не отнимает у меня счастья, ведь тень человека на потолке – это не тень печали. Я терпеть не могу людей без чувства юмора, как не выношу и мрачного сосредоточения на всех цветах и видах смерти, распространённого среди людей, которые говорят, что им нравится, как я пишу. Я не верю в то, что в этой мрачной сосредоточенности заключена самая суть хоррора. По-моему, так считать скучно и глупо.

Человек на потолке придаёт моей жизни остроту. Он причиняет мне неудобства; заставляет меня горевать. И в то же время наполняет меня трепетом перед возможным. Он стыдит меня, давая заглянуть во тьму человеческой жестокости, и ужасает, когда я узнаю свои черты в его лице. Он внушает мне почтение, когда я размышляю о неизбежности собственной смерти. И потрясает меня гневом, жалостью и страхом.

Из-за человека на потолке всякий раз, когда у дочери поднимается температура или когда сын сонно улыбается мне по утрам, показывая язык, я чувствую это особенно остро.

Вот почему я нисколько не удивился, когда однажды, часа в два ночи, зачитавшись, почувствовал, как в доме меняется атмосфера, точно в ней что-то прибавляется или исчезает.

Спавшая клубочком Циннабар развернулась, подняла голову и зашевелила носом, точно нюхая воздух. Потом медленно повернула голову и устремила взгляд засеребрившихся глаз во тьму за порогом спальни. Замерла. Застыла.

Я взглянул на Мелани, которая спала рядом со мной. Я видел, как когти Циннабар впиваются в её одеяло, но Мелани не проснулась. Тогда я наклонился над ней, убеждаясь, что она дышит. Мелани спит так тихо, что в половине случаев я не знаю, дышит она или нет. Так что я нередко застываю над ней среди ночи, как беспокойная стареющая горгулья, дожидаясь, когда приподнимется и опустится одеяло, показывая, что она ещё жива. Не знаю, нормально это или нет – я ещё ни с кем об этом не говорил. Но сколько бы раз я ни смотрел вот так на свою жену, дожидаясь её дыхания, сколько бы раз ни говорил себе, да, она дышит, каждый раз я ловлю себя на мысли о том, что бы стал делать и чувствовать, если бы это волшебное дыхание остановилось. Каждый раз я тревожу себя серией воображаемых попыток оживить её, вернуть ей дыхание, и представляю, как в отчаянии звоню всем подряд в надежде, что кто-нибудь научит меня, как это сделать. Конечно, это будет моя вина, ведь я же следил за ней, а надо было внимательнее. Надо было знать, что делать в таких случаях.

Эти размышления приводят меня к особенно ясному осознанию нашей эфемерности. Иногда мне кажется, что все мы не более чем призраки памяти, а наша плоть – просто скверная шутка.

А ещё я с болью осознаю, как трудно даже мне, писателю, подбирать правильные слова, когда я говорю о своей любви к Мелани.

В эту минуту человек на потолке просунул голову в дверь нашей спальни и посмотрел прямо на меня. Повернувшись, он взглянул на почти неподвижную фигуру Мелани, и я увидел, какой он тонкий, словно силуэт, вырезанный из бумаги. Потом он втянул голову во тьму и исчез.

Потихоньку, стараясь не разбудить Мелани, я выбрался из постели. Циннабар выгнула спину и потёрлась об меня. Бросив взгляд на кровать, я двинулся к двери. Циннабар уставилась на меня так, словно не верила, что я и впрямь иду туда, и решила, что я спятил.

А я решил проследить за человеком на потолке и выяснить, куда он направляется. Я не мог относиться к нему легко. Ведь я уже отчасти представлял, на что он способен. Вот почему я пошёл за ним в ту ночь и продолжаю идти все ночи напролёт, в тени и на свету, сквозь сны и память о них, вниз по чёрной лестнице и вверх, на чердак, мимо моих детей, спящих мирно или беспокойно, через повседневные встречи со смертью, прощением и любовью.

Обычно он – тень, которую я уже описал, силуэт, вырезанный из тьмы, тень тени. Но всё это лишь аспекты того, с чем я, как правило, готов повстречаться лицом к лицу. Иногда, когда он выскальзывает из темноты на свет и снова прячется в темноте, ступая и скользя по ночным комнатам и коридорам нашего дома, я замечаю в нём другие черты: то зубастый рот, то глаза, похожие на глаза дьявола, на глаза моего отца, то волосатый кулак с толстыми пальцами, то челюсть, окаймлённая моей собственной бородой.

А иногда перемены оказываются сложнее: у него вырастают острые, точно иголки, зубы, пальцы, как бритвы, или рот, как вращающаяся металлическая воронка.

Человек на потолке отбрасывает настоящие тени, которые иногда обретают свою, отдельную от него жизнь.

Много лет спустя змея вернулась. Я совсем не спала.

Мне предлагали болеутоляющие и транквилизаторы, чтобы погрузить меня в полумёртвое состояние, которое иногда принимают за горе, но которое им не является. Я отказалась их принимать. Я не хотела спать. Змеиные кольца свешивались с потолка и поднимались с пола, они скользили и шуршали, пока я не оказалась окружена ими со всех сторон. Тогда змеиная кожа растаяла и впиталась в мою кожу. Змеиная плоть облепила моё тело. Мир, увиденный сквозь тело змеи, стал насыщенно-зелёным: спокойный цвет.

– Безопасность, – шипела змея вокруг меня. – Ты в безопасности.

Всё, что мы рассказываем вам здесь, чистая правда.

Каждую ночь, следуя за человеком на потолке в комнаты, где спят мои дети, наблюдая, как он замирает над ними, касается их, целует их щёки чёрной лентой своего языка, я воображаю, что происходит с ними в эти мгновения, как он преобразует их сны.

Я воображаю, как он, подобравшись к постели моей младшей дочери, протягивает узкие чёрные пальцы, и они, словно нож в масло, входят в её череп, где меняют и двигают мысли, бросают семена идей, которые взойдут – к добру или к худу – годы спустя. Ей семь лет, и она художница. Её картины уже полны смысла, подробны, и она не боится рисковать: кошки у неё в форме сердечек, люди с перьями вместо волос, розы составлены из одних концентрических полукружий. Интересно, имеет ли к этому отношение человек на потолке?

Я воображаю, как он забирается в постель к моему младшему сыну, шепчет что-то ему на ухо, и чудесный характер моего ребёнка меняется навсегда.

Я воображаю, как он поднимается в мансарду и без звука проходит сквозь дверь комнаты, где спит моя старшая дочь, как он скользит вдоль её недвижного тела так тихо, словно это луч от фары проезжающего автомобиля крадётся по комнате, просеивая тени, и вот уже человек на потолке целует мою дочь и заражает её стремлениями, от которых ей никогда не избавиться.

Я воображаю, как он покидает наш дом, оставляя позади себя тень своей тени, не менее опасную, чем он сам, и летит на поиски нашего неуравновешенного старшего сына, находит его, наполняет его ум мыслями, над которыми он будет не властен, а мозг – галлюцинациями, на которые тот не сможет влиять, и навеки запирает его там, где он сейчас.

Я воображаю юношу, который нам не совсем сын, но гораздо больше, чем друг, который почти всё время живёт в другом мире и которому отчаянно хочется верить в то, что он не такой, как все, что он избран и ему предназначено изменить мир уже потому, что он так одинок. Он слышит голоса – не знаю, звучат ли они в его голове, заглушая голос человека на потолке, или это человек на потолке говорит с ним.

Каждую ночь с тех пор, как человек на потолке спустился вниз впервые, я следую за ним неотступно: сплю ли я, сижу ли в постели, отдыхаю в кресле или, замерев перед компьютерным экраном, щёлкаю клавишами, как одержимый, и жду, когда он проявится в моих словах.

Наша дочь-подросток видит кошмары. Я думаю, она видела их всегда. Когда она пришла к нам крохотной, насмерть перепуганной семилетней девочкой, страхи, должно быть, окружали её со всех сторон, днём и ночью.

Сейчас ей шестнадцать, и она по-прежнему многого боится. Но она сильна и мудра не по годам, и потому всегда идёт вперёд, навстречу тому, что её пугает. Я наблюдаю за ней и изумляюсь. Например, она боится серийных убийц, и вот она читает и перечитывает всё, что может найти о Теде Банди, Джеффри Домере, Джоне Уэйне Гейси. Она боится смерти, не в последнюю очередь из-за её соблазнов, и поэтому хочет открыть похоронное бюро или стать судебным фотографом – чтобы войти в царство смерти, увидеть, что делает мёртвое мёртвым, добыть свидетельства. Подойти так близко к страху, как только можно. Приблизиться к чудовищу. Изучить его. Приручить. Дать ему имя. Сделать частью себя.

Она боится любви и потому влюбляется глубоко и часто.

Сейчас её ночные кошмары чаще всего принимают облик белой дамы без лица, которая стоит у её кровати с ножом в руках и хочет убить её, украсть её душу так, как раньше считалось, делает это кошка, стоит подпустить её к колыбели. Дама не исчезает даже тогда, когда наша дочь просыпается, садится в постели и зажигает свет.

Нашей дочери надо спать с кем-то живым. Кошки её предали, они не хотели оставаться в её комнате по ночам. Тогда мы завели ей собаку. Эзру тоже бросили или потеряли, да так и не нашли, и потому он боится всего на свете ещё больше, чем наша дочь, хотя она, по-моему, считала, что это невозможно. Он спит с ней. Прямо у неё под одеялом. Он готов спать у неё на подушке, накрывая собой её лицо, если бы она позволила, а она позволила бы, если бы могла дышать. Она утверждает, что, с тех пор, как Эзра с ней, та дама не появлялась ни разу.

Я не знаю, сможет ли Эзра навсегда избавить её от кошмаров. Но, если она доверится ему, он поможет ей понять, настоящая та дама или нет. А это уже подарок.

Наша дочь многого боится и о многом печалится. Она лучше многих людей принимает боль, впитывает её в себя. Я думаю, что теперь ей предстоит новое испытание, новый вызов – научиться принимать радость. А это страшно.

Поэтому та дама, может быть, вовсе не собирается её убивать. Может, она, наоборот, хочет научить её впитывать радость.

А это, пожалуй, тоже своего рода смерть.

Я знаю, что дама у постели моей дочери реальна, но не хочу пока ей об этом говорить. Она являлась мне в юношеских кошмарах, точно так же, как явился однажды дьявол в образе огромного козла, шести футов в холке. Из постели мне было хорошо видно, как его тело медленно растворяется в воздухе, слой за слоем, сначала волосы, потом шкура, пока, наконец, в темноте не остались одни глаза, огромные, кровавые, почти человеческие глаза дьявола, которые смотрели на меня минуту за минутой, и мне хотелось кричать, но крик не шёл с моих губ.