Текст книги "Дети Эдгара По"

Автор книги: Стивен Кинг

Соавторы: Нил Гейман,Грэм Джойс,Джозеф Хиллстром Кинг,Питер Страуб,Дж. Рэмсей Кэмпбелл,Джонатан Кэрролл,Дэвид Джей Шоу,Келли Линк,Стив Тем,Элизабет Хэнд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 38 страниц)

В исповедальной версии страшной истории Натана главному герою надо обязательно сознаться в чём-нибудь ужасном, что отвечало бы его образу завзятого автора хоррора. Решение очевидное, что не мешает ему быть до невозможности диким. Натан признается, что слишком глубоко увяз в СТРАХЕ. У него всегда была склонность к этому занятию, но в последнее время оно совершенно отбилось от рук, вышло из-под контроля и устремилось прочь.

Поворотным пунктом биографии Натана – искателя ужасов становится, как и в предыдущих версиях, неудачная интрижка с Лорной Макфикель. В прежних вариантах истории одноимённая героиня демонстрирует переменчивый характер, поворачиваясь к незадачливому ухажёру то ультрареальной, то сверхидеальной стороной. Исповедальная версия «Романа мертвеца» наделяет её абсолютно новой индивидуальностью, точнее, делает её настоящей Лорной Макфикель, моей соседкой по лестничной клетке в готическом замке многоэтажного жилого дома, одной из двух башен-близнецов, где покрытые свежими ковровыми дорожками коридоры уложены один над другим, как в улье соты. Однако во всём остальном главная героиня придуманной истории ничем не отличается от своего реального прототипа. Если книжная Лорна запомнит Натана как психа, который испортил ей вечер, разочаровал её, то и Настоящая Лорна, Нормальная Лорна чувствует то же самое, вернее, чувствовала, поскольку я сомневаюсь, что она вообще помнит того, кого назвала, и не без оснований, мерзейшим созданием на земле. И хотя это явное преувеличение вырвалось у неё в пылу одного очень острого разговора, по-моему, стоявшее за ним чувство было вполне искренним. Тем не менее ничто, даже угроза сладчайшей (я хотел сказать, жесточайшей, но перо как-то само не туда пошло) пытки не заставит меня открыть причины, которые привели её к такому взрыву. К тому же такая вещь, как мотивация, для нашего рассказа всё равно неважна – куда важнее то, что случилось с Натаном после отказа Лорны, который открыл ему глаза на многое.

Ибо теперь он узнал то, что было от него скрыто: какой он на самом деле чудной, как не похож на других, каким ненормальным и нереальным сделала его судьба. Он узнал, что сверхъестественные влияния управляют всей его жизнью, что он подчинён лишь демоническим силам, которые теперь жаждут заключить его, беглеца из раскаленной бездны, в свои костлявые объятия. Короче говоря, Натану не следовало рождаться на свет в человеческом облике, и это правда, которую ему надлежит принять. Жестоко. (Особенно сильную боль причиняют слова «ни за что» или просто «никогда!») И он знает, что в один прекрасный день демоны явятся за ним.

Кризис достигает своего апогея однажды вечером, когда эго нашего писателя пребывает в состоянии затмения столь полного, что угрожает скатиться в породившую его бездну. Он пытался излить свою сверхъестественную трагедию в рассказе, последнем в его жизни, но не смог придумать кульминацию такой остроты и интенсивности, чтобы воздать должное космическому размаху своих страданий. Ему не удалось воплотить в словах свою полуавтобиографическую тоску, а игры с подставными именами только усугубили несчастье. Больно прятать своё сердце за псевдонимом псевдонима. Наконец, сочинитель садится за стол и, как неопытный юнец, начинает обливать слезами каждую страничку неоконченной рукописи. Так продолжается довольно долго, до тех пор, пока Натаном не овладевает единственное желание – найти забвение в постели. При всех его недостатках, горе – отличное снотворное, помогающее перенестись в беззвучный и бессветный рай вдали от агонизирующей вселенной. Это так.

Немного позже раздаётся стук в дверь, весьма, надо сказать, настойчивый. Кто это? Придётся открыть, чтобы узнать.

– Вот, ты забыл, – сказала хорошенькая девушка, швыряя мне в руки мягкий свёрток. Прежде чем уйти, она обернулась и повнимательней вгляделась в моё лицо. Я иногда прикидываюсь другими людьми, например, неким Норманом и даже Натаном (или другим Натаном), но в тот момент я понял, что больше этот номер не пройдёт. Ни за что!

– Прошу прощения, – сказала она. – Я приняла вас за Нормана. Это его квартира, а моя прямо напротив и через дверь. – Она показала рукой. – А вы кто?

– Я друг Нормана, – ответил я.

– А, ну тогда извиняюсь. Это я в вас его штанами бросила.

– Он оставил их вам починить? – невинно спросил я, осматривая их, будто в поисках следов ремонта.

– Нет, он просто не успел надеть их вчера вечером, когда я его выставила, понимаете? Я съезжаю из этой жуткой дыры, чтобы избавиться от него, так ему и передайте.

– Пожалуйста, входите, в коридоре такой сквозняк, и скажите ему это сами.

Я улыбнулся ей, а она, нельзя сказать, чтобы совсем равнодушно, улыбнулась мне. Я закрыл за нею дверь.

– А имя у вас есть? – спросила она.

– Пензанс, – ответил я. – Зовите меня Пит.

– Ну, хоть не Гарольд Вакерс, или как там ещё Норман подписывает свои вшивые книжонки.

– По-моему, Викерс, Г. Дж. Викерс.

– Ну и ладно, всё равно вы не похожи на Нормана и даже на его друга.

– Уверен, вы хотели сделать мне комплимент, судя по тому, что произошло у вас с Нормом. Вообще-то я тоже пишу книги, вроде Г. Дж. Викерса. В моей квартире на другом конце города ремонт, и Норман был так добр, что пустил меня к себе и даже одолжил на время свой рабочий стол. – Я указал на заваленный бумагой и облитый слезами предмет моего последнего замечания. – Мы с Норманом иногда даже пишем под одним псевдонимом, вот и сейчас мы вместе работаем над рукописью. – Это было вечность тому назад, но почему-то секунды и минуты тех дней всё ещё преследуют нас, норовя схватить за пятки. Какие шутки играют часы с людьми, даже с теми, кто, подобно нам, уже вне их власти! Но это что-то вроде обратной магии, которая заковывает вневременное в кандалы дедовых часов на запястье, точно так же как самое злое из чудес облекает ничем не обременённый дух в тяжкий покров материи.

– Очень мило, – ответила она на что-то, сказанное мной несколько предложений назад. – Кстати. Я Лора…

– О’Финни, – закончил я. – Норман о вас такого высокого мнения. – О том, какого он о ней теперь низкого мнения, я говорить не стал.

– А где сейчас этот паразит? – поинтересовалась она.

– Спит, – ответил я, неопределённо ткнув пальцем в направлении, противоположном от входа, где тенистые углубления обозначали входы в ванные и спальни. – Он всю ночь писал.

Лицо девушки выразило отвращение.

– Забудьте, – сказала она, направляясь к двери. Потом повернулась и очень медленно сделала несколько шагов по направлению ко мне. – Может, мы с вами ещё увидимся.

– Всё возможно, – заверил её я.

– Только сделайте одолжение, не подпускайте ко мне больше Нормана, пожалуйста.

– Думаю, это будет совсем не трудно. Но и вы должны кое-что сделать для меня.

– Что?

Я доверительно склонился к ней.

– Пожалуйста, умри, Стремленье моё, – прошептал я и стиснул её шею обеими руками, давя её жизнь и рвущийся из горла крик. Потом я взялся за дело всерьёз.

– Просыпайся, Норман, – крикнул я немного погодя. Я стоял в ногах его кровати, заложив руки за спину. – Ты спал как убитый, знаешь?

На физиономии Нормана разыгралась небольшая драма: сначала удивление победило сонливость, потом оба уступили место тревоге. В последние две ночи он изрядно помучился: сражался с нашими «Заметками» и ещё кое с чем, так что выспаться ему действительно было необходимо. Мне очень не хотелось его будить.

– Кто? Что тебе надо? – сказал он, торопливо садясь в постели.

– Плевать на то, что мне надо. Сейчас нас обоих интересует то, что надо тебе, понятно? Помнишь, что ты сказал девчонке вчера вечером, помнишь, что предложил ей сделать и отчего она так расстроилась?

– Если ты сейчас же не уберёшься отсюда к чёртовой…

– То же и она тебе сказала, помнишь? И добавила, что лучше бы ей никогда с тобой не встречаться. Эта фраза и вдохновила наше литературное приключение, не так ли? Бедняге Натану никогда не выпадало такого шанса. О, да, вздор про заколдованные брюки получился очень забавным. Вали всё на старую суку и её покойника-мужа. Очень реалистично, не сомневаюсь. Когда настоящая причина…

– Уходи! – завопил он. Но немного притих, поняв, что одной свирепостью меня не проймёшь.

– А чего ты ждал от девчонки? Ты ведь говорил ей, что хочешь обниматься с этой, как её? Ах, да, с безголовой женщиной. С безголовой, подумать только, это уже кое о чём говорит. И ты в самом деле хотел, чтобы она прикинулась такой, ну, ненадолго. Так вот, у меня есть ответ на твои молитвы. Как насчёт вот этого? – сказал я, вытаскивая из-за спины руку и поднимая то, что держал в ней.

Он не произнёс ни слова, хотя его глаза вопили в тысячу раз громче, чем способен вопить единственный рот. Я бросил окровавленную голову с длинными волосами ему на колени, но он тут же бросил на её одеяло и судорожно спихнул ногами с кровати.

– Остальное в ванной. Иди, посмотри, если хочешь. Я подожду.

Довольно долго он молчал и не шевелился. Но когда он, наконец, заговорил, его голос оказался настолько ровен, спокоен и свободен от дрожи страха, что, должен признаться, меня это даже потрясло.

– Кто-о-о ты? – спросил он так, словно уже знал ответ.

– Так ли уж тебе необходимо знать моё имя, и какой тебе от него прок? И как звать эту обособленную голову на полу – Лорой или Лорной, или просто Стремленьем? А как, во имя неба, называть тебя – Норманом или Натаном, Гарольдом или Джеральдом?

– Так я и думал, – с отвращением произнёс он. После чего заговорил до ужаса взвешенно, хотя и очень быстро. – Раз эта тварь, с которой я говорю, – сказал он, – раз эта тварь знает то, что могу знать только я, раз она говорит мне слова, которые только я могу сказать себе, следовательно, вывод может быть только один: в комнате нет никого, кроме меня, а я, вероятно, ещё сплю. Вот именно, сплю. В противном случае, диагноз – безумие. Совершенно верно. Глубоко в этом убеждён. А теперь уходите, мистер Бред. Убирайтесь, доктор Сон. Вы своё дело сделали, а теперь дайте мне поспать. Мне нечего вам больше сказать. – Тут он положил голову на подушку и закрыл глаза.

– Норман, – сказал я. – Ты всегда ложишься спать в брюках?

Он открыл глаза и тут только заметил то, от чего раньше его отвлекало безумие. Он снова сел.

– Очень хорошо, мистер Бред. Они действительно похожи на настоящие. Но только это невозможно, ведь настоящие остались у Лоры, вот так. Странно, они не слезают. Воображаемую молнию, должно быть, заело. Чёрт, теперь я влип. Ф-фу, я мертвец. Господи, помоги мне. Никогда не знаешь, во что вляпаешься. Да расстёгивайся же, чёрт тебя подери! О, какое несчастье. Ну, и когда же я начну гнить, мистер Бред? Вы ещё здесь? Что случилось со светом?

Свет в комнате погас, и всё вокруг замерцало синим. Молния сверкнула за окном спальни, и гром пророкотал в ночи без дождя. Сквозь разрыв в облаках выглянула луна, кроваво-красная, какой её видят лишь покойники да проклятые.

– Разлагайся и возвращайся к нам, ты, ошибка творения. Разлагайся прочь из этого мира. Приди домой, где тебя ждёт боль такая великая, что может показаться негой. Ты рождён быть костями, а не плотью. Гниением освободись от кожи, скрывающей кожу.

– Это правда происходит со мной? То есть я хотел сказать, я стараюсь, сэр. Но это так непросто, совсем непросто. Ужасно дёргает там, внизу, как будто электрические разряды. Ужасно. Может, меня окунули в магическую кислоту или что-нибудь в этом роде? Ой, как больно, любовь моя. Ой, ой, ой. Ой, как больно. Ещё, ещё. Если так будет и дальше, то я не хочу просыпаться, доктор Сон. Хотя бы это вы можете?

Я чувствовал, как костистые крылья растут из моей спины, и синее зеркало передо мной отразило их величественный размах. Мои глаза сверкали, как драгоценные камни, холодные и яркие. Мои челюсти превратились в гроты жидкого серебра, а по моим жилам текли реки гниющего золота. Он извивался передо мной в постели, точно червяк, издавая звуки, каких не слышал ни один человек. Я схватил его и стиснул липкими руками, прижимая трепещущее тело. Он смеялся, как дитя – дитя иного мира. Великая ошибка вот-вот будет исправлена.

Я велел окну распахнуться в ночь, и оно подчинилось мне. Детский смех перешёл в слёзы, но я знал, что они скоро просохнут. Наконец-то мы будем свободны от всего земного. Окно широко открылось над спящим внизу городом, и бездонная тьма наверху приняла нас.

Я никогда не пробовал этого раньше. Но когда время пришло, оказалось, что это так просто.

Бенджамин Перси

Бенджамин Персивырос в пустынном Центральном Орегоне. Степень бакалавра искусств с отличием получил в университете Брауна, а магистра философии – в университете Южного Иллинойса. В настоящее время Бен проживает в Милуоки, где преподаёт литературу, искусство письма и композиции в университете «Висконсин-Стивенс Пойнт». Также он пишет книжные рецензии для «Capital Times». Во время, свободное от ударов по клавишам компьютера, он ходит в походы, гребёт на каноэ, ловит рыбу, катается на лыжах, а то и пропускает пинту-другую пива с друзьями и с семьёй.

Находка

Странности появились у Дениса вскоре после того, как он откопал мёртвого индейца. Это случилось в Кристмас-вэлли, восточный Орегон, среди песчаных дюн, заросших полынью низменностей и скалистых каньонов, где Денис и его сын Элвуд нередко проводили выходные. Они называли себя ищейками скал, охотниками за окаменелостями, археологами и носили за плечами лопаты, кирки, мастерки, малярные кисти, которыми сметали пыль и известковый шпат. Шагая через пустыню, они обшаривали глазами землю – не блеснёт ли где кварцевая жила, не покажутся ли следы давно сгнившей деревни паютов [65] 65
  Паюты – индейцы Тихоокеанского побережья США.


[Закрыть], не мелькнёт ли намёк на сокровища, какой-нибудь знак, на который можно указать пальцем и сказать: «Вот!»

Им не раз попадались громовые яйца [66] 66
  Громовое яйцо, или жеода, – замкнутая полость в осадочных и некоторых вулканических породах, целиком или частично заполненная минеральным веществом. ( Прим. пер.)


[Закрыть], опалы, окаменевшая древесина, агаты величиной с кулак, испускавшие, казалось, туманный свет, как солнце из-за туч. В каком-то гроте, из которого, журча, вытекал ручей, они обнаружили олений череп в корке розового кварца. А в пепле горы Мазама – твёрдом, как глина после обжига – они находили самые разные окаменелости, отпечатки листьев, раковин и папоротников. Нагрузив ими своего «Мустанга», они возвращались за сотню миль назад в Редмонд, где очищали свои сокровища, снабжали их ярлыками и расставляли по витринам, делавшими их дом похожим на музей.

Посреди стола в их столовой красовался покрытый кварцем олений череп, розовато светящийся, как замороженная ветчина. На книжных полках и тумбочках не хватало места для самоцветов, а стены скрывались за выложенными бархатом шкафами-витринами, наполненными кремнёвыми и обсидиановыми метательными снарядами. «А вовсе не наконечниками для стрел, – говорил обычно Денис. – Так непрофессионалы называют всё, что находят в земле, хотя к резательным инструментам, копьям и атлатлям [67] 67
  Атлатль, или копьеметалка, – древнейшее метательное холодное оружие, разновидность пращи. ( Прим. пер.)


[Закрыть]это слово не относится». Он так и говорил, как по учебнику, – сыпал словами «призматический», «тетраэдр», «окципитальный» [68] 68
  Окципитальный – затылочный. ( Прим. пер.)


[Закрыть], «македонский» – а Элвуд смотрел на него так же внимательно, как на своих учителей в десятом классе, и так же пропускал его слова мимо ушей.

И не случайно. Его отец читал лекции по антропологии в Общественном колледже Центрального Орегона – хотя с первого взгляда его легче было принять за строительного рабочего или водителя грузовика, чем за учёного. Много лет назад он был кетчером в бейсбольной команде «Орегонские бобры», он и выглядел как кетчер, – приземистый и плотный, коротковатый и широковатый для любой одежды. Волнуясь, он начинал раз за разом лупить кулаком по ладони, как по бейсбольной перчатке.

Многое в своём отце Элвуд любил или почти любил, но чаще всего – испытывал к нему жалость. А как ещё относиться к человеку, который ударялся в слёзы где угодно – в магазине, в кино, в буфете «Золотого Корраля» [69] 69
  «Золотой Корраль» – американская сеть ресторанов семейного типа.


[Закрыть] – оплакивая покойную жену? И что Элвуд мог сделать, кроме как пойти за ним в пустыню – туда, где нет никаких заборов, где всё, кажется, дышит свободнее и где они оба прятались от настоящего, отправляясь на поиски прошлого?

Элвуд помнил Мисти, свою мать. Помнил её волосы, тёмно-русые, почти чёрные. Помнил кофточки на бретельках, косточки лопаток, выпиравшие, как ангельские крылья. Помнил, как отец постоянно твердил ему, что она больна, сильно больна. Помнил её лекарства – прозак, литий, зелёные с белым таблетки, укрощавшие её биполярное расстройство, – и то, что от них она время от времени становилась как пьяная, кружилась голова, заплетался язык. Бывало, она гладила его по щеке, глядя из-под полуопущенных век глазами, похожими на пару заходящих лун, и говорила: «Мой Элвуд. Слава Богу, что у меня есть Элвуд». Он помнил, как легко она переходила от веселья к плачу, – однажды она выползла из-за стола, обливаясь внезапно выступившими слезами, и смахнула с подноса на пол индейку, про которую отец сказал, что она «суховата, но ничего, вкусная».

Наконец, он помнил ту ночь, когда она, растолкав его, спросила: «Ты ведь знаешь, что я люблю тебя, да?» Где-то между сном и явью он разглядел её силуэт, склонившийся над ним в темноте, и сказал: «Да, мам. Я тебя тоже». Тогда она вышла, а он остался лежать, спелёнатый паутиной сна, пока не понял, – слишком поздно, уже после того, как, отбросив одеяло, сбежал по лестнице в холл, после того, как услышал сухой щелчок винтовки, – что-то не так.

Она оставила ему на стене красную гвоздику – брызнувший мозг, – а на кухонном столе письмо, написанное таким стремительным и острым почерком, что он напоминал колючую проволоку. «Мне так жаль, – говорилось в нём. – Я знаю, что это ни черта не значит. Просто слова, и всё. Но мне правда очень жаль».

Бессмысленное письмо. Бессмысленный поступок. Разорвав листок, он бросил клочки в унитаз и спустил воду, но и шесть месяцев спустя помнил каждое слово так ясно, словно они отпечатались в его мозгу под страшным давлением момента, как впечатывается в породу окаменевший лист.

Лето в восточном Орегоне, ветер налетает раскалёнными порывами, будто дышит большой зверь. В тот июльский день, когда Денис и Элвуд нашли мёртвого индейца, крупный песок забивался в глаза и мешал дышать, так что они были в тёмных очках и повязанных на лицо мокрых банданах, как бандиты.

Они пешком пересекали неглубокий каньон, когда заметили среди его базальтовых столбов щель высотой в шесть футов, откуда вырывалась струя холодного воздуха, указывая на глубину. Ветер доносил из щели негромкое гудение, как будто кто-то дул поперек горлышка открытой бутылки. Они щёлкнули фонарями и нырнули в щель, которая привела их в пещеру футов в сто глубиной и около тридцати шириной.

Они поспешно сняли банданы и очки. Дышать здесь было всё равно что пить из лужи, скопившейся на полу в погребе: холодный воздух отдавал минералкой и плесенью. Фонари выхватывали из темноты множественные солнца, гремучих змей, антилоп и мужчин с огромными пенисами, которые покрывали стены. Там были пиктограммы – рисунки, сделанные смесью охры, крови и ягодного сока, – и петроглифы, грубо вытесанные на камне. Надо всем этим висело множество летучих мышей, они тихо попискивали в перевёрнутом сне, их переплетённые коричневые тельца шевелились, так что пещера казалась живым существом.

– Ого, – сказал Элвуд, а Денис добавил:

– Вау.

Денис достал кусок толстого пергамента, приложил к петроглифу и слегка потёр мелком. Изображение свиньи, медведя или собаки – какого-то животного – проступило на бумаге, он скатал её и положил в пластиковый тубус.

Скоро они уже копали, распластавшись на полу. Их руки почернели и загрубели от долгого пребывания в пустыне, и теперь искатели то ковыряли землю мастерками, то отгребали её пальцами.

Несколько часов подряд они наполняли рюкзаки грунтом, прохладным и чёрным от гуано, выносили его наружу и складывали в кучу, которая делалась тем выше, чем глубже уходила пещера. Они обнаружили запас семян, толстый слой древесного угля, осколки обсидиана и гору костей, до того переломанных, что им уже названия не было. Вдруг мастерок Элвуда скрипнул по чему-то гладкому и коричневому.

– Пап, – сказал он. – По-моему, тут что-то есть.

Индейца похоронили сидя, в позе эмбриона. Мягкий кокон из пыли и сухой, как бумага, кожи покрывал коричневые кости. Элвуд и Денис смахивали землю, открыв сначала округлую костяную макушку, на которой ещё сохранились кое-где остатки волос, потом впадины глазниц, потом ссохшийся нос и, наконец, обнажённые в вечной усмешке зубы.

Чем больше они открывали, тем сильнее волновался Денис. Он колотил себя кулаком по ладони, его щёки болезненно раскраснелись, дыхание стало порывистым, как будто внутри его зрела пустынная буря. Элвуд не мог понять, что с отцом – то ли он безмерно рад, то ли напуган.

– Пап? – спросил он. – Ты в порядке?

Денис провёл ладонью по лицу, оставив на нём грязную полосу, и сказал:

– Шутишь? Это же невероятно. Я в палеолитическом раю, пацан. – Несмотря на явный энтузиазм отца, его голос показался Элвуду механическим, неискренним, как та серая пакость, которая всасывает эмоции, ничего не давая взамен.

Вместе с индейцем были похоронены курительная трубка, нож, атлатль, пара мокасинов и полусгнившая кожаная одежда, расшитая зубами лося. Денис и Элвуд забрали всё.

Они даже не задумались, законно ли это и правильно ли. Они знали, что нашли сокровище, и взяли его себе, и это было приятно.

Была уже почти ночь, когда они выбрались наружу, преследуемые мощным биением крыльев сотен летучих мышей, которые вырывались из пещеры, точно сажа из дымохода, и, оседлав потоки тёплого воздуха, уносились в лиловеющее небо, где терялись из виду.

Дом у них был самый обыкновенный – коричневая двухэтажная коробка, отделанная пластиковым сайдингом, – только полный всякой мертвечины. Кости и окаменелости, орудия давно вымерших племён, а теперь ещё и мумия индейца паюта. Денис перенёс его через порог, как обычно переносят невесту, с гордостью и великой надеждой взирая на свою ношу.

Он никак не мог решить, где же пристроить индейца. На угловом столике в гостиной? На телевизоре, на холодильнике? Или, может… Денис снял с обеденного стола олений череп, заключённый в розовый кварц, и заменил его мёртвым телом… может, здесь?

Элвуд наблюдал за ним с чувством лёгкой брезгливости и, когда отец решил посоветоваться с ним, сказал:

– Мне он вообще нигде не нравится. Не хочу, чтоб он стоял в доме.

Денис удивлённо посмотрел на него: с чего это, мол?

С того, что в твоём шкафу висят платья, в ванной стоят духи, с каминной доски на меня глядят фотографии, а на стене, там, где пуля семечком засела в штукатурке, сохранились пятна. С того, что в этом доме смерть и так уже всюду, вот что хотел сказать Элвуд, но не сказал.

– Это же мёртвое тело, пап. Жутко.

– Хммм, – ответил Денис и поглядел на индейца так, словно увидел его впервые. Тот сидел на столе, тускло посверкивая костями в свете люстры, точно вызванный на спиритическом сеансе дух.

– Может, ты и прав.

Он сгрёб со стола индейца – тот был совсем не тяжёлый, фунтов десять-пятнадцать, не больше, – и начал озираться в поисках подходящего места, держа свою находку на руках, точно баюкая.

– Вот что, – сказал он. – Если он так тебя беспокоит, я буду держать его у себя в спальне. Под замком. Ладно? Как, по-твоему, это подходящее место для него?

Элвуд за пять метров от отца чуял индейца – запах нафталина и лежалых фруктов. Один глаз покойника был плотно зажмурен – веко стало зеленовато-чёрным, как у дневной птицы. На месте другого красовалась чёрная дыра. Элвуду показалось, что она следит за ним.

Через десять дней после смерти Мисти – в середине февраля – Денис потребовал, чтобы Элвуд пошёл с ним на улицу играть в мяч.

– Мороз же, – сказал Элвуд, а Денис ответил:

– Так надень свою блядскую куртку.

Элвуд ни разу не слышал, чтобы отец ругался; он сделал, как ему было велено.

Когда они лицом к лицу встали на лужайке перед домом, шёл снег, замёрзшая трава хрустела под ногами. Сначала игра шла вяло, но потом мышцы разогрелись, удар стал вернее, мяч набирал скорость, и наконец они начали швырять его изо всех сил, словно их жизни от этого зависели. Рукавицей они находили мяч, вырывали его из воздуха, подавляя скорость, а потом – со всего размаха, широким движением, похожим на взмах крыла ветряной мельницы, – отправляли туда, откуда он прилетел. Снег валил всё гуще, мороз крепчал, и руки скоро вновь онемели, а мяч, со свистом рассекавший белизну, стал почти невидимым. Машины притормаживали, водители высовывались посмотреть на них, но, едва поняв, что это вовсе не игра в снежки, переставали улыбаться и, разинув рты, восклицали «Ну и ну!»

Потом Элвуд получил мячом в лоб с такой силой, что кровь хлынула из носа, а между бровями тут же вспух шишак. Денис сказал: «Прости меня. Господи, прости меня», – и понёс Элвуда в дом, где мокрым полотенцем обтёр ему лицо, положил в постель и принёс пузырь со льдом.

Они слова не сказали о Мисти с тех пор, как она покончила с собой, а тут разговорились. Дениса снедала вина за причинённую сыну боль, и ему хотелось, – нет, было необходимо – выставить и свою боль напоказ.

– Элвуд? – сказал он. – Хочешь узнать кое-что ужасное?

Элвуд не хотел. Каждый звук, каждый проблеск света только усиливал красную пульсацию позади глаз. Но он слушал, и, наконец, отец сказал:

– Я не раз желал ей смерти. – Он тихо, жалко рассмеялся. – Знаешь, как бывает, ввязываешься в драку или видишь на улице красотку и ловишь себя на кошмарной мысли? Думаешь: «Вот было бы здорово, если бы завтра жена умерла от рака мозга или ещё от чего-нибудь». На самом деле ты ничего такого не хочешь, но всё равно думаешь. – Он вздохнул через нос. – Это ужасно, я знаю.

Последовало долгое молчание, а потом Элвуд снял со лба лёд, посмотрел отцу прямо в глаза, протянул руку и, взяв его ладонь в свою, спросил, нет ли у него такого чувства, что фунтов пятьдесят горя придавили его к земле.

– Да, – сказал отец. Его глаза пожелтели, будто в них попало что-нибудь токсичное. – Только не пятьдесят, а все сто пятьдесят.

С тех пор о Мисти они больше не говорили, только вздыхали иногда: «Господи, как мне её не хватает». Они друг друга понимали. Оба потеряли любовь всей жизни, а узы, подобные этим, делают слова лишними. Она всегда была рядом с ними, между ними, как неловкая пауза, которую Денис стремился заполнить сначала бейсболом, потом боксом, охотой, рыбалкой, фильмами Чака Норриса и, наконец, пустыней. Там они будут срывать верхний слой почвы, крошить скалы и грабить мертвецов, пока не найдут ответа на вопрос: и что дальше?

В понедельник после возвращения из Кристмас-вэлли Элвуду показалось, что из родительской спальни доносятся голоса. Он заглянул внутрь и увидел, что отец сидит на краю кровати, а рядом с ним чучелом какого-нибудь первобытного зверя пристроился индеец.

Без Мисти сад одичал. Одуванчики и росичка проросли сквозь дёрн, сорняки задушили все цветы, кроме подсолнухов, а плети ипомеи и кудзу вскарабкались по стене до самой крыши, занавесив окно второго этажа, из которого смотрел теперь Денис.

Листья затеняли комнату, а когда дул ветерок, жёлтые и зелёные солнечные зайчики скакали по Денису и индейцу, а Денис смотрел в окно, как в телевизор, раскрыв рот, точно загипнотизированный.

– Папа?

Денис захлопнул рот и посмотрел на Элвуда, будто не узнавал его.

– Я тебя не слышал, – сказал он преувеличенно громким голосом, каким иногда говорил по телефону. – Ты меня напугал. – Он покровительственно положил руку индейцу на плечи и слегка пододвинул его к себе. Там, где индеец сидел раньше, осталась какая-то чернота.

– Пап, я думал, у тебя по понедельникам занятия?

Он наморщил лоб.

– Точно, – сказал он. – Занятия. – Его рука поднялась, он взглянул на часы, и рука продолжала путь наверх, пока не сжала пальцами переносицу. – Ч-чёрт.

Иногда отец приходил в такой восторг, что мог чмокнуть Элвуда в губы. А иногда – вот как сейчас – смотрел в никуда, отвечал, словно издали, как будто его вообще тут не было. Такое случалось всё чаще и чаще, пока, наконец, пребывание в нигде не стало его обычным состоянием.

Отец имел право пропустить одно-два занятия. Подумаешь, решил Элвуд. Ничего страшного.

Потом Денис начал рисовать. Купил у фермера на рынке ящик ягод, перетолок их в ступке и наполнил целый таз. Добавил к ним кровь – из своего большого пальца, проткнув его кнопкой, – а потом столярный клей, отчего масса загустела и превратилась в ярко-красную пасту. Он наносил её на стены гостиной руками и палочкой, конец которой расщепил молотком и размочалил зубами, так что получилась жёсткая кисть, – ею он рисовал зверей, охотников, солнца и странные геометрические орнаменты. Над диваном, там, где стена была забрызгана, он изобразил Мисти, такую красную, что она как будто горела.

Всё это он проделал в компании индейца, который так и сидел в кресле, а когда Элвуд вернулся домой с тренировки по бейсболу и увидел окровавленные руки отца, а потом настенную живопись гостиной, то только и мог сказать:

– Пап?

Летом Элвуд подрабатывал в «Пицца Хат» – на кухне, так как не любил общаться с клиентами. Конвейерная печь изрыгала такой жар, что в фантазиях Элвуда она становилась матерью ветров восточного Орегона. При температуре под сотню [70] 70
  Ок. 38° по Цельсию.


[Закрыть]он, мокрый, хоть выжми, посыпал сковородки кукурузной и пшеничной мукой, чесноком и солью, а ещё – превращал в лепёшки шарики замороженного теста, которые сначала поглаживал (иногда он представлял себе, что это чьи-то титьки), а потом мял, месил, ловким движением запястья подбрасывал вверх – ап! – и аккуратно укладывал каждый на сковороду, где разрисовывал его соусом, сыром, мясом и овощами.

Он любил это. Жара и монотонность помогали забыться.

Его рассеянье нарушил крик из-за стойки:

– Элвуд! Эй, Элвуд!

Его менеджер, Джоанна, толстомясая бабуля с прокуренным голосом, подзывала его одной рукой, а другой показывала на отца.

Отец стоял по ту сторону прилавка и приветственно махал. Его лицо было чем-то раскрашено, – смазкой для бейсбола, догадался Элвуд. Шесть чёрных полос начинались от глаз и уходили по лбу вверх, как непомерной длины ресницы или перевёрнутые дорожки от слёз. Щёки и подбородок покрывали завитушки вроде тех, какими карикатуристы изображают ветер.

Элвуд предплечьем стёр с лица пот и подошёл к отцу.

– Что ты здесь делаешь, пап?

– Я же всегда прихожу. – Так оно и было. Он частенько забегал проведать Элвуда во время смены. – Просто зашёл поздороваться.

Элвуд заметил, что люди из очереди глазеют на них.

– Но что ты здесь делаешь в таком… в таком виде? Как будто сейчас Хэллоуин?

– Класс, да? – Он улыбнулся, чуть коснулся лица и проверил, не осталось ли на пальцах краски. – Я тебе потом тоже нарисую, если захочешь.