Текст книги "Дети Эдгара По"

Автор книги: Стивен Кинг

Соавторы: Нил Гейман,Грэм Джойс,Джозеф Хиллстром Кинг,Питер Страуб,Дж. Рэмсей Кэмпбелл,Джонатан Кэрролл,Дэвид Джей Шоу,Келли Линк,Стив Тем,Элизабет Хэнд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 38 страниц)

И еще блокнот, мой старый друг. Мне всегда хотелось вести дневник, но всегда не хватало известной настойчивости, необходимой для письменного рассказа об обычном дне своей жизни. Мой блокнот не такой, потому что в тот день, когда начала его, в семнадцать лет, я дала себе обет делать в нем рисунки, только когда мне захочется, или когда будет какое-нибудь действительно важное событие (например, рождение детей, или день, когда я обнаружила, что Уилли завел роман), и мне нужночто-то «сказать» о нем. Старушкой я отдам блокнот моим детям и скажу: «Вот о чем вы не знали. Теперь все это не важно – разве что он может рассказать что-то обо мне, если вам интересно». Или, возможно, я лишь сама посмотрю на рисунки, вздохну и выброшу их.

Иногда я просматриваю мой блокнот, но в основном он меня удручает – даже хорошие листы, приятные воспоминания. Потому что в подробностях таится столько печали: какой современной и очаровательной я себя считала в расклешенных полосатых брюках на первом большом сборище после нашей свадьбы. Или вот Уилли за письменным столом с сигарой во рту, такой довольный, что закончил статью о Фишере фон Эрлахе, которая, как он считал, обеспечит ему карьеру, но которая так и не была опубликована.

Я рисовала все это тщательно, вырисовывая подробности, но теперь видела лишь дурацкие брюки или возбужденно растопыренные пальцы Уилли на пишущей машинке.

Впрочем, если это угнетает меня, зачем же я продолжаю рисовать в своем блокноте? Да просто потому, что только это и есть моя жизнь, и я не претендую на то, что теперь, став старше, знаю ответы на многие вопросы. Я по-прежнему надеюсь, что когда взгляну на эти рисунки через тридцать или сорок лет, на меня снизойдет некое откровение и прояснит для меня некоторые части моей жизни.

Но тот рисунок, что требовал Четверг, я найти не смогла. Я искала везде: в ящиках стола, в мусорных корзинах, в старых детских тетрадках. Как быстро в душе вздымается паника, когда не можешь чего-то отыскать! То, что ищешь, как бы незначительно оно ни было – ключ от чемодана, старая квитанция за газ – становится самой важной вещью в мире. А ваша квартира становится вашим врагом, сознательно скрывая то, что вам нужно, равнодушная к вашим мольбам.

Рисунка не было ни в моем блокноте, ни на телефонном столике, ни в кармане пальто. Ничего не предложили ни серые прерии под кроватью, ни запахи искусственной сосны и химикатов в кухонном шкафу. Неужели мой сын в самом деле потеряет глаз,если я не найду дурацкий маленький рисунок? Да, старик так и сказал. И я поверила ему, увидев свою фотографию с Леоном.

Вечер был ужасен. Я старалась оставаться для семьи обычной «мамой», в то же время бешено обследуя каждый уголок квартиры в поисках рисунка. За ужином я как бы невзначай спросила, не натыкался ли кто-нибудь на него. Никто не натыкался. Все привыкли к моим рисункам, разбросанным по всему дому. Время от времени кто-нибудь брал понравившийся и уносил к себе в комнату, но с этим мне не повезло.

Весь вечер я поглядывала на Адама, который и являлся главной причиной моих поисков. Глаза у него были ясные, но смышленые и дружелюбные. При разговоре он смотрел прямо на тебя и направлял на тебя все внимание.

В полночь уже не оставалось мест, где искать. Рисунок пропал. Сидя за кухонным столом со стаканом апельсинового сока я поняла, что при встрече с Четвергом в «Бремене» на следующий день у меня два выхода: рассказать правду или постараться воссоздать требующийся набросок по памяти. Он был таким простым, что мне не казалось сложной задачей нарисовать нечто похожее. Но то же самое? Нет, невозможно.

Я пошла в комнату и взяла планшет. По крайней мере, бумага будет та же. Уилли купил целую пачку, потому что она была дешевой и прочной, и мы оба любили ей пользоваться. Не чувствуешь вины, когда комкаешь лист, сделав какую-нибудь ошибку. Я запросто могла сама смять и выбросить чертов рисунок и больше не вспоминать о нем.

Ребенок под деревом. Девочка в джинсах. Под каштаном. Ничего больше. Что в нем особенного?

Потребовалось пять минут нарисовать, пять минут – убедиться, что он такой же, пять минут подержать его на коленях, поняв, что надежды нет. Всего от начала до конца – пятнадцать минут.

На следующий день, еще не успела я войти и сесть, а Четверг уже нетерпеливо барабанил пальцем по мраморному столику.

– Нашли? Он у вас с собой?

– Да, у меня в сумке.

Все в старике расслабилось. Его лицо обвисло, палец вместе с ладонью успокоился на столе, а сам он откинулся на спинку бархатного кресла.

– Прекрасно. Дайте его мне, пожалуйста.

Ему стало легче, но мне – нет. Собрав все свое хладнокровие, я вытащила из сумки измятый лист бумаги.

Прежде чем выйти из квартиры я скомкала рисунок в плотный комок, возможно, чтобы слегка одурачить старика. Если он не станет всматриваться, я, может быть, спасусь. А может быть, и нет. Шансов на удачу было не много, но на что еще оставалось мне надеяться?

И все же глядя, как он тщательно разглаживает бумагу и пристально разглядывает рисунок, словно это какой-то уникальный, бесценный документ, я поняла, что он вот-вот заметит отличие, и тогда все полетит к черту. Сняв пальто, я скользнула в кабинку.

Он оторвался от рисунка.

– Если хотите, можете помурлыкать. Я должен все тщательно осмотреть.

Я так любила это кафе, но сегодня странный человек превратил его в неприятное, зловещее место, где мне хотелось лишь поскорее разделаться со всем этим и уйти. Даже вид герра Риттера, стоявшего у стойки в углу и читавшего газету, раздражал. Как жизнь могла течь так обычно, когда в воздухе, густая, как сигарный дым, витала самая зловещая магия?

– У вас хорошая память.

– Что вы хотите этим сказать?

Он вытащил из нагрудного кармана лист бумаги и, развернув его, протянул мне. Это был мой изначальный рисунок девочки под деревом.

– Он был у вас!

Четверг кивнул.

– Мы оба хитрили. Я сказал, что он у вас, а вы попытались всучить мне копию, выдав ее за оригинал. Кто больше жульничал?

– Но я не могла его найти, потому что он был у вас! Зачем вы это сделали?

– Затем, что нам нужно было узнать, как хорошо вы все запоминаете. Это очень важно.

– А как же мой сын? С ним будет все хорошо?

– Это я вам гарантирую. Могу вам показать его фотографию в будущем, но может быть лучше просто знать, что с ним все будет хорошо, и он проживет вполне счастливую жизнь. Благодаря тому, что вы сделали ему вот этим. – Он указал на мой второй рисунок. – Хотите увидеть его фотографию?

Я ощутила искушение, но в конце концов отказалась.

– Просто скажите мне, что он станет летчиком.

Четверг скрестил руки на груди.

– Он будет командиром «Конкорда» на линии Париж – Каракас. Однажды его самолет захватят террористы, но ваш сын Адам проявит такую сообразительность и мужество, что сам спасет самолет и пассажиров. Поистине героический поступок. На обложке журнала «Тайм» даже будет статья о нем под заголовком «Возможно, герои еще не перевелись».

– Мой сын?

Он поднял рисунок.

– Ваш сын. Благодаря вот этому.

– А что насчет нашего с Уилли развода?

– Вы действительно хотите знать?

– Да, хочу.

Он вынул из кармана другой сложенный лист и огрызок карандаша.

– Нарисуйте грушу.

– Грушу?

– Да. Нарисуйте грушу, и тогда я вам скажу.

Я взяла карандаш и разгладила бумагу на столе.

– Я ничего не понимаю, мистер Четверг.

Груша. Толстый низ и вдвое тоньше верх. Черенок. Небольшая штриховка, чтобы нанести тени и придать объем. Одна груша.

Я протянула рисунок Четвергу, едва взглянув, он тут же сложил его и положил в другой карман.

– Развод состоится, потому что вы сами бросите своего мужа, фрау Беккер, а не наоборот, как вы боитесь.

– Почему я это сделаю?

– Потому что сойдетесь с Фрэнком Элкином.

Наверное, если бы я вышла за Фрэнка Элкина, у меня все было бы хорошо. Я определенно его любила. Но загвоздка в том, что кроме взаимной любви ко мне он еще питал любовь к прыжкам с парашютом. И вот, прыгнув однажды, он потянул за кольцо, но ничего не произошло. Сколько времени прошло с тех пор? Двадцать лет? Двадцать четыре?

– Фрэнк Элкин мертв.

– Сейчас да, но в будущем это будет не так. Мы можем изменить и это.

Когда мы вернулись, в квартире было пусто. Четверг сказал, что обеспечит нам уединение, пока мы не закончим со всем, что нам предстоит сделать.

В спальне со столика у кровати я взяла свой блокнот. Эта знакомая серо-красная обложка. Мне вспомнился день, когда я купила его и заплатила новенькими монетками. Почему-то каждая монетка, когда я протягивала их продавщице, сверкала новеньким золотом и серебром. Тогда я была довольно романтична и сочла это хорошей приметой.

В комнате я протянула блокнот мистеру Четвергу, который взял его без каких-либо комментариев.

– Садитесь.

– Но если я разведусь, что будет с моими детьми?

– Если захотите, суд отдаст их вам. Вы сможете доказать, что ваш муж – алкоголик и не способен позаботиться о них.

– Но Уилли не пьет!

– Вы можете исправить и это.

– Как? Как я могу изменять такие вещи? Вы постоянно это говорите, но что вы имеете в виду?

Он открыл мой блокнот и быстренько пролистал его, нигде не останавливаясь и не задерживаясь, а закончив, взглянул на меня.

– Где-то в этом блокноте вы сделали несколько рисунков Бога, фрау Беккер. Не могу сказать, какие именно, но они здесь есть.Некоторые люди обладают таким талантом. Одни умеют написать Бога в словах, другие – создать Его в музыке. Я говорю не о людях вроде Толстого или Бетховена, нет. Они были всего лишь великими художниками.

А вам знакома печаль подробностей, используя ваши же слова. Это-то и дает вам ваше преимущество.

Всю вашу оставшуюся жизнь, если захотите, я буду иногда приходить и просить вас порисовать. Как вы рисовали сегодня грушу. Я буду просить о чем-то подобном, или же попрошу сделать копии некоторых рисунков из вашего блокнота. Могу сказать, что ваш блокнот полон изумительных рисунков. Там по крайней мере три разных образа Бога, один из которых я никогдаеще не видел. И другие вещи. Нам нужен ваш блокнот, и нужны вы, но, к сожалению, большего я вам сказать не могу. Даже если бы я показал вам, какой из рисунков… божественный, вы бы не поняли, о чем я говорю.

Вы можете делать то, чего не можем мы, и наоборот. Для нас не проблема – вернуть из мертвых Фрэнка Элкина. Или спасти вашего сына. – Он двумя руками держал мой блокнот. – Но мы не можем сделать этого.Вот почему вы нужны нам.

– А что, если я откажусь?

– Мы держим наше слово. Ваш сын все равно станет летчиком, но вы еще глубже погрязнете в своей ограниченной жизни, пока не ощутите еще сильнее, чем сейчас, что много лет задыхаетесь в ней.

– А если я отдам вам мой блокнот и буду для вас рисовать?

– Вы сможете получить Фрэнка Элкина и все, что захотите.

– Вы сошли с небес?

Мистер Четверг впервые улыбнулся.

– Честно сказать не могу, потому что сам не знаю. Вот почему нам нужны ваши рисунки, миссис Беккер. Потому что даже Бог уже мало что знает или помнит. У Него как будто прогрессирует амнезия. Сказать проще – Он все забывает. Единственный способ напомнить Ему – показать Его портреты, вроде ваших. Или сыграть определенную музыку, прочесть отрывки из книг… Только тогда Он вспоминает и рассказывает о том, что нам нужно знать. Мы записываем все, что он говорит, но периоды прояснения случаются все реже и реже. Его ум с течением времени все больше и больше теряет точку опоры.

Видите ли, самое печальное заключается в том, что даже Он начинает забывать подробности. А когда Он забывает, вещи изменяются и пропадают. Пока что это лишь мелочи – определенные запахи, кто-то забыл дать ребенку руку, а какому-то мужчине – свободу, которой он заслуживает. Некоторые из нас, работающие на Бога, не знают, откуда мы взялись, и правильно ли мы все делаем. Мы знаем лишь одно: что Его состояние все ухудшается, и надо быстро что-то предпринимать.

Увидев ваши рисунки, Он вспоминает кое-что, а иногда даже снова становится самим собой. Тогда мы можем с Ним работать. Но без вашей работы, когда мы не можем показать Ему Его самого, некогда созданные Им образы или сказанные Им слова, тогда Он просто старик с увядающей памятью. А когда Его память пропадет, не останется ничего.

Я больше не хожу в кафе «Бремен». Я испытала там страшное переживание, после которого невзлюбила это место. Через несколько дней после последней встречи с Четвергом я сидела в кафе, рисуя по его просьбе поросенка, Гибралтарскую скалу и древнюю испанскую монету.

Закончив с монетой, я подняла глаза и увидела герра Риттера, внимательно наблюдавшего за мной со своего места за стойкой. Слишком внимательно. Мне следует быть осторожнее с теми, кому я позволяю увидеть мои рисунки. Четверг говорил, что вокруг множество всяких, кому ничего так не хочется, как навсегда стереть определенные воспоминания.

М. Риккерт

М. Риккерт выросла во Фредонии, Висконсин. В восемнадцать перебралась в Калифорнию. Там через много лет (и в результате «странного сцепления событий», каковое представляет собой вся её жизнь) получила место воспитателя в небольшом частном саду для одарённых детей. Отдав детям без малого десять лет, она ушла писать рассказы, попутно берясь за разные подработки для поддержания этой причуды. (Стоит ли говорить, что именно в таинственных пробелах, которыми изобилует наш отчёт, и происходило всё самое интересное.) Её сборник рассказов «Карта снов», опубликованный издательством «Голден Грифон» в 2006 г., был удостоен Всемирной премии фэнтези.

Леда [47] 47
  Леда – в древнегреч. мифологии дочь царя Фестия (по другим сведениям – Сизифа), жена спартанского царя Тиндарея, так поразившая Зевса своей красотой, что он овладел ею, приняв образ лебедя. От их союза родились близнецы Кастор и Полидевк, а также прекрасная Елена. ( Прим. пер.)


[Закрыть]

Разбивая яйцо, я думаю о ней. Как могла она так поступить со мной, прекрасная Леда, как могла ты так поступить со мной? Каждый день я начинаю с омлета из трёх яиц. Я беру хрупкую сферу и вспоминаю её вульву. Потом ударяю яйцом о чашку. Оно трескается. Несколько кусочков скорлупы прилипают к клейкому белку, стекают с ним, и я гоняю их вилкой, пытаясь подцепить зубчиками, но они остаются недосягаемыми – прямо как она. Но не совсем. Недосягаемая Леда.

Как надо любить красивую женщину? Я думал, что знаю. Думал, что моей любви хватит. Хватит преданности. Помню, когда она была повёрнута на стрекозах, и носила серёжки в виде стрекоз, и у нас были простыни со стрекозами, абажуры со стрекозами, пижамы со стрекозами, так что меня уже тошнило от них, разве я сказал ей хоть слово? Разве я сказал – Леда, меня тошнит от чёртовых стрекоз? Нет. Я молчал. Я даже послал за стрекозиными яйцами. Можете себе представить, какой издёвкой звучит это для меня сейчас! Я тщательно следовал всем инструкциям и сберегал от неё секрет – страшно думать, что она поняла благодаря моему подарку: господи боже, да я стал настоящей стрекозихой. Я держал их в прудовой воде. Следил, чтобы они не замерзали. Наконец они вылупились, или вышли из коконов, называйте, как хотите, а я всё продолжал нянчиться с ними, втайне, и наконец почти тысяча молодых стрекоз явилась на свет, и тогда я поднёс их в коробке, а когда Леда открыла её (быстро, иначе сюрприз мог не получиться), стрекозы вылетели – серебряные и голубые, желтые, зелёные, пурпурные. Тысяча стрекоз для неё, а она посмотрела своими фиалковыми глазами на меня, потом на них, порхавших вокруг, и сказала – никогда я не забуду её слов: «А на пижамах они совсем другие».

О, Леда! Моя Леда в саду, склонилась над летними розами, на ней шёлковое стрекозиное кимоно на голое тело, тут появляюсь я и застаю её, видение, мою жену, она поднимает глаза, видит, что я смотрю на неё, спокойно развязывает поясок, кимоно соскальзывает на землю, а она отворачивается, наклоняется и начинает подстригать розы! Ха! В грязи, на солнце, в ночи. Леда во всём. Во всём. Кроме одного.

Она входит в кухню. Под глазами тёмные круги, босые ноги опухли, живот торчит. С минуту она просто стоит и смотрит, как я разбиваю яйца, потом кашляет и шлёпает к кофеварке, наливает себе чашку кофе и ложку за ложкой кладёт в неё сахар, а я сначала борюсь с искушением, но наконец не выдерживаю – разве я не любил её когда-то? – и говорю:

– Он с кофеином.

Я знаю, что она смотрит на меня усталыми фиалковыми глазами, но не хочу возвращать ей любезность и, совершая вращательные движения запястьем, – о, как много Леда знала о движениях запястья! – взбиваю омлет.

– Сколько раз тебе повторять, – говорит она, – это не такие роды.

Я пожимаю плечами. Разве я что-нибудь о ней знаю? Лебедь, твердит она. Яйцо.

Ага, он провернул эту штуку со стрекозиными яйцами и с тех пор все уши мне ими прожужжал. «Разве ты не знаешь, как я люблю тебя? – талдычит. – Разве ты не помнишь тех стрекоз?»

Помню, как же. Помню стрекоз в сахарнице, стрекоз в банке с мёдом. Помню, как стрекозы застревали между стеклом и москитной сеткой, путались у меня в волосах, ползали по моей голой спине своими липкими лапками, пугали меня до смерти.

Но лучше всего я помню то, что он с этими стрекозами просто не въехал. Он считает, что должен давать мне всё больше. Такая у него любовь. Я это знаю, и тогда знала, только это не имело значения, потому что с ним было хорошо в постели, и в грязи, и на кухонном столе, вот я и подумала, ну, не въехал человек, ну и что, ведь мы же с ним друзья? Ну, подарил бы пару серёжек в виде стрекоз или ожерелье со стрекозами, и хватит. Были бы мне нужны эти твари живьём, разве бы я их носила? Короче, так я раньше думала и не обращала внимания на то, что он не семи пядей во лбу, а теперь обращаю.

Он и яйца бьёт так, как будто это что-то значит. А я устала отгадывать его загадки. Я наливаю себе кофе, а он, нарочно не глядя на меня, бормочет – оно, мол, с кофеином, и мне хочется вылить всю чашку ему прямо на голову, но я сдерживаюсь и иду в гостиную, посидеть в зелёном кресле с откидной спинкой, где я сбила себе гнёздышко из одеял, и посмотреть на птиц. Всё тело болит. Надо его бросить. Он меня предал. Я делаю глоток кофе. Стараюсь не вспоминать. Крылья, о, невозможные крылья. Запах перьев. Острый клюв. Крик. Ритмичное биение. Я прижимаю ладони к животу. Надо кого-нибудь позвать, но после той ночи и того звонка у меня нет сил. У меня началась другая жизнь. Я больше не прекрасная и любимая. Я чужая и одинокая.

– Горячая линия для жертв насилия.

– Я… я…

– Так, сделайте глубокий вдох.

– Он… он…

– Да?

– Он…

– Да?

– Изнасиловал.

– Так. Так. Я вам сочувствую. Вы правильно сделали, что позвонили. Мы здесь, чтобы вам помочь. Он ушёл?

– Да?

– Вы в безопасности?

– Что?

– С вами кто-нибудь есть?

– Мой муж, но…

– Ваш муж сейчас с вами?

– Да, но…

– Если вы дадите мне свой адрес, я к вам сейчас же кого-нибудь пошлю.

– Я…

– Так, вы плачете?

– Он…

– Да?

– Изнасиловал меня.

– Ваш муж?

– Нет, нет. Он не верит…

– Мне жаль, мне правда очень жаль.

– Это было.

– Я знаю. Знаю. Итак, вы можете дать мне ваш адрес?

– Лебедь.

– Что?

– Ужас.

– Вы сказали лебедь?

– Я всегда думала, что они такие красивые.

– Лебеди?

– Да.

– При чём тут лебеди, ну, то есть…

– Я просто гуляла в нашем дворе, луна сегодня такая красивая, и тут он налетел на меня.

– Лебедь?

– О… господи… да. Это было ужасно.

– Мадам, вы утверждаете, что вас изнасиловал лебедь?

– Да. Я бы его на опознании узнала.

– Вы не могли бы передать трубочку эээ… мужу?

– Он мне не верит.

– Мне бы хотелось с ним поговорить.

– Я показывала ему перья, следы от когтей. У меня красные рубцы по всему телу и укусы, а он, знаете, что он думает?

– Мадам…

– Он думает, что я его обманула. Что я всё выдумала.

– Мадам, кажется, вы набрали не тот номер. Есть другие горячие линии.

– Вы тоже мне не верите.

– Думаю, вы пережили сильное потрясение.

– Вы не верите, что меня изнасиловал лебедь, так?

– Мадам, вам могут помочь другие люди.

– Нет, вряд ли. Все ведь так любят птиц. Ну, не ворон, конечно, и не соек, про них все знают, что они воруют яйца, а мелким птичкам выклёвывают мозги, но лебедей, лебедей-то все любят, верно?

– Позвольте, я дам вам другой номер, позвоните, пожалуйста, туда.

– Нет, спасибо.

Да, я хорошо помню тот звонок. Он меня тревожит. Что с ней стряслось на самом деле? Или это была шутка? Бывает, люди звонят просто так, из озорства, но я не могу представить, что творится в мозгах у человека, который считает, что позвонить на горячую линию для изнасилованных – это весело. Ну, то есть, пока я разговариваю с таким шутником, та, кому на самом деле нужна моя помощь, не может до меня дозвониться.

Что? А, нет, других звонков в ту ночь не было. У нас же тут не Нью-Йорк, слава богу; два-три изнасилования в год – наша норма.

Значит, она сказала, что её изнасиловал лебедь. Похоже это на правду? Не очень, скажу я вам. Но, знаете… я всё думаю, что мог бы справиться с тем звонком лучше, понимаете? У меня ведь диплом по психологии, вот я и ломаю себе голову, что же там на самом деле произошло? Что символизировал этот лебедь? Ну, то есть птица просто классически красивая, сказки, невинность, всё такое. Иногда я думаю, может, её и вправду изнасиловали?

Что? Нет. Конечно, я не думаю, что это сделала птица. У меня диплом по психологии, а не по сказкам. Ну, то есть я умею отличать воображение от реальности. Это мой хлеб. Женщин насилуют не птицы. Но их насилуют. Иногда я думаю – а что, если так всё и было, понимаете, если её изнасиловали, и это было так ужасно, что она сошла с ума и уцепилась за этот крылатый символ невинности, лебедя. Не хочу вдаваться в скабрезные подробности, но, в конце концов, разве у лебедя такой большой пенис?

Что-что, простите? Нет, разумеется, я вовсе не хочу сказать, что ужас от изнасилования как-то связан с размерами инструмента. Так из какой вы газеты? Мне кажется, я уже достаточно отвечал на ваши вопросы, а вот что вы можете мне сказать об этой девушке, то есть женщине?

ЖЕНЩИНА ОТКЛАДЫВАЕТ ЯЙЦО!

Врачи приёмного покоя «Скорой помощи» потрясены яйцом весом в двадцать футов, которое снесла женщина, доставленная в больницу мужем в ночь с четверга на пятницу.

– Выглядела она обыкновенно, как все беременные, – говорит Х. О. Маккил, больничная уборщица. – Не хуже, не лучше других рожениц, ну, может, чуть психованнее, всё кричала что-то про яйцо, которое выходит, но на неё никто не обращал внимания. Пока рожают, чего только не наслушаешься. И вдруг я слышу, доктор Стивенс говорит, позовите доктора Хогана, это, мол, городской ветеринар, ну, тогда уж я подхожу поближе, смотрю, и правда, из этой леди не ребёнок идёт. Яйцо, точно. Но тут сестра Хайет задёргивает шторы, а я стою рядом с мужем и ему говорю: «Вы-то можете туда пройти, это сестра Хайет от меня закрыла. Вы ведь муж, нет?» Вид у него, бедняги, был неважный, да и то сказать, не каждый день жена яйцо сносит.

Администрация отказывается комментировать слухи о том, что женщина ещё находится в частной палате больницы, где постоянно сидит на своём яйце, за исключением небольших промежутков, когда её сменяет муж.

Анонимный источник сообщает:

– Вообще-то нам нельзя об этом говорить. Я могу потерять работу. Но, если честно, то да, она всё ещё там, пытается высидеть эту штуку, и вот ещё что я вам скажу: по-моему, не очень-то она счастлива, эта леди, и хочет уйти с яйцом домой, потому что доктора от нее просто не отходят и вовсе не из-за неё самой. Понимаете, о чём я? Ну, помните ту овцу, которую клонировали? Так это же ещё интереснее: женщина откладывает яйца! По-моему, её будут уговаривать проделать то же самое ещё раз. А это неправильно. Она ведь женщина. Будущая мама. А не какая-нибудь самка в зоопарке. Только имя моё не называйте, ладно? Мне ещё нужна моя работа.

Иногда она засыпает прямо на яйце. Моя Леда, некогда столь прекрасная. Почему это случилось с ней? Почему это случилось с нами? Я беру её на руки. Она снова стала лёгкой с тех пор, как снесла эту штуку. Я кладу её на кровать. Веки, дрожа, поднимаются над фиалковыми глазами.

– Моё яйцо, – говорит она, отталкивая меня, – мой ребёнок.

– Шшш, – отвечаю я, – спи. Я посижу на нём, – и сажусь. Я сижу на яйце, ещё хранящем тепло похожего на перевёрнутое сердечко лединого задика, который я, бывало, сжимал в ладонях и называл своей любимой валентинкой, и думаю, какой непонятной кажется мне теперь жизнь, как перепуталось в ней всё знакомое.

Леда спит, чуть похрапывая. Я меняю позу. На яйце не слишком удобно. Даже во сне вид у неё измученный. Я замечаю синеву прожилок, новые морщинки на её лице. Я никогда не верил в то, что её изнасиловали. Тем более – лебедь. И вот, откуда ни возьмись, эта непостижимая штука. Значит, она ничего не выдумала? Если так, то я предал её. И как мне загладить вину? Если нет, и Леда всё же наставила мне рога – старомодное, но такое подходящее в данных обстоятельствах выражение, – то она просто делает из меня посмешище. Слышали бы вы, что говорят парни на работе. Женщины, те просто смотрят и ничего не говорят.

Мне снится ружьё, которого у меня нет. Я целюсь из него туда и сюда. Иногда я охотник в красно-чёрном костюме и подстерегаю лебедей. Иногда я прихожу с ружьём на работу и поливаю пулями офис. Иногда целюсь в зеркало. Иногда я вижу фиалковый глаз Леды. Она не кричит. Её теперь вообще ничего не волнует. Кроме яйца.

Он снимает меня с яйца и несёт к кровати.

– Моё яйцо. Мой ребёнок. – Я посижу на нём, говорит он и садится. Я проваливаюсь в сон. Мне снятся перья, которые падают, как снег. Росчерк крыльев в небе. Бледная белая луна. Розы в моём саду, закрывшиеся на ночь. Свист крыльев. Огромная белая птица. Белая. Мне снится белое. Молчание и пустота. Внутренности яйца. Идеальный мир.

Когда я просыпаюсь, он всё ещё сидит на яйце.

– Ты что, плачешь? – спрашиваю я.

– Да, – отвечает он, точно это подвиг какой.

– Слазь, – говорю я, – теперь я на нём буду сидеть.

– А ты не хочешь знать, почему я плачу? – говорит он.

– Слазь. Не хочу, чтобы ты портил ребёнку настроение своей негативной энергетикой, ему и так уже досталось.

– Леда, прости меня, – продолжает он.

– Слазь! – кричу я. – Слазь! Слазь!

Он встаёт.

В комнату влетает кучка медперсонала.

– Оставьте нас в покое! – ору я.

Он поворачивается к этим медикам, по щекам слёзы катятся, и говорит:

– Нам надо побыть одним.

– Нет! – ору я. – Ты тоже проваливай! Оставьте меня и моего ребёнка в покое! – Тут я хватаю яйцо.

Все так и ахнули.

Яйцо очень тяжёлое. Я прижимаю его к груди.

– Забудьте, что я сказала. Я сама уйду, – говорю я.

Тут эта сестра Хайет делает ко мне шаг, но доктор Хоган, ветеринар, поднимает руку, вроде школьного учителя, который помогает детям переходить дорогу, и она останавливается.

– Мы не хотим, чтобы она повредила яйцо, – говорит он.

Сразу видно, что он ничего не понимает. Повредить яйцо? С какой бы стати? Это же мой ребёнок. Что бы ни натворил его отец, ребёнок за него не отвечает.

Все пятятся назад. Даже мой муж, а значит, его хвалёная любовь была не ко мне. Он любил ту, которую выдумал. Ту гадину, которая могла бы уничтожить ребёнка, чтобы кому-то что-то доказать. Я очень крепко держу яйцо. Выхожу из больницы. Я не ждала, что на улице будут фотографы.

ЖЕНЩИНА-КУРИЦА УБЕГАЕТ ИЗ ГОСПИТАЛЯ С ЯЙЦОМ! ЭКСКЛЮЗИВНЫЕ ФОТО

Я-то думала, они художники или кто-то в этом роде. И очень удивилась, узнав, что он просто страховой агент. Вообще-то я мало что могу сказать наверняка. Дом у них стоит на отшибе, в стороне от дороги, и большую часть года скрыт листвой. Зимой я его видела, издали. Уютненький такой, похож на бунгало. У меня есть подруга, так вот её знакомая ходила туда на вечеринку ещё до того, как они его купили, и рассказывала, что там очень мило. Сама я с ними не сталкивалась, не считая того случая, две весны тому назад, когда я зашла в цветочный магазин Флормин, и она была там, рассматривала розы. Я так ясно это помню, потому что таких красавиц, как она, мне редко видеть доводилось. У неё глаза – фиолетовые, очень необычные, кожа бледная, волосы светлые, потрясающая фигура. На неё все обращали внимание. Когда я гляжу на эти фотографии, мне трудно поверить, что на них та же женщина. Что с ней случилось? Она как будто испугана, правда? Про яйцо я говорить не буду. Это же очевидно. Не знаю, как она одурачила докторов, но снести его она точно не могла. Она ведь обыкновенная женщина. И, судя по всему, ей нужна помощь. Лучше бы все забыли поскорее эту чушь и просто помогли ей.

Когда он явился домой, мне пришлось впустить его, ведь я иной раз так устаю, что засыпаю, а когда просыпаюсь, то наполовину сползаю с яйца, вот я и впустила его, чтобы он сидел на нём иногда вместо меня, а он заладил своё: «Леда, я люблю тебя», но это я уже слышала, болтовня одна. «Леда, прости меня, пожалуйста», твердит. А я ему: «Садись на яйцо. У меня нет сил тебя прощать, и не знаю, будут ли когда-нибудь». Поднимаюсь на второй этаж и смотрю из окна на сад, который теперь совсем зарос, и думаю, что одного «прости» мало.

Мы с ним занимались любовью, а потом он уснул, как всегда, а я подумала, что хорошо бы пройтись среди роз под огромной бледной луной, и надела своё кимоно со стрекозами, оно шёлковое и такое приятное коже, и ночь была такая красивая, розами пахло совсем чуть-чуть, и я подумала, что счастлива, и тут появился лебедь, и я только подумала, что это добрый знак, ведь я никогда раньше не видела лебедя в своём саду, вообще не видела, как они летают, и тут он сел прямо на меня. Он был куда тяжелее, чем казался, и когда врезался в меня, я упала, и я представить себе не могла, кругом были перья, крылья, когти, клюв, и я колотила по нему, пыталась вырваться, и в то же самое время думала, с чего это птица на меня напала, и я не хотела сделать ему больно, только вырваться и убежать, и вдруг, о, Господи, я почувствовала это, ну, понимаете, и я не могла, у меня в голове не укладывалось… лебедь делал со мной это. Я била его, царапала, и он клевал и царапал меня, и всё время хлопал крыльями и… И вот теперь люди насмехаются над этим, надо мной. Я не дура. Я знаю. И не рассказывайте мне про женщину, которой так жаль меня, потому что она на самом деле не верит в то, что это случилось. Мне плевать.

И на кой мне все извинения от мужа? Со мной это случилось, и когда его помощь была мне всего нужнее, он делал себе омлеты из трёх яиц и прикидывал, с кем я его обманула. А теперь ему, значит, жаль? Вот и посмотрим, как он с этим справится. Мне за ним ходить некогда. Мне и на себя с ребёнком едва сил хватает.

Да, и вот ещё что. Раз уж мы говорим начистоту. Мне действительно пару раз хотелось разбить это яйцо, ну, то есть сначала. Что делать, если из него вылупится лебедь? Господа благодарить, вот именно. Да, иногда мне приходят в голову такие мысли, и не надо вздыхать и отводить глаза. Я не злая. Я обыкновенная женщина, с которой случилась беда, и когда это произошло, я узнала о мире и о себе кое-что такое, чего, может, предпочла бы и не знать. Но это ничего не меняет. Я стою у окна спальни и смотрю на свой умирающий сад. Во что я верю теперь? Не знаю.