Текст книги "Дети Эдгара По"

Автор книги: Стивен Кинг

Соавторы: Нил Гейман,Грэм Джойс,Джозеф Хиллстром Кинг,Питер Страуб,Дж. Рэмсей Кэмпбелл,Джонатан Кэрролл,Дэвид Джей Шоу,Келли Линк,Стив Тем,Элизабет Хэнд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 38 страниц)

Помнится, Спрейк как-то сказал – хотя для него это слишком изящно выражено: «Если ты чувствуешь, что убежал от жизни, значит, ты не победил». Речь шла о Лукасе Фишере. «Жить полной жизнью можно, лишь платя за это собой. Нежелание Лукаса отдаться жизни целиком сделает его жалким и ненастоящим. Он кончит тем, что будет бродить ночами по улицам и заглядывать в освещённые витрины». В то время это показалось мне слишком жестоким. Я всё ещё верил, что Лукасу не хватает энергии, а не воли, что дело в спадах и подъёмах психического состояния, а не в осознанной экономии усилий.

Когда я сказал Лукасу: «Здесь что-то очень нехорошее творится», он замолчал. Пару секунд спустя я позвал:

– Лукас?

Мне показалось, я слышу его слова:

– Бога ради, положи трубку и оставь меня в покое.

– Наверное, телефон не в порядке, – сказал я. – Ты словно где-то очень далеко. С тобой кто-нибудь есть?

Он опять умолк.

– Лукас? Ты меня слышишь?

Он спросил:

– Как Энн? Я имею в виду здоровье?

– Плохо, – сказал я. – У неё что-то вроде приступа. Ты не представляешь, какое для меня облегчение – поговорить с кем-нибудь. Лукас, там, в проходе за её кухней какие-то две фигуры, будто из бреда. Что они друг с другом делают… понимаешь, они бледные, как мёртвые, и всё время ей улыбаются. Это так омерзительно…

Он сказал:

– Подожди. Ты что, тоже их видишь?

– Я же и говорю. Только я не знаю, как помочь ей. Лукас?

На линии стало тихо. Я нажал на рычаг и снова набрал его номер. Было занято. Позже я скажу Энн: «Кто-то, наверное, ему позвонил», но я знал, что он просто не положил трубку. Какое-то время я стоял, трясясь под порывами ветра с пустоши, в надежде, что он передумает. В конце концов я так замёрз, что бросил всё и пошёл обратно. Снег с дождём летел мне в лицо всё время, пока я шёл по деревне. Церковные часы показывали половину седьмого вечера, но кругом было темно и безлюдно. Только слышно было, как ветер шелестит чёрными пластиковыми мешками с мусором, наваленными вокруг контейнеров.

– Чтоб тебя, Лукас, – прошипел я. – Будь ты неладен.

Дом Энн был так же тих, как все остальные. Я вошёл в сад и прижал лицо к стеклу, надеясь, что через открытую дверь гостиной смогу заглянуть в кухню; но отсюда была видна только стена и календарь с фотографией персидской кошки: «Октябрь». Энн видно не было. Я стоял на клумбе, а слякоть превращалась в снег.

В кухне пахло не столько рвотой, сколько кислятиной, которую чувствуешь иногда глубоко в горле. Проход за окном был пуст, в него лился убийственно-яркий свет флуоресцентной лампы. Трудно было представить, что там вообще что-то происходило. Но во всём чувствовался какой-то неуют: и в том, как лежала старая черепица, и в пучках папоротника, торчавших из облицовки, и даже в том, как снег набивался в щели между камнями. Я поймал себя на том, что не хочу поворачиваться к проходу спиной. Если я закрывал глаза и пытался представить себе ту пару, то не мог вспомнить ничего, кроме улыбок. Неподвижный, холодный воздух стоял над раковиной, кошки тёрлись об меня и путались под ногами; оба крана были открыты.

В смятении Энн распахнула все кухонные шкафы и разбросала их содержимое по полу. Сковородки, ножи, пакеты с бакалеей валялись бок о бок с пластмассовым ведром и какими-то жёлтыми тряпками; бутылку моющего средства она разлила среди банок с кошачьей едой, половину из которых открыла, а половину едва успела проткнуть прежде, чем выронила ключ или забыла, куда его положила. Трудно было понять, что она пыталась сделать. Я собрал вещи и разложил их по местам. Покормил кошек, просто чтобы они от меня отстали. Пару раз я слышал, как она двигается по второму этажу у меня над головой.

Я нашёл её в ванной, где она, лёжа на старомодном розовом линолеуме рядом с раковиной, пыталась раздеться.

– Уйди, Бога ради, – сказала она. – Я сама справлюсь.

– Ну, Энн.

– Тогда насыпь немного дезинфектанта в голубое ведро.

– Кто они, Энн? – спросил я.

Это было позже, когда я уже уложил её в кровать. Она ответила:

– Раз начнётся, никогда не кончится.

Я почувствовал раздражение.

– Что не кончится, Энн?

– Ты знаешь, – сказала она. – Лукас говорил, что у тебя потом неделями были галлюцинации.

– Лукас не имел права об этом говорить! – Это прозвучало нелепо, и я с нарочитой небрежностью добавил: – Дело давнее. Я уже и сам не помню.

После мигрени она ощущала страшную усталость, но и облегчение. Она помыла голову, и мы вместе нашли ей свежую ночную рубашку. В крохотной весёлой спальне, среди дешёвых украшений и современных обоев, Энн казалась рассеянной и юной; её смущал броский континентальный дизайн покрывала – яркие схематичные цветы, чёрные и красные, – она всё извинялась за него, указательным пальцем правой руки водя по стеблям, переплетавшимся на белом фоне.

– Тебе нравится? Я, правда, не знаю, зачем только его купила. В магазине вещи кажутся такими яркими, выразительными, – сказала она с тоской, – а принесёшь их домой, и они становятся грубыми. – Старый кот запрыгнул на кровать; каждый раз, когда Энн заговаривала, он начинал громко мурчать. – Ему здесь не место, и он это знает.

Есть и пить она отказалась, но я убедил её принять ещё пропранолола, и пока её не стошнило.

– Раз начнётся, никогда не кончится, – повторила она. Её палец обводил рисунки на одеяле. Нечаянно она коснулась сухой, седеющей кошачьей шерсти и уставилась на свою руку так, как будто та предала её.

– Лукас, по-моему, думал, что тебя всюду преследует какой-то запах.

– Было такое, – согласился я.

– От этого не избавишься, если просто не будешь обращать внимание. Мы оба сначала так пробовали. Лукас говорил – запах роз. – Она рассмеялась и взяла меня за руку. – Очень романтично! Но у меня нет обоняния – потеряла его много лет назад, к счастью.

Это напомнило ей ещё кое о чём.

– Когда у меня случился первый припадок, – заговорила она, – я не сказала об этом матери, потому что вместе с ним мне было видение. Я была тогда ещё совсем девчонкой. Видение очень чёткое: берег моря, крутой и без песка, на камнях кое-где лежат мужчины и женщины, греются на солнце, как ящерицы, и смотрят на пену, которая взлетает в воздух прямо перед ними; волны огромные, но они обращают на них не больше внимания, чем если бы сидели в кино.

Она прищурилась, озадаченная.

– Просто удивительно, у них ни капли не было здравого смысла.

Она попыталась столкнуть кота с кровати, но тот лишь изогнулся, как резиновый, и увернулся от её руки. Внезапно она зевнула.

– И в то же время я видела, – продолжала она после паузы, – что какие-то пауки сплели свою паутину между камнями, у самой кромки прилива.

Паутина вздрагивала, время от времени наполняясь крошечными каплями, которые блестели на солнце, но не рвалась. По её словам, чувство тревоги, которым наполнило её это видение, не поддавалось описанию.

– Так близко от этой мощи. Просто удивительно, у них не было ни капли здравого смысла, – повторила она. – Последнее, что я услышала, были чьи-то слова: «Когда ты один, в приливе и впрямь можно различить голоса…»

Прежде чем заснуть, она крепко сжала мне руку и сказала:

– Я так рада, что ты получил от этого хоть что-нибудь. Мы с Лукасом не сумели. Розы! Ради этого стоило попробовать.

Я вспомнил нас, какими мы были двадцать лет назад. Ночь я провёл в гостиной и проснулся довольно рано. Не мог понять, где я, пока не доплёлся до окна, как пьяный, и не увидел белую от снега улицу.

После той последней встречи со Спрейком мне часто снился один и тот же сон. Прижав к груди руки, левой обхватив запястье правой, Спрейк быстро шагал по Британскому музею из одного зала в другой. Зайдя в угол или оказавшись на пересечении коридоров, он резко тормозил и с полминуты глядел на противоположную стену, а потом поворачивался лицом точно вправо и двигался дальше. Всё это он проделывал с видом человека, который для чего-то выучился ходить с закрытыми глазами по хорошо знакомому зданию; но было в этом, – и в его взгляде на стены, и особенно в манере прямо держать негнущуюся спину, – что-то глубоко иерархическое, умышленное и ритуальное. Его ботинки и манжеты вытертых вельветовых брюк были мокры насквозь, как в то утро после обряда, когда мы вчетвером шагали под ярким солнцем по мокрым полям. Носков на нём не было.

Во сне я всегда торопился, стараясь не отстать. То и дело останавливался черкнуть что-то в блокноте, надеясь, что он меня не увидит. Он целеустремлённо шёл через музей, от одной витрины с богато иллюстрированными рукописями двенадцатого века к другой. Внезапно он останавливался, оглядывался на меня и говорил:

– На этом рисунке сперма. Видна невооружённым глазом. Что делает сперма на изображении религиозного характера?

Он улыбался и широко открывал глаза.

Тыча пальцем себе в висок, он начинал смеяться и кричать что-то бессвязное.

Когда он уходил, я видел, что он смотрел на миниатюру Нового Завета из Псалтыри королевы Мелисенды [36] 36
  Мелисенда (1105–1161) – королева Иерусалимская в 1131–1153 гг., жена Балдуина II, мать Балдуина III.


[Закрыть], изображавшую «жен у гроба». На ней ангел показывал Марии Магдалине на странные светящиеся объекты, которые висели в воздухе прямо перед ней. Они и впрямь были невероятно похожи на сперматозоиды, обрамляющие мучительные парижские полотна Эдварда Мунка [37] 37
  Мунк, Эдвард (1863–1944) – норвежский живописец-экспрессионист.


[Закрыть].

Я резко просыпался и обнаруживал, что уже утро и что я плакал.

Когда я покинул её дом, Энн ещё спала с выражением человека, который никак не может поверить в то, что его воспоминания – правда. «Когда ты один, в приливе и впрямь можно различить голоса, мольбы о помощи или внимании, – так она говорила. – В тот же день у меня начались менструации. Годами я верила, что вместе с ними начались и мои припадки».

Больше я её не видел.

За ночь с юго-запада надвинулся тёплый фронт; снег уже начал таять, станции в Пеннинах походили на дырявые водосточные трубы, вересковые пустоши были погребены под серыми облаками. В поезде со мной до Стэлибриджа ехали два маленьких мальчика, они предусмотрительно держали свои проездные на коленях. Им было лет по восемь или девять. Оба были одеты в крошечные, но точные копии взрослых рабочих курток, брюки в обтяжку, ботинки «доктор Мартенс». Их наголо обритые безупречно круглые головы вблизи казались синеватыми и хрупкими. Они напоминали служек буддистского храма: спокойных, широкоглазых, покладистых. Когда мы подъезжали к Манчестеру, пошёл мелкий дождь. Ветер продувал всю Маркет-стрит из конца в конец и врывался в двери кафе «Кардома», где у меня была назначена встреча с Лукасом Фишером.

Первое, что я от него услышал, было:

– Ты только посмотри на эти пироги! Они не пластмассовые, как нынешние. Они из эпохи гипсовых пирогов, из глиняной эры. Терракотовые пироги, раскрашенные под настоящие, глазированные, с трещинками и шероховатостями, как у настоящих! Правда, великолепны? Сейчас я один съем!

Я сел с ним рядом.

– Что с тобой случилось прошлой ночью, Лукас? Там был настоящий кошмар.

Он отвёл взгляд и спросил:

– Как Энн?

Я чувствовал, что он дрожит.

– Да пошёл ты, Лукас.

Он улыбался, глядя на годовалого малыша в кошмарном жёлтом костюмчике. Ребёнок глядел рассеянно, огорчённо, точно зная, что они принадлежат к конкурирующим видам. Какая-то женщина рядом с нами сказала:

– Я слышала, ты собираешься в воскресенье на обед к бабушке. Надо полагать, по особому поводу? – Лукас уставился на неё так, словно она обращалась к нему. Она продолжала: – Если будешь покупать игрушки сегодня, не забудь, что на них надо только смотреть, а то тебя обвинят в краже. Не снимай их с полок.

Откуда-то со стороны кухни раздался грохот, как будто поднос с ножами и вилками пролетел по лестнице весь марш; Лукасу это, кажется, не понравилось. Его передёрнуло.

– Пошли отсюда! – сказал он. Вид у него был дикий и больной. – Я чувствую себя не лучше, чем Энн, – сказал он. И упрекнул меня: – Ты никогда об этом не думаешь. – Он снова поглядел на малыша. – Посидишь подольше в местечке вроде этого и душу наружу выблюешь.

– Брось, Лукас, не капризничай. Тебе вроде понравились здешние пироги.

Весь день он носился, как заполошный, по улицам. Я еле поспевал за ним. Центр был запружен инвалидными креслами на колёсах, в них сидели старухи с раздражительными, стянутыми лицами, почти лысые, в доверху застёгнутых гремучих белых дождевиках. Лукас поднял воротник серой кашемировой куртки, закрываясь от дождя, но саму куртку оставил расстёгнутой, из неопрятно завёрнутых рукавов торчали голые запястья. Он совсем меня загонял. Сорокалетний, он всё ещё походил на изголодавшегося подростка. Наконец он остановился и сказал:

– Извини.

Времени было часа два пополудни, но неоновые вывески уже горели, и в нижних этажах офисных зданий зажглись окна. У Пикадилли-стейшн есть место, где дорога внезапно упирается в рукав канала; там он остановился и стал смотреть на изрытую оспинами дождя воду, тёмную и маслянистую, в которой плавали куски пенопласта, в сумерках похожие на чаек.

– Там, внизу, на берегу, часто жгут костры, – сказал он. – Там, внизу, всю жизнь проводят люди, которым некуда идти. Слышно, как они поют и кричат на старом бечевнике.

Он посмотрел на меня с изумлением.

– Мы мало чем от них отличаемся, правда? Мы ведь тоже никуда не пришли.

Я не знал, что сказать.

– Дело не столько в том, что Спрейк подбил нас разрушить что-то в самих себе, – сказал он, – а в том, что мы ничего не получили взамен. Ты когда-нибудь видел, как Жанна д’Арк опускается на колени в кафе «Кардома», чтобы помолиться? А потом появляется маленький мальчик, ведёт животное, вроде козла, оно залезает на неё и тут же трахает её в лучах света?

– Слушай, Лукас, – объяснил я, – с меня хватит. Я здорово напугался вчера вечером.

– Извини.

– Лукас, ты всегда так говоришь.

– Сегодня у меня не лучший день.

– Бога ради, застегнись.

– Да мне вроде не холодно.

Он сонно глядел на воду – она стала похожа на бездонный опалово-чёрный ров между зданиями – и, наверное, видел в ней козлов, костры, людей, которым некуда деться.

– «Мы трудились, но нам не заплатили», – процитировал он. Что-то заставило его застенчиво спросить:

– Ты ничего не получал от Спрейка?

Я почувствовал себя таким терпеливым, что меня замутило. Терпение переполняло меня.

– Я двадцать лет не видел Спрейка, Лукас. Ты же знаешь. Я не видел его двадцать лет.

– Понимаю. Просто мне невыносима мысль, что Энн совсем одна в таком месте. Иначе я бы не заговорил об этом. Мы говорили, что будем всегда держаться вместе, но…

– Иди домой, Лукас. Иди домой.

Он жалко повернулся и пошёл прочь. Сначала я думал бросить его в лабиринте мрачных улиц между Пикадилли и Викторией, где убыточные порносалоны соседствуют с зоомагазинами, а в тени выложенного желтоватой плиткой гиганта – Арндейл-центра [38] 38
  Арндейл-центр – сеть супермаркетов.


[Закрыть] – спят заросшие травой стоянки. Но под конец не решился. Он поравнялся с фруктовым рынком на Тиб-стрит, когда из-за поворота вынырнула невысокая фигурка и пристроилась за ним, подражая его характерной походке: голова вперёд, руки в карманах. Когда он остановился, чтобы застегнуться, его преследователь остановился тоже. Пальто было ему настолько не по росту, что полы волочились по асфальту. Я перешёл на бег, чтобы догнать их, а он остановился под фонарём, чтобы поглядеть на меня. В неживом свете уличной лампы я увидел, что он не ребёнок, но и не карлик, а то и другое вместе, с глазами и походкой большой обезьяны. С розового лица тупо глядели пустые и неумолимые глаза. Лукас вдруг заметил его и подскочил от испуга; крича, он пробежал несколько бесцельных шагов, потом нырнул за угол, но тот торопливо последовал за ним. Мне показалось, я слышу его жалобный вопль: «Почему ты не оставишь меня в покое?» – а ему отвечает голос одновременно резкий и приглушённый, едва слышный, но напряжённый, как будто кричащий. Потом раздался страшный грохот, и что-то вроде старой цинковой урны вылетело на середину дороги и покатилось по ней.

– Лукас! – закричал я.

Обогнув угол, я увидел, что улица полна раздавленных коробок и ящиков с фруктами; гнилые овощи валялись повсюду; перевёрнутая тачка лежала так, точно проехала колёсами кверху по тротуару. Там царила атмосфера насилия, разгрома и такого идиотизма, что я даже выразить не могу. Но ни Лукаса, ни его преследователя не было; и хотя я ещё около часа бродил вокруг, заглядывая во все подворотни, но никого так и не нашёл.

Несколько месяцев спустя Лукас написал мне, что Энн умерла.

«Аромат роз, – вспомнились мне её слова. – Как тебе повезло!»

«Розы в том году были необычайные, – ответил я ей тогда. – Другого такого года и не припомню». Весь июнь на изгородях цвёл шиповник, источая неуловимый, нежный аромат. Столько шиповника я не видел с детства. В садах было полно крупных, лохматых, одуряюще пахучих цветов. «Почему мы решили, что Спрейк имел к этому какое-то отношение, Энн?»

Но я всё равно послал розы на её похороны, хотя сам не поехал.

Что же мы натворили, Энн, Лукас и я, в тех полях в давно прошедшем июне?

«Ошибиться в понимании Великого Бога очень просто, – пишет де Врис. – Если Он воплощает долгую медленную панику, которая живёт внутри нас, никогда полностью не выходя на поверхность, если Он означает наше восприятие всего животного, неподконтрольного в нас, то Он же должен означать то непосредственное ощущение мира, которое мы утрачиваем, взрослея, – а может быть, даже становясь людьми».

Вскоре после смерти Энн ко мне внезапно, необъяснимо вернулось обоняние. Самые обычные запахи сделались такими подробными и отчётливыми, что я снова почувствовал себя ребёнком, которому каждое новое впечатление кажется поразительным и ярким, чьё сознание ещё не инкапсулировалось в черепе, ещё не стало судорожно сведённым и бесполезным, как кулак, неизбежным и неизменным. Это было не совсем то, что обычно называют памятью; всё, что я вспоминал, вдыхая аромат апельсиновых корок, свежемолотого кофе или цветущей рябины, – так это что когда-то умел чувствовать так сильно. Мне как будто предстояло вспомнить язык всех впечатлений прежде, чем воскресить одно из них. Но ничего не происходило. Я оставался один на один с призраком, смущённый, одолеваемый гиперэстезией, свойственной среднему возрасту. Ощущение мучило меня своей недостоверностью; я чувствовал себя дураком. Год или два оно тревожило меня, а потом исчезло.

Рэмси Кэмпбелл

«Оксфордский справочник по английской литературе» определяет Рэмси Кэмпбелла как «наиболее уважаемого из ныне живущих авторов хоррора в Британии». Он получил больше наград, чем любой его коллега в этой области, включая такие, как звание Грандмастера на Всемирном конвенте хоррора и премия за достижения всей жизни Ассоциации авторов хоррора. Среди его романов – «Лицо, которое должно умереть», «Воплощённый», «Полуночное солнце», «Отсчёт до одиннадцати», «Тихие дети», «Лесная чащоба», «Ночёвка», «Секретные рассказы» и «Ухмылка темноты». К выходу готовятся «Твари в бассейне» и «Семь дней Каина». Сборники его рассказов включают «Кошмары во сне и наяву», «Наедине со страхом», «Призраки и суеверия» и «Рассказы мертвеца», а с его эссеистикой можно познакомиться в сборнике «Рэмси Кэмпбелл, вероятно». По его романам «Без имени» и «Договор отцов» в Испании были сняты фильмы. Также он является колумнистом изданий «All Hallows», «Dead Reckonings» и «Video Watchdog». Он является президентом Британского общества фэнтези и Общества фантастического кино.

Голос пляжа

1

Я встретил Нила на станции.

Конечно, я могу её описать, надо лишь пройти по дороге и взглянуть, но незачем. Это не то, что я должен вытащить из себя. Это не я, оно вне меня, оно поддаётся описанию. На это уйдёт вся моя энергия, всё внимание, но, возможно, мне станет легче, если я вспомню, как было раньше, когда всё казалось выполнимым, выразимым, таким знакомым, – когда я ещё мог смотреть в окно.

Нил стоял один на маленькой платформе, а я теперь понимаю, что всё-таки не осмелюсь ни пройти по той дороге, ни даже выйти из дома. Неважно, я всё отчётливо помню, память поможет мне продержаться. Нил, должно быть, отшил начальника станции, который всегда рад поболтать с кем угодно. Он смотрел на голые, заточенные июньским солнцем рельсы, которые прорезали лес – смотрел на них, как, наверное, самоубийца смотрит на опасную бритву. Он увидел меня и отбросил волосы с лица за плечи. Страдание заострило его лицо, туже обтянуло его побледневшей кожей. Я хорошо помню, каким он был раньше.

– Я думал, что ошибся станцией, – сказал он, хотя название было на виду и читалось вполне отчётливо, несмотря на цветы, увившие табличку. Ах, если бы он и впрямь ошибся! – Мне столько всего надо поменять. Но ты не обращай внимания. Господи, до чего приятно тебя видеть. Ты выглядишь чудесно. Наверное, это от моря. – Его глаза засияли, голос наполнился жизнью, которая словно брызнула из него потоком слов, но ладонь, протянутая им для рукопожатия, походила на холодную кость. Я заспешил с ним по дороге, которая вела к дому. На солнце он щурился, и я подумал, что надо скорее вести его домой; по-видимому, среди его симптомов значились головные боли. Дорога сначала состоит из гравия, кусочки которого всегда умудряются попасть к вам в туфли. Там, где деревья заканчиваются, точно задушенные песком, в сторону сворачивает бетонная дорожка. Песок засыпает гравий; на каждом шагу слышна их скрипучая перебранка и ещё – раздумья моря. За дорожкой полумесяцем стоят бунгало. Наверняка это и сейчас так. Но теперь я вспоминаю, что бунгало выглядели нереальными на фоне горящего голубого неба и зачаточных холмиков дюн; они походили на сон, выставленный на пронзительный июньский свет.

– Ты, наверное, хорошо зарабатываешь, раз можешь позволить себе такое. – Голос Нила звучал безжизненно, зависть проскользнула в нём лишь постольку, поскольку он считал, что её ожидают. Ах, если бы так продолжалось и дальше! Но, едва войдя в бунгало, он начал восхищаться всем подряд – видом из окна, моими книгами на полках книжного шкафа в гостиной, моей пишущей машинкой с вложенной в неё символической страницей, на которой красовалась символическая фраза, репродукциями Брейгеля, служившими мне напоминанием о человечестве. Внезапно, с угрюмым пылом, которого я не замечал в нём раньше, он сказал:

– Взглянем на пляж?

Ну, вот я и написал это слово. Я могу описать пляж, я должен его описать, я только о нём и думаю. У меня есть блокнот, который я брал с собой в тот день. Нил шагал впереди меня по гравийной дорожке. Там, где обрывалась ведущая к бунгало бетонная дорожка, почти сразу заканчивался и гравий, поглощённый песком, несмотря на ряды кустарников, посаженных специально для того, чтобы не давать ему расползаться. Мы нырнули в кусты, которые, казалось, преисполнились решимости во что бы то ни стало преградить нам путь.

Продравшись сквозь них, мы ощутили ветерок, волнами прокатывавшийся по песчаному тростнику, которым щетинились дюны. Волосы Нила разлетались, такие же выгоревшие, как трава на песке. Дюны, по которым мы тащились, замедляли его шаг, несмотря на всю его энергию. Соскользнув вниз, к пляжу, мы услышали море, оно рывком приблизилось к нам, как будто мы его разбудили. Ветер бил крыльями у самых моих ушей, шелестел страницами моего блокнота, пока я записывал вдруг возникший образ пробуждения моря и с потрясающим невежеством думал: а вдруг пригодится. Теперь нас со всех сторон отгораживали от мира дюны: безликие груды в лохматых травяных париках, белизной почти не уступавшие солнцу.

Уже тогда я чувствовал, что пляж словно существует отдельно от всего окружающего: сосредоточен на самом себе, подумал я, помнится. Мне казалось, что в этом виновата подвижная дымка, которая парила над морем, но которую мне не удалось ни разглядеть как следует, ни прикинуть расстояние от берега до неё. Если глядеть от замкнутой сцены пляжа, бунгало казались до смешного назойливыми, анахронизмами, которые отвергало геоморфологическое время моря и песка. Даже остатки машины и другой мусор вблизи прибрежной дороги, наполовину проглоченный пляжем, и тот казался не таким чуждым. Таковы мои воспоминания, надёжнее которых у меня ничего не осталось, и я должен продолжать. Сегодня я обнаружил, что отступать дальше уже не могу.

Нил, сощурившись от блеска, рассматривал пляж, который начинался у прибрежной дороги и скрывался из виду за горизонтом.

– Сюда что, никто не приходит? Может, тут загрязнение?

– Смотря кому верить. – Пляж часто вызывал у меня головную боль, даже когда он не блестел, не говорю уж о том, как он выглядит по ночам. – По-моему, люди в основном ходят на курортные пляжи, дальше по берегу. По крайней мере, других причин не вижу.

Мы шли. Подле нас край сверкающего моря двигался в нескольких направлениях сразу. Мокрый, атласно-гладкий песок устилали ракушки, складываясь в узор, который менялся быстрее, чем мой глаз мог за ним уследить. Зеркально блестящие песчинки вспыхивали и гасли с такой скоростью, словно передавали что-то морзянкой. По крайней мере, судя по моим записям, так казалось.

– А твои соседи никогда сюда не ходят?

Голос Нила заставил меня вздрогнуть, так я был зачарован узорами песка и ракушек. На мгновение мне показалось, что я не могу оценить ширину пляжа: несколько шагов или несколько миль? Чувство перспективы вернулось, но возникла и головная боль, нудной неосязаемой хваткой давившая на мой череп. Теперь я понимаю, что это значило, но мне хочется вспомнить свои ощущения до того, как я всё узнал.

– Очень редко, – сказал я. – Некоторые считают, что здесь зыбучие пески. – Одна старая леди, вечно сидевшая в своём саду и глазевшая на дюны, как Кнуд [39] 39
  Кнуд Великий (ок.995–1035) – король Дании, Англии и Норвегии, владетель Шлезвига и Померании. ( Прим. пер.)


[Закрыть]на песок, рассказала мне, что предупреждающие таблички постоянно тонут. Сам я никогда здесь зыбучих песков не встречал, но на всякий случай всегда выходил с палкой.

– Значит, весь пляж будет в моём распоряжении.

Я воспринял это как намёк. По крайней мере, он не будет ко мне приставать, если мне захочется поработать.

– В бунгало живут в основном пенсионеры, – сказал я. – У тех, кто обходится без инвалидных колясок, есть машины. На мой взгляд, песок им надоел, даже тем, из кого он ещё не сыплется на ходу.

Однажды чуть выше по пляжу я наткнулся на компанию нудистов, которые, прикрываясь полотенцами и соломенными шляпами, пробирались к морю, но Нилу говорить о них не стал – пусть сам узнает. Теперь я даже не знаю, видел я их на самом деле или просто чувствовал, что так положено?

Слушал ли он меня? Его голова была наклонена, но не ко мне. Он замедлил шаг и вглядывался в складки и борозды пляжа, который лизало своими языками море. Внезапно борозды напомнили мне извилины мозга, и я схватился за записную книжку, но тут же почувствовал, как кольцо вокруг моей головы стало уже. Пляж как подсознательное, говорится в моих заметках: горизонт как воображение – на краю мира вспыхнул корабль, зажжённый солнечным лучом, образ, который поразил меня своим ярким, но неопределённым символизмом, – мусор как воспоминания, наполовину погребённые, наполовину осознанные. Но что же тогда такое бунгало, торчащие над дюнами, словно шкатулки, вырезанные из ослепительно-белой кости?

Я поглядел вверх. Ко мне склонялось облако. Точнее говоря, оно словно неслось от горизонта к пляжу с устрашающей скоростью. Может, это было не облако? Оно казалось массивнее корабля. Небо опустело, и я сказал себе, что это эффект, вызванный дымкой – увеличенная тень чайки, к примеру.

Мой испуг оживил Нила, который вдруг начал болтать, как телевизор, по которому стукнули кулаком.

– Одиночество здесь пойдёт мне на пользу, мне надо привыкать быть одному. Мэри с детьми нашла себе другой дом, вот в чём дело. Конечно, денег он зарабатывает, сколько мне за всю жизнь не увидеть, ну и пусть, раз им этого надо. Он, видите ли, владелец издательства, ну и пусть, раз им так нравится. Я-то всё равно не смогу быть таким, как он, сколько ни старайся, особенно теперь, с моими нервами.

Его слова до сих пор звучат у меня в ушах, и, полагаю, я понимал тогда, что с ним такое. Теперь это просто слова.

– Вот почему я столько болтаю, – сказал он и поднял спиральную ракушку – как мне показалось, чтобы успокоиться.

– Эта слишком маленькая. Ты в ней ничего не услышишь.

Прошло несколько минут, прежде чем он оторвал её от уха и протянул мне.

– Нет? – сказал он.

Я приложил к ней ухо, но не мог понять, что слышу. Нет, я не зашвырнул ракушку подальше, я не растоптал её ногой; да и разве я мог сделать то же самое со всем пляжем? Я напрягал слух, стараясь расслышать, чем шум этой ракушки отличается от обычного шёпота остальных. Может, в нём был ритм, который не поддавался определению, или он казался тихим оттого, что доносился издалека, а не только был заключён в крохотное пространство ракушки? Я замер в ожидании, околдованный: именно это ощущение я так часто стремился передать в своей прозе, как мне кажется. Что-то нависло надо мной, протянувшись от горизонта. Я вздрогнул и уронил раковину.

Передо мной не было ничего, кроме солнечного блеска, ослепительно отражавшегося от поверхности волн. Дымка над морем сгустилась, на миг закрыв собой свет, и я убедил себя в том, что именно это и видел. Но, когда Нил подобрал следующую раковину, мне стало не по себе. Кольцо невыносимо давило мой череп. Пока я созерцал пустые пространства моря, неба и пляжа, моё ожидание стало тягостным, в нём появился оттенок неизбежности, и оттого пропало всё удовольствие.

– Я, пожалуй, пойду назад. Может, и ты со мной? – сказал я, подыскивая объяснение, которое прозвучало бы естественно. – А то вдруг здесь и правда зыбучие пески.

– Ладно. В них во всех одно и то же, – сказал он, протягивая мне совсем маленькую раковину, которую только что слушал. Помню, я тогда подумал, что его наблюдение настолько самоочевидно, что попросту лишено смысла.

Когда я повернул к бунгало, блеск моря всё ещё стоял у меня перед глазами. Пятна света плясали среди мусора. Они двигались, пока я старался разглядеть их очертания. Что они напоминали? Символы-иероглифы? Конечности, изгибающиеся стремительно, как в ритуальном танце? Из-за них казалось, будто мусор тоже движется, крошится. Стадо безликих дюн подалось вперёд; чей-то образ склонился надо мной с неба. Я закрыл глаза, чтобы унять их штучки, и подумал, не следует ли мне серьёзнее относиться к разговорам о загрязнении.

Мы приближались к путанице следов, ведущих сквозь дюны. Нил оглядывал сверкающий пляж. Он впервые представился мне сложной системой узоров, и, может быть, это означало, что было уже слишком поздно. При свете солнца он выглядел искусственно, точно при свете рампы, и я даже усомнился, так ли нога ощущает настоящий пляж.

Бунгало тоже выглядели неубедительно. И всё же, пока мы, упав в кресла, давали отдохнуть глазам в относительной полутьме, а наши тела впитывали прохладу, как воду, я умудрился забыть о пляже совсем. Мы выпили два литра вина на двоих, поговорили о моей работе и о том, что Нил без работы с самого выпуска.