Текст книги "Дневники голодной акулы"

Автор книги: Стивен Холл

2
Археология на кухне и новая записка

В глубокой тьме черных вод наследственной памяти и бессознательных инстинктов, где, невидимые и огромные, плавают древние боги и примитивные реакции, что-то движется. Пыльные развалины на океанском дне, отложения, пребывавшие неподвижными на протяжении миллионов лет, поднимаются ему вослед.

Проснувшись, я принялся яростно метаться в собственном сознании и обнаружил, что вполне отчетливо помню вчерашнее. Ковер в спальне, доктор Рэндл, ее плетеные кресла, желтый джип, дом. Всего-то один вечер воспоминаний, но этого было достаточно, чтобы понять: ничего необычайного не произошло, я по-прежнему оставался тем, кем был накануне. Я лежал на диване. Уснул почти сразу же, как вернулся от доктора Рэндл, и телевизор все еще был включен, весь такой яркий, радостный и беззаботный. Я сел и протер глаза. Ведущие утренней программы, тщательно причесанные, беседовали с американским комиком, только что озвучившим роль льва в новом мультфильме. Я призадумался о том, как долго мог бы телевизор продолжать в том же духе, оставленный наедине с самим собой в пустой комнате, и меня обеспокоило, что ответом было бы – вечно.

Этот дом не был моим. Находясь там, устраиваясь в нем как у себя, я чувствовал, что совершаю непростительную ошибку. Я был взломщиком, который прилег на пару минут, чтобы вздремнуть, и проспал до рассвета. Я едва ли не ожидал услышать, как откроется входная дверь, как кто-нибудь войдет внутрь с полными покупок пакетами или же с дорожной сумкой, остановится в дверном проеме, посмотрит на меня и поднимет крик. Только – этот дом был моим. Домом Эрика. Помнил я об этом или не помнил, я находился у себя – и даже если бы провел следующую сотню лет, сидя на диване и прислушиваясь – не повернется ли ключ в замке, никто бы ко мне так и не явился. Я решил, что единственный способ стряхнуть с себя эти ощущения состоит в том, чтобы ознакомиться со всеми комнатами, помещениями и вещами, во всем разобраться самому. Мне необходимо было разбить лед отчуждения. И начать лучше всего было с завтрака. Несмотря ни на что, меня одолевал голод.

Холодильник оказался забит всевозможными продуктами. Я нашел несколько тарелок, с третьей попытки обнаружил ящик с ножами, ложками и вилками. Потом ощутил в желудке легкий удар пустоты:

У меня какое-то заболевание. Психическое расстройство.

Что бы это значило?

Рэндл сказала, что о работе мне беспокоиться не нужно и что у меня «вполне солидный» банковский счет. В бумажнике за карточкой видеопроката я нашел клочок бумаги, на котором, по всей вероятности, был записан мой PIN-код, так что финансовый кризис мне не угрожал. Кроме того, она сказала, что незадолго до того, как обратиться к ней за врачебной помощью, я разорвал все связи со своими родственниками и друзьями. Какими бы резонами ни руководствовался Эрик Сандерсон Первый, поступая так, я решил это переиначить. Я отыщу его записную книжку и свяжусь с матерью и отцом, позвоню всем, кому я не безразличен.

У меня какое-то заболевание.

Сняв обертки с двух ломтиков бекона, я позволил им скользнуть на хромированные прутья гриля и пару раз повторил про себя: «У меня какое-то заболевание. Психическое расстройство». Это было чем-то непомерным. Человек в пустом и незнакомом доме вряд ли мог с подобным управиться. Я найду его записную книжку с адресами и телефонами. К исходу дня налажу связи со своей прошлой жизнью. Опершись на раковину, я следил за тем, как бекон начинает поджариваться.

Я стал замечать вокруг мелкие свидетельства того, что здесь кто-то жил. Известковый налет на чайнике, наполовину израсходованную бутылку с моющим средством. Пару засохших макаронин в зазоре между холодильником и кухонным шкафом. Признаки жизни. Ища в шкафах банку с бобами, я наткнулся на упаковку галет «Пингвин». Двух не хватало. Опустившись на корточки, я несколько минут просто глядел на эту упаковку, лежавшую поверх пакетов с макаронами и банок с консервированными помидорами, внимательно изучая надорванный уголок целлофана. Тот я, что съел эти галеты, был реальным, живым, он находился здесь, жил в этом доме.

Только вчера входил в эту кухню и, может быть, готовил то же самое, что и я сегодня. Еда, которую он приготовил, все еще совершала свое путешествие через мою пищеварительную систему. Все это происходило именно в этом помещении и совсем недавно, а теперь его не стало. Просто коченеешь при мысли о том, что когда мы умрем, то после большинства из нас останутся недоеденные бисквиты, недопитые чашки кофе, наполовину использованные рулоны туалетной бумаги, скисающие в холодильнике пакеты молока; что повседневные вещи обихода переживут нас и тем самым докажут: мы не были готовы к смерти, мы не были умными, не были героями, а были мы простыми животными, чьи тела, ничем не отличающиеся от тел других животных, перестали функционировать без какого бы то ни было плана, не спросив нас.

За одним исключением.

За исключением того, что никто здесь вчера не умер.

Не было ни его, ни меня. Это были мои галеты, и ел их я сам. Существовал лишь один Эрик Сандерсон, и я по-прежнему стоял в своем доме, в своей кухне, в микроволновке шипел мой завтрак. Я понимал, что так оно проистекает из неоспоримой логики ситуации, и пытался убедить себя в этом снова и снова, но сама эта мысль казалась поверхностной, лишь слегка прикрывающей черную бездну. Я ничего не знал об Эрике Сандерсоне. Как же мог я притязать на то, что я – это он?

* * *

Завтракая перед по-прежнему болтавшим телевизором, я составил в уме список вещей, которые хотел найти в доме. Вот что вошло в этот список:

* Записная книжка, чтобы связаться с родными/друзьями и сообщить им о том, что случилось.

* Фотографии/фотоальбом. Мне необходимо увидеть свою прошлую жизнь. Надо взглянуть на фото той девушки, которая погибла в Греции.

* Я вспомнил, что наверху, рядом с дверью в спальню, в которой очнулся, видел запертую комнату. Надо найти от нее ключ и увидеть, что там может быть спрятано.

Начал я, осторожно и не торопясь, с гостиной, перебирая вещи, осматривая их и пытаясь установить нечто вроде связи между ними. Я не пожалел времени, чтобы прочесть заглавия каждой книги в книжном шкафу, и некоторые из них переставил, так что существовавший там произвольный порядок сделался моим собственным произвольным порядком; перебрал все бумаги на журнальном столике; опустился на колени и оглядел провода, выходившие из задней панели телевизора, а также пыль и крошки, которыми был покрыт плинтус. Я старался добиться того, чтобы все здесь стало мне знакомым. Прошелся по ящикам шкафов, поочередно вынимая из них все вещи.

Через, может быть, два часа поисков я так и не обнаружил ничего, что входило бы в мой список. Ни записной книжки, ни ключа, ни единой фотографии или фотоальбома. Чем больше проходило времени и чем больше помещений я обследовал – гостиную, переднюю, спальню, – тем явственнее начинал я осознавать, что не хватало и других вещей: я не находил ни писем, ни банковских квитанций, ни счетов, ни даже рекламного хлама. Ничего, на чем бы значилось мое имя, не лежало на видном месте, не было куда-нибудь засунуто и не затерялось под диваном или кроватью, не свалилось за заднюю стенку комода. Ничего. И ничего, что могло бы иметь отношение к Клио Аамес. Это основательно меня подкосило. Я был испуган и уязвлен. То, что начиналось как тщательные, вдумчивые поиски, начало стремительно выходить из-под моего контроля и стало превращаться в яростную охоту за каким угодно материалом, хоть как-то связанным с моей личностью. Вскоре я уже опрокидывал ящики, вываливал содержимое из коробок, шарил по кухонным шкафам. Я кричал, весь красный от разочарования. И когда весь заряд гнева во мне иссякло последней капли, я обнаружил, что стою посреди созданного мною беспорядка и давлюсь слезами отчаяния. Я так ничего и не нашел. Ни документов. Ни фотографий. Ни писем. Любой доступный уголок, имевшийся в этом доме, открылся передо мной, и ни в одном из них не было ни единого достоверного свидетельства моего прошлого.

Само собой, я ходил по кругу. Теперь я знал, где хранятся требовавшиеся мне вещи. Думаю, осознал я это еще раньше, но, вместо того чтобы остановиться, лишь пустился в более неистовые поиски, как если бы желал распотрошить содержимое всего дома. И когда я пойму, что ничего больше не остается, говорил я себе, то я поднимусь и вышибу эту проклятую запертую дверь.

Но я этого не сделал. После бесплодных многочасовых поисков я как-то скис и остыл. Теперь там, где прежде неистовствовали вихри страха и боли, оставался лишь дымок осмотрительности. Я стоял на лестничной площадке, распластав ладони на поверхности запертой двери, безмерно уставший физически и вымотанный в моральном отношении, и медленно оседал на колени – кончики пальцев при этом со скрипом тянулись по белой глянцевой краске.

Пустота, нерешительность и усталость, но – главное – осторожность: вот из чего состояла игра, в которую я оказался втянут. Вся штука, как выразилась доктор Рэндл, состояла в том, чтобы разобраться, на что я могу пойти, если хочу добиться какого-то прогресса, а на что мне идти ни при каких обстоятельствах не следует.

* * *

Оставшаяся часть утра ушла на уборку. К тому времени мною полностью овладело безразличие, наступающее после кризиса, и я замедленно передвигался по дому, скользя между комнатами, словно привидение на помочах, поднимая вещи, передвигая и выравнивая мебель.

Около полудня из прихожей донесся какой-то звук. Я выпрямился и застыл. Когда это произошло, я убирал в шкаф разбросанную одежду и, отправившись на разведку, прихватил с собой вниз пару рубашек, сам толком не осознавая, что они находятся у меня в руках. На дверном коврике лежал большой конверт. На нем черным фломастером были выведены мои имя и адрес.

Я вскрыл конверт и успел вобрать в себя две первых строки письма, прежде чем мой мозг начал соображать со своей обычной скоростью и я осознал, что не должен был этого читать, что меня просили не читать ничего подобного. Но было слишком поздно, мои глаза уже не могли оторваться от строчек, галопом скача к самому концу…

Письмо № 1

Эрик!

Что бы ни говорила тебе доктор Рэндл, я не вернусь. Никто никогда не возвращается. Все уходят навсегда, о чем я очень сожалею.

Это первое из писем, которые я написал, чтобы помочь тебе в твоей новой жизни – помочь тебе выжить. Ты будешь получать их регулярно. Иногда – ежедневно, и продлится это несколько месяцев. Процесс автоматизирован. Вскоре тебе будет прислан ключ от второй спальни. Ради собственного своего благополучия, пожалуйста, не пытайся попасть в эту комнату раньше.

Теперь вот что. Тебе придется сделать важный выбор. Доктор Рэндл сказала тебе, что, по ее мнению, с тобой происходит. Вероятно, она просила тебя не читать никакой корреспонденции, поступающей от меня. Я позаботился о том, чтобы ты первым делом связался с ней, поскольку знал, что тебя будет одолевать масса вопросов. Вопросы требуют ответов и разговора лицом к лицу, а я по понятным причинам на такой диалог не способен. Должен, однако, сообщить тебе, что точка зрения доктора Рэндл относительно твоей потери памяти, как ты сам в этом убедишься, непродуктивна (в лучшем случае). Она неправа насчет того, что с тобой, Эрик, происходит. И, что более важно, она не сможет ни помочь тебе, ни защитить. Знаю это по опыту. С другой стороны, если ты найдешь в себе силы довериться мне, чтобы продолжать читать эти письма, то научишься преодолевать опасности, с которыми – благодаря моей собственной тупости – вскоре столкнешься. Сознаю, что на этой стадии я вряд ли в состоянии убедить тебя в чем-либо. Решение тебе предстоит принять самому, и, пока твоя личность не начнет утверждаться в мире, ты можешь в безопасности обдумывать все возможные варианты. Боюсь, что после этого время на размышления окажется крайне ограниченным.

Внутри этого конверта есть другой, адресованный Райану Митчеллу. Пожалуйста, самым внимательным образом прочти содержащуюся в нем информацию и сохрани в своей памяти как можно больше текста. Прошу тебя сделать это, даже если ты решишь пренебречь всеми моими дальнейшими посланиями. Эта информация окажется важна для тебя в критических обстоятельствах.

У тебя не так много времени, чтобы принять решение. Пожалуйста, тщательно все обдумай.

С сожалением, но также и с надеждой, Эрик Сандерсон Первый.

Сунув руку в конверт, я нашел второй, довольно пухлый пакет, помеченный именно так, как указывал я – он, тот самый Эрик Сандерсон. «Райан Митчелл».

Расхаживая по гостиной, выходя в кухню и снова возвращаясь в гостиную, я снова и снова перечитывал письмо. Доктор Рэндл не сможет ни помочь тебе, ни защитить. Знаю это по опыту.

Послеполуденное солнце набросило на ковер яркий продолговатый прямоугольник, а на телеантенне дома напротив щебетала маленькая птичка. Примерно в двух кварталах от себя я слышал урчание автомобильного мотора, становившееся все тише и тише, по мере того как он удалялся. Трещины моего сокрушенного мира расширялись.

* * *

В 3.30 пополудни второго дня моей второй жизни в кухне объявился здоровенный рыжий кот. Он с трудом забрался в открытое окно, переступил через раму и грузно плюхнулся посреди пола. Затем уселся там и уставился на меня круглыми циничными глазами. Удивленный, я тоже не сводил с него взгляда. Я думал, что, если подойду к нему слишком близко, он может броситься наутек, но кот даже не шелохнулся, он просто продолжал глазеть на меня, когда я нагнулся, чтобы прочесть надпись на его ошейнике. Там значились его имя – «Привет! Меня зовут Иэн» – и полный адрес, хотя уже первая строка сообщила мне все, что требовалось.

У меня появился сожитель.

– Ну что, увалень, – сказал я с улыбкой. – Где изволил скрываться?

Кот смотрел на меня, и все.

Я попробовал снова:

– Жрать хочешь?

Кот смотрел на меня, и только.

– Хм, – сказал я, отступая на шаг. – Ладно, но что это за имечко для кота – Иэн?

А кот все смотрел на меня, умудряясь сохранять на своей рыжей будке выражения скуки, досады и самодовольства в одно и то же время. Он смотрел на меня так, словно я и в самом деле непроходимо туп.

3
Сердечные бездны при свете разума

Все до единой клетки человеческого организма каждые семь лет обновляются. Это означает, что ныне даже малейшая частица вашего тела семь лет тому назад вам не принадлежала.

Все меняется.

В первые дни своей второй жизни я заметил, как тень от телеграфного столба крадется между садами двух домов на другой стороне улицы – от сада дома 152 к саду дома 150 – на протяжении нескольких часов, от ужина до вечера. Пронаблюдав за этим несколько раз, я взялся за вычисления: перемещение тени из одного сада в другой означало, что оба дома, телеграфный столб, улица и все мы преодолели тысячу сто шестьдесят миль вокруг Солнца вместе с движением Земли. За то же время мы покрыли около семидесяти шести тысяч миль, двигаясь в космосе, и гораздо большее расстояние явилось частью вращения галактики. И никто ничего не заметил. Покоя нет, есть только движение. Вчерашнее здесь не является сегодняшним здесь. Вчерашнее здесь – оно теперь где-то в России, в диких лесах Канады, в каком-нибудь нигде посреди Атлантического океана. Оно теперь позади Солнца, в глубоком космосе, в сотнях тысяч, в миллионах миль позади. Мы никогда не можем проснуться в том же месте, в котором уснули. Наше место во Вселенной, да и сама Вселенная – все это с каждой секундой меняется. Каждый из нас, стоящих на этой планете, все мы движемся вперед и никогда не возвращаемся. Правда состоит в том, что покой есть идея, греза о приветливых огоньках, по-прежнему горящих во всех местах, которые мы ежесекундно навсегда покидаем.

* * *

– Что?

– Нет. – На докторе Рэндл был зеленый джемпер с вышитыми на нем красными северными оленями. – Просто… просто раньше вы никогда не упоминали о том, что у вас есть кот.

– Ну что ж, теперь он у меня есть. Когда я уходил, он сидел на диване и смотрел мультик.

– Интересно.

– Правда?

– Вы сказали, что у него на ошейнике были ваше имя и адрес?

– Нет, его имя и мой адрес. Вы полагаете, что кто-то мог так надо мной подшутить?

– Хм… это не похоже на шутку. А вы как думаете?

– Думаю, не похоже. А может, кто-то решил пристроить своего кота, зная, что я не пойму, что это не мой кот?

Я пытался ее позабавить. Это не подействовало.

– Не вижу в этом смысла, Эрик. Вы же сказали, что он к вам привязан?

– Нет, господи, нет, совсем не привязан. Однако кот меня не боится.

– Ну, может, он просто молод. Может, вы завели его незадолго до своего последнего рецидива и не успели мне об этом рассказать?

– Он довольно стар и непригляден.

Рэндл рассмеялась. Прежде я ее смеха не слыхал. Звук был чем-то средним между лошадиным ржанием и россыпью фейерверка.

– Ладно, – сказала она. – Я рада, что он поднимает вам настроение, откуда бы он ни явился. Как его зовут?

– Иэн.

– Ну и ну, – сказала она.

– Да.

Письмо от Эрика Сандерсона Первого на свою встречу с доктором я решил не брать. Лгать я начал, когда умолчал о том, что именно нашел на столике под вешалкой в первый день своей новой жизни, и – отчасти – было легче продолжать в том же духе, чем возвращаться на путь правды. Это можно назвать тактикой выжидания и наблюдения за тем, как к тебе относятся. Я решил не читать никаких других писем, если они придут, и не говорить о них доктору Рэндл до поры до времени. В сложившейся ситуации это представлялось мне позицией нейтральной: ни вашим ни нашим. Я буду выполнять важную часть указаний доктора, однако писем ей в руки давать не буду. Мне было понятно, что эти письма могли бы помочь в излечении моей болезни, но… Но, но, но. Удастся ли мне это объяснить? Просто все произошло слишком быстро – я недостаточно долго пробыл в этом мире, чтобы мне по душе было столь слепо доверять диагнозу. Письмо со столика под вешалкой, второе письмо, доставленное несколько часов назад, а также любые будущие, которых открывать я не стану, – все они отправятся в кухонный шкаф и останутся там до тех пор, пока я не почувствую, что готов их ей вручить. Я думал: еще через пару сеансов, когда я обрету уверенность, когда нащупаю почву под ногами, – вот тогда-то я и откроюсь.

Как только мне удалось покончить с темой кота Иэна, я спросил Рэндл о своей семье и друзьях. Она сказала, что ничего о них не знает.

– Ничего? – усомнился я. – Вы ничего о них не знаете?

– Да, Эрик, я ничего о них не знаю, – сказала она, – потому что вы мне никогда ничего не рассказывали.

– Но разве вам не приходило в голову, что это могло бы принести пользу?

– Разумеется, но у меня были связаны руки.

– Кем? Мною?

– Да. Кем же еще?

Очевидно, Эрик Сандерсон Первый решил полностью изолировать себя от своей прежней жизни перед тем, как разразилась его болезнь. Он не хотел восстанавливать свои связи даже после того, как его состояние ухудшилось, будучи убежден, что должен быть совершенно свободным на случай, если ему когда-либо придется совладать с тем, что на самом деле произошло в Греции. У меня сложилось впечатление, что Рэндл была этим заинтригована. Она опять разглагольствовала о редких патологических состояниях сознания, замещениях, провалах памяти и назвала решение Эрика разорвать все связи со своей прежней жизнью очень интересным симптомом. Я спросил, не думала ли она, что необходимо связываться с семьей, если состояние Эрика становится хуже. (Говорить вслух «мое состояние» я тщательно избегал.)

– Может быть, я недостаточно ясно описала природу наших взаимоотношений, – в ответ на это сказала доктор Рэндл. – Условия здесь диктуются не мною, а вами. Я делаю лишь то, на что вы даете свое разрешение.

– Но я ведь был болен. Я хочу спросить, вы только не обижайтесь, но почему у меня не было надлежащего лечения?

– Я обеспечиваю вам надлежащее лечение, Эрик.

– Бросьте, – сказал я. – Вы же понимаете, что я имею в виду.

– Боюсь, я не совсем понимаю, что именно вы предлагаете. То, чем мы занимались, все, что здесь происходило, было основано на вашем собственном выборе. Это то, чего вы хотели. Я действительно считаю, что могу вам помочь, но если вы больше не хотите, чтобы дело шло таким образом, – что ж, прекрасно. Да, прекрасно. У вас полная свобода обратиться к любому другому психотерапевту или же в больницу. Такой свободой вы располагали всегда.

Она произнесла это весьма любезным тоном – вот, мол, мой вам беспристрастный совет, – однако в комнате нетрудно было ощутить радиоактивное покалывание. Из-за сухих прикосновений ворота футболки у меня стала зудеть шея.

Меня ужасно, до самого нутра, беспокоила мысль о том, что Рэндл потакала Эрику Сандерсону Первому, чересчур легко уступая его требованиям о полной изоляции, лишь с одной целью: сохранить исключительные права на то, что происходило у него в голове. Эрик не хотел никаких контактов со своей семьей, но был ли он, в конце концов, в достаточно здравом уме, чтобы принимать такое решение? Я не вполне уверен, как, на мой взгляд, следовало поступить доктору Рэндл, но ее отношение представлялось мне неверным. В нем чувствовалась – нет, не угроза, но, по меньшей мере, холодная академичность. Или, может, я просто хотел, чтобы дело обстояло иначе, чтобы кто-нибудь присматривал за мной, пока я ко всему этому не прилажусь. Потому что – во всяком случае, в ту пору – я мог полагаться только на самого себя.

Или нет? Пока Рэндл продолжала вещать, защищая свои уязвленные этические принципы, я перебирал в уме свои возможности. Очень может быть, что в запертой комнате у меня в доме лежит записная книжка с массой телефонных номеров и от меня требуется только одно – вломиться туда и завладеть ею. Но, с другой стороны, может быть, за дверью меня ждет очередная «психическая травма» и, если она сработает, как спусковой механизм, я вновь «ударюсь в бега». Что произойдет, если в следующий раз, очнувшись на полу, я не буду помнить, как говорить или как ходить? Или – как дышать? Возможно, какая-то важная информация содержится в заклеенном конверте с надписью «Райан Митчелл», который Эрик Сандерсон Первый приложил к своему письму. Эта информация может оказаться важной в критических обстоятельствах. Могу ли я рискнуть и открыть его? Как выбрать направление, если все, что ты видишь, – это одинаково плоский горизонт? Полагаю, что никак. Полагаю, в такой ситуации остается только сохранять спокойствие и ждать, пока что-нибудь само собой не случится.

* * *

Один за другим проходили безмятежные дни. Они слагались в безмятежные недели, и мы с Иэном вывели свой новый мирок на крошечную орбиту.

По утрам в понедельник и в четверг я отправлялся за покупками. Приобретя кулинарную книгу, написанную знаменитым шеф-поваром, я, начав с самого начала и методично продвигаясь к концу, стал ежедневно готовить по одному из описанных там блюд. Иэн ел вместе со мной, обычно – нарезанную ветчину или тунца, а после полудня мы вместе смотрели спортивный канал. Иэн, как выяснилось, был настоящим фанатом снукера. По выходным я подолгу валялся в постели и читал газеты. По вечерам в пятницу смотрел видео или ходил в кино. Денег в банке хватало на два с половиной, а то и на три года жизни такого рода. К тому же мне ровным счетом ничего не приходилось делать со счетами – у всего была своя точная дата, свой прямой дебет. Делать не надо было вообще ничего. Я был совершенно свободен. По воскресеньям я отправлялся на прогулку в желтом джипе, обычно не назначая себе какого-нибудь определенного места, хотя однажды добрался до самого побережья.

Благодаря этим занятиям у меня начало складываться идеально очерченное существование, в голове возник аккуратный квадратный садик – цветы, трава с маргаритками, обнесенные белым заборчиком, – почтовая марка освоенной территории среди многих и многих миль безлюдных вересковых пустошей. Я начал формировать себя внутри и снаружи. Эрика и не-Эрика, маленькую болванку собственной личности в мире. Порой я гадал, счастлив я или же несчастлив, но казалось, что этот вопрос теперь стал неуместен, что я более не принадлежу к тем существам, к которым применимы эти понятия. Я был маленьким роботом, машиной для существования, просто следующей всем тем прописанным программам, что сам для себя установил, не более и не менее.

Сидя в кресле с котом на коленях и глядя на игру в снукер по телевизору, наблюдая за тенью телеграфного столба, совершающей свое путешествие по земному кругу, я немало думал о том, какой мне смысл оставаться в живых. И думал совершенно спокойно и открыто, без трагических срывов. Просто мне было любопытно. Благодаря ежедневной рутине, меня перестало заботить, становится ли мне лучше или нет. Я утратил интерес к Эрику Сандерсону Первому. К тому, старается ли доктор Рэндл вылечить меня на самом деле. Я просто ни о чем этом больше не думал. В сердце у меня была непроглядная бездна, а в голове – холодные вычисления.

Моя жизнь представлялась списком покупок.

Однажды утром я слишком быстро вынул чашку из сушилки и уронил одну из тарелок в раковину. Тарелка не разбилась, но удар был настолько громким, что этот звук заставил меня разрыдаться совершенно безо всяких на то причин.

Что-то либо произойдет, либо нет. Я понимал, что рано или поздно мне придется принять решение, вот в чем было дело. Лишенный возможности выяснить, что такое должно со мной случиться, я просто посиживал в своем маленьком заводном мирке, меж тем как он тикал, крутясь вокруг Солнца, и увлекался в будущее.

Новые письма от Эрика Сандерсона Первого приходили почти каждый день. Всякий раз во время ланча я брал очередной конверт и, не вскрывая, клал его в кухонный шкаф. Некоторые из писем были толстыми, некоторые вполне тянули на бандероли, другие же оказывались настолько маленькими и тонкими, что внутри их мог находиться лишь единственный листок бумаги, сложенный вчетверо. Когда пришло письмо с плотной квадратной карточкой внутри, я понял: прошлая моя личность решила, что я готов получить ключ от запертой комнаты. Но то, что в ней находилось, больше не представляло для меня интереса. Мир за запертой дверью не был частью того меня, к которому я начал привыкать. Если на то пошло, то запертая комната угрожала стабильности моего мирка, и у меня не было ни малейшего желания бросать вызов тем границам, что я вокруг себя воздвиг. Этот конверт отправился в шкаф вместе со всеми остальными.

Я потом все-таки вскрыл конверт, вложенный в первое письмо, тот, который был помечен надписью «Райан Митчелл». Это произошло вечером после моей второй встречи с доктором Рэндл, когда мне никак не удавалось отделаться от мысли о том, что этот самый Райан Митчелл мог оказаться одним из оставленных Эриком друзей, что там, возможно, содержится способ вновь найти точки соприкосновения с его прежней жизнью. Но все оказалось совершенно не так. Внутри я обнаружил шестнадцать машинописных страниц с глубоко личной, но бесполезной информацией о Райане Митчелле – имена его тетушек и дядюшек (только имена, без фамилий), анализы на аллергические реакции, результаты тридцати двух диктантов, написанных им в возрасте десяти лет, список его подружек, описание того, в какие цвета были окрашены три комнаты его дома. Ни адреса, ни телефона. Совершенно ничего, что могло бы соединить Эрика с этим неизвестным, кем бы там он ни был, ничего из того, что мне действительно могло потребоваться узнать. Эрик Сандерсон Первый озаглавил эти страницы так: «Мантра Райана Митчелла». Я приколол их на кухне к доске для заметок и каждый раз, готовя какое-нибудь из блюд своего прославленного повара, пытался разобраться, какую пользу можно было бы извлечь из этой информации.

С доктором Рэндл я виделся дважды в неделю и, как уже упоминал, вскоре вообще утратил интерес к этим встречам. Она отвечала на мои вопросы, я – на ее, и мы пили чай. Наши отношения распространялись ровно настолько, и это все более и более становилось максимумом того, чего мне хотелось. Ни к терапевту, ни в больницу я так и не обратился. Я никогда не говорил ей о запертой комнате, а она ничем не давала знать, что ей хоть что-то о ней известно. Я не говорил ей о письмах. Не говорил о «Мантре Райана Митчелла». По сути, я не говорил ей ни о чем. О чем я мог ей сказать? Моя жизнь была спокойной и бесцельной, и если это не означало ничего хорошего, то и ничего плохого это тоже не означало.

С течением времени я обнаружил, что много думаю о Клио Аамес. Я гадал о ней и об Эрике, о том, как они относились друг к другу, как занимались любовью, какими жестокими словами, сами того не желая, бросались друг в друга, когда ссорились. Я воображал себе ее. Рэндл сказала, что она училась на адвоката. Иногда я представлял ее себе блондинкой, иногда – брюнеткой, то с длинными волосами, то с короткими. Иногда я делал ее чувствительной и заботливой, иногда – крутой и никому не дающей спуску. Это было игрой, своего рода проверкой барьеров на прочность. Идея реальной Клио Аамес – ее кожи, голоса, мыслей, цвета глаз, прошлого, того, что она любила, и того, что ненавидела, ее крови, ногтей, туфелек, месячных, слез и кошмаров, ее улыбки, смеха, отпечатков пальцев на стекле – была для меня чрезмерной (еще одна причина, по которой я не открывал запертой двери). Нет, все призраки, которых я призывал к себе поздними ночами, во время долгих поездок или заполненных сидением перед телевизором послеполуденных часов, были нарисованы моими собственными руками на стенках моей пустой головы. И это была именно та степень близости, которая мне требовалась в отношении кого-либо или чего-либо на свете.

Почти через два месяца после того, как я очнулся на полу спальни, прибыла коробка с электролампой.

 
В прилив ночной субботней толчеи
скользнула тень под рябью разговора
и, замутив неоновый просвет,
круги звонков задела на воде
от трескотни
мобильных телефонов.
 
 
Неверный номер,
долетев сюда, за много миль,
меня во сне тревожит.
 
 
Как будто кто-то у дверей звонит.
Похоже, одиночество мое имеет вкус
и тень плывет на запах.
И острым, черным, страшным плавником
нас друг от друга отделяет напрочь.
 

Открыв глаза, я обнаружил, что лежу в гостиной на диване. Телефон звонил. За исключением одного-единственного раза, когда позвонила доктор Рэндл, чтобы перенести нашу встречу, он всегда молчал.

Пошатываясь, я вышел в прихожую, совершенно одурманенный, с трудом пробираясь через зыбучие пески сна, но, когда добрался до стола под вешалкой, звонки прекратились. От стен вокруг отскакивали пустые отзвуки эха. Я набрал 1471. По линии донесся шум, похожий на шипение морской раковины: этот в самое ухо ударяющий звук, похожий на шуршание волн, разбивающихся где-то очень-очень далеко. Я пару раз нажал на крохотные черные дужки рычага и попробовал снова. На этот раз до меня донесся лязгающий компьютеризованный голос телефонного автомата: «Вам позвонили в… двадцать… двадцать шесть… Номер вызывающего абонента не определен».