Текст книги "Падение Света (ЛП)"

Автор книги: Стивен Эриксон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 56 страниц)

Он ощутил, что его поднимают из могилы. Он был невесом на руках, почти плыл, рваная одежда задубела от мороза. Казалось, над ним разговаривают два голоса. Только два. Потом был запах дровяного дыма и, кажется, тепло, и его закутали в меха. Под спиной была толстая крашеная шкура, а под ней горячие камни из очага. Но самой теплой оставалась рука на лбу, такая невозможно далекая.

«Умирающие боги, я скучаю по вам».

Мир за пределами фермы и городка Абара Делак оказался больше, нежели он воображал. Он просто тянулся и тянулся, словно кто-то повторял и повторял слова творения. Деревья, холмы, скалы, река, канава, деревья, деревья, тропа и дорога, канава, холмы, леса, ручьи, леса… Небо, небо и небо и небо… и чем дальше тянулся мир, тем холоднее становился, будто разучился любить себя, а творец мира заскучал от этой штуки, от снова-снова-снова. «Леса и небеса и деревья и поляна и могилы и яма вон там, да, просто прыгни вниз, тебе туда. Видишь, какая маленькая? Совершенство».

– Некоторые не просыпаются, – сказал голос, настоящий голос.

– Этот очнется, – ответил второй, ближе, тот, кому принадлежала рука на лбу. – Ты всегда недооценивал силу Тисте.

– Возможно, ты прав.

– Он юн, но не слишком. Крепкий мальчишка, скажу я. Видишь следы ожогов и шрамы от кнута? А вот это, спорить готов, след от меча. Такой удар должен был убить. Трудно было бы сказать, что ребенок ничего не знает о выживании.

– Что ты сделаешь?

– Ближе всего крепость Драконсов.

– А, понимаю. Но ведь лорда Драконуса нет в резиденции?

– Возможно, Азатенай, ты прав.

– Мать Тьма еще держит его при себе.

– Может быть.

– Что же еще?

Ответ последовал после некоторой запинки. – Он отошел от дел. Решил остаться в темноте, невидимый и не видящий. Сознательно отстранившись от всех событий, он желает быть забытым. – Раздался вздох. – Увы, безнадежно. События вытащат его наружу, и очень скоро.

– Как и тебя привлекут назад. В Харкенас.

– А ты будешь со мной?

– В Цитадели? Вряд ли. Стены и камень над головой мне неприятны. Нет, буду попросту дожидаться тебя неподалеку.

Рука соскользнула, и Вренек ощутил внезапную пропажу, словно укол боли. Одновременно слыша тихий смех. – Великий Каменщик боится стен и каменных потолков.

Опять протекло несколько мгновений тишины. – Каждый монумент, поднимаемый мною из земли, есть тюрьма. Построенный, он заключает. Сама его форма изгоняет пустоту. Хитрит, обманывая время.

– При должном уходе такой памятник может пережить эпохи, Каладан.

– Даже если смысл исчезает. Храни камень или бронзу, да, береги его девственность. Но, интересно мне, кто станет хранить правду о нем? Иногда я думаю, лучше было бы погрузить мои работы в трясину, пусть обитают во мраке и грязи.

– Совершенно новый тип памятника, – сказал тот, что был ближе, снова кладя ладонь на лоб Вренека. – И новый смысл.

– Замысел, Первый Сын, не оставляет отзвуков. Те, что придут потом поглазеть на мое искусство, смогут лишь гадать, что было у меня на уме, даже углядев каждый след резца и верно оценив точность руки. Разумеется, они устроят пир на крошках, провозгласят свои догадки неоспоримой истиной.

Рука снова соскользнула со лба, Вренек услышал, что мужчина рядом встает. Голос его зазвучал, словно отражался от свода пещеры или уступа на горном склоне. – Твое беспокойство не чуждо мне, Каладан Бруд. Я слышал, как бранится поэт Галлан, будучи в подпитии. Но в моей жизни искусство присутствует мало. Разум ходит простыми путями, а цели мои еще проще.

Названный Каладаном Брудом, мужчина с необычайно тяжелым голосом, издал нечто вроде смешка. – И твое фехтование не ведает тонкостей, Рейк? Твои дворцовые интриги? Нет, ты меня не убедил.

– Вопрос достаточно прост, – возразил Рейк. – Урусандер и его легион покинут Нерет Сорр незадолго до окончания зимней осады. Пойдут на Харкенас, намереваясь посадить Урусандера на престол с матерью Тьмой.

– И что в таком сценарии так тебя возмущает, Первый Сын? Скажи, если не против: что ставит простого солдата так далеко от благородного воина? Каким именно образом вы меряете достоинство?

– Спроси простого солдата, Каладан, и получишь прямой ответ. Деньги и земли, положение и престиж. Свободы и привилегии, известная помпа. Они проклинают врагов за то, чего домогаются себе. Но эти аргументы, друг, скромно замалчиваются, вместо них нагло вопиет железо. Жалкий язык, жалкий спор; взаимная глупость ставит границы взаимодействия.

– Но ты обязан выйти им навстречу, завести разговор копий и мечей.

Первый Сын (Вренек знал этот титул, часто слышал от леди Нерис, и произносила она его с почтением) не торопился с ответом. Голос стал холодным. – Претензии знати не лучше, Каладан. Они считают, что насест и так переполнен. Меня окружают капризные детишки, и мне они не нравятся… В этом ли моя единственная задача? Моя служба Матери? Стоять между двумя самолюбивыми недорослями? Нет. Если пойду на Урусандера, нужны причины получше.

– И таковые имеются?

– Я ненавижу наглость.

– Чью?

– Гм… всех. Но прежде всего Урусандера – или Хунна Раала, хотя сомневаюсь, что между ними есть разница.

– И ты узнал намерения Матери Тьмы?

Первый Сын горько засмеялся. – У нее был консорт. Разве не очевидно? Но потом твоя соплеменница, Азатеная, бросила пылающую головню в стог сена. Андии и теперь Лиосан – мы народ разделившийся, и не могу не думать, что это ваш азатенайский план – видеть нас ослабленными. Только понять не могу – зачем?

– Гляди на Драконуса, чтобы найти ответ.

– Драконус? Почему на него?

– Он принес Тьму Тисте.

– Терондай на полу Цитадели? Нет. Азатеная по имени Т'рисс уже успела натворить бед до него.

– Врата, которые, полагаю, можно назвать именем Куральд Галайна, есть новое наложение контроля, – сказал Каладан, – на силу вечно действующую, существующую в оппозиции Хаосу.

– Хаосу? Не Свету?

– Свет, если ты дашь себе время подумать, лишь оправдание Хаоса. В его чистоте он находит порядок, субстанцию и цвет. Так Хаос ищет, на свой манер, собственного уничтожения.

– Не понимаю, Каладан. Ты говоришь о природных силах, будто они обладают волей.

– Нет, лишь склонностями. Назови любую силу и, подумав, поймешь, что она не может существовать сама по себе. Другие силы действуют на нее, чего-то требуя и даже изменяя грани ее сути. Таков диалог Творения. Но даже видимое противостояние двух сил есть на самом деле множество взаимодействий, разговоров. Возможно, диалог – неверное слово. Скорее это сумятица, какофония. Любая сила желает наложить свой ритм на все творение, результат может казаться беспорядочным… но уверяю тебя, Первый Сын, их хор создает музыку. Для тех, кто умеет и желает слышать.

– Каладан, вернемся к обсуждению Драконуса и Т'рисс.

– Дар любимой… нет, слишком много даров, слишком щедрых. Благословив любимую женщину владеть силами Элементной Тьмы, Драконус привел творение к недопустимому дисбалансу. Мир, Первый Сын – любой мир – может сдержать лишь необходимые силы, и равновесие их хрупко. Азатеная, которую ты знаешь как Т'рисс, не имела выбора – хотя такими смелыми действиями она не выказала тонкости, свойственной нашему роду. Похоже, Витр некоторым образом повредил ее.

– Я найду ее, Каладан, чтобы понять больше.

– Она и сама может вернуться. Но сейчас не похоже, чтобы ты мог отыскать следы. Она ходит незримыми путями. Нужно понять, Первый Сын: Азатенаи умеют искусно скрываться.

– Значит, намекаешь ты, вина на Драконусе.

– Он виновен в мягкосердечии… но разве стоит стыдить за такое чувство? Накануне войны сочувствие падает первой жертвой, зарезанное, словно дитя на пороге.

– Лорд Драконус мой друг.

– Не изменяй дружбе.

– Но… держась у ее юбки, он меня разочаровывает.

– Ты ставишь ожидания выше сочувствия, способностью к коему так гордишься. Дитя снова истекает кровью.

– Очень хорошо. Я не буду торопиться осуждать Драконуса.

– Только, боюсь, в войне ты останешься один.

– Сама мысль, – сказал Первый Сын, – о торжестве знати горька для меня не менее, чем мысль о возвышении Урусандера. Я хотел бы увидеть посрамление обеих сторон.

– Возвышение – довольно забавное слово.

– Почему?

– Мать Тьма… Отец Свет. Это не пустые титулы, и если ты счел стоящие за ними силы иллюзией, то ты глуп.

Вренек услышал вздох и не сразу понял, что исходит он от него. Он вернулся в теплое место. Пересек ледяную реку беспамятства. И открыл глаза.

Высокий воитель стоял над ним, глядя спокойными глазами. Неподалеку сидел на горелом пне здоровяк с серебристой меховой шубой на плечах, звероподобное лицо заставило Вренека вздрогнуть.

– Холод пробрался в самые твои кости, – сказал Вренеку Первый Сын. – Но ты вернулся, и это хорошо.

Вренек сверкнул глазами на Каладана Бруда. – Первый Сын, почему ты не убиваешь его?

– Ради какого резона должен я сделать это, даже если бы мог? – удивился Первый Сын.

– Он назвал тебя глупцом.

Первый Сын улыбнулся. – Лишь напомнил о риске, хотя и неосторожными словами. Ну что ж, мы нашли тебя в могиле и вот ты воскрес. Да, эта зима была к тебе сурова – давно ел в последний раз?

Вренек молчал, не в силах вспомнить.

– Приготовлю какую-нибудь похлебку, – потянулся Каладан Бруд за мешком. – Если ты сделаешь это дитя своей совестью, пусть познает блага сытого желудка.

Первый Сын хмыкнул: – Совестью, Каладан? Он уже понуждает меня к отмщению.

– Прослушав наш разговор, да уж.

– Сомневаюсь, что он много понял.

Азатенай пожал плечами, выуживая что-то в мешке.

– Почему, – настаивал Аномандер, – я должен делать найденыша своей совестью?

– Ну, чтобы он в тебе пробудилась, Первый Сын. Он так импульсивно кровожаден.

Лорд Аномандер поглядел на Вренека. – Ты сирота из отрицателей, да? – спросил он.

Вренек покачал головой. – Я был конюшим в Доме Друкорлат. Но ее убили и весь дом спалили. Они хотели убить меня и Джинью, но мы выжили, только она повредилась внутри. Я запомнил имена. Я их убью. Тех, что навредили Джинье. У меня копье.

– Да, – помрачнел Первый Сын, – мы его нашли. Древко кажется прочным, похоже, ты заботился о нем. Но наконечник мог бы быть и потяжелее. Запомнил имена, говоришь? Что еще помнишь об убийцах?

– Легионеры, сир. Они были пьяными, но исполняли приказы, это точно. С ними был сержант. Думали, я умер, но я не умер. Хотели спалить нас в доме, но я вылез и вытащил Джинью.

– Значит, леди Нерис мертва.

Вренек кивнул. – Но Орфанталя уже отослали, и Сендалат. Нас осталось всего трое, но я не был в доме, сарай сгорел и я ей не был нужен.

Лорд Аномандер продолжал в него всматриваться. – А Сендалат… если правильно помню, она сейчас заложница Дома Драконс.

Вренек не знал, верно ли это, но кивнул. – И туда вы меня увезете, да?

– Умеет тихо слушать, – сказал Каладан, ставя на угли видавший виды горшок.

– Как положено правильным мужчинам, – ответил Вренек. – Только малыши громко вопят, и их порют за это. И поделом.

Собеседники не ответили.

Через некоторое время Вренек сел, а Каладан Бруд подал ему миску похлебки. Вренек взял ее обеими руками, чувствуя, как тепло просачивается в пальцы. Он даже приветствовал болезненное ощущение.

Лорд Аномандер заговорил: – Тебе будет приятно узнать, что Орфанталь в безопасности. В Цитадели.

Вренек поднял голову и снова нахмурился на парящую похлебку в миске. – Она сказала, я его оскорбил. Что нам надо прекратить дружить.

– Сендалат?

– Нет. Леди Нерис.

– Любившая орудовать палкой.

– Я и Джинья должны были знать свое место.

– Не лучше ли будет, – предложил лорд, – не отвозить тебя в крепость Драконуса? Помню Сендалат, когда она жила в Цитадели. Была умна и казалась вполне доброй… но время меняет всех.

– Ей нравилось, когда Орфанталь с кем-то играл, но это было неправильно. Леди Нерис объяснила. – Вренек выпил похлебку через край. Никогда он не ел ничего вкуснее. – Не смогу долго оставаться в крепости Драконуса, даже если Сендалат меня ждет. Нужно убить злодеев.

– Да, – вздохнул Каладан, – твоя совесть оказалась весьма жестокой.

– Ешь помедленнее, – посоветовал лорд Аномандер. – Скажи свое имя.

– Вренек.

– Братья или сестры есть?

– Нет.

– Родители?

– Только ма. Мужчина, что меня сделал, ушел с армией. Он еще делал подковы и всякие штуки, а погиб от удара копытом. Не помню его, но ма говорила, я буду большим как он. Она видела по костям.

– Ты к ней не вернешься?

– Только когда убью тех, что навредили Джинье. Тогда вернусь. Найду Джинью в деревне и мы поженимся. Она говорил, что не может иметь детей, уже нет, после того что они сделали, но это неважно, и неважно, что ма ее не любит после того как над ней надругались и всё такое. Я возьму Джинью и буду вечно беречь.

Лорд Аномандер уже не смотрел на Вренека. Он глядел на Каладана Бруда. – Итак, я вознесу знамя ради заслуженного будущего, Азатенай, и ради выскобленной домертва совести. Если не во имя любви, то… какая причина подобает?

– Драконус встанет с тобой, Первый Сын, под таким знаменем. И тогда пусть пропадут аристократы.

Лорд Аномандер отвернулся, словно изучая голые деревья и горелые стволы вокруг поляны. – Значит, Каладан, мы пережили век стыда? Мне нечем уязвить знатных друзей?

– Сила стыда уменьшилась. Стыд, друг мой, стал призраком, летающим над каждым городом, каждым поселком. Более разреженный, чем дым, он лишь слегка раздражает горло.

– Я превращу его в лесной пожар.

– В таком пламени, Первый Сын, хорошенько береги свое знамя.

– Вренек.

– Милорд?

– Когда придет время… отмщения. Найди меня.

– Помощь не нужна. Они ударили меня мечом, но я не умер. Пусть попробуют еще, и я не умру. Меня держит в живых обет. Становясь мужчиной, ты понимаешь: нужно выполнить что обещал. Оттого ты и мужчина.

– Увы, мужчин в мире много меньше, чем ты можешь думать.

– Но я один из них.

– Верю, – ответил Аномандер. – Но пойми мое предложение, прежде чем отвергать. Ты можешь найти насильников и убийц, когда они станут в когорту Урусандера. Между тобой и ними очутится целая тысяча солдат. Я расчищу тебе дорогу, Вренек.

Вренек уставился на Первого Сына. – Но, милорд, я сделаю это ночью, когда все спят.

Каладан Бруд кашлянул смехом и плюнул в огонь. – Тот, кто тщательно обдумывает пути исполнения обета – умен.

– Не хочу, Вренек, чтобы ты рисковал. Найди меня в любом случае и обсудим подходящую тактику.

– У вас нет времени на меня, милорд.

– Ты гражданин Куральд Галайна. Разумеется, время для тебя найдется.

Вренек не понял, он даже не знал смысла слова «гражданин». Миска опустела. Он положил ее и натянул меха.

– Почти стемнело, – сказал лорд Аномандер. – Спи, Вренек. Завтра мы отвезем тебя в Дом Драконс.

– Я снова увижу свой посул Драконусу, – сказал Каладан Бруд.

– Как это?

– О, ничего важного, Первый Сын.

* * *

Воспоминание старое, но такого сорта, что не уходит никогда и кажется слишком близким, если учесть долготу прошедших лет. Колонна из целых семей, их скот, телеги, доверху набитые всем, что может пригодиться для вспашки земли и строительства домов. Айвис был молодым: еще один из покрывшихся пылью юношей, у которых энергии больше, нежели разума. Они путешествовали на север, за лес, и горизонт виделся очень отдаленным; Айвис помнил свое изумление, ведь мир раскрылся, будто свиток.

Они миновали древние могильники и дороги, превращенные дикими стадами в грязные канавы. Там виднелись стены и линии камней, но не вдоль дороги, а сходящиеся к вершинам южных холмов. На некоторых курганах торчали мертвые деревца, большей частью повалившиеся после зимних резких ветров. На стволах не было корней, их обрубили на известном уровне и вонзили в груды камней. Эта загадка казалась Айвису куда очаровательнее любой возможной истины, ведь стоит задать пару вопросов взрослым, особенно охотникам, и услышишь про ловушки, силки, места забоя. Ему же нравились более возвышенные объяснения странностям, находимым на великой равнине.

Боги стояли, высокие, руками они могли задеть небеса. По ночам их очи сверкали сквозь тьму холодным светом. Глядя вниз, они передавали послание: мы далеко, и расстояние рождает равнодушие. И все же в те давние времена боги были не такими отстраненными. Да, он сиживал с их смертными детьми, делясь теплом костров. То была эпоха, говорил себе Айвис, когда боги еще не покинули мир, когда смертные еще не разбили им сердца.

Линии валунов, пирамидки на холмах, огромные колеса – все это осталось после ухода богов. Отчаявшиеся смертные вперяются в небо, видя лишь угасающие огни потерь.

Уму ребенка нравилось думать, что оставленные позади и брошенные найдут новый язык, напишут на равнине каменные письмена с призывом к богам. В самом начале подобное дерзновение не сулит безнадежности. Звезды далеки, но не так далеко, чтобы не видеть мир внизу.

Светлым, безоблачным был день, когда Джеларканы атаковали колонну. Отцы семейств пересекли незримую границу… хотя, понял потом Айвис, Тисте едва ли совершили это по неведению. Иногда народ охватывает некая наглость. Она нарастает, эта наглость, усложняется, делаясь до странности непроницаемой для чувств более слабых: добродетелей честности и вежливости. Наглость говорит языком лжи, а если разоблачена, переходит к резне.

Однако наглецам свойственно неверное понимание. Если в первые дни Джеларканы казались смущенными идеей собственности; если они не вполне понимали, что требуется экспедициям Тисте и какие претензии будут выдвинуты впоследствии – это не было проявлением слабости. Задним числом Айвис убедился, что Джеларканы оказались способными учениками и быстро ухватили навязанный новый язык, все эти форты и заставы, лесоповалы и истребление зверей.

Раздались крики по сторонам колонны, потом вопли, и Айвис побежал к фургону, где сидели мать и бабка, сжимая младших кузин в объятиях. До сих пор руки старших надежно защищали детей от жестокостей мира… но теперь пораженный Айвис видел – ужасное существо прыгнуло в скучившуюся семью, заставив закачаться фургон, и еще одно сомкнуло огромные зубы на голове вола, вытащив мычащую скотину из ярма.

Кровь вырвалась из родичей Айвиса – будто алые простыни развились в воздухе. Огромный волк-Солтейкен порвал всех. Потом вылез наружу, рыча и отскакивая от копья – Айвис не заметил, кто из охотников его швырнул, он уже бежал к передвижному «дому», который стал всего лишь грудой порванных тел.

В ужасе он залез под днище фургона. Сверху, изо всех щелей, кровь родичей лилась дождем, укрыв его.

Воспоминания о дальнейшем были путаными, слишком рваными, чтобы собрать. Охотничья партия Джеларканов оказалась военным отрядом. Они легко могли истребить всю колонну. Но ударили лишь раз и отступили. Хотели донести послание на самом понятном языке. Лишь много лет спустя, когда война разгорелась по-настоящему, Джеларканы осознали: предупреждения не срабатывают. Наглецы называют их позором. И отвечают праведным гневом. Вот топливо мести и кары, вот родовые крики войн, и Тисте поступили вполне предсказуемо и, понимал ныне Айвис, совершенно подло.

«В разуме смерть играет с мертвецами, готовясь породить новую смерть. Чем крепче хватка смерти, тем тупее разум. Удивительно, почему история кажется мне лишь списком наглых глупостей?»

Как часто, спрашивал он себя, добродетель меняла мир? Сколь редкими и нестойкими были эти яркие мгновения? «Но давно ли любовь склоняется перед доводами рассудка? Не питается ли месть мыслями о любимых, о потерянных?»

Джеларканы проиграли войну. Потеряли земли. Правота была продемонстрирована кровью битв. Правосудие восторжествовало, делая триумф и справедливость ложью.

Так проявилось равнодушие богов, а язык строителей каменных лабиринтов был слишком прост, чтобы разрешить сложности мира. Кроме гибели семьи, из того дня он вынес понимание тщетности старых путей. Нет сомнений, те валуны еще лежат, став монументами неудач. Тисте присвоили земли, вскоре дикие стада пропали, но почва оказалась слишком тощей для посевов и слишком холодной для выпаса. Победители постепенно бросили завоеванное, вернувшись на юг.

Слуги убрали последние тарелки и блюда, принося кувшины с душистым подогретым вином. Айвис почти не беседовал за ужином, отбивая все знаки внимания. Не в силах концентрироваться на беседах, он утерял нити и почти впал в забытье, отдавшись лени. В иные ночи слова не стоят усилий.

Впрочем, Сендалат он отлично видел. Она сидела справа. Бесчестие соблазнительно. Беспокойство и понимание запретов лишь сделала желание более острым. Он знал, что ничего не сделает, не нарушит обычай. «Кроме убийства дочерей господина». Мысль пробудила его, заставив отбросить расслабленность своей прямотой и честностью.

Ялад болтал: – … потому что впереди, похоже, холодная неделя. Внешняя стена будет ледяной, они долго не выдержат и вынуждены будут подойти ближе к середине дома.

Айвис удивил всех, наконец подав голос. – Ты о чем, страж ворот?

– А? Да. Я предлагаю, сир, закрыть внешние проходы, сузив возможности для отступления.

– И почему это должно быть хорошей идеей?

Брови Ялада сдвинулись. – Для лучшей поимки, сир.

– Может, они дети, – сказал Айвис, – но и ведьмы. Какими цепями надеетесь вы их удерживать?

Лекарь Прок кашлянул. – Фелт, травница из леса, не смогла долго оставаться у меня. Сила двух мерзавок оказалась слишком враждебной. Пропитала весь дом. Сейчас колдовства в избытке, управлять им можно не более, чем сменой времен года. – Он наклонил кружку, как бы салютуя Айвису. – Командир прав. Мы не сможем их удержать, придется немедленно казнить, чего командир не дозволит.

Отпрянувший Ялад поднял руки. – Ладно. Просто задумка.

– Ситуация поистине напряженная, – попытался смягчить беседу Прок. – Иногда в своем кабинете я слышу сдавленный вздох и понимаю, что смотрю на ту или другую стену. Полагаю, я нашел потайную дверь, так что обезопасил это место. Однако магия… да, трудно чувствовать себя в полной безопасности.

Айвис подозвал служанку. – Разожги камин еще раз, ладно?

Сендалат была обеспокоена такой дискуссией, касавшейся ведовства и убийств, но и ощутила облегчение, видя Айвиса оживившимся и готовым поддерживать разговор. Прежде он казался отдаленным и отстраненным, равнодушным к их компании.

В доме теперь обитают призраки, как и во дворе и дальше, на поле битвы. Воздух беспокоен, и это не связано с холодными сквозняками, с ветрами зимы, что пробираются сквозь трещины и неплотно закрывающиеся двери.

Слева от нее Сорка набивала трубку. Ржавый лист в смеси с чем-то еще, может, шалфеем, давал запах жгучий, но вполне приятный.

Сендалат видела, как хирург впился взглядом в женщину. – Милая Сорка, – сказал он, – многие мои коллеги полагают ржавый лист опасной привычкой.

Некоторое время казалось, что Сорка не сочла его замечание достойным ответа; но затем она пошевелилась и протянула руку к кружке. – Лекарь Прок, – голос был таким тихим, что мужчине пришлось склониться над столом, чтобы слышать, – судьба летописцев – завершать день с почернелым языком.

Прок чуть наклонил голову к плечу и лениво улыбнулся. – Часто бывает, верно.

– Чернила вредны?

– Выпейте бутыль и наверняка умрете.

– Вот-вот.

Все ждали продолжения. Наконец улыбка Прока стала шире. Он откинулся на спинку стула. – Давайте вообразим, если изволите, будущее, в коем можно исцелять всё что угодно. Точнее, почти всё, ведь, как заметила леди Сендалат, смерть остается голодной и никто не помешает ей кормиться, разве что оттянуть сроки. Что ж, при таком изобилии лечебных благ нельзя ли ожидать, что общество станет спокойнее и веселее? – Он указал кружкой на Сорку. – Она так не думает.

– Не слышал такого мнения от нашего хрониста, – заметил Ялад.

– Неужели? Тогда позвольте объяснить. Разве мы не обязаны жить в постоянном страхе… и я не говорю о нынешних конкретных обстоятельствах? Разве не обязаны опасаться всего, чего можем коснуться или съесть? Или, в случае Сорки, чернил, необходимых в ее ремесле? Мне интересно, сколь сильно спокойствие духа помогает здоровью и благополучию. Душа, примирившаяся с собой, наверняка здоровее той, что истерзана беспокойством и страхом. А хорошо ли тем, что привыкли судить окружающих? Какие дурные гуморы вырабатываются внутри от злых сравнений и гордости своей моральной правотой? Какие яды свойственны самовлюбленности?

– Возможно, – вдохновился Ялад, – когда волшебство избавит нас от нужды в богах с их грехами и судилищами, мы повернемся к мирским истинам… или тому, что кажется истиной – к благам здоровья и процветания, привязав к ним идеи справедливости, позора и праведной кары. Ну разве такой способ мысли не проще прежнего?

Прок уставился на Ялада с нескрываемым восторгом. – Страж ворот, аплодирую вам. В конце концов, разум бога и поводы для суда и наказания по самой своей природе превосходят наше понимание… но ведь в столь порочном мире, каков наш, это даже утешает, на извращенный манер. А вот в вашем мире без богов нам придется судить друг друга, причем по суровым законам. Мечите же осуждения! И если Сорка не склонится перед обоснованным недовольством, что ж, провозглашайте проклятия, сотрите ее с рук мокрой ветошью!

– В таком мире, предвижу я, – пробормотал Ялад, – исцеление не дадут тем, кого считают недостойными.

Глаза Прока вдруг вспыхнули. – Именно! Будущее, друг мой, не сулит жалости к больным, нечистым, калечным и просто особенным. Можно судить общество по его порокам, но надежнее будет судить по отношению к покорным и непокорным. – Хирург наполнил кружку. – Будьте свидетелями моего обета. Клянусь всеми силами, что дарует Денал, всеми навыками и умениями, мне доступными, что буду лечить без суждений. До смертного дня.

– Благослови вас, – сказала Сорка из-за облака дыма.

Кивнув в знак признательности, Прок продолжал: – На поле битвы хирург не смотрит на принадлежность страдающего солдата. Фактически это предмет гордости моего сословия: отвергать мир политики и его амбиции, пытаться вылечить всех, кого возможно, а когда не удается – скорбеть по жертвам урожайной победы. Мало кто согласится принять лекарский взгляд на мировую историю, в которой любая глава содержит одинаковые литании сломанным телам и напрасным триумфам. – Он пренебрежительно махнул рукой. – Но история ничему не учит. А если я решаюсь поглядеть вперед, на то, что будет – как же, вижу будущее, полное яда, день, когда общество поставит ценность здоровья выше ценности жизни.

Сендалат вздрогнула. – Полно, лекарь, такого никогда не случится.

– Жестокие суждения: бедные заслуживают худшего, они слабы духом, а значит, страдают по делам. К тому же кто захочет умножения лишнего народа, от бедности впадающего в бесконтрольное размножение? Что до отщепенцев, нагло упорствующих в приобщении к стаду, пусть мучаются от последствий своих проступков!

– Если нас ожидает подобное, – сказала Сендалат, – я предпочту бежать от такого разврата. То, что вы описываете – ужасно.

– Да, именно. Я довольствуюсь содержанием, едва покрывающим простые нужды, и боюсь времен, когда служить станут лишь за солидную груду монет.

– Прок, – вмешался Айвис, – вы знаете историю Владыки Ненависти?

Хирург только улыбнулся. – Командир, прошу, расскажите. Можно ли не удивляться этому титулу?

– Я слышал от самого лорда Драконуса, – начал Айвис. – Он рассказал, когда мы были в военном походе. Был один Джагут по имени Готос. Проклятый сверхъестественной разумностью и беспокойным нравом, глаза слишком зоркие, ум слишком цепкий. В этом, Прок, он мог походить на вас.

Хирург улыбнулся и приветственно поднял кружку.

Айвис посмотрел на Прока с некоторым недовольством. И продолжил. – Готос начал некое рассуждение и понял, что не способен остановиться. Спускался глубже и глубже. Искал ли он истину? Желал ли чего-то иного? Дара надежды или даже искупления? Мечтал открыть в самом конце мир, разворачивающийся природной красотой, словно роза?

– И что это за рассуждение? – спросила Сендалат.

Айвис кивнул: – Чуть погодите, миледи. Давайте обсудим дела более простые, своего рода контраргумент. Поговорим о равновесии. Рассуждая, не следует ли соблюдать меру, хотя бы ради облегчения души? Отличать доброе от злого, славное от подлого? Хотя бы ради уравнения чаш весов?

Прок мрачно сказал: – Весы, Айвис, не уравновешиваются.

– Готос согласился бы с вами, лекарь. Цивилизация есть война против несправедливости. Иногда она может оступаться и даже замирать в изнеможении, но тем не менее стремится к известной цели, и это – говоря грубо – желание защищать беспомощных от тех, что готовы их пожирать. Законы рождают новые законы, изобилие правил. Комфорт и безопасность, жизнь в покое.

Прок крякнул, но Айвис воздел палец, останавливая его. И продолжил: – Сложность всё более усложняется, но все верят, будто цивилизации – природная сила, будто сама справедливость – природная сила. – Он помедлил и улыбнулся какому-то воспоминанию. – Милорд Драконус был весьма красноречив. Той ночью он спорил, будто защищая себя, и смотрел очень сурово. – Айвис покачал головой. – Однако на определенном этапе цивилизация забыла первичное свое назначение: защищать. Правила и законы искажены, начав подавлять достоинство, равенство и свободу, а затем даже первичные потребности в безопасности и покое. Выживание – нелегкое дело, но цивилизация должна была его облегчать. Это во многом удается, но какой ценой?

– Извините, командир, – вмешался Прок, – вы возвращаете нас к идее достоинства, верно?

– К чему «цивилизация», лекарь, если она не делает цивилизованными?

Прок хмыкнул. – Нет ничего более дикого, нежели дикая цивилизация. Ни один мужчина или женщина, племя или банда не натворят таких злодейств, какие цивилизация применяет к врагам и даже своему народу.

Айвис кивнул: – Готос опустился к надиру и нашел там эту истину. Как возможно, удивился он, что справедливость создала несправедливый мир? Как возможно, что любовь порождает такую ненависть? Он говорил о весах то же, что вы, Прок. Чаши не равны, даже несравнимы. Мы ищем доброты перед лицом жестокости, единственные наши доспехи – хрупкая надежда, но как часто среди цивилизованных или варваров надежде удавалось защитить слабых?

– Ямы завалены трупами, – пробормотал Прок, снова хватая давно опустевшую кружку. – Пленники преданы мечу, завоеванный город сожжен, а те, что еще живы, копают себе могилы. Обычное дело.

Айвис уставился на хирурга. – Были при разграблении Асетила на дальнем юге, да?

Прок не пожелал встречать его взгляда. – В тот день я ушел из легиона, командир.

Повисло долгое молчание, хотя Сендалат оно долгим не казалось – она наблюдала за Айвисом и Проком. Меж ними что-то проскочило. Заложница не слышала ранее названия Асетил и не знала о событиях, связанных с его завоеванием, но слова хирурга обдали ее холодом.