Текст книги "Падение Света (ЛП)"

Автор книги: Стивен Эриксон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 56 страниц)

Он обернулся на звук плеска, мельком заметил бурлящую воду, и кто-то вышел к нему. Ханако заметил блеск клыков, услышал невнятную ругань: незнакомец тащил огромный мокрый тюк. Выволок на берег и выпрямился, вставая лицом к Ханако. – Это грубая самовлюбленность юных, Тел Акай, или милосердие умерло во всем мире?

Ханако ступил вперед, и Джагут швырнул мокрый тюк ему в руки.

– Пора поблагодарить вас за огонь, – бросил Джагут, проходя мимо. – Маяк, манящая пирамида дров, сушилка для плоти и костей. Я увидел всё это и много большее.

Ханако крякнул под тяжестью груза, с которого еще текла вода. Поспешил за Джагутом. – Но… но откуда вы?

– Лодка, Тел Акай. При помощи этой штуки путешествуют через озера. Если только, – добавил он, – лодка не возжелает исследовать глубины.

Они были уже около костра. Донесся голос Лейзы Грач: – Еще один незваный бездельник, Ханако? Не слышу ворчания и рева медведя, как и шипения дракона. Да уж, наше приключение сулит что угодно, кроме простого перепиха под мехами. Расскажи, прошу, сказку о потерпевшем кораблекрушение принце, готовом прыгнуть в мои объятия, и…

Она стояла, ожидая их: голос затих, когда Джагут ступил на свет, уже освобождаясь от мокрой одежды.

– Не имеешь ли ты, женщина, обыкновения пожирать маленьких детей своей сладкой ловушкой? Если нет, лучше ищи удовлетворения у спутника.

Лейза фыркнула и снова уселась. – Бездельник, точно. Разожги костер, Ханако, при удаче такая жара высушит гостя в хрупкий листик, а ветер унесет в ночь.

Обнаженный Джагут подсел к костру и начал раскладывать одежду. – Тел Акаи, – сказал он с деланным раздражением, – целыми неделями валятся с гор. Все ночи я, заточенный в стенах пещеры, мерил неровный пол шагами, искал покоя, а слышал лишь отзвуки бычьего рева, который с трудом можно принять за смех. – Он поднес руки к огню. – Но пусть никто не скажет, что Джагут, достойный своей соли, готов назвать убежищем одну пещеру. Я направился на поиски укрытия более отдаленного.

– Его лодка потонула, – пояснил Ханако.

Лейза Грач сверкнула глазами. – Наконец-то краткость! Внимательно вслушайся в слова жалкого юнца, Джагут, и подумай – на досуге, разумеется – о ценности сжатых речей. Не все мы живем несказанные века, и твоя преамбула может увидеть нас поседевшими и согнувшимися от старости.

Вскоре Джагут встал и принес тюк, который недавно тащил Ханако. Развязал узлы и вынул свернутую кольчугу, затем шлем, пояс и два коротких меча в ножнах.

Ханако выпучил глаза: – Вы плыли со всем этим? Не думаю, господин, что даже я управился бы.

– Если не удается плыть, можно идти.

– Да слушай его, Ханако. К исходу ночи он расскажет, как собирал звезды с небес. – Она вскочила. – Пойду спать, так что вы услышите не стоны, а храп. А ты приклони ухо к бледному Джагуту и раздели его гробовую мудрость. Нет музыки, более способствующей доброму сну.

Ханако проверил Эрелана Крида, однако воин оставался без сознания, лоб орошен жаром лихорадки. Встревоженный Ханако вернулся к Джагуту.

– Что с твоим другом?

– Убил дракона и выпил его кровь.

Джагут хмыкнул. – Полагаю, и сожрал своих вшей.

– Меня зовут Ханако.

– Знаю.

Ханако подождал, потом пожал плечами и принес сук от вытащенного из воды дерева. Швырнул в костер, искры взлетели и погасли.

– Имена, – сказал Джагут, – становятся проклятиями. Они выжжены на твоей душе, обречены следовать за твоими делами. Что за жалкие носилки для невероятных грузов. Полагаю, что нам следует избавляться от старых имен каждые десять лет или около того. Вообрази восторг нового начала, Ханако, очищение истории.

– Я увидел бы мир, господин, в котором нет наказания за преступления.

– Хмм, тут ты прав, но хотелось бы услышать что-то более определенное.

– Имена влекут ответственность за все, что мы сделали и что обещали сделать. К тому же, господин, как бы мы отслеживали друзей? Спутников? Родных?

– Да, и что?

Ханако нахмурился. – Вы Джагут. Вы непохожи на всех нас. Мы жаждем преемственности, а вы готовы ее отвергнуть. Ах, уже отвергли.

Они замолчали, долгое время единственным звуком, кроме треска пламени, было сопение Лейзы.

Потом Джагут сказал: – Ханако, я Раэст.

– Тогда привет вам, Раэст, у нашего очага.

– Пошути хоть раз, Ханако, и придется отрубить тебе голову. Просто чтобы ты понимал, как вести себя сегодня ночью.

– Я слишком беспокоюсь за Эрелана Крида.

– Он будет жить. Или нет.

– Спасибо.

– Если выживет, будет не тем мужчиной, которого вы знали. Если ты доверял этому Эрелану, не доверяй. Если думаешь, что знаешь его – знай, это уже не так. Если же он умрет, почти его память. Сложи достойную могилу, воспой молитвы.

Ханако смотрел в пламя. – Мы странствуем, Раэст, – сказал он, – отвечая на призыв одного из вашего рода.

– Худ. Вот имя, достойное стать проклятием.

– Вы не ответите на его тоску?

– Нет, конечно.

– Вы сказали, что другие Тел Акаи прошли мимо пещеры, по долине. Кажется, в армии Худа будет больше солдат, нежели я вначале воображал.

– Тел Акаи, любители славных шуток, – кивнул Раэст. – Бегущие-за-Псами, сделавшие печаль богиней вечных слез. Илнапы – островитяне, беглецы от узурпатора. Форулканы в поисках последнего судии. Жекки и Джеларканы, всегда охочие до крови, даже до вонючих трупов. Жалкие тираны из-за океана, бегущие от неумолимого правосудия Верховного Короля. Тисте, Азатенаи, Хелакаги, Теломены…

– Теломены!

– Вести путешествуют быстро и далеко, Ханако, и даже волны доносят рассказ.

– Тогда, – шепнул Ханако, – это будет самая замечательная армия.

– Я почти готов отказаться от одиночества, чтобы увидеть уродливую рожу Худа в миг, когда он поймет истинную трагедию, ответ на необдуманный призыв.

– Я должен был догадаться, – твердил Ханако. – Горе соберет огромные полчища. Как могло быть иначе?

– Не горе, юный Тел Акай, но вопросы без ответов. Против молчания, разочарования и ярости каждый готов выхватить меч. Худ жаждет встретить врага и, боюсь, сделает смерть богом. Чтобы было кого проклинать, чтобы вырезать лик из бесчувственного камня, придать ему тупой и злобный взгляд, гранитную гримасу. – Раэст фыркнул. – Вижу дольмены с приношениями, священные колодцы, из коих вздымается смрад гнилого мяса, танцующих мух. Будут принесены жертвы во имя иллюзии, ложного договора.

– Тел Акаи, – заявил Ханако, – держатся веры в равновесие. Где смерть, будет ответ жизни. Все вещи мира нашего и любого иного ищут точку опоры.

– Опоры? Но кто же построил эти космические весы, Ханако?

– Просто так сделаны вещи, Раэст. Горя разрушатся и падут, на месте утесов будет ровная площадь. Реки разольются и пропадут, когда иссякнет вода. Каждой наметенной ветром дюне соответствует впадина.

– Каждому крику отвечает тишина. На каждый смех найдется плач. Да, да, Ханако. – Раэст повел длиннопалой, почти скелетообразной рукой. – Но увы, ты описываешь игры разума с самим собой, а разум одержим нуждой придавать смысл бессмысленному. Будь уверен, тут работают смутные силы, их можно различить. Рушащиеся горы и разливы рек, и так далее. Мельничное колесо ночных звезд. Но предсказуемость способна обманывать, Ханако. Того хуже, вести к самодовольству. Лучше следить за необычным и устанавливать правила, только когда осядет пыль катастроф. В конце концов, за этой потребностью стоит жажда душевного комфорта.

Ханако отвернулся, поморщился, глядя на языки пламени. – Вы надсмеялись над нашей верой.

– Весьма умеренно, уверяю тебя.

– Как будто я дитя малое.

– Таково наше проклятие, – возразил Раэст. – Фактически никто не может смотреть на Джагутов без отвращения. Позволь объяснить, если ты не против.

Ханако кинул в костер дольше хвороста. Он обдумывал предложение Джагута. Да, есть смысл узнать больше об этом необычном народе. Он почти сразу кивнул: – Хорошо.

Раэст подобрал палку и сунул один конец в угли. – Нас победили некие ужасные пороки, одним из которых был интеллект, знающий лишь себя, готовый возвышать наше гордое эго. Наш язык стал соблазном, отвергавшим все нерациональное, все то, что мучает, оставаясь недоступным силе понимания и объяснения. Трудно признать, но он так и работает: объясняя, умаляет, оспаривает и осмеивает. Глаза смотрят на всё с цинизмом, разум восстает, принимая надменную позу. Увы, в результате интеллект становится горделивым и не способным признать ошибки. – Он поднял палку, разбрасывая угольки, и всмотрелся в язычки пламени на почерневшем конце. – Ну разве может быть что-то более утомительное?

Ханако заметил, что вместе с Раэстом уставился на курящееся острие палки.

А тот продолжал: – И Готос даровал нам эту неприятную истину, показал ничтожность наших жизней. Интеллект торжествует внутри, хотя пепел вздымается выше колен, а небеса чернеют от вонючего дыма; хотя дети голодают, брошенные в горнило войны и мятежа. Ибо разум, убежденный в своем превосходстве, лишен смирения, а отсутствие смирения не дает ему расти. – Джагут помахал палкой, заставляя кончик сиять, и начал чертить зависающие в воздухе знаки. – Услышав нас, Каладан Бруд только кивнул и построил памятник нашей глупости. Башню Ненависти. Ох, как мы смеялись и поражались нагло торчащему символу, укору нашим упрямым натурам. Монумент, и правда, возвестил падение цивилизации… и то была праздничная ночь!

– Но ведь, – возразил Ханако, – разумность дает цивилизации множество даров!

Раэст пожал плечами и прикрыл ладонью один глаз, моргая вторым. – О да, теперь я вижу! Эти дары! – Отвел руку и нахмурил лоб. – Не в этом ли цена? Что же видит второй глаз? Несчастных глупцов, вставших на колени среди грязи! Доброжелательных и обманывающих себя вождей – они живут в таком великолепии, держа в руках жизнь и смерть и свободу жалких любимцев! А вон солдаты, уже готовы отдать честь – они будут выполнять волю сказанных вождей, покорять подданных. Да, миром правит разум. Необходимость организации, столь разумные установления – кто смеет отрицать их ценность? – Он фыркнул. – Хмм. Может, спросим рабов, когда они в конце каждого дня получают миг передохнуть от каторжных трудов? Или вождей, кои наделены роскошью привилегий и временем размышлять над благами системы? Или, может, солдат? Но они обязаны не думать, а повиноваться. Где же нам сыскать судью среди множества действующих лиц?

– Барды, поэты, художники и скульпторы.

– Ба, кто их слушает?

– Вы вняли Каладану Бруду.

– Он вонзил копье в нашу цивилизацию, да, но цивилизация уже была трупом, холодным и безжизненным, лежащим на земле. Нет, роль художников – присутствовать при похоронах. Они носильщики неудачи, все их славословия обращены ко временам уже умершим.

– Кто-то танцует, даря нам веселье и надежду.

– Дары мгновенного забытья, – кивнул Раэст. – Это называется развлечением.

– И здесь нет ценности?

– Нет, если не говорить об крайностях. Они дают силу отрицать.

– Тогда в чем ваш ответ, Раэст?

Клыки Джагута тускло сверкнули, когда Раэст улыбнулся. – Я намерен дерзнуть и создать новую цивилизацию, учтя наследственные пороки ее форм. Да, я постараюсь свершить невозможное. Увы, уже предвижу исход, впадая в разочарование и даже отчаяние. Нужно признать возможность – хотя кто посмеет? – что мы, несовершенные твари, обречены на неудачи в построении общества праведности, свободы, равновесия, соразмерности духа и разума. Общества, лишенного тирании мысли и дела, не ведающего беспричинной злобы и природных грехов, будь то зависть, жадность или жажда господства.

Ханако всматривался в костер, заледенев от жестоких слов Джагута. – Но, Раэст, разве мы не можем попытаться?

– Попытка означает готовность принять свои пороки и служить ради их уничтожения. Попытка, Ханако, начинается с признания пороков, что требует смирения… тут мы возвращаемся к интеллекту, убежденному в своем превосходстве – не только над сородичами, но над всей натурой. Поэт Тисте, Галлан, некогда отлично сказал: «Берега не мечтают о вас». Знаешь эту поэму?

Ханако покачал головой.

– А уловил ты смысл строки?

– Природа посрамит любое наше заблуждение.

Раэст кивнул, глаза сияли в свете костра. – Смирение. Ищи ее в себе, будь скептиком по отношению к своему превосходству, как разум скептичен ко всему, кроме себя. Поверни вовнутрь способность критики, изучай с безжалостным упорством – и тогда поймешь истинный смысл мужества. Такая смелость позволит встать на колени, вновь подняться и начать сначала.

– Вы описали путешествие бесконечное, Раэст, и существо, готовое испытать самую суть своей натуры.

– Я описал хорошо прожитую жизнь, Ханако. Описал достойную жизнь. – Тут он швырнул палку в огонь. – Но увы, мои слова не для юнцов. И все же они могут отозваться эхом в грядущие годы, вернуться в нужное время. Потому и предлагаю их тебе, Ханако.

– За дар этой ночи, – сказал Ханако, – благодарю вас.

– Дар едва ли понятый.

Тел Акай услышал лукавство в голосе Джагута, и слова не показались обидными. – Правда, Раэст.

– Бегущих-за-Псами посетило редкое видение, когда они сказали: «В пламени очага мы видим и свой подъем, и свое падение».

– И пепел поутру?

Кривой рот Джагута изобразил горькую усмешку. – Пепел… о да. Никто его не видит. Так никому из нас не дано, вспомнив прошлое тепло, согреться памятью, и никто не знает, каково родиться и на что похожа смерть. Пепел… он говорит, что нечто сгорело, но какова форма той вещи? От тех, что горели неистово, остается лишь груда золы, и ветер быстро ее разносит.

– И нет надежды что-то унаследовать, Раэст?

– Надейся изо всех сил. Ищи и проси. Но что прочтет будущее по оставленному тобой позади – не нам решать. Если это не смирит нас, то что же?

– И все же, – сказал Ханако, – я странствую, чтобы найти ищущую смерть армию, готов вести войну, в которой не может быть победы. Сердце жаждет неудачи и грезит о славе.

– Не сомневаюсь, ты это найдешь.

– Расскажите об Азатенаях.

– Все на подбор жалкие развалины. Не ищи совета Азатенаев.

– Как вы прошли по дну озера, неся доспехи?

– Как? Несколько шагов среди туч ила и наверх, потом снова вниз, и еще несколько шагов. Грязная работенка, скажу я тебе. Там целый лес, все спутано. Круги из кострищ, словно язвы. Предательские провалы. Пни и чрезмерно любопытные рыбы. Кусачие угри. Бывали дни и получше. – Раэст встал. – Сон манит.

Но Ханако еще не закончил с нежданным гостем. – Раэст, вы можете исцелить Эрелана Крида?

Джагут помедлил, прежде чем ответить. – Нет. Я сказал: кровь либо убьет его, либо нет, однако выскажу предупреждение. Родичи сраженного дракона узнают твоего друга по запаху драконийской крови. Некоторые захотят продолжить давние споры.

Ханако уставился на Раэста. – За нами будут охотиться?

Джагут пошевелил плечами: – Вас ожидают веселые дни, Тел Акай.

* * *

Свет зари крался по восточным склонам гор; Гарелко, старший из мужей Лейзы Грач, подошел к туше дракона и ударил ногой. Откуда-то снизу зашипели вонючие газы. Закашлявшись, он попятился.

Из сложенной на скорую руку хижине для ночевки, почти сразу за урезом воды, донесся хохот Реваста. Сидя на пороге, он смотрел, как Гарелко заходит в воду, чтобы подобраться к другому боку.

– Ай! – завопил Гарелко и уставился вниз. – Вода кишит кусачими раками!

Татенал появился с пляжа, таща очередное поваленное дерево. Слыша вопль Гарелко, остановился и поднял глаза. – Ты преследуешь бедное животное, словно волк добычу. Оставь то, что не тебе принадлежит. Или ты решил доказать ваше родство по вони?

– Погоди! – крикнул Гарелко, всматриваясь под ноги. – Что я вижу? Ах, лишь обглоданные косточки любопытства Татенала. Судя по всему, оно было меньше пташки. Слышишь щелканье клешней, о брат по судьбе? Как? Оно должно было досаждать тебе всю ночь.

– Какие истины открыл тебе дохлый зверь?

– Многие истины, Татенал. – Гарелко пошел на берег. – Внимательно изучив бесчисленные детали, я заключаю, к примеру, что не дракон сложил погребальную пирамиду, в которой лежит секира Реваста.

– Неужели? Может, он сам себе череп проломил?

– Готов спорить, эта честь принадлежит Эрелану Криду.

– О, сколь проницателен старый Горелко! А ты уверен, что прожорливые раки не устроили засаду, когда раненый зверь полз на отмель?

– Насмешливые слова, Татенал, соответствуют степени твоего невежества. Я ощутил укусы клешней и говорю: лишь дурак недооценивает их зловредную эффективность.

– Или только глупый дракон, – предположил Реваст, вылезая из хижины на берег. – Татенал, вижу, ты подобрал еще одно дерево. Добавишь к другим семи, чтобы у нас получилась опрятная куча?

Татенал скривился. – Сон был очень реальным, щенок. Говорю тебе, мы были в шаге от утопления, и не построй я корабль, благословенный прозрением, мы могли бы уже умереть.

– Умереть в мире твоих грез?

– Кто скажет, что подобным мирам недостает правдоподобия, Реваст? Да это королевство может оказаться вместилищем драгоценнее наших, и если мы умрем там, проснемся с мертвыми очами и неутолимым влечением к похоронной одежде. Унылой и претенциозной: вот как можно описать твои модные пристрастия, но не мои!

– Ладно, Татенал, – отозвался Реваст, – можешь сооружать свое бревноспасение, но только во сне, в мире, где оно поистине необходимо. – Он обвел жестом вывороченные с корнями деревья, окружившие стоянку. – Эти тебе не помогут, если только ты не видишь корабль, способный оседлать воды реальные и воображаемые.

– Мудро отмечено, – вставил Гарелко, смотревший на Татенала с долей скептицизма. – Но я уже отметил это раньше всех, ибо самый старый и потому самый мудрый. Может быть, в словах Реваста сквозила не мудрость, но юношеская торопливость, что стремится в места очевидных нелепостей, особенно когда трудиться должны будут другие.

– Он стремится к необдуманным суждениям, хотел ты сказать, – крикнул Татенал. – Недавние малыши, каков Реваст, не способны понять нюансы метафизических материй. Не уловил он и великодушия в приглашении занять койку в моем ковчеге.

– Не вижу ковчега, – буркнул Реваст. – А вижу бревна, сучья, листья и корни.

– Лишь возвышенный разум способен созерцать ничтожные материалы, а зреть остроносый монумент мореходного совершенства.

– Похоронили мою секиру, – сказал Реваст, – боясь, что только она от меня и осталась. Увы, мы опоздали и не видели мокрых пятен слез на щеках жены, когда она кидалась на груду камней, вырывая волосы со скальпа в приступе горя, тоски и тому подобного.

– Я осмотрел почву, но не нашел клочьев волос. Нет, куда вернее, она взяла юного и слишком красивого Ханако под меха и если ее воля так сильна, как она воображает, нас вскоре ждет незаконное дитя. Вижу ее раздувшейся, пресыщенной. И проклятие Ханако, он такой же! Хитрый блеск ее глаз не дает мне заснуть. Легкая улыбка женщины, победившей мужей во многих битвах, которых мы даже не замечали, хотя истекали кровью. Вижу ее: нависла словно нож над моим сердцем – но быстрое движение, и она уже нацелилась на невезучее мое естество!

– Давно пора было отрезать, – заметил Гарелко. – Твой угорь сдох от возраста и уже не разевает пасть.

– Реваст, на помощь. Юность и старость должны вступить в союз, ударами отогнав дикаря, не наделенного ни первым, ни вторым. Татенал, ради всего святого строй корабль, но нам придется тебя оставить и бежать, пока не наткнемся на неверную жену, что содрогается в объятиях чужеложца Ханако. Мы с тобой, Реваст, должны показать свежие и острые рога, и узреть в широко открытых глазах первые цветы страха и ужаса! И тогда, когда ее честь будет извиваться под нашими пятками, мы вобьем ее в пыль унижения и раскаяния, обретя изобильный рог милостей!

– Сладки будут плоды, но сок ядовит, – оскалил зубы Татенал. – Когда увижу вас, беспомощно бултыхающихся в глубоких водах, услышу жалобные крики – да, я равнодушно проплыву мимо, чуть помахав пальцами.

Реваст обернулся к хижине. – Кстати пора разбирать убежище, Гарелко, ведь и строили его мы.

– Погодите? А поспать?

– Ну, Татенал, – предложил Реваст, – можешь поспать на своем корабле.

Гарелко засмеялся: – Сладких снов! Ха, ха, ха, ха!

– Хорошо, – сказал Татенал после недолгого размышления, – я сопровожу вас, чтобы убедиться, что вы в порядке, ведь лишь одному из троих довелось быть на пике боевых умений. Щенок слишком дик и неуклюж, до сих пор мнит себя героем, а старец трещит костями, едва способный поднять оружие.

– Ах, – сказал Реваст – можно оставить хижину для следующей партии глупцов.

– Ты признался в ненависти к нам!

– Не признаюсь ни в чем, кроме разве что внезапной лени. Ну, не слишком ли мы засиделись? Пора ловить жену-изменницу!

– Я весьма внушительно замахнусь кулаком, – заявил Гарелко, собирая вещи. – Словно медведь, разбуженный в пещере – губы мои обнажатся, клыки лязгнут со зловещим клацанием. Подобно волку в глубоких снегах, дерну шкурой и подниму шерсть дыбом. Со всей неумолимостью атакующего рака раскрою широкие клешни, устрашающе помавая и жутко угрожая.

– В конце речи, – заметил Татенал, – он нашел для себя сравнение подходящего размера.

Вскоре трое мужей Лейзы Грач вышли по следам жены.

* * *

Виноват, возможно, был остов дракона – мысли Реваста вскоре утонули в военных воспоминаниях. Он едва успел освоиться с оружием, когда налетчики Теломенов напали на деревню. Он помнил тупоносые ладьи, вытянутые на каменистый берег, и как фигуры в доспехах соскочили с бортов и помчались по склону. Деревенские псы взбесились, бросившись навстречу. Большинство собак оказалось достаточно умны, чтобы рычать, но не подбегать близко, хотя некоторые умерли от ударов копий, умерли громко, в куче собственных кишок. Реваст поспешил встать в строй мужчин и женщин, подхвативших оружие; лишь немногие одели кирасу или шлем, или взяли щиты. Заполнил прогал между двумя родичами. Выставил топор и щит и только тогда осознал, что оказался в первом ряду, состоящем из самых старых обитателей. Единственной их задачей было замедлить продвижение Теломенов, дав время молодым воинам полностью вооружиться, а подросткам собрать детей и увести в лесные овраги.

Единственным защитником не на своем месте был Реваст.

И было слишком поздно – первая волна Теломенов настигла их.

Вдовцы и вдовы, хромцы и горбуны, товарищи Реваста дрались в ожесточенной тишине, изгнав все мысли, жалобы и страхи. Умирая, они не кричали, и никто не молил о пощаде. Лишь много позже Реваст понял: та битва, та яростная оборона деревни для соратников стала осуществлением смысла смерти – моментом, коего они ждали. Перед выбором – быстрая гибель или медленные годы угасания от старости – никто не стал колебаться, все взяли оружие.

Выжил один Реваст – он сражался так яростно, что смог отгонять нападавших, пока готовые к бою воины-родичи не вышли туда же, решив помочь ему, а не стоять в стене щитов.

В тот день Теломенов прогнали, даже не дав ступить в деревню. Реваста разом провозгласили и героем, и глупцом, и тот день он заметил взор Лайзы Грач.

Впоследствии Реваст много раз повторил ту битву, рассказывая у костра и видя сны, и страх одолевал его, страх, неведомый в день настоящего боя. Конечно, он умел это скрыть, дабы не омрачать образ юного героя, но, говоря правду, страх оставил больше рубцов на душе, нежели битва на теле.

Лейза Грач легко завоевала его, не подозревая, что в юном теле прячется калечная, дрожащая тварь. Страх сделал желанной жизнь фермера и пастуха, а если окружающие и видели странность в воине, отложившем оружие и латы, то легко решали – всему виной соблазнительная Лейза, самая желанная женщина деревни.

Он научился прятать страх и воздвиг высокие стены во снах. Татенал может мечтать о потопах и разрушениях, собирать деревья, чтобы строить спасительный плот. Реваст не видел пользы в таких жестах. И корабль постройки Тел Акаев, ни ладья богов не одолеет волны страха.

«В таких морях утонет любое судно, скроется под сумятицей водоворотов. В таких морях мужчина вроде меня может лишь погибнуть».

Но вот он – идет рядом с товарищами и кажется спокойным.

«Она не рискнет стать на непредсказуемую тропу Джагута. Она поймет, когда придет время отступить. Задолго до битвы. Если нет, я ей сознаюсь. Расскажу о вдовах и вдовцах, стариках и калеках, что мчались на свои места в первой линии. И тишине, ими овладевавшей, горько-сладком предвкушении, и как они собрали все свои страхи и отдали единственному молодцу.

Расскажу о своих страхах, и пусть даже паду в ее глазах – не поколеблюсь.

Жена. Ты зарыла мой топор. Но я зарыл его гораздо раньше.

Ты считаешь меня мертвым. Да, я умер в том строю. Я, Реваст, вдовец за всех.

Потом мы будем смеяться, разрывая сердца, и постараемся увидеть следы наши и далекую мирную ферму у подножия Уступа, за вуалью дыма от нижней деревни.

Собаки лают, слышу, но не в тревоге. Просто держат глотки в готовности. Ибо Теломены вернутся на ладьях, и я займу место в первом строю. Где буду стоять в тишине. И сладком предвкушении».

Он подумал о трупе дракона и замахе секиры, по чистой случайности попавшей в когтистую лапу зверя. В тот день стены удержались, но лишь потому, что битва вышла очень краткая. Стены удержались, но едва-едва.

– Еще склон, еще гора, еще один проклятый перевал! – застонал Гарелко, едва они вскарабкались на крутизну. – Реваст, умоляю, понеси старичка!

«Ну нет, я и так тащу слишком многое».

Татенал вмешался: – Склонен думать, седло перевала будет высоко. Тем безопаснее от потопа. Реваст, обдумай мою идею насчет следующей ночевки. Хижина с круглой крышей и прочными борта… стенами…

Сон Татенала о потопе был отнюдь не первым. Уже годы его преследовали сны о катастрофе, и воля раз за разом оказывалась бессильной. За вуалью сна его разум имел обыкновение забредать в странные места, словно душа считала себя пропащей. Пейзажи искаженные, знакомые и неведомые, и он видит лица: знакомые и неведомые, и проходит мимо, и они оборачиваются и бормочут на смеси языков, становясь вестниками смущения.

Вечным было лишь ощущение ужаса, словно разлитый в воздухе запах. Корни гор прогнили и ослабли – лишь он может ощущать дрожь, предтечу неминуемого обрушения. Щупальце дыма в ветерке – никто иной не уловит отблеска буйного пламени в гуще леса, нарастающий рев пожара. Болезнь скота, птицы падают с неба, деревенские коты отравились и подыхают под телегами. Каждый раз один Татенал видит знаки, никто не внемлет крикам предостережения, и последним гибнет в катастрофе – уставший, скулящий, но трезво оценивающий масштабы бедствий.

Пророки наслаждаются непониманием. Радуются, когда оказались правы, и наслаждаются, видя, как бедствия и страдания поражают глупцов, дерзких насмешников. Татенал давно приучился держать страхи при себе, лишь иногда исповедуясь близким товарищам. Их брань и ворчание утешали, позволяли не думать много. Знакомые голоса убирали жало из обидных слов. Привычные узоры жизни, знакомые, как поношенная одежда.

Нетрудно собрать сцены разрушений, вспомнить особые детали и понять тот главный страх, что таится за всеми ними, вызывает их. И едва ли он уникален в ужасе перед смертью. Воины смотрят ей в лицо в каждом бою и кураж – лишь видимая сторона маски, а сторона обратная, прилипшая к лицам, холодна и смердит страхом. Женщины, хозяйки очагов, госпожи ферм с мириадами жизней, метут полы и шьют одеяла, и тянут мужей под меха, зажигают огни против мрака. Пастухи считают овец, выискивая следы волков на горных тропах. Дровосеки тащат деревья, сражаясь со своими страхами, ищут оправдания в ремесле. Поэты и певцы вытягивают страсти из душ, возбуждают эмоции и, по сути, видят в том гарантию бессмертия.

Враг стоит за каждым делом, каждый поступком. Враг бежит следом или таится в засаде. Его нельзя победить, он не знает поражений.

Татенал отлично понимал Джагута, Худа. Понимал его призыв и гнев, заставивший его дать такую клятву. Понимал и тщету всего происходящего.

Средний среди мужей, он ощущал себя колеблющимся мостом. Юнец Реваст тащится с одного края, старик Гарелко – с другого. Их позиции неизменны, но поход сквозь время не остановить. Пока смерть не заберет одного. И тогда путешествие превратится в скольжение и падение. Если мир предсказуем, Гарелко падет первым, Татенал займет место старшего и, если Лейза Грач не изменит привычкам, Реваст окажется средним на мосту.

Уму Татенала эта конструкция казалась неуклюжей – но вот же она, упрямая и неизменная. Он не был особенно доволен, ощущая нехватку изящества и бессмысленность. «Просто так оно повелось. Если подумать, глупость. Мост? Почему мост? Что за неведомый поток он пересекает? И почему один я чую под ногами не прочную почву, но шаткий настил? Оказавшись старшим, ступлю ли с облегчением на берег будущего, край реки или уступ над пропастью? И, доведись туда добраться… что я увижу впереди?

Мы носим свои мосты от рождения до смерти. Это моя душа. Не удивительно, что я страшусь потопа, пожара, лавины. Или грызущей тело болезни, или скрытых неожиданностей. Но мои двое спутников, держащих меня меж собой – о, я возложил на них слишком большую тяжесть».

Он понял природу любви, которую ощущал к товарищам. Они в одном строю, Лейза напротив. Подробности не важны. Ни одна душа не заслуживает одиночества, потому и существуют семьи. Во снах он видел, как потоп уносит семью. Снова и снова видел себя одиноким.

Целая армия соберется вокруг Худа по его зову. Татенал уверен. Мир не видывал такого полчища. Его враг невероятен, но это не важно – нет, на деле именно невероятность дает армии силы. Он не смог бы объяснить своей уверенности; не смог бы найти смысл в своей вере. Но он увидит эту армию и, может быть, вольется в нее.

«Я ступлю на край моста. Зная, что случится. Возможно, в самом конце пойму… Лишь смерти дано победить время. Лейза. Любимая супруга, узришь ли ты всю славу этого?»

Но он не верил, что другие последуют за ним, особенно Лейза Грач. И успел примириться с грядущим расставанием. Было бы лучше, если бы армия оказалась сном. Вступив в ряды, он расстался бы со страхами катастрофы. «Конец ужаса перед одиночеством. Конец изолированности души, когда смерть наконец явится. Во всем этом есть что-то… утешительное.

Худ, твоя армия будет огромна».

Гарелко шел по тропе первым, отмеряя скорость для всех. И считал это заслуженным – ведь он старший. Воображал себя седовласым волком, благородным королем, мудрым ветераном тысячи охот. «Добыча наша хитра, это точно. Но и глаза моего разума остры. Вижу виляющие бедра и эти ягодицы, гладкие как сырая глина, как гигантские горшки, слитые воедино, катящиеся шаг за шагом. Зад, в котором можно утонуть – задержав дыхание, конечно. И все же я бросился бы без колебаний.

Не волк, а морской лев, ярый и тяжелый, но элегантный в воде. В середине набегающей волны, что мчится во впадину, в нишу каменной, лукаво-равнодушной стены. Отзвуки ее вскриков станут музыкой моей души.