Текст книги "Тайна банкира. Красная мантия"
Автор книги: Стенли Джон Уейман
Соавторы: Мэри Элизабет Брэддон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 27 страниц)
Глава XIV
НАКАНУНЕ ДНЯ СВ. МАРТИНА
Вечером 29-го ноября я въехал в Париж через Орлеанские ворота. Дул северо-восточный ветер, большие черные тучи заволакивали заходящее солнце. Воздух был пропитан дымом, каналы издавали зловоние, от которого меня стошнило. От всей души я позавидовал человеку, который около месяца тому назад выехал через те же ворота из города, направляясь к югу, с приятной перспективой ехать изо дня в день среди зеленых лугов и тучных пастбищ. Его, на несколько недель, по крайней мере, ждали свобода, свежий воздух, надежда и неопределенность, между тем как я возвращался к печальному жребию и сквозь дымную завесу, нависшую над бесчисленными кровлями, созерцал свое будущее.
Пусть, однако, не заблуждаются на мой счет. Пожилой человек не может без содрогания, без тяжких сомнений и душевной боли расставаться с издавна укоренившимися светскими привычками, не может пойти наперекор правилам, которыми руководствовался так долго. От Луары до Парижа я раз двадцать спрашивал себя, в чем заключается честь и какой мне прок от того, что я, всеми забытый, буду гнить в могиле; я спрашивал себя, не глупец ли я и не станет ли смеяться над моим безумием тот железной воли человек, к которому я теперь возвращался!
Тем не менее, чувство стыда не позволило мне отклониться от раз принятого пути, – чувство стыда и воспоминание о последней сцене с мадемуазель. Я не решился снова обмануть ее ожиданий; после своих высокопарных речей я не мог опуститься так низко. И, таким образом, хотя не без борьбы и колебаний, я въехал 29 ноября в Орлеанские ворота, и медленно плелся, понурив голову, по улицам столицы, мимо Люксембургского дворца.
Борьба, которую я вынес, истощила мои последние силы и с первым журчанием уличных канав, с первым появлением босоногих уличных мальчишек, с первым гулом уличных голосов, – одним словом, с первым дыханием Парижа, у меня явилось новое искушение: пойти в последний раз к «Затону», увидеть столы и удивленные лица и снова на час или два стать прежним Беро. Это не значило бы нарушить слово, потому что, все равно, ранее утра я не мог явиться к кардиналу. И, наконец, кому до этого дело? Этим ничто на свете не изменилось бы. Не стоит даже задумываться об этом. Но… но в глубине души у меня таилась боязнь, что самые трудные решения могут поколебаться в атмосфере игорного дома, и что даже такой талисман, как воспоминание о последних словах и взоре женщины, может оказаться бессильным.
И, все-таки, думаю, в конце концов я не устоял бы перед искушением, если бы не неожиданность, сразу меня отрезвившая. Когда я проезжал мимо ворот Люксембургского дворца, оттуда выехала карета в сопровождении двух верховых. Карета катилась очень быстро, и я поспешил дать ей дорогу. Случайно одна из кожаных занавесок окна распахнулась, и при угасавшем свете дня – карета промчалась не далее, как в двух шагах от меня, – я увидел лицо седока.
Я увидел только лицо, и то на одно лишь мгновение. Но мороз пробежал по моему телу. Это было лицо кардинала Ришелье, – но не такое, каким я привык его видеть: не холодное, спокойное, насмешливое, дышащее в каждой своей черточке умом и неукротимой волей. Нет, лицо, которое я увидел, было искажено злобой и нетерпением, на нем была написана тревога и страх смерти. Глаза горели под бледным челом, кончики усов вздрагивали, сквозь бородку виднелись стиснутые зубы. Мне казалось, что я слышу его возглас: – «Скорее, скорее!» – и вижу, как он кусает свои губы от нетерпения. Я отпрянул назад, словно обожженный. Через секунду верховые обдали меня грязью, карета умчалась на сто шагов вперед, а я остался на улице, объятый страхом и недоумением, и уже не думал об игорном доме.
Этой встречи было достаточно, чтобы породить в моем мозгу самые тревожные мысли. Уж не узнал ли кардинал о том, что я отнял де Кошфоре из рук солдат и отпустил его на свободу? Но я тотчас оставил эту идею. В громадных сетях планов кардинала Кошфоре был лишь ничтожною рыбкою, а выражение лица, промелькнувшего предо мною, говорило о катастрофе, перевороте, происшествии столь же возвышавшемся на уровнем обычных житейских бед, как ум этого человека возвышался над умами других людей.
Было уже почти совсем темно, когда я миновал мост и уныло потащился по Мыловаренной улице. Поставив лошадь в конюшню и забрав свои пожитки, я поднялся по лестнице в квартиру моего прежнего хозяина – каким жалким, убогим и вонючим показалось мне теперь это жилье! – и постучался в дверь. Она тотчас отворилась, и на пороге показался сам хозяин, который при виде меня вытаращил глаза и всплеснул руками.
– Св. Женевьева! – воскликнул он. – Ведь это г-н де Беро!
– Да, это я, – ответил я, несколько тронутый его радостью. – Ты удивлен? Я уверен, что ты заложил мои вещи и отдал мою комнату внаймы, плут!
– Боже избави, барин! Напротив, я ждал вас!
– Как? Сегодня?
– Сегодня или завтра, – ответил он, следуя за мною в комнату и запирая дверь. – Это первое, что я сказал, когда услышал сегодняшнюю новость. Теперь мы скоро увидим г-на де Беро, сказал я. Не прогневайтесь на детей, барин, – продолжал он, ковыляя вокруг меня, пока я усаживался на треногий стул подле очага. – Ночь холодна, а в вашей комнате нет огня.
Пока он бегал в мою комнату, относя мои мешки и плащ, маленький Жиль, которого я крестил в церкви св. Сульпиция (помню, в тот же день я занял у его отца десять крон), робко подошел ко мне и стал играть моею шпагой.
– Так ты ждал меня, как только услышал эту новость, Фризон? – сказал я хозяину, сажая ребенка к себе на колени.
– Ждал, ваше превосходительство, – ответил он, заглядывая в черный горшок, перед тем как повесить его на крюк.
– Хорошо. В таком случае интересно узнать, что это за новость? – насмешливо сказал я.
– О кардинале, г-н де Беро.
– А! Что же именно?
Он посмотрел на меня, не выпуская горшка из рук.
– Вы не слышали? – с изумлением воскликнул он.
– И краем уха не слышал. Рассказывай, дружище.
– Вы не слышали, что его эминенция в немилости?
Я вытаращил на него глаза.
– Что за вздор!
Он поставил горшок на пол.
– Ну, я вижу, вы действительно были за тридевять земель, – с убеждением сказал он. – Ведь уже около недели слухи об этом носятся в воздухе, и они-то я думал, привели вас назад. Что я говорю, недели! Уже целый месяц! Говорят, что это дело старой королевы. Во всяком случае, все его распоряжения отменены и служащие отставлены. Говорят также, что немедленно будет заключен мир с Испанией. Повсюду его враги поднимают головы, и я слышал, что по всей дороге до берега он разместил подставных лошадей, чтобы иметь возможность бежать во всякую минуту. Кто знает, может быть, он уже убежал.
– Но послушай! – воскликнул я, вне себя от неожиданности. – А король? Ты забыл о короле! Он уж не перестанет танцевать под дудку кардинала. Да и они все будут танцевать, – добавил я сердито.
– Да, – с живостью ответил Фризон. – Вы правы, но король не допускает его к себе. Три раза в день, говорят, кардинал приезжал в Люксембургский дворец и, как самый простой смертный, дожидался в передней, – просто жалко было смотреть на него. Но его величество не хочет его видеть. И когда в последний раз он ушел, не дождавшись приема, на нем, говорят, лица не было. А по-моему, сударь, он был великий человек, и после него нами, пожалуй, будут еще хуже править, не в обиду вам будет сказано. Если знать и недолюбливала его, зато он был хорош для торговцев и мещан и одинаков ко всем.
– Молчи, приятель! Молчи и дай мне подумать, – сказал я с волнением.
И между тем как он суетился, приготовляя для меня ужин, огонь озарял бедную комнатку, а ребенок занимался своими игрушками, я погрузился в размышление об этой важной новости, о том, каково мое положение и что мне теперь предпринять. В первую минуту у меня явилась мысль, что мне нужно только спокойно ждать событий. Еще несколько часов – и человек, который закабалил меня, будет совершенно бессилен, и я получу свободу. Еще несколько часов – и я могу даже открыто смеяться над ним. Судя по всему, кости выпали для меня благоприятно.
Но одно слово, сорвавшееся с уст Фризона, пока он ковылял вокруг меня, наливая похлебку и нарезывая хлеб, сообщило моим мыслям совершенно иное направление.
– Да, ваше превосходительство, – сказал он в подтверждение чего-то высказанного им перед этим, – мне рассказывали, что в последний раз, когда он был в приемной, из всей толпы, которая постоянно обивала у него пороги, никто не захотел говорить с ним. Они шарахались от него во все стороны, как крысы, – ну, положительно, как крысы, так что он остался совершенно один. Я видел его после того, – продолжал Фризон, поднимая вверх глаза и руки и глубоко вздыхая, – да, я видел его, и знаете, король казался бы жалким оборвышем в сравнении с ним. А его лицо!.. Ну, я не желал бы встретиться с ним теперь.
– Пустое, – ответил я. – Кто-нибудь обманул тебя. Люди не настолько глупы.
– Вы думаете? – мягко спросил он. – Знаете, кошки не любят оставаться на холодном очаге.
Я снова повторил, что он глуп, но мне было не по себе, несмотря на все мои возражения. Я держался того мнения, что если когда-нибудь существовал на свете великий человек, то это Ришелье, а тут мне говорили, что все покинули его. Правда, и я не имел оснований любить его, но я взял у него деньги, принял от него поручение и обманул его доверие. Если он лишился власти, прежде чем я успел – при всем своем желании, – оправдаться перед ним, тем лучше для меня. Это был мой выигрыш, – в зависимости от удачи войны, от счастливого падения костей. Но если я теперь притаюсь, чтобы ждать у моря погоды, и, находясь в Париже при самом начале заката его звезды, буду медлить, пока он совершенно не падет, – где же будет моя честь? К чему тогда те высокопарные речи, которые я говорил мадемуазель в Ажане? Я буду напоминать того рекрута в старинном романе, который пролежал все время битвы в канаве, а затем вышел и хвастался своей храбростью.
Но… дух был бодр, а плоть немощна. День, сутки, два дня могли составить разницу между жизнью и смертью, между любовью и смертью, – и я колебался. Но, наконец, я решил, что делать. В двенадцать часов следующего дня – в тот час, когда я явился бы к кардиналу, если бы не узнал об этой новости, – я пойду к нему. Но не раньше: этот маленький шанс я должен оставить для себя. Но и не позже: это мой долг.
Порешив с этим вопросом, я отправился спать, но мне не суждено было отдохнуть. При первом проблеске зари я проснулся, и единственное, что мог сделать, это пролежать с открытыми глазами, пока не поднялся с кровати Фризон. Тогда я послал его на улицу узнать, нет ли каких новостей, и лежал, ожидая и прислушиваясь, пока он ходил туда. Несколько минут, в которые длилось его отсутствие, показались мне целою вечностью; когда он возвратился, секунды, которые протекли, пока он раскрыл рот, показались мне целым столетием.
– Ну, он еще не скрылся? – спросил я, наконец, не будучи в состоянии преодолеть свое нетерпение.
Он, конечно, не скрылся. В девять часов я снова послал Фризона на улицу; в десять и одиннадцать – опять, и все с тем же результатом. В одиннадцать часов я отказался от всякой надежды и тщательно оделся. Странный вид, вероятно, имел я, потому что Фрион загородил мне дорогу и с явным беспокойством спросил, куда я иду.
Я тихонько отстранил его.
– Играть, дружище, – ответил я. – Я намерен поставить большой куш.
Стояло чудное утро, солнечное, свежее, приятное, но мне было не до того. Все мои мысли устремлялись туда, куда я шел, и я совершенно не заметил, как очутился на пороге дворца Ришелье. Как и в тот памятный вечер, когда я под моросившим дождем переходил через улицу, глядя с зловещим предчувствием на дворец, у больших ворот стояли несколько стражей в кардинальской ливрее. Подойдя ближе, я увидел, что противоположная сторона улицы, у Лувра, полна народа, и каждый топчется молча на одном месте, украдкою поглядывая на дворец Ришелье. Всеобщее молчание и жадные взоры имели в себе что-то угрожающее. Когда я вошел в ворота и оглянулся назад, я увидел, что меня пожирали глазами.
Впрочем, им больше и не на что было смотреть. Во дворе, где, бывало, во время пребывания королевской семьи в Париже, я видел двадцать карет и целую толпу слуг, царила пустота и тишина. Дежурный офицер с изумлением посмотрел на меня, когда я прошел мимо него. Лакеи, слонявшиеся в галерее, ухмыльнулись при виде меня. Но то, что случилось, когда я поднялся по лестнице и подошел к дверям приемной, превзошло все остальное. Привратник хотел отворить дверь, но дворецкий, калякавший о чем-то с товарищами, поспешил вперед и остановил меня.
– Что вам угодно, сударь? – спросил он, между тем как я дивился, отчего это он и все остальные смотрят на меня так странно.
– Я – де Беро, – резко ответил я, – и мне разрешен доступ.
Он поклонился довольно вежливо.
– Так точно, г. де Беро, я имею честь знать вас в лицо. Но… извините меня. У вас есть дело к его эминенции?
– Да, есть, – опять резко ответил я, – дело, которым многие из нас живут. Я на службе у него!
– Но вы являетесь по… приказанию, сударь?
– Нет. Но ведь это обычный час приема. Во всяком случае, я по важному делу.
Дворецкий еще некоторое время нерешительно глядел на меня, затем отступил в сторону и подал привратнику знак отворить двери. Я вошел, обнажив голову, и принял на себя суровый и решительный вид, готовый встретить взоры всех. Но через мгновение тайна объяснилась: комната была пуста.
Глава XV
ДЕНЬ СВ. МАРТИНА
Да, на утреннем приеме великого кардинала я был единственным посетителем! Я озирался во все стороны в длинной узкой комнате, по которой он, бывало, расхаживал каждое утро, отпустив более важных гостей. Я озирался, повторяю, во все стороны, точно ошалелый. Стулья, стоявшие рядами у стен, были пусты, ниши окон тоже. Странно глядели в этой безлюдной комнате кардинальские камилавки, вылепленные и нарисованные там и сям, и большие «Р», блиставшие на геральдических щитах.
Только на маленькой скамеечке у отдаленной двери неподвижно сидел человек в черном, который читал, или делал вид, что читает, маленькую книжку, – один из тех безмолвных, ничего не видящих и ничего не слышащих людей, которые процветают под сенью вельмож.
Изумленный и смущенный, я помнил, как бывала прежде полна эта комната, и как кардинал с трудом находил себе дорогу среди кишевшей толпы, я еще стоял на пороге, когда человек закрыл книгу, поднялся с места и бесшумно подошел ко мне.
– Г. де Беро?
– Да, – ответил я.
– Его эминенция ждет вас, потрудитесь следовать за мной.
Я последовал его приглашению, еще более прежнего изумленный. Как мог кардинал знать, что я здесь? Но у меня не было времени размышлять об этом вопросе. Мы миновали комнату, где работали несколько секретарей, затем другую, и остановились перед третьею дверью. Всюду царило гнетущее безмолвие. Чиновник постучал, открыл дверь, отодвинул в сторону портьеру и, приложив палец к губам, жестом пригласил меня войти. Я вошел и очутился перед ширмами.
– Это г-н де Беро? – спросил тонкий, резкий голос.
– Так точно, монсиньор, – ответил я дрожа.
– Идите сюда, мой друг, поговорим.
Я обошел вокруг ширмы и сам не знаю, как это вышло, но впечатление, произведенное на меня толпою любопытных снаружи, пустота, царившая в приемной, тишина и безмолвие, разлитые по всему дворцу, еще усилилось и сообщило сидящему передо мною человеку достоинство, которым он в моих глазах никогда не обладал даже в то время, когда люди толпились у его дверей и самые надменные гордецы таяли от его одной улыбки. Он сидел в большом кресле у очага, голова его была покрыта маленькою красною шапочкой, а его выхоленные руки неподвижно лежали на коленях. Воротник его мантии, ниспадавший по плечам, был лишен всяких украшений и лишь внизу был оторочен богатым кружевом. На груди у него сиял знак ордена Св. Духа – белый голубь на золотом кресте. В груде бумаг, лежавших перед ним на большом столе, я заметил шпагу и пистолеты, а за маленьким, покрытым скатертью, столиком позади него виднелась пара дорожных сапог со шпорами. При моем появлении кардинал с необычайным спокойствием посмотрел на меня, и я тщетно искал на его кротком и даже ласковом лице следы того возбуждения, которое было написано на нем накануне. Я даже подумал в этот момент, что если этот человек действительно стоит на рубеже между жизнью и смертью, между верховною властью повелителя Франции и вершителя судеб Европы и ничтожеством опального монарха, то он оправдывает свою славу. Как могли с ним бороться слабые натуры? Но мне некогда было думать об этом.
– Итак вы, наконец, возвратились, г-н де Беро, – мягко сказал он. – Я ожидаю вас сегодня с девяти часов.
– Ваша эминенция знали!..
– Что вы вчера вечером возвратились через Орлеанские ворота? – докончил он, складывая вместе кончики пальцев и глядя на меня поверх них испытующим взором. – Да, я узнал об этом еще вчера вечером. Ну, а теперь – к делу. Вы добросовестно и старательно исполнили свою задачу, я уверен в этом. Где он?
Я не сводил с него глаз и был нем. Странные вещи, которые мне пришлось видеть в это утро, сюрпризы, которые встретили меня здесь, до некоторой степени изгнали из моей головы мысли о моей собственной судьбе, о моем собственном деле. Но при вопросе кардинала эта мысль поразила меня, как громом, и я словно в первый раз вспомнил, где нахожусь. Сердце всколыхнулось у меня в груди. Я хотел искать спасения в моей прежней смелости, но не мог найти слова.
– Ну, – весело продолжал он и слабая улыбка приподняла его усы, – вы молчите. Двадцать четвертого числа вы оставили с ним Ош, г-н де Беро, а вчера вечером вы явились в Париж без него. Он убежал от вас?
– Нет, монсиньор, – пробормотал я.
– А, это хорошо, – ответил он, снова откидываясь назад в своем кресле. – Я знал, что могу положиться на вас. Но где же он теперь? Что вы сделали с ним? Ему известно очень многое, и чем скорее я узнаю это, тем лучше. Ваши люди везут его сюда, г-н де Беро?
– Нет, монсиньор, – пролепетал я сухими губами.
Его добродушие, его благоволение особенно мучили меня. Я знал, как ужасна будет перемена, как велика будет его ярость, когда я расскажу ему правду. Но неужели же я, Жиль де Беро, буду трепетать перед кем бы то ни было! Этою мыслью я старался вернуть себе самообладание.
– Нет, ваша эминенция, сказал я с энергией отчаяния. – Я не привел его сюда, потому что отпустил его на свободу.
– Потому что… что? – воскликнул он.
При этих словах он весь подался вперед, ухватившись за ручки кресла. Его глаза прищурились, словно стараясь разглядеть меня насквозь.
– Потому что я отпустил его, – повторил я.
– На каком основании? – сказал он голосом, напоминавшим звук пилы.
– На том основании, что я захватил его нечестным путем, – ответил я. – На том основании, что я дворянин, монсиньор, а это поручение не дворянское. Я захватил его, если вам угодно знать, – продолжал я, становясь все смелее и смелее, – следя за каждым шагом беззащитной женщины, втираясь в ее доверие и поступая с нею предательски. И сколько бы зла я ни совершил в своей жизни, – что вы изволили поставить мне на вид, когда я был у вас в прошлый раз, – но таких вещей я не делал и не буду делать!
– И вы отпустили его на свободу?
– Да.
– После того, как проводили его за Ош?
– Да.
– И, строго говоря, спасли его этим из рук Ошского коменданта?
– Да, – с отчаянной решимостью ответил я.
– Так что же вы сделали с тем доверием, которым я облек вас, сударь! – страшным голосом закричал он и еще более наклонился вперед, словно хотел съесть меня глазами. – Вы, хвалившийся верностью и стойкостью, получивший жизнь на честное слово и без этого уже месяц тому назад превратившийся бы в падаль; отвечайте мне на это! Что вы сделали с моим доверием?
– Мой ответ очень прост, – сказал я, пожимая плечами и чувствуя, что ко мне окончательно возвращается самообладание. – Я вернулся к вам, чтобы получить свое наказание.
– И вы думаете, что я не знаю, почему вы сделали это? – возразил он, с силою ударяя кулаком по рукоятке кресла. – Вы слышали, что я лишился власти! Вы слышали, что я, который еще вчера был правою рукой короля, теперь утратил всякую силу. Вы слышали… но постойте! Берегитесь! – продолжал он, рыча, как разъяренная собака. – Берегитесь вы и все эти люди! Может оказаться, что вы все еще ошиблись!
– Клянусь праведным небом, что это неправда, – торжественно отвечал я. – До вчерашнего вечера, когда я прибыл в Париж, я ничего не знал об этом. Я явился сюда с одной лишь мыслью – восстановить свою честь, отдавши себя снова во власть вашей эминенции и возвратить вам то, что вы дали мне по доверию.
На минуту он оставался в прежней позе, пристально глядя на меня. Но затем его лицо немного изменило свое напряженное выражение.
– Будьте любезны позвонить в колокольчик, – сказал он.
Колокольчик находился на столе неподалеку от меня. Я позвонил. На этот зов в комнату неслышною походкою вошел человек в бархатных туфлях и, приблизившись к кардиналу, подал ему бумагу. Кардинал стал читать ее. Слуга стоял, раболепно наклонив голову. Мое сердце неистово билось.
– Очень хорошо, – сказал монсиньор после паузы, которая казалась мне бесконечной. – Откройте двери!
Слуга низко поклонился и отошел за ширмы. Я последовал за ним. За первою дверью, которая была теперь раскрыта настежь, мы нашли восемь или девять человек – пажей, монаха, дворецкого и нескольких стражей. Все они застыли в немом ожидании. Мне указали знаком, чтобы я стал впереди, остальные сомкнулись позади меня, и в таком порядке мы прошли через первую комнату, а затем через вторую, где нас встретили писцы, низко наклонившие головы при нашем появлении. Затем, наконец, распахнулась последняя дверь, дверь приемной, и голоса закричали:
– Дорогу! Дорогу для его эминенции!
Мы прошли между двух рядов кланявшихся лакеев и вступили в пустую приемную.
Привратники не знали, куда смотреть; лакеи дрожали. Но кардинал невозмутимо прошел медленными шагами до середины комнаты. Затем он повернулся, посмотрел сначала в одну сторону, затем в другую и тихо засмеялся.
– Отец, – сказал он своим тонким голосом, – что говорит псалом? Я сделался как пеликан в глуши и как сова в пустыне. Монах пробормотал что-то в знак согласия.
– А дальше не сказано ли в том же псалме: они погибнут, но ты уцелеешь?
– Истинно так – ответил монах, – аминь!
– Хотя, конечно, это относится к будущей жизни, – сказал кардинал. – Но мы тем временем вернемся к своим книгам и послужим Господу и королю в малых делах, если не в больших. Идем, отец, здесь больше не место для нас.
Суета сует! Мы удаляемся.
И так же торжественно, как вошли сюда, мы промаршировали через первые, вторые и третьи двери и, в конце концов, снова очутились в безмолвной комнате кардинала – я, он и лакей в черном одеянии и бархатных туфлях. На мгновение Ришелье, казалось, забыл обо мне. Он стоял в раздумьи у очага, не сводя глаз с тлевшего там огонька. Один раз он даже усмехнулся, а потом тоном горькой насмешки произнес:
– Дураки! Дураки! Дураки!
Наконец, он поднял взор, увидел меня и вздрогнул.
– А! – воскликнул он. – Я совершенно забыл о вас. Ну, счастлив ваш Бог, г. де Беро. Вчера у меня было сто просителей, а сегодня только один, и я не имею власти повесить его. Но отпустить вас на свободу – это другое дело!
Я хотел сказать что-нибудь, привести что-нибудь в свое оправдание, но он круто повернулся к столу и, присев, написал на клочке бумаги несколько строк. Затем он позвонил в колокольчик, между тем как я стоял смущенный и не знал, что меня ждет.
Из-за ширмы показался человек в черном.
– Отправь этого господина вместе с этим письмом в верхнюю караульную, – сурово сказал кардинал. – Больше ничего я не хочу слышать, – добавил он хмурясь и поднял руку, чтобы запретить мне говорить. – Дело кончено, г. де Беро. Будьте и за то благодарны.
Через секунду я был за дверью. Мысли мои кружились в каком-то вихре, сердце колебалось между гневом и благодарностью. Мне хотелось остановиться, чтобы обдумать свое положение, но у меня не было времени. Повинуясь жесту моего спутника, я пошел по различным коридорам, всюду встречая то же безмолвие, ту же монастырскую тишину. Я еще мысленно не решил вопроса, Бастилия или Шатле будет моим уделом, когда лакей остановился у дверей, всунул письмо мне в руку и, отворив дверь, пригласил меня войти.
Я вошел, изумленный, но когда остановился, то был близок к оцепенению. Передо мною, поднявшись с места, с лицом в первое мгновение бледным, но затем красным, как пион, стояла мадемуазель де Кошфоре. Я вскрикнул.
– Г. де Беро, – сказала она дрожащим голосом. – Вы не ожидали увидеть меня?
– Кого угодно, только не вас, мадемуазель! – ответил я, силясь вернуть себе самообладание.
– И все-таки вам должно было бы придти в голову, что мы не захотим окончательно покинуть вас, – возразила она с укоризною, тронувшей мое сердце. – Было бы низостью с нашей стороны, если бы мы не сделали попыток спасти вас. И слава Богу, г. де Беро, наша попытка удалась нам, по крайней мере, в том отношении, что этот странный человек обещал пощадить вашу жизнь. Вы видели его? – продолжала она с живостью, сразу переменив тон, между тем как ее глаза расширились от страха.
– Да, мадемуазель, я видел его, – ответил я, – и вы правы, он пощадил мою жизнь.
– И…
– И отправил меня в заточение.
– Надолго? – прошептала она.
– Не знаю, – ответил я. – Боюсь, что на неопределенное время.
Она содрогнулась.
– Может быть, я принесла вам больше вреда, чем пользы, – пролепетала она, жалобно глядя на меня. – Но я думала помочь вам. Я все рассказала ему и этим, кажется, испортила все.
Слышать, как она обвиняет себя таким образом, несмотря на то, что совершила длинное и утомительное путешествие, чтобы спасти меня, добилась аудиенции у своего заклятого врага и, как я отлично понимал, унизилась ради меня, – было более, чем я мог вынести.
– Замолчите, мадемуазель, замолчите! – почти грубо воскликнул я. – Вы обижаете меня! Ваше заступничество сделало меня счастливым и все-таки мне жаль, что вы не в Кошфоре, а здесь, где, боюсь, у вас слишком мало друзей. Вы сделали для меня более; нежели я ожидал, и в тысячу раз более, чем я того заслуживал. Но теперь во всяком случае довольно. Я не хочу, чтобы парижские сплетни соединяли ваше имя с моим. Поэтому прощайте! Боже избави меня сказать вам что-либо больше или позволить вам остаться в том месте, где злые языки не пощадят вас!
Она с каким-то удивлением посмотрела на меня, но затем ее уста медленно разжались в улыбку.
– Уж поздно, – мягко сказала она.
– Поздно, – воскликнул я. – Как это поздно, мадемуазель?
– Поздно, потому что… Вы помните, г. де Беро, как вы рассказывали мне вашу любовную историю на Ажанском холме? Вы сказали, что ваша история не может иметь хорошего конца. На том же основании и я рассказала кардиналу свою историю, и теперь уже она стала общественным достоянием.
Я смотрел на нее так же пристально, как она на меня. Ее глаза сверкали из-под длинных ресниц. Она вся дрожала, и все-таки улыбка озаряла ее лицо.
– Что же вы сказали ему, мадемуазель? – прошептал я, задыхаясь.
– Что я люблю, – смело ответила она, – и потому я не постыдилась просить его… даже на коленях.
Тут я упал на колени и прижал ее руку к своим губам. На мгновение я забыл о короле, кардинале, о тюрьме, будущем, – обо всем, за исключением того, что эта женщина, столь чистая и прекрасная, столь превосходившая меня во всех отношениях, любит меня. Но затем я опомнился. Я встал и отступил от нее под влиянием нового порыва.
– Вы не знаете меня! – воскликнул я. Вы не знаете, кто я такой! Вы не знаете, что я сделал на своем веку.
– Нет, это именно я знаю, – ответила она со странной улыбкой.
– Да нет же, вы не знаете, – продолжал я. – И кроме того, нас разделяет это!
И я поднял письмо кардинала, которое упало на пол.
Она побледнела, но затем с живостью воскликнула:
– Откройте его! Откройте! Оно не запечатано!
Я машинально повиновался, с ужасом думая о том, что сейчас прочту в нем. Я даже не решался в первое мгновение прямо взглянуть на него, но затем стал читать. Оно гласило:
«По указу его королевского величества, г. Жиль де Беро, занимавшийся до сих пор государственными делами, удаляется отныне в поместье Кошфоре для безвыездного проживания в его пределах впредь до особого распоряжения.
Кардинал Ришелье»
На следующий день мы обвенчались, а две недели спустя были в Кошфоре, среди темно-бурых южных лесов, между тем как великий кардинал, еще раз восторжествовавший над своими врагами, снова смотрел холодными и насмешливыми очами на бесчисленных посетителей, толпившихся в его комнатах. Новый прилив благополучия длился для него на этот раз еще тринадцать лет и окончился только с его смертью. Свет получил свой урок, и до настоящего времени этот день, когда из всех друзей кардинала остался я один, называют «днем одураченных».
