Текст книги "Тайна банкира. Красная мантия"

Автор книги: Стенли Джон Уейман

Соавторы: Мэри Элизабет Брэддон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

ГЛАВА XLVI

Эстер Вобер была погребена на кладбище за Лондоном в живописной и уединенной местности, осененной тенью высоких деревьев. Это место было выбрано герцогом вследствие высказанного ею как-то раз желания. Погребение совершалось тихо и просто; за гробом Еврейки шел только один друг, но этот один плакал неудержимыми, горячими слезами. Герцог заказал для ее могилы изящный памятник, но он не поставил на нем ее имени: краткая надпись гласила только то, что погребенное здесь существо было молодо, хорошо и любимо.

Герцогу предстояла после погребения Эстер тяжелая обязанность: он дал ей слово просмотреть ее бумаги и вручить деньги, вырученные им из продажи ее вещей, молодой девушке, относительно которой она сознавала себя так много виноватою. Герцог знал ее только под именем мисс Ватсон, фигурантки Друриленского театра, но привратник дал ему ее адрес и он приступил к исполнению последней волн Эстер. Он взошел один в изящные комнаты, в которых недавно блистала Эстер. Цветы в них цвели, птички еще весело распевали в клетках, но нежные ручки, ухаживавшие за ними, лежали неподвижно в холодной могиле. Собачка Эстер бросилась с лаем навстречу Гарлингсфорду. Это было единственное существо, сожалевшее вместе с ним о молодой умершей.

Герцог тщательно отобрал все, что было написано рукою Эстер; он не хотел, чтоб посторонний взгляд коснулся этих строк, которые писала рука любимой женщины. Он бережно сложил и запечатал их в конверт с краткою надписью: сжечь после моей смерти! Потом он приступил к осмотру вещей.

Он нашел в числе их миниатюрный портрет, осыпанный жемчугом и изображавший женщину обворожительной красоты, в которой он узнал испанскую еврейку, мать Эстер. На золотом обводе были вырезаны слова: «Руперт своей возлюбленной Лоле!» Тяжеловесность медальона возбудила в герцоге мысль, что в медальоне должно крыться, по-видимому, еще изображение. Герцог в ту же минуту отправился в магазин ювелира, и поручил ему осмотреть медальон: в нем действительно оказался портрет смуглого и красивого молодого мужчины, лицо которого напоминало герцогу что-то очень знакомое. Воспоминания его не заходили далее.

Приведя все в порядок, молодой человек отправился по данному адресу отыскивать квартиру мистрисс Вестфорд. Чрез несколько времени он уже входил в скромную комнату, где Клара сидела за какою-то работой, пока Виолетта читала ей вслух. Гарлингсфорд вспомнил, что видел ее на театральной сцене, но она показалась ему в своем траурном платье гораздо интереснее, нежели в блистательном костюме актрисы; он тотчас увидел, что это девушка отлично воспитанная и скромная при глубоко развитом в ней чувстве собственного достоинства. Усевшись по приглашению мистрисс Вестфорд, он объяснил Виолетте в коротких словах, что особа, имя которой он обещал не сказывать, завещала ей небольшое наследство от 4-х до 5.000 фунтов.

Это было целое богатство в глазах Виолетты, успевшей уж узнать всю горечь нужды. Слезы радости сверкнули в глазах ее при мысли о возможности успокоить мать, но в ту же минуту она подняла прекрасную головку и спросила у герцога:

– Уверены ли вы, милостивый государь, что это таинственное завещание не навлечет на мое имя никакого бесчестия? Почему завещатель скрывает свое имя?

– Я даю вам мое честное слово, что вы можете, не колеблясь, принять этот дар: его делает вам женщина, оскорбившая вас и осознавшая на смертной постели свою неправоту. Мысль о возможности загладить ее усладила ей горечь последних минут. Могу вас заверить, что вы можете смело воспользоваться этим небольшим достоянием.

– Если все это так, то я принимаю, – сказала Виолетта, – конечно, если мать моя не против этого.

– О нет, я не противлюсь: лицо этого господина слишком чистосердечно, чтобы не верить его благородному слову. – Герцог поклонился.

– Я только исполняю последнюю волю покойницы, – отвечал он грустно.

– Но я не помню никого, кто бы оскорбил меня, исключая одного человека, который никогда не сознает своих погрешностей.

– Вы не услышите от меня дальнейших разъяснений, – отвечал герцог. – Я радуюсь, находя вас в обществе вашей матушки и, следовательно, вне всякой опасности. Что же касается завещания, то я вполне надеюсь, что вы его примете и простите умершей. Через несколько минут герцог простился с дамами с отрадным убеждением, что дар Эстер достался существу вполне его достойному.

Гарлингсфорд отправился из квартиры Вестфордов прямо в клуб. Он не искал общества, но его тяготило уединение: образ Эстер преследовал его слишком сильно. Желание рассеять неотвязную мысль заставило его возвратиться к прежним привычкам; он прошел в комнату, куда клубные гости собирались читать, и подсел к окну, так как лампы не были еще зажжены. У другого окна сидел господин с газетою в руках: это был Гудвин, приехавший в Лондон, чтобы отыскать в нем дочь. Эти розыски были до сих пор безуспешны, и он приехал в клуб прямо от совещания с полицейским чиновником по этому делу. Вообще все неудачи последнего времени сильно обескуражили Руперта Гудвина. Присутствие герцога заставило его принять привычный вид веселой беззаботности, но это стоило ему немалого труда. Молодой человек взглянул с большим вниманием на бледное лицо и черные глаза банкира, выдававшие важное его происхождение. Это лицо неотвязно вставало перед ним с той самой минуты, когда он открыл портрет, находившийся в медальоне Эстер. Герцог знал отчасти прошедшее банкира; он вспомнил, что он жил несколько лет в Испании, заведуя там отделением банка, и внутренний голос внятно сказал ему, что этот человек похититель прекрасной еврейки из Севильи и бессердечный отец Эстер Вобер. Как ни был банкир углублен в свои думы, он не мог не заметить торжественной важности, которая лежала на лице Гарлингсфорда.

– Вы, кажется, сегодня очень расстроены, любезный герцог, – сказал ему Гудвин.

– Да, я потерял единственную женщину, которую любил и похоронил ее несколько дней тому назад. Не слыхали ли вы когда-нибудь имени Эстер Вобер? Банкир содрогнулся и бледное его лицо стало еще бледнее. Не знавали ли вы этого лица? – продолжал Гарлингсфорд, подавая ему миниатюру Эстер. Гудвин отшатнулся от него с содроганием.

– Это портрет вашей дочери, – произнес Гарлингсфорд торжественным тоном, – дочери, которую вы бросили и которая не прокляла вас на смертном одре только потому, что смерть замиряет земную вражду. Она не произнесла относительно вас ни одного слова любви и прощения, но она рассказала мне всю свою несчастную жизнь. Я презираю вас и только поэтому не зову вас к отчету, но мы незнакомы с этой минуты. Гарлингсфорд надменно отвернулся от Гудвина, но он, так высоко поднимавший голову в великосветском обществе, не нашел возражения на эту обиду. Вся его смелость исчезла, как будто ее и не бывало.

ГЛАВА XLVII

Пустыня доктора Санфлея обладала огромным преимуществом сводить с ума людей, входивших в нее в полном рассудке. Высокие стены окружали пространство, поросшее кустарником, которое носило название сада. В середине его возвышалось четырехугольное здание. Длинный ряд окон без занавесей выходил в этот сад, только ставни закрывали их от солнечного зноя и при малейшем ветре страшно скрипели на ржавых петлях. Это самое помещение доктор Санфлей рекомендовал как очаровательную виллу, зная очень хорошо, что люди, доверяющие ему своих больных, мало интересуются удобствами, необходимыми для последних, и стараются только сжить их с своих рук и потому плохое содержание, неудобное помещение и нездоровый воздух не играют в глазах их никакой роли: чем скорее умирал привезенный больной, тем скорее прекращалась обязанность платить за его содержание. Большая часть людей, за которых Санфлей получал хорошие деньги, были в полном рассудке.

Сначала все эти несчастные вопили, молили, взывали о правосудии, пытались писать, но один Бог видел меру их страданий, и жалобы их слышал их бесчувственный сторож. Глухое отчаяние заменило постепенно эту жгучую скорбь, холодная покорность тому, чего изменить они были не в силах. Разговоров между ними слышалось мало и о чем говорить в этой живой могиле.

Учреждая «пустыню», Санфлей имел в виду создать себе правильную и безобидную жизнь и обеспечить покойную старость; хотя эта цель была давно достигнута, но корысть понуждала продолжать это дело. В этой страшной темнице перебывало много жильцов, но ни один из них не доставил доктору таких огромных выгод, как пациент банкира. Доктор знал хорошо, что Левис Вильтон владеет страшною тайною, от которой зависит вся участь Гудвина, и доктор был уверен, что Гудвин не убил его пациента только потому, что у него не хватило отваги на такой смелый шаг.

Лионель провел первые дни своего пребывания в «пустыне» в совершенном беспамятстве, но доктор Санфлей знал свое дело и лечил его как человека, жизнь которого должна ему доставлять 500 ф. дохода, то есть очень усердно. Это важное обстоятельство доставило Лионелю отдельную комнату и мебель благовиднее, чем у прочих больных. Здоровье молодого человека быстро поправлялось, однако же первая минута сознания была для него, быть может, даже ужаснее той, в которую он узнал об убийстве отца. Когда глаза его, отяжелевшие от долгого беспамятства, остановились на грязных стенах его больничной комнаты, по нему пробежала дрожь отвращения. Он был еще так слаб, что не мог понимать ничего, исключая того, что видит эту комнату еще первый раз в жизни, но мало-помалу мысли его стали приходить в порядок. Он вспомнил о своей изящной комнате в Вильмингдонгалльском доме; это воспоминание вызвало естественно прекрасный образ Юлии и мрачный и злобный образ банкира, а с ним и всю кровавую картину убийства в северном флигеле.

Но где же находился теперь Лионель? Как он попал сюда, в эту грязную комнату? Ему пришло в голову, что его переместили в необитаемую часть Вильмингдонгалльского дома, быть может, в знаменательный северный флигель.

Ставень, откинутый сильным порывом ветра, обнаружил глазам Лионеля такую же пустынную, запущенную местность, какая окружала и северный флигель, и вид этой местности убедил Лионеля, что он находится действительно в северном флигеле. «Он запер меня сюда, – рассуждал Лионель, – где никто не узнает о моем существовании. Меня удивляет то, что он не убил меня, как убил отца, зная, что я во что бы то ни стало отомщу за его смерть».

Но в ту же минуту ему пришло в голову, что он проживал в доме банкира под вымышленным именем; письмо его матери и портрет отца, которых при нем не было, объяснили бы ему, что банкир мог узнать его имя, но Лионель был еще так слаб, что позабыл о них. Он упорно твердил, что если б он выдал свою тайну в беспамятстве, то банкир, разумеется, убил бы его. «Однако же это странно, чрезвычайно как странно, что он заключил меня в те самые комнаты, где погиб мой отец». Лионель содрогнулся, и в памяти его ожили все рассказы о привидениях, водившихся в северном флигеле; он смеялся над ними в прежнее время, но настоящее его болезненное состояние и совершенное уединение заставили его взглянуть на эти рассказы другими глазами.

Мало-помалу мужество Лионеля ослабело под силою этих неотвязных мыслей и мучительной неизвестности о собственной участи. Им овладел суеверный страх, и в этом пустынном, мертвобезмолвном месте глазам его представилась со всеми подробностями ужасная картина смерти его отца. «Боже! – воскликнул он, – если Гудвину известно мое настоящее имя, то верх жестокости с его стороны заключить меня в такое страшное место! Если тени умерших являются живыми, то ведь и я увижу тень моего отца!»

Не успел Лионель договорить этих слов, как в окне его комнаты показалось мертвенно-бледное лицо, глядевшее на него усталыми, угасшими глазами. Вопль ужаса вылетел из груди Лионеля, и он повалился без чувств на подушку.

Он видел действительно лицо своего отца, но это было скорее лицо мертвеца, нежели лицо живого человека.

ГЛАВА XLVIII

Руперт Гудвин был человек со слишком потерянною совестью, чтоб слова Гарлингсфорда об Эстер Вобер могли его тронуть. Сходство этой Эстер с прекрасною еврейкою, которую он похитил из отцовского дома, вызывало в нем не раз предположение, что она его дочь, но холодное презрение, с каким молодой и благородный герцог показал ему ее портрет, оскорбило его до глубины души. Среди всех опасностей его положения, последняя случайность показалась ему верным предзнаменованием его близкой погибели и из всех ударов, поразивших его за последнее время, побег его дочери был самый ощутимый; хотя он любил Юлию эгоистическим чувством дурного родителя, но все-таки любил. При том же ей открылась тайна преступления, которое случай помешал ему совершить. Банкир был уверен, что она добровольно не выдаст этой тайны, но ведь могла ж она заболеть точно так же, как, например, заболел Лионель.

Все старания банкира отыскать свою дочь были напрасны, объявления в газетах имели в свою очередь также мало успеха.

В день своего побега Юлия нарядилась в темное платье и в простенькую шляпку с плотною вуалью, и отправилась с наступлением рассвета пешком прямо в Гертфорд, откуда и уехала с первым поездом в Лондон. Добравшись до Лондона, она с первым же поездом уехала в Винчестер и оттуда в Нью-Форсет. План этого путешествия был, по всей вероятности, обдуман заранее.

Несколько дней спустя после свидания Даниельсона с мистрисс Вестфорд она получила от него письмо следующего содержания:

«Я обещал вам загладить по мере моих сил мою несправедливость относительно вас и стараюсь теперь исполнить свое обещание. Если вам будет угодно пожаловать в полдень ровно через неделю в контору нашего банка, вы убедитесь, как я искупаю мою вину, и встретите в то же время сюрприз самый приятный из всех, которые вы когда-либо имели в жизни.

Ваш покорный слуга Даниельсон».

«Искупление, сюрприз, – твердила Клара, стараясь напрасно проникнуть в тайну письма Даниельсона, – если б Даниельсон обладал силою воскрешать мертвых, я бы поверила, что меня ждет подобный сюрприз!» Положение ее становилось действительно почти невыносимым; одно горе сменялось непременно другим. Едва только возвращение дочери сняло с ее души тяжелую заботу, на нее налегла забота о сыне, о котором не было ни слуха, ни духа со времени письма, в котором Клара извещала его о приезде Торнлея. Напрасно она отправляла письмо за письмом, она не получала ни строчки ответа.

ГЛАВА XLIX

Клара адресовала все свои письма к сыну на Гертфордскую станцию; его молчание внушило ей мысль, что он, может быть, переселился в город, но это предположение сменилось убеждением, что Лионель болен и, вероятно, опасною, смертельною болезнью, если он оставляет ее так долго в неизвестности. Измученная, мистрисс Вестфорд решилась ехать тотчас в Гартфорд.

Тяжелы были чувства Клары во все продолжение этого путешествия, мрачные предчувствия осаждали ее. Доехав до станции, она тотчас осведомилась, где находится в городе почтовая контора; она была уверена, что ей укажут квартиру ее сына, но как горько было изумление ее, когда ей объявили, что никто не знает Лионеля Вестфорда и даже три последние ее письма к нему лежали нетронутые в почтовой конторе.

Мистрисс Вестфорд бродила до самого вечера по всем улицам города, узнавая везде, не знает ли кто квартиры ее сына, но никто не знал Лионеля Вестфорда и даже не слыхал этого имени. Она вернулась в Лондон в таком же состоянии тяжелой неизвестности, в каком она выехала оттуда поутру.

В день, назначенный Даниельсоном в его письме, мать и дочь нарядились в самые лучшие свои траурные платья и отправились в Сити. Что приказчик назначил местом этого свидания квартиру банкира, в этом не было еще ничего странного, хотя обнаруживалась известная степень власти его над банкиром, но письмо его было действительно загадочно. Клара решилась слепо исполнить все, о чем он просил; поведение этого человека внушало ей невольное к нему доверие. В условленный час они уже были в кабинете банкира; Гудвин был тоже тут; его вызвало письмо, которое Даниельсон послал к нему в Вестенде с известием, что дела его принимают дурной оборот вследствие распространившихся неблагоприятных слухов, для опровержения которых нужно его присутствие.

Дела Руперта дошли на самом деле до того состояния, в каком они были при краже капитала Гарлея Вестфорда. Сначала спекуляции его пошли очень удачно, но кризис на бирже расстроил неожиданно все его планы. Банкротство, грозившее ему уже так давно, действительно настало; он не побоялся его ввиду тех многих невинных, которым оно готовило верную гибель, оно пугало его за самого его, привыкшего к роскоши и не успевшего обеспечить себя на время невзгоды.

– Ну, Яков, как дела? – спросил он у приказчика.

– Очень не хороши, – отвечал последний с смесью равнодушия и почтительности, которые так сильно бесили банкира, – люди становятся опять недоверчивы, и, если они все налягут на банк и запросят уплаты, то гибель неизбежна. – Гудвин содрогнулся, но он не успел ответить еще слово, как младший приказчик ввел в кабинет двух дам. Банкир испугался, узнав мистрисс Вестфорд.

– Кто эти дамы, Волтер, – закричал он приказчику, – ведите их в контору, у меня нет с ними дел. Даниельсон, что все что значит?

– Садитесь, милостивые государыни, – отвечал с невозмутимым хладнокровием приказчик, – я не имел времени предупредить мистера Гудвина о вашем посещении, но он скоро уверится, что ваш приход к нему очень естествен.

Лицо мистрисс Вестфорд было неподвижно, но лицо банкира было мертвенно-бледно; вид этих двух женщин в траурных платьях навел на него непобедимый ужас. Когда он обернулся, чтобы отвечать приказчику, он заметил в лице его выражение, которое сказало ему внятно, что этот человек, бывший его орудием, его смертельный враг.

– Негодяй! – сказал он, – как вы смеете не слушать моих приказаний. Извольте сейчас же вывести ваших приятельниц; я никому не позволяю входить ко мне насильно.

– Эти дамы мне не приятельницы, – отвечал приказчик, – при том же они явились к вам не без права, а с требованием и даже с весьма значительным требованием, мистер Гудвин.

– Вы сошли с ума Даниельсон, – возразил банкир, – что могут требовать от меня эти дамы?

– Страшного отчета, быть может, мистер Гудвин, – воскликнула Клара, – отчета в убийстве моего мужа. Наказание медлит, но рано или поздно оно настанет.

Гудвин напрасно старался надеть на себя личину спокойствия, его выдавали судорожные изменения лица.

– Дело не в наказании, – сказал Даниельсон, – эти дамы явились с требованием уплаты 20.000 фунтов, которые капитан Гарлей Вестфорд вручил вам, мистер Гудвин.

Банкир засмеялся насмешливым смехом: – Вы в самом деле помешались, милый Даниельсон, и я обращусь к полицейским властям с запросом прислать вам горячечную куртку.

– Потерпите немножко, – возразил приказчик с ледяным хладнокровием, – я знаю хорошо вашу наклонность запрятывать людей в дома умалишенных, но я не нуждаюсь в вашем человеколюбии. А теперь я надеюсь, что вы уплатите эти 20.000 фун. Муж мистрисс Вестфорд умер, но вот квитанция, которую вы ему выдали. Приказчик вытащил ее из кармана и показал банкиру.

– Где… где вы… – проговорил с усилием банкир:

– Где я ее взял, хотите вы сказать. В тот вечер, когда Вестфорд прибыл в Вильмингдонгалль на нем было летнее верхнее платье, которое он сбросил, когда выходил вместе с вами из зала. Так как я вообще весьма любопытен, а в тот памятный вечер имел причины быть еще любопытнее, то я по возвращении с Гертфордской станции, осмотрел карманы оставленного платья и весьма не напрасно, потому что нашел в них эту бумагу. Вы узнаете ее, неправда ли, мистер Гудвин; вы тоже искали ее в тех же карманах, только несколько поздно. Когда вы закололи капитана Вестфорда и бросили труп для тления в погреб, вы совершили только половину задачи.

– Господи Боже мой! – воскликнула Клара, – как же вы, зная об этом убийстве, не донесли о нем?

– Ни слова, мистрисс Вестфорд, – остановил приказчик почти повелительно, – ждите и имейте ко мне доверие.

В ужасе мистрисс Вестфорд поднялась было бессознательно с места, но влияние, которое имел над нею приказчик, заставило ее опуститься опять в кресло.

– А теперь, мистер Гудвин, вам лучше всего сделать безотлагательно уплату этих денег.

– Квитанция фальшивая! – воскликнул банкир.

– Как, вы это находите; ну так если вы оспариваете справедливость притязаний мистрисс Вестфорд, то это дело решится по суду и в таком случае тайна известной летней ночи…

– Я заплачу, – воскликнул банкир, – но только не сейчас!

– Ни часу отсрочки – возразил приказчик, – мне хорошо известно положение ваших дел, вы должны немедленно заплатить все сполна. Не исключая этого, вы должны засвидетельствовать, что закладная на вестфордгаузское имение была подложная.

– Я этого не сделаю, – сказал гордо банкир и в бешенстве сдавил шею приказчика, – ты взял с меня деньги и предаешь меня, но я… – Дверь отворилась, и голова конторщика просунулась в комнату; банкир в изнеможении упал в свое кресло.

– Вы видите теперь, мистер Гудвин, что насильственные меры не всегда удаются, – сказал Даниельсон, – позовите же кассира.

Банкир позвонил, чтобы позвать кассира.

– Вы вчера приняли значительные суммы – сказал он вошедшему, – сколько их налицо?

– Сорок три тысячи и 320 ф., – отвечал кассир.

– Вручите этой даме 20.000 фунтов.

Кассир посмотрел на него с изумлением и минуту спустя принес ему деньги.

– Давайте же квитанцию, – сказал Гудвин приказчику.

Даниельсон подал одною рукою квитанцию, а другою принял деньги.

– Вот ваше состояние, – отнесся он радостно к мистрисс Вестфорд, – а в свое поместье вы можете вернуться, когда заблагорассудите.

– Но я не желаю воспользоваться деньгами, за которые пролита кровь моего мужа: я желаю одного правосудия.

– Она сошла с ума, – воскликнул банкир, – я не дозволю, чтобы безумная женщина и негодяй слуга стесняли меня в моем собственном доме. – Он потянулся рукою к колокольчику.

– Звоните, мистер Гудвин, не то я позвоню, – отозвался приказчик, и он сильною рукою ухватил колокольчик. Дверь тотчас отворилась, и в комнату вошли два гражданских чиновника и один полицейский.

– Что все это значит? – воскликнул банкир.

– Это только значит, что вас арестуют по делу совершенного вами убийства, – сказал Даниельсон. – Вы получите правосудие, мистрисс Вестфорд, но не за убийство, а только за покушение на жизнь вашего мужа, потому что он жив и взгляните: вот он. – Капитан действительно стоял в дверях комнаты, слабый, изнуренный, мало походивший на прежнего, полного жизни и силы Гарлея Вестфорда, но когда Клара в слезах повисла у него на шее, мертво-бледное лицо его оживилось, а когда Виолетта присоединилась к матери, он не устоял под натиском всех ощущений, волновавших его в эту минуту, и в изнеможении опустился на стул.

Банкир с немою яростью смотрел на эту сцену. Когда же впечатление, произведенное ею на всех немного ослабело, Яков Даниельсон нарушил первый молчание.

Когда вы столкнули жертву в погреб под северным флигелем, – отнесся он к Гудвину, – вам бы следовало убедиться: погибла ли она? У вас, вероятно, не достало мужества видеть ее агонию; словом, вы на докончили своего дела, а я вернулся вовремя, чтобы спасти вашу жертву. Во мне было предчувствие, что вы удаляете меня из дома не без причины и потому, по моем возвращении, я прокрался к окну северного флигеля, из которого, сквозь щели ставни мерцал огонек, но меня предупредил ваш старый садовник, и я чуть слышным шагом прошел прямо в столовую. Когда вы вошли в нее несколько минут спустя, то ваше лицо убедило меня, что в погребах северного флигеля произошло что-то ужасное. Едва только вы успели уйти, как и я отправился к окну, в котором видел огонек; садовник на этот раз лежал без чувств. Я понял, что какое-нибудь страшное зрелище довело его до этого состояния. Я заглянул в окно, но темнота не дала мне возможности ничего рассмотреть. Я вернулся в людскую и запасшись потайным фонарем, разыскал тайный вход под северный флигель и нашел там скоро у подножия лестницы капитана Вестфорда. Я расстегнул жилет его: сердце еще билось; я сиял с себя галстук и перевязал рану, потом вернулся в дом и дождавшись когда все в нем заснули крепким сном, я отправился в ближайшее местечко, нанял повозку и в ней с бесчисленными трудностями перевез умирающего в давно мне известное место, владелец которого наживался бесчестными делами. Это место было дом умалишенных под названием «пустыни». Я не боялся здесь нескромных вопросов; я выдал больного за своего родственника, посягнувшего на свою жизнь в припадке помешательства, и назначил за попечение о нем огромную плату. Доктор Санфлей осмотрел его и принял в свой дом, как будто не заметив, что самоубийца не может ни в каком случае поразить себя кинжалом в спину. Если вы спросите меня, Клара, почему я тогда же не выдал убийцы и не возвратил жертвы ее семейству, я отвечу вам только, что я был безумец и мстил вам за мнимое ваше участие в сделанном мне оскорблении; притом утрата лучших надежд моей юности развила во мне кроме других одну сильную страсть: это была корысть, которую я мог удовлетворить беспрепятственно, пользуясь тайной, благодаря которой вся касса банкира была к моим услугам. Я хранил эту тайну год без угрызений совести, но случай свел меня с вами, Клара, и убеждение в несправедливости моих понятий о вас сделало меня другим человеком. Я отправился немедленно за вашим супругом, и доктор Санфлей не замедлил объявить его совершенно здоровым, как только услышал от меня, что я не в состоянии платить за него долее, но мы, к сожалению, не могли взять с собою другого страдальца, сына вашего, Клара, которого Гудвин осудил на вечное заточение в «пустыне» за открытие им тайны убийства его отца. Конечно, будь он в другом заведении, его освобождение представило бы много препятствий, но он жил у доктора Санфлея: под его гостеприимным кровом произошла встреча отца и сына. Странная встреча, неправда ли, мистер Гудвин, если Провидение устроило ее! Теперь Лионель без труда получит свободу: для этого только стоит объявить Санфлею, что банкир разорился и попал, под суд за преступление. А теперь, господа, – сказал он, обратившись к полицейским чиновникам, – исполняйте свой долг; я не буду долее задерживать вас.

Банкир вышел молча из дома, с которым прощался навеки. Один из полицейских поместился на козлах, а двое уселись в карету с преступником; но как они зорко ни стерегли его, банкир успел обмануть их бдительность. Он поднес к губам носовой платок и минуту спустя из него выпала пустая скляночка. Яд, хранившийся в ней, убил его мгновенно.

Со дня расстройства дел его по банку и открытия тайны его преступления он постоянно носил при себе яд. Смерть его прекратила дальнейшие розыски о преступлении, и о нем узнали только очень немногие; гораздо значительнее было число людей, узнавших о расстройстве его банкирских дел и потерпевших от его банкротства.

Семейство Вестфордов соединилось опять под родным кровом, из которого вытеснили его страшные события последнего года, и хотя мрачное воспоминание о Руперте Гудвине заставляло сначала Вестфорда и Клару смотреть не без грусти на взаимную склонность между их детьми и детьми банкира, но влияние Виолетты и Лионеля победило мало-помалу это горькое чувство. Художническая известность Регинальда Гудвина росла с каждым днем и сулила ему блистательную будущность.

В одно прекрасное июньское утро колокола звонили к двойному торжеству: у алтаря стояли Лионель с Юлией и Виолетта с сыном банкира. Прекрасны были обе невесты, и их были достойны благородные юноши, произносившие торжественный обет посвятить им всю жизнь.