Текст книги "Тайна банкира. Красная мантия"

Автор книги: Стенли Джон Уейман

Соавторы: Мэри Элизабет Брэддон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)

Глава II
«ЗЕЛЕНЫЙ СТОЛБ»

Владение Кошфоре лежит в волнистой местности, поросшей дубом, буком и каштаном, в стране глубоких, устланных сухими листьями котловин и высоких, одетых лесами холмов. Лесистая местность, пересеченная холмами и долами, мало населенная и еще меньше обработанная, тянется вплоть до громадных снеговых гор, составляющих в этом месте границу Франции. Она кишит всевозможною дичью, – волками, медведями, оленями, вепрями. До конца своих дней великий король, говорят, любил эту провинцию и часто вздыхал по каштановым рощам южного Берна, когда годы и государственные дела ложились тяжелым бременем на его плечи. С террас Оша вы можете видеть, как лес, то блистая яркими красками, то утопая в тени, тянется по горам и долам к подножию снеговых вершин, и хотя я происхожу из Бретани и люблю запах соленого морского воздуха, однако, я мало видел картин природы, которые могли бы сравниться с этою.

Была вторая неделя октября, когда я прибыл в Кошфоре и, спустившись с последнего лесистого склона, спокойно въехал под вечер в деревню. Я был один и целый день ехал по безмолвным лесным тропинкам, устланным красноватыми буковыми листьями, пересекая чистые, прозрачные речки и зеленые еще лужайки. Я чувствовал вокруг мирную, безмятежную деревенскую тишину, которой не знал со времени моего детства, и вот почему, а может быть и потому, что к предстоящему мне делу у меня не лежало сердце, я немного повесил нос. Откровенно говоря, мне было поручено совсем не дворянское дело, как бы вы там на него не смотрели.

Но для человека в моем положении выбора не было, и я знал, что мое уныние недолго будет продолжаться. В гостинице, в обществе других, под гнетом необходимости или в возбуждении охоты, раз последняя будет начата, это настроение исчезнет бесследно. Пока человек молод, он ищет уединения; когда же он имеет за плечами большую половину жизни, он стремится убежать от нее и от своих мыслей… Поэтому я направился к «Зеленому столбу», маленькой гостинице на одной из деревенских улиц. Подъехав к дверям, я стал стучать рукояткой своего хлыста, ругая хозяина за то, что он заставляет меня дожидаться.

Там и сям из дверей бедных лачуг, стоявших вдоль улицы, которая представляла собою жалкое, убогое место, недостойное своего названия, на меня подозрительно выглянули мужчины и женщины, но я сделал вид, что не замечаю этого. Наконец, показался и хозяин. Это был белокурый парень, наполовину баск, наполовину француз, и я не сомневаюсь, что предварительно он хорошенько оглядел меня из какого-нибудь окошка или отверстия своего дома, потому что он посмотрел на меня с какою-то мрачною сдержанностью, не выказывая никакого удивления при виде хорошо одетого путника, представлявшего настоящее чудо в этой глухой деревушке.

– Я, конечно, могу здесь переночевать? – спросил я, бросая поводья гнедого, который тотчас же опустил свою шею.

– Не знаю, – ответил тот с глупым видом.

Я указал на зеленый горшок, украшавший собою верхушку столба, водруженного против дверей.

– Ведь это гостиница, я полагаю? – сказал я.

– Да, – медленно ответил он, – это гостиница. Но…

– Но она полна приезжих, или у вас вышли все припасы, или ваша жена больна, или что-нибудь в этом роде! – сердито сказал я. – А все-таки я переночую здесь, и вам ничего не остается, как примириться с этим, равно как и вашей жене, если она у вас имеется.

Он почесал себе затылок, недружелюбно глядя на меня. Но так как он ничего не сказал, то я сошел, с коня.

– Где я могу оставить свою лошадь? – спросил я.

– Я отведу ее, – мрачно ответил он, выступая вперед, и взял лошадь под уздцы.

– Прекрасно, – сказал я. – Но я пойду с вами. Долг порядочного человека заботиться о своей лошади, и куда бы я ни ездил, я слежу за тем, чтобы моя лошадь получала хороший корм.

– Она получит, – коротко ответил он, но не двигался с места, очевидно, ожидая, чтобы я вошел в дом. – Жена моя там, – прибавил он, глядя на меня.

– Во-первых, мой друг, – сказал я, отведите лошадь в конюшню.

Он увидел, что ничего от меня не добьется, медленно повернул гнедого и повел его на другую сторону улицы. Позади гостиницы находился сарай, который я уже раньше заметил и принял за конюшню. Меня удивило, что хозяин направился с моей лошадью не туда, а на другую сторону улицы, но я промолчал и через несколько минут гнедой был удобно водворен в лачуге, очевидно, принадлежавшей соседу хозяина гостиницы.

После этого хозяин повел меня назад в гостиницу, неся в руках мой дорожный мешок.

– Других приезжих у вас нет? – спросил я беспечным тоном (я знал, что он внимательно следит за мною).

– Нет, – ответил он.

– Очевидно, это не особенно бойкое место?

– Да.

В действительности это было более чем очевидно, и я могу сказать, что я никогда не видел более пустынного места. Лес, одевавший крутой склон, так навис над долиной, что я с удивлением спрашивал себя, как можно было бы выбраться отсюда, не будь той тропинки, которая привела меня сюда. Деревенские домики – жалкие, низенькие лачуги – тянулись в виде неправильного двойного ряда, часто прерываемого упавшими деревьями и плохо расчищенными лугами. Посредине извивался шумный горный поток. А жители – по большей части угольщики, свинопасы и тому подобные бедняки – были под стать своим хижинам. Напрасно я искал взором замок Кошфоре. Его нигде не было видно, а спросить о нем я не решался.

Хозяин ввел меня в общую залу гостиницы – низенькую, убогую комнату без дымовой трубы и стеклянных окон, полную копоти и грязи. Чуть ли не целое дерево дымилось и тлело на каменном очаге, поднимавшемся не более фута от пола. Большой черный горшок кипел над огнем, а у окна сидел, развалившись, деревенский парень и разговаривал с хозяйкой. В темноте я не мог различить его лица. Отдав приказание женщине, я присел к столу в ожидании ужина.

Трактирщица была гораздо молчаливее, чем большинство женщин ее полета, но это может быть происходило от того, что в комнате находился ее муж. Между тем, как она хлопотала, собирая для меня ужин, он прислонился к дверному косяку и устремил на меня пристальный взор, который никоим образом не мог способствовать моему успокоению. Хозяин был высокий, коренастый малый с щетинистыми усами и светло-русой бородой, остриженной на манер Генриха IV. Об этом именно короле, и только о нем – самый безопасный предмет разговора с беарнцем – мне удалось вытянуть из него несколько слов. Но и при этом в его глазах блестел огонек подозрения, который побудил меня воздержаться от расспросов, и по мере того как надвигалась ночь и пламя очага ярче и ярче играло на его лице, я все чаще подумывал о дремучем лесе, отделявшим эту глухую долину от Оша, и вспоминал предостережение кардинала, что в случае моей неудачи мне уже не придется беспокоить Париж своим присутствием.

Деревенский парень, сидевший у окна, не обращал на меня никакого внимания, да и я мало интересовался им, как только убедился, что он действительно то, чем он кажется на первый взгляд. Но спустя некоторое время в комнату, как бы на подмогу хозяину, явилось еще несколько человек, которые, по-видимому, не имели иной цели, как молча смотреть на меня, и изредка перекидываться между собою отрывочными фразами на местном простонародном наречии. Когда мой ужин был готов, число этих плутов возросло уже до шести, и так как все они были вооружены большими испанскими ножами и были недовольны моим присутствием – все деревенские люди очень подозрительны, – то я почувствовал себя, как человек, неосторожно всунувший голову в пчелиный улей.

Тем не менее я сделал вид, что ем и пью с большим аппетитом, и в то же время старался не упускать из виду ничего, что происходило в кругу, освещенном тусклым светом дымной лампы. Во всяком случае я следил за лицами и жестами этих людей не менее внимательно, чем они за мною, и ломал себе голову над тем, как обезоружить их подозрительность, или, по крайней мере, как выяснить положение вещей. То и другое оказывалось гораздо труднее и опаснее, чем я когда-либо предполагал. Вся долина была готова для защиты одного человека, арест которого составлял мою цель.

Я нарочно привез с собою из Оша две бутылки отборнейшего армянского вика. Вынув их из седельных мешков, которые я принес с собою в комнату, я откупорил их и предложил кубок хозяину. Он принял его и, когда он выпил, его лицо покраснело. Он неохотно возвратил мне кубок, и я налил ему вновь. Крепкое вино уже начало свое действие, и спустя несколько минут он начал разговаривать более свободно и охотно, чем прежде. Однако и теперь он главным образом ограничивался вопросами, – интересовался то тем, то другим, но и это было очень приятной переменой. Я рассказал ему, откуда я приехал, по какой дороге, сколько времени я пробыл в Оше и где останавливался, и лишь когда речь зашла о моем приезде в Кошфоре, я погрузился в таинственное молчание. Я только неясно намекнул; что имею дело в Испании, к друзьям, находящимся по ту сторону границы, и дал таким образом крестьянам понять, что мои интересы солидарны с интересами их изгнанного господина.

Они поддались на эту удочку, подмигнули друг другу и стали смотреть на меня более дружелюбно, особенно трактирщик. Довольный этим успехом, я не осмелился идти дальше, чтобы как-нибудь не скомпрометировать и не выдать себя. Поэтому я сменил тему разговора и, чтобы перевести речь на более общие (предметы, начал сравнивать их провинцию с моею родиной. Хозяин, который тем временем уже совсем разговорился, не замедлил принять мой вызов и очень скоро сделал мне очень интересное сообщение. Дело было так. Он хвастался большими снеговыми горами, южной Франции, лесами, которые одевают их, медведями, которые блуждают там, дикими кабанами, которые кормятся желудями.

– Ну, что ж, – сказал я совершенно ненамеренно, – таких вещей у нас действительно нет. Но зато у нас на севере есть то, чего у вас нет. Десятки тысяч превосходных лошадей, не таких пони, каких вы здесь разводите. На конской ярмарке в Фекампе мой гнедой затерялся бы в массе лошадей. А здесь, на юге, вы не встретите ни одного подобного ему, хотя бы вы искали целый день.

– Не говорите об этом так уверенно, – ответил хозяин, глаза которого заблестели от торжества и выпитого вина. – Что вы скажете, если я покажу вам лучшую лошадь в моей собственной конюшне?

Я заметил, что при этих словах остальные присутствующие вздрогнули, а те, которые понимали наш разговор (двое или трое говорили только на своем патуа [1]1
  По техническим причинам разрядка заменена болдом (Прим. верстальщика )


[Закрыть]), сердито посмотрели на него. Я тотчас стал смекать, но, не желая этого выказать, презрительно засмеялся.

– Я поверю вам только тогда, когда увижу это собственными глазами, – сказал я. – Я даже сомневаюсь, любезнейший, чтобы вы могли отличить хорошую лошадь от дурной.

– Я могу отличить! – повторил он хмурясь. – Еще бы!

– Я сомневаюсь в этом, – упрямо повторил я.

– В таком случае пойдемте со много и я вам покажу, – сказал он, забыв прежнюю осторожность.

Его жена и прочие поселяне с изумлением посмотрели на него, но он, не обращая на чих внимания, встал, взял в руку фонарь и отворил дверь.

– Идем, – продолжал он. – Так, по-вашему, я не могу отличить хорошей лошади от дурной? А я вам скажу, что я лучше вашего понимаю толк в лошадях.

Я нисколько не был бы удивлен, если бы его товарищи вмешались в дело, но, очевидно, хозяин играл между ними главенствующую роль. Во всяком случае они хранили молчание, и через минуту мы были во дворе. Сделав несколько шагов в темноте, мы очутились около конюшни, той самой пристройки, которую я видел позади гостиницы. Хозяин откинул щеколду и, войдя внутрь, поднял фонарь вверх. Лошадь – хорошая бурая лошадь с белыми волосами в хвосте и белым чулком на одной ноге – тихо заржала и обратила на нас свои блестящие, влажные глаза.

– Вот вам! – воскликнул хозяин с торжеством, размахивая во все стороны фонарем для того, чтобы я мог лучше разглядеть коня. – Что вы скажете на это? По-вашему, это маленький пони?

– Нет, – ответил я, нарочно умеряя свою похвальбу. – Довольно недурная лошадка… для этой страны.

– Для всякой страны, – сердито ответил он. – Для всякой страны, для какой угодно. Уж я недаром говорю это. Ведь это лошадь… Одним словом, хорошая лошадь, – отрывисто закончил он спохватившись и, сразу опустив фонарь, повернулся к двери. Он так спешил оставить конюшню, что чуть не вытолкал меня из нее.

Но я понял. Я догадался, что он чуть не выдал всего, чуть не проболтался, что эта лошадь принадлежит господину де Кошфоре. Господину де Кошфоре, понимаете? Я поспешил отвернуться, чтобы он не заметил моей улыбки, и меня нисколько не удивила мгновенная перемена, происшедшая в этом человеке. Когда мы возвратились в залу гостиницы, он уж совершенно протрезвился и к нему вернулась прежняя подозрительность. Ему было стыдно за свою опрометчивость, и он до того был разъярен, что, кажется, охотно перерезал бы мне горло из-за всякого пустяка.

Но не в моих интересах было затевать ссору. Я сделал поэтому вид, как будто ничего не замечаю, и, вернувшись в гостиницу, стал сдержанно хвалить лошадь, как человек, лишь наполовину убежденный. Злые лица и внушительные испанские ножи, которые я видел вокруг себя, были наилучшим побуждением к осторожности, и я льщу себя надеждой, что никакой итальянец не сумел бы притворяться искуснее меня. Тем не менее я был несказанно рад, когда вечер пришел к концу, и я очутился один на своем чердаке, отведенном мне для ночлега. Это был жалкий приют, холодный, неудобный, грязный, я взобрался туда при помощи лестницы; ложе мое, среди связок каштанов и яблок, составляли мой плащ и несколько ветвей папортника. Но я рад был и этому, потому что здесь я был, наконец, один и мог на свободе обдумать свое положение.

Несомненно, г. де Кошфоре был в замке. Он оставил здесь свою лошадь и пошел туда пешком. По всей вероятности, так он всегда делал. Таким образом, в некотором отношений он был теперь для меня доступнее, чем я ожидал: лучшего времени для моего приезда не могло быть; и все-таки он оставался столь же недосягаемым для меня, как если бы я еще был в Париже. Я не только не мог схватить его, но даже не смел никого спросить о нем, не смел вымолвить неосторожного слова, не смел даже свободно глядеть вокруг. Да, я не смел, – это было ясно. Малейшего намека на цель моего приезда, малейшей вспышки недоверия было бы достаточно, чтобы вызвать кровопролитие, и пролита была бы моя кровь. С другой стороны, чем дольше я останусь в деревне, тем большее подозрение навлеку на себя и тем внимательнее будут следить за мною.

В таком затруднительном положении некоторые, быть может, пришли бы в отчаяние, отказались бы от предпринятой попытки и спаслись бы бегством за градину. Но я всегда гордился своею верностью и решил не отступать. Если не удастся сегодня, попробую завтра, не удастся завтра, попробую в другой раз. Кости не всегда ложатся одним очком кверху. Подавив в себе малодушие, я, как только дом погрузился в тишину, подкрался к маленькому, четырехугольному, увитому паутиной и закрытому сеном слуховому окошку и выглянул наружу. Деревня была погружена в сон. Нависшие черные ветви деревьев почти закрывали от моих глаз серое облачное небо, по которому уныло плыл месяц. Обратив свой взор книзу, я сначала ничего не мог разобрать, но когда мои глаза привыкли к темноте, – я только что погасил свой ночник, – я различил дверь конюшни и неясные очертания крыши. Это меня очень обрадовало, потому что теперь я мог следить и, по крайней мере, удостовериться, не уедет ли Кошфоре в эту ночь. Если же да, то я увижу его лицо и может быть узнаю еще кое-что, могущее быть для меня полезным в будущем.

Решившись на все, даже на самое худшее, я опустился подле окошка на пол и начал следить, готовый просидеть таким образом целую ночь. Но не прошло и часа, как я услышал внизу шепот, а затем звук шагов: из-за угла показалось несколько человек, и тогда голос заговорил громко и свободно. Я не мог разобрать слов, но голос, очевидно, принадлежал благородному человеку, и его смелый повелительный тон не оставил во мне никакого сомнения насчет того, что это сам Кошфоре. Надеясь узнать еще что-нибудь, я еще ближе прижал лицо к отверстию и только что успел различить во мраке две фигуры – высокого, стройного мужчину в плаще и, как мне показалось, женщину в блестящем белом платье, – как вдруг сильный стук в дверь моего чердачка заставил меня отскочить от окошка и поспешно прилечь на свою постель. Стук повторился.

– Ну? – воскликнул я, приподнимаясь на локте и проклиная несвоевременный перерыв. – Кто там? В чем дело?

Опускная дверь приподнялась на фут или около того, и в отверстии показалась голова хозяина.

– Вы звали меня? – сказал он.

Он поднял ночник, который озарил полкомнаты, и показал мне его ухмыляющееся лицо.

– Звал? В этот час ночи, дурачье! – сердито ответил я. – И не думал звать! Ступайте спать, любезнейший!

Но он продолжал стоять, глупо зевая и глядя на меня.

– А я слышал ваш голос, – сказал он.

– Ступайте спать! Вы пьяны, – ответил я, садясь на постели. – Говорю вам, что я и не думал вас звать.

– Ну, что ж, может быть, – медленно ответил он. – И вам ничего не нужно?

– Ничего, только оставьте меня в покое, – недовольно ответил я.

– А-ха-ха! – зевнул он опять. – Ну, спокойной ночи!

– Спокойной ночи! Спокойной ночи! – ответил я, призывая на помощь все свое терпение.

Я услышал в этот момент стук лошадиных подков: очевидно, лошадь выводили из конюшни.

– Спокойной ночи, – повторил я опять, надеясь все-таки, что он уберется вовремя, и я успею еще выглянуть из окошка.

– Я хочу спать!

– Хорошо, – ответил он, широко осклабляясь. – Но ведь еще рано, и вы успеете выспаться.

Только тогда, наконец, он не спеша опустил дверь, и я слышал, как он усмехался себе под нос, спускаясь по лестнице.

Не успел он добраться до низу, как я уже опять был подле окошка. Женщина, которую я видел раньше, еще стояла на том же месте, а рядом с нею находился мужчина в одежде поселянина и с фонарем в руке. Но человека, которого я хотел видеть, не было. Он исчез и, очевидно, остальные теперь не боялись меня, потому что хозяин вышел с фонарем, болтавшимся у него на руке, сказал что-то даме, а последняя посмотрела на мое окно и засмеялась.

Ночь была теплая, и дама не имела на себе ничего поверх белого платья. Я мог видеть ее высокую стройную фигуру, ее блестящие глаза, решительные контуры ее красивого лица, которое, если уже искать в нем недостатков, грешило разве чрезмерной правильностью. Эта женщина, казалось, самою природой была предназначена для того, чтобы идти навстречу опасностям и затруднениям; даже здесь, в полночь, среди этих отчаянных людей, она не представляла собою ничего неуместного. Я мог допустить, мне казалось даже, я угадываю это, что под этою наружностью королевы, за презрительным смехом, с которым она выслушала рассказ хозяина, в ней таилась все-таки женская душа, душа, способная на увлечение и нежность. Но ни один внешний признак не свидетельствовал об этом, по крайней мере, в то время, когда я смотрел на нее.

Я пристально разглядывал ее и, признаться по правде, в глубине души был рад, что мадам де Кошфоре оказалась именно такой женщиной. Я был рад, что ее смех звучал так презрительно и враждебно; я был рад, что она не оказалась маленькой, нежной и кроткой женщиной, которая, подобно ребенку, не устояла бы перед первым ударом несчастья. Если мне удастся исполнить свое поручение, если я сумею… Но пустое! Женщины все одинаковы. Она скоро найдет себе утешение.

Я следил за этой группой, пока она оставалась на месте. Когда же мадам де Кошфоре, в сопровождении одного из мужчин, обогнула угол гостиницы и скрылась из виду, я вернулся на свою постель, еще больше прежнего недоумевая, что мне теперь предпринять. Было ясно, что для успеха моего дела мне необходимо проникнуть в замок, который согласно полученным мною сведениям, охранялся лишь двумя или тремя старыми прислужниками и таким же количеством женщин. Таким образом, захватить г. де Кошфоре в замке не представлялось невозможным. Но как проникнуть туда, в этот замок, охраняемый умными женщинами, со всей предосторожностью, на которую способна любовь? В этом заключался вопрос, и заря застала меня ломающим себе голову над ним и все еще далеким от его решения. Всю ночь я провел, как в лихорадке, и я был очень рад, когда настало утро и я мог встать с постели. Мне казалось, что утренний воздух освежит мой мозг; мне было душно на маленьком чердачке. Я тихонько спустился по лестнице и умудрился пройти незамеченным через общую залу, где лежали и громко храпели несколько человек. Наружняя дверь была не заперта, я отворил ее и очутился на улице.

Еще было так рано, что деревья черными громадами рисовались на красноватом небе, но горшок на столбе у дверей уже зеленел, и через несколько минут повсюду должен был пролиться серый сумрак занимающегося утра. Да и теперь вдоль дороги распространялось слабое зарево света. Я остановился подле угла дома, откуда я мог видеть передний фасад его и ту сторону, к которой примыкала конюшня, и, вдыхая свежий утренний воздух, старался открыть какие-нибудь следы ночной сцены. Вдруг мой взор упал на какой-то светлый предмет, лежавший на земле, в двух или трех шагах от меня. Я подошел к нему и с любопытством поднял его, ожидая увидеть какую-нибудь записку. Но это оказалось не запиской, а крошечным оранжевым саше , какие женщины часто носят у себя на груди. Он был наполнен порошком, издававшим слабое благоухание, и имел на одной стороне букву Э, вышитую белым шелком. Одним словом, это было одною из тех изящных маленьких безделушек, которые так любят женщины.

Очевидно, мадам де Кошфоре уронила его прошлой ночью. Я долго вертел вещицу в руках. А затем, улыбнувшись, спрятал ее к себе за пазуху, думая, что она когда-нибудь может пригодиться, хотя я не мог наперед сказать, каким образом. Только что я сделал это и обернулся, чтобы осмотреть улицу, как позади меня заскрипела на своих кожаных петлях дверь, и через секунду подле меня стоял хозяин, угрюмо желая мне доброго утра.

Надо думать, что его подозрения воскресли с новой силой, потому что, начиная с этого момента, он под разными предлогами не отходил от меня до самого полудня. Мало того, с каждой минутой его обращение становилось грубее, намеки яснее, так что я уже не мог притворяться, будто не замечаю ни того, ни другого. Около полудня, последовав за мною в двадцатый раз на улицу, он дошел уже до того, что прямо спросил, не нужна ли мне моя лошадь.

– Нет, – ответил я. – А вам что?

– А то, – ответил он с отвратительной улыбкой, – что эти места не очень здоровы для чужеземцев.

– А! – ответил я. – Но пограничный воздух для меня очень полезен.

Это был очень удачный ответ и, в связи с моими намеками предыдущего дня, он поставил его в тупик. У него возникло предположение, что я нахожусь на стороне меньшинства и имею свои основания держаться поближе к испанской границе. Прежде чем, однако, он успел почесать себе затылок и хорошенько подумать об этом вопросе, стук подков разогнал сонную тишину деревенской улицы, и дама, которую я видел ночью, показалась из-за угла и сразу осадила свою лошадь перед гостиницей. Не глядя на меня, она подозвала трактирщика. Он подбежал к ней, а я, лишь только он повернулся ко мне спиной, шмыгнул в сторону и скрылся за домом. Два или три парня с суровым удивлением посмотрели на меня, когда я пошел по улице, но ни один из них не тронулся с места. Спустя две минуты, я был уже за деревней, на полупроезженной дороге, которая, по моим соображениям, вела в замок. Отыскать замок и разузнать все, что можно было, относительно его положения, было самою настоятельною необходимостью, и я решился удовлетворить ее, даже с риском получить удар кинжала.

Но я не успел сделать по дороге и двухсот шагов, как услышал позади себя лошадиный топот. Я поспешил спрятаться за боковые заросли и увидел мадам, которая проскакала мимо меня, сидя на своей лошади с грацией и смелостью северной женщины. Я провожал ее глазами и затем последовал за нею, уже не сомневаясь, что нахожусь на надлежащей дороге. Последняя вскоре привела меня к маленькому деревянному мостику, переброшенному через речку. Перейдя через мост, я увидел перед собою большой луг я за ним – террасу. На террасе, окруженной со всех сторон густым лесом, стояло большое серое здание с угловыми башенками, крутой высокой кровлей и круглыми балконами, которые так любили строить во времена Франциска I.

Замок имел довольно внушительные размеры и выглядел очень мрачно. Высокая тисовая изгородь, окружавшая, вероятно, аллею или лужайку, скрывала нижний этаж обоих флигелей, а перед центральной частью здания находился правильный розовый цветник. Западный флигель, более низкая крыша которого тонула в смежном лесу, по всей вероятности, содержал в себе конюшни и амбары.

Я простоял здесь не более минуты, но заметил все; я заметил, как дорога подходит к замку, и какие окна доступны для атаки. Затем я повернулся и поспешил назад. К счастью, по дороге между замком и деревней мне никто не повстречался, и я вошел в гостиницу с самым невинным видом.

Однако, как ни кратковременно было мое отсутствие, я нашел в гостинице перемену. У дверей сидели три незнакомца, – рослые, хорошо вооруженные парни, наружность и манеры которых представляли своеобразную смесь щегольства и независимости. Полдюжины вьючных лошадей были привязаны к столбу перед наружными дверьми, а обращение хозяина из грубого и сердитого сделалось нерешительным и даже робким. Один из незнакомцев, как я скоро узнал, был его поставщиком вина; остальные были странствующие торговцы, которые путешествовали в обществе первого для большей безопасности. Все это были состоятельные люди из Тарбеса – солидные горожане, и я очень скоро догадался, что хозяин, боясь каких-нибудь разоблачений, и в особенности, чтобы я не упомянул о ночном приключении, сидел все время точно на угольях.

В первую минуту я отнесся ко всему этому довольно безучастно. Но когда мы все заняла свои места для ужина, наше общество пополнилось еще одним человеком. Дверь внезапно отворилась, и человек, которого я видел ночью с мадам де Кошфоре, вошел в комнату и занял место у огня. Я был уверен, что это один из слуг замка, и его приход сразу внушил мне план, как получить давно желанный доступ в замок. Кровь хлынула к моим щекам при мысли об этом, до такой степени этот план казался многообещающим и в то же время рискованным, и тут же, не давая себе труда хорошенько подумать, я начал приводить его в исполнение.

Я велел подать две или три бутылки лучшего вина и, приняв веселый вид, стал угощать всех сидевших за столом. Когда мы распили несколько стаканов, я пустился в разговор на политическую тему и с такою беспечностью стал отстаивать сторону Лангедокской партии и недовольного меньшинства, что хозяин был вне себя от моей неосторожности. Купцы, принадлежавшие к классу, у которого кардинал Ришелье всегда пользовался наибольшею популярностью, сначала были изумлены, а затем рассвирепели. Но я не знал удержу; намеки и суровые взгляды пропадали для меня даром. С каждым стаканом я становился все разговорчивее, пил за здоровье жителей Ла-Рошелли, клялся, что скоро, очень скоро, они опять поднимут головы, и наконец, пока хозяин и его жена занимались зажиганием лампы, опять налил всем вина, предлагая каждому провозгласить свой тост.

– Для начала я сам предложу тост, – громко закричал я, – тост дворянина! Настоящий южный тост! На погибель кардиналу и за здравие всех, кто ненавидит его!

– Бог мой! – яростно воскликнул один из купцов, вскакивая с места. – На этот тост я не согласен. Что это такое? – продолжал он, обращаясь к хозяину. – Я вижу, ваша гостиница сделалась притоном изменников, если вы допускаете подобные вещи!

– Что за вздор городите вы! – ответил я, спокойно оставаясь на месте. В чем дело? Вам не нравится мой тост, голубчик?

– Не нравится так же, как и вы, кто бы вы там ни были, – с горячностью ответил он.

– В таком случае я предложу вам другой, – сказал я с притворной икотой. – Быть может, это больше придется по вашему вкусу. Да здравствует герцог Орлеанский и да будет он поскорее королем!