Текст книги "Тайна банкира. Красная мантия"
Автор книги: Стенли Джон Уейман
Соавторы: Мэри Элизабет Брэддон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)
Глава X
КЛОН
– Вы! – воскликнула она голосом, который точно ножом полоснул мне по сердцу. – Вы, мосье де Беро? Это невозможно!
Искоса взглянув на нее, я не мог прямо смотреть ей в Лицо, я увидел, что кровь отхлынула от ее щек.
– Да, мадемуазель, – тихо ответил я. – Де Барт – фамилия моей матери. Явившись сюда, чужой для всех, я принял эту фамилию для того, чтобы меня никто не узнал, для того, чтобы ни одна женщина не боялась разговаривать со мною. Я… но для чего докучать вам всем этим? – прибавил я, возмущенный ее молчанием, ее отвернутым от меня лицом. – Вы спросили меня, мадемуазель, как мог я подвергнуться оскорблению и не смыть его кровью. Я дал вам ответ. Это привилегия Жиля де Беро.
– В таком случае, – ответила она почти шепотом, – будь я на вашем месте, я воспользовалась бы этим, чтобы уже никогда более не драться.
– Тогда я потерял бы всех своих друзей, и мужчин, и женщин, – холодно ответил я. – Надо следовать правилу монсиньора кардинала: управляй при помощи страха.
Она содрогнулась, и на мгновение воцарилась неловкое молчание. Тень от солнечных часов разделяла нас; в саду было тихо, и только от времени до времени с дерева падал лист. С каждой секундой, в которую длилось это молчание, я чувствовал, что бездна, разделяющая нас, разрастается, и во мне зрело твердое решение. Я смеялся над ее прошлым, которое было так не похоже на мое; я смеялся над собственным прошлым и называл его судьбой. Я уже собирался отвернуться от нее с поклоном, затаив в груди целый вулкан, – как вдруг мадемуазель заговорила.
– Вот осталась последняя роза, – сказала она с легким дрожанием в голосе. – Я не могу достать ее. Не будете ли вы любезны сорвать ее для меня, мосье де Беро?
Я повиновался, рука моя дрожала, лицо мое горело. Она взяла розу из моих рук и приколола ее у себя на груди. Я видел, что ее рука тоже дрожала при этом и на щеках выступили темно-красные пятна.
Не говоря более ни слова, она повернулась и пошла к дому, но через несколько мгновений опять остановилась и сказала тихим голосом:
– Я не хочу быть к вам несправедливой во второй раз. И, наконец, какое я имею право судить вас? Час тому назад я сама охотно убила бы этого человека.
– Вы раскаялись, мадемуазель, – хриплым голосом сказал я, и удивляюсь, как я мог это произнести.
– А вы никогда не раскаиваетесь? – Спросила она.
– Нет, раскаиваюсь, но слишком поздно, мадемуазель.
– Я думаю, что раскаяться никогда не бывает слишком поздно, – тихо ответила она.
– Увы, когда человек уже мертв…
– У человека можно отнять не только жизнь, – запальчиво возразила она, поднимая руку. – Разве вы ни разу не отнимали у мужчины… или женщины… честь? Разве вам никогда не случалось сделать несчастным юношу или девушку? Разве… но вы говорите об убийстве? Слушайте. Вы – католик, а я – гугенотка и читала книги. «Не убивай» – сказано. Но «кто соблазнит одного из малых сих, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его в глубине морской».
– Мадемуазель, вы еще милостивы, – пробормотал я.
– Я сама нуждаюсь в милости, – ответила она со вздохом. – У меня было мало искушений. Разве я знаю, что вы сами вынесли?
– Или что я сделал, – добавил я.
– Если человек не лжет, не изменяет, не продает ни себя, ни других, – тихим голосом продолжала она, – я, кажется, все прощу ему. Я скорее примирюсь с насилием, чем с обманом, – прибавила она с печальной улыбкой.
О, Боже! Я отвернул свое лицо для того, чтобы она не видела, как оно побледнело, для того, чтобы она не отгадала, до какой степени эти слова, сказанные ею из жалости, терзают мое сердце.
В первый раз в жизни, несмотря на сознание разделявшей нас бездны, я не почувствовал в себе силы совершить задуманное дело, я не сделался самим собою. Ее кротость, ее сострадание, ее смирение смягчали меня, прививали мне новые убеждения. Боже мой, мог ли я после этого сделать то, ради чего явился сюда? Мог ли я поразить ее в самое нежное место ее души? Мог ли я причинить ей такое тяжкое зло, выносить ее взор, стоять перед нею, – Калибан, Иуда, самое низкое, самое презренное существо?
Я стоял без слов, в смущении, потрясенный ее речами и своими мыслями. Так стоят люди, потерявшие все до последней монеты за игорным столом. Но затем, когда я обернулся к ней, мне показалось, что вся моя история разгадана ею, что ее взор проник в самую глубь моей души. Несмотря на надетую мною маску. Ее лицо изменилось: оно было искажено неожиданным страхом.
Однако, вглядевшись внимательнее, я понял, что она смотрит не на меня, а куда-то мимо. Я с живостью обернулся и увидел слугу, бежавшего из дома по направлению к нам. Это был Луи. Его глаза блуждали, волосы растрепались, щеки ввалились от страха.
– Что такое? – воскликнула мадемуазель, прежде чем он успел приблизиться. Говори скорее! Моя сестра? Она…
– Клон! – пролепетал он.
При этом имени она словно превратилась в камень.
– Клон? Что с ним? – пробормотала она.
– В деревне, – продолжал Лун заплетавшимся от страха языком. – Его секут. Его хотят засечь до смерти. Требуют, чтобы он рассказал.
Мадемуазель ухватилась за солнечные часы, чтобы не упасть. Ее щеки побледнели, и я уже думал, что она сейчас грохнется без чувств на землю.
– Рассказал? – машинально повторил я. – Но он не может рассказать. Ведь он нем.
– Они требуют, чтобы он повел их! – простонал Луи, хватаясь за волосы дрожащими руками. – Чтобы он показал дорогу!.. И его крики! О, сударь, идите туда, идите туда! Спасите его! На весь лес слышны его крики! Ужас, ужас!
Мадемуазель тоже застонала, и я обернулся к ней, боясь, чтобы силы ей не изменили. Но с неожиданным усилием она выпрямилась и, быстро проскользнув мимо меня, с глазами, ничего не видевшими, пустилась бежать по садовой аллее по направлению к деревянному мосту.
Я бросился за нею, но все происшедшее так поразило меня, что я с большим трудом нагнал ее и, выбежав вперед, загородил ей дорогу.
– Пустите, – закричала она, силясь отстранить меня. – Пустите, я вам говорю! Я должна идти в деревню!
– Вы не пойдете туда, – внушительно сказал я. – Идите домой, мадемуазель, идите сейчас же домой.
– Но мой слуга! – завопила она. – Пустите меня! Пустите меня! Неужели вы думаете, что я могу остаться здесь, когда они пытают его? Он не может говорить, а они… они…
– Идите назад, мадемуазель! – настойчиво повторил я. – Ваше присутствие только ухудшит дело. Я пойду сам и, что только возможно будет сделать одному против многих, я сделаю. Луи, возьми барыню под руку и отведи домой. Отведи ее к мадам.
– Но вы пойдете! – воскликнула она, и прежде чем я успел остановить ее, – клянусь, я остановил бы ее, если бы только успел – она схватила мою руку и поднесла ее к своим трепещущим губам. – Вы пойдете? Идите и остановите их! Остановите их и Господь наградит вас!
Я не отвечал, и даже не оглянулся назад, переходя через луг. Но и впереди я ничего не видел. Я сознавал, что шел по траве, что впереди меня ждал лес, озаренный косыми лучами солнца; я сознавал, что позади меня высился замок, в окнах которого уже зажигались огоньки, но тем не менее я шел, как во сне. Сердце мое неистово билось, все мое тело горело, как в огне; и я не замечал ни дома, ни травы, ни темной каймы леса, а видел перед собою только взволнованное лицо мадемуазель и чувствовал прикосновение ее горячих губ к моим рукам. На мгновение я был опьянен, опьянен тем, чему столько времени был чужд, к чему мужчина может целые годы чувствовать презрение, пока это не сделалось для него недосягаемым, опьянен прикосновением губ благородной женщины.
В таком состоянии души я прошел через деревянный мост, и мои ноги уже топтали полусухие лесные побеги, когда во мне совершился неожиданный перелом. Хриплый нечленораздельный звук, то низкий и глухой, то столь резкий, что он, казалось, наполнял собою весь лес, стал проникать сквозь мои отуманенные чувства. Это был крик, повторявшийся каждые пол минуты или около того и заставлявший мои волосы становиться дыбом; он звучал какою-то немою мукой, бессильной борьбой; безграничным страданием. Я, кажется, не баба и видал уже виды. Я присутствовал при обезглавливании Кончини, а десять лет спустя – при казни Шале, которому нанесли тридцать четыре раны; будучи десятилетним мальчиком, я однажды убежал из монастыря, чтобы присутствовать при том, как Равальяка разрывали лошади. Но ни одно из этих зрелищ не потрясало меня до такой степени, как эти страшные крики, которые я теперь слышал. Быть может, это происходило от того, что я был один и еще не оправился от впечатления, произведенного на меня видом мадемуазель. Весь лес потемнел в моих глазах, хотя солнце еще не село. С громким проклятием я бросился бежать, пока не увидел перед собою первых деревянных лачуг. Я снова услышал этот оглушительный вопль, и на этот раз до моего слуха явственно донесся свист бича, опускавшегося на истерзанное тело. Воображение нарисовало мне несчастного немого человека, дрожащего, извивающегося, бьющегося в своих путах. Через минуту я уже был на улице и, когда раздался новый вопль, я обогнул угол гостиницы и увидел перед собою всех их.
Я не смотрел на него, но видел капитана Ларолля, лейтенанта, кольцо всадников и одного человека, который, засучив рукава, расправлял пальцами ремни бича. С ремней капала кровь, и этот вид привел меня в бешенство. Вся ярость, которую мне пришлось подавить в себе несколько часов тому назад при дерзких словах лейтенанта, гнев, которым наполнило мою грудь отчаяние мадемуазель, нашли теперь выход. Я протиснулся через кольцо солдат и, ударив палача между плеч, так что он без чувств свалился на землю, обернулся к обоим начальникам.
– Дьяволы! – закричал я. – Как вам не стыдно? Ведь он нем! Нем, понимаете ли вы? И будь у меня хоть десять человек, я выгнал бы вас и всю вашу подлую команду палками из деревни. Посмейте еще раз ударить его, и я увижу, кто сильнее, кардинал или вы!
Лейтенант посмотрел на меня глазами, которые чуть не выскочили из своих орбит. Его усы задрожали. Некоторые из солдат положили руки на шпаги, но никто не сказал ни слова и только капитан возвысил голос.
– Тысяча чертей! – закричал он. – Это что такое? С ума вы сошли!
– Сошел или нет, – яростно ответил я, – но посмейте ударить еще раз, и вы раскаетесь в этом.
На мгновение воцарилось молчание. Они точно остолбенели. Затем, к моему удивлению, капитан расхохотался, расхохотался во все горло.
– Вот так герой! – сказал он. – Великолепно, господин странствующий рыцарь! Но вы, к сожалению, явились слишком поздно.
– То есть, как это слишком поздно? – с недоверием спросил я.
– Да, слишком поздно, – повторил он с насмешливой улыбкой.
Лейтенант тоже оскалил зубы.
– К вашему несчастью, – продолжал капитан, – этот человек уже почти все рассказал нам. Мы хотели только угостить его еще разочек или два, чтобы оживить его намять.
– Я не верю этому, – смело сказал я, но в душе я был смущен. – Он не может говорить.
– Да, и все-таки он сумел рассказать нам все, что нас интересовало. Наконец, он сам обещал повести нас, куда нам нужно, – насмешливо ответил капитан. – Бич – это такое средство, которое если не способно вернуть человеку язык, зато может придать ему сообразительность. И я имею основание думать, что он сдержит свое слово, – продолжал он с отвратительной улыбкой. – Во всяком случае, я должен предупредить его, что если он не сделает этого, то никакое ваше геройство не поможет ему. Это закоренелый бунтовщик и известен нам давно. Я исполосую его спину до самых костей, до самого сердца, и уж добьюсь своего, несмотря даже на ваше вмешательство, будь вы пр…
– Потише, потише, – сказал я, отрезвившись: я видел, что он говорит правду. – Так вы говорите, что он согласен показать убежище г. де Кошфоре?
– Да, согласен, – ответил капитан. – А вы что-нибудь имеете против этого, господин шпион?
– Нет, ничего, – сказал я. – Но я пойду с вами. И если вы будете живы через три месяца, то за такие слова я вас убью позади казарм Оша, г. капитан.
Он побледнел, но ответил довольно смело:
– Не знаю, пойдете ли вы с нами. Это еще нас надо спросить.
– Я имею инструкции кардинала, – внушительно возразил я.
– Инструкции кардинала? – повторил он, взбешенный частым повторением этого слова. – Да пусть ваш кардинал…
Но лейтенант остановил его.
– Тс! – сказал он. – Простите, капитан, но речь – серебро, молчание – золото. Приказать строиться?
Капитан молча кивнул головой.
Лейтенант обернулся к пленнику.
– Возьмите его! – скомандовал он своим монотонным голосом. – Наденьте на него рубашку и свяжите ему руки. Вы, Поль и Лебрен, стерегите его. Мишель, возьми с собою бич, иначе он позабудет его вкус. Сержант, отбери четырех расторопных парней, а остальных распусти по домам.
– Взять с собою лошадей? – спросил сержант.
– Не знаю, – сердито ответил капитан. – Что говорит этот негодяй?
Лейтенант подошел к несчастному.
– Послушай, – крикнул он. – Кивни головой, если захочешь сказать «да», и покачай ею, если захочешь сказать «нет!» И смотри, отвечай правду. Будет до того места больше мили расстояния?
Они ослабили веревки, которыми был скручен несчастный, и прикрыли его спину. Он стоял, прислонившись к стене, и тяжело дышал; по его впалым щекам катились крупные капли пота, его глаза были закрыты и дрожь от времени до времени пробегала по его телу. Лейтенант повторил свой вопрос и, не получая ответа, вопросительно оглянулся на капитана. Капитан понял его взгляд.
– Отвечай, слышишь ты, скотина? – неистово закричал он и изо всей силы ударил хлыстом полубесчувственное существо по спине.
Эффект был магический. С криком страдания Клон мгновенно выпрямился, вытаращив глаза и судорожно дыша. Затем он снова прислонился к стене и его рот исказился судорогой, а лицо покрылось свинцовою бледностью.
– Черт возьми! – пробормотал капитан. – Мы, кажется, слишком далеко зашли с ним.
– Принесите вина! – скомандовал лейтенант. – Скорее!
Весь горя негодованием, я смотрел на эту сцену. Но к моему негодованию примешивалось и другое чувство. Если Клон, думал я, поведет их к тому месту, где прячется г. де Кошфоре, и им удастся захватить его, то это знаменовало собою конец тому делу, в котором я участвовал. Я мог сбыть его с плеч и оставить деревню, когда мне было угодно. Я мог надеяться, что кардинал, достигнув цели, хотя и помимо меня, не откажет мне в помиловании, и, соображая все это, я раздумывал, не лучше ли, чтобы мадам не узнала всей правды. Предо мною пронесся образ исправившегося Беро, чуждого игре и Затону и, быть может, завоевывающего себе имя в итальянской войне, а потом… Фи! Какие глупости!..
Как бы то ни было, какой бы оборот ни приняло дело, для меня было существенно важно присутствовать при захвате де Кошфоре. Я терпеливо ждал, пока они оживляли свою полумертвую жертву и готовились к выступлению. Все это заняло довольно много времени, так что солнце уже зашло и на землю надвигался вечерний сумрак, когда мы выступили в путь; Клон впереди, поддерживаемый двумя своими стражами, а мы с капитаном – сзади, голова в голову, подозрительно глядя один на другого; лейтенант с сержантом и пятью драгунами замыкали шествие. Клон медленно подвигался вперед, от времени до времени издавая стоны, и если бы его не поддерживали солдаты, давно упал бы на землю.
Он прошел мимо двух смежных с гостиницей домов и направился по узенькой, едва заметной тропинке, которая тянулась позади деревенских домиков и затем углублялась в самую глухую и дикую часть леса. Один человек, пробравшийся когда-нибудь через чащу, мог проложить этот след, или, может быть, эту тропинку проложили свиньи, дети… Это была первая мысль, пришедшая нам в голову, и она побудила нас быть настороже. Капитан нес в руке пистолет со взведенным курком, я же обнажил шпагу, чем темнее становилось в лесу, тем осторожнее мы подвигались вперед, пока, наконец, чуть не споткнувшись от неожиданности, не очутились на более широкой и светлой дороге.
Я оглянулся кругом и, увидев позади себя вереницу древесных стволов, а впереди – деревянный мост и большой луг, закутанный серым холодным ночным сумраком, остановился с изумлением. Мы были на хорошо знакомой мне дороге к замку. Я содрогнулся при мысли, что он ведет нас туда, в самый дом, к мадемуазель…
Капитан также узнал место и издал громкое проклятие. Но немой, не обращая на нас внимания, продолжал идти вперед, пока не достиг деревянного мостика. Тут он остановился и посмотрел на темные очертания дома, едва различимые в темноте, и на слабый свет, печально мерцавший в западном флигеле. Когда мы с капитаном подошли к нему, он поднял руки и как будто ломал их.
– Берегись! – зарычал на него капитан. – Не думай сыграть над нами штуки…
Он не успел докончить фразы, потому что Клон, словно поняв его нетерпение, отвернулся от моста и, углубившись в лес, тянувшийся по левую руку, стал взбираться на высокий берег потока. Мы не прошли и ста шагов, как почва сделалась ухабистой и густо поросшей кустарником. Тем не менее через эту растительность тянулось нечто вроде тропинки, дававшей нам возможность пробираться вперед. Скоро берег, по которому мы шли, сделался круче. Мы повернули в сторону там, где поток делал искривление, и очутились у начала темного и крутого оврага. На дне его клокотал поток, бежавший по камням и рытвинам. Впереди нас вздымался высокий утес, а на половине расстояния между вершиной и оврагом тянулась терраса, смутно видимая в полумраке.
– Держу десять против одного, что тут будет пещера, – пробормотал капитан. – Иначе и быть не может.
– Не особенно приятный сюрприз, – усмехнулся я. – Здесь один человек с успехом может защищаться против десяти.
– Если у этих десяти нет пистолетов, – ответил он. – Но вы видите, у нас есть пистолеты. Что, он сюда и идет?
Он действительно шел туда. Как только это обнаружилось, Ларолль обернулся к своему товарищу.
– Лейтенант, – сказал он, понизив голос, хотя поток, бурливший внизу, заглушал обыкновенную речь, – что вы скажете на это. Зажечь фонари или воспользоваться остатками дня?
– Да, я думаю, лучше будет поспешить вперед, пока еще что-нибудь видно, г. капитан, – ответил лейтенант. – Толкайте его в спину, если он устанет. Ручаюсь вам, – прибавил он с усмешкой, – что у него еще осталось одно или два чувствительных места.
Капитан отдал приказ, и мы двинулись дальше. Теперь очевидно было, что тропинка, тянувшаяся к утесу, была нашим назначением. Несмотря на камни и кусты, тропинка была явственно видна, и хотя Клон шел очень медленно, поминутно издавая громкие стоны, через две минуты мы уже вступили на нее. Она оказалась не столь опасной, как представлялась издали. Правда, терраса, покрытая травой, имела легкий наклон в сторону и в некоторых местах была очень скользка, но она была широка, как большая дорога, и возвышалась над водой не более, как в тридцать футов.
– Ну, я думаю, теперь он в наших руках, – сказал капитан Ларолль, крутя свои усы и оглядываясь во круг, чтобы сделать последние распоряжения. – Поль и Лебрен, смотрите, чтобы ваши люди не производили шума. Сержант, ты ступай со своим карабином вперед, но смотри, не стреляй без команды. Вы, лейтенант, подойдите поближе. Ну, теперь вперед!
Мы прошли около ста шагов и, повернув направо, увидели перед собою маленькое ущелье, черневшее в сером сумраке, заволакивавшем весь утес. Пленник остановился и, подняв обе руки, указал на него.
– Здесь, – прошептал капитан, торопливо пробираясь вперед. – Это и есть то место?
Клон кивнул головой. Голос капитана дрожал от волнения.
– Поль и Лебрен останутся здесь с пленником, – тихо сказал он. – Сержант пойдет со мною вперед. Ну, готовы вы? Вперед!
По этой команде сержант и он поспешно направились вперед по обе стороны Клона и его конвойных. Здесь тропинка несколько суживалась, и капитан проходил по наружному ее краю. Глаза всех, кроме одного, были обращены на темное ущелье: все мы чего-то ждали – неожиданного нападения или выстрела отчаянного человека, и никто точно не разглядел, каким образом все это произошло. Во всяком случае, когда капитан поравнялся с Клоном, последний, оттолкнув в сторону своих конвойных, обхватил своими несвязанными руками тело капитана и с громким криком потащил его к краю пропасти. Все это произошло в один момент. Пока мы сообразили, в чем дело, они оба уже очутились на краю пропасти, рисуясь в ночном сумраке в виде нераздельной темной формы. Сержант, который первый опомнился, поднял свой карабин, но так как оба противника быстро кружились, – капитан силился вырваться и выкрикивал громкие проклятия и угрозы, а Клон был нем, как смерть, – то сержант не мог разобрать, где начальник и где Клон, и принужден был снова опустить свое ружье. Остальные же в испуге не двигались с места.
Этот момент нерешительности имел роковые последствия. Длинные руки Клона крепко стиснули руки капитана, прижав их к ребрам; его гибкие члены обвились вокруг тела врага, как кольца змеи. Ларолль был бессилен.
– Черт вас всех возьми! Отчего вы не поможете? – закричал он. – О, Господи! – сорвался затем последний крик с его уст.
Лейтенант, выйдя из нерешительности, бросился к ним, но в это мгновение оба борца опрокинулись в пропасть и исчезли.
– Боже мой! – воскликнул лейтенант и ответом ему был громкий плеск, послышавшийся снизу.
Старый солдат всплеснул руками.
– Вода! – сказал он. – Скорее, ребята, ступайте вниз! Быть может, мы еще спасем его!
Но вниз не было тропинки, была уже ночь, и люди устали. Надо было еще зажечь фонари и найти дорогу. Таким образом, когда мы достигли черного омута, находившегося внизу, последние пузырьки уже давно исчезли с поверхности воды, последние волны уже давно разбились о берега. При желтом свете фонаря мы увидели лишь шляпу, плававшую на поверхности, а недалеко от нее – перчатку, наполовину затонувшую в воде. Это было все. Предсмертное объятие немого не знало пощады, его ненависть была чужда страху. Я слышал впоследствии, что, когда на следующий день их обоих вытащили из воды, пальцы Клона находились в глазных орбитах капитана, его зубы вонзились в горло врага. Если кто-либо находил сладкую смерть, то это именно он.
Когда мы медленно отвернулись от черной воды, одни содрогаясь, другие творя крестное знамение, – лейтенант посмотрел на меня.
– Черт вас возьми! – с гневом сказал он. – Вы, наверное, рады!
– Он заслужил это, – холодно ответил я. – С какой стати я буду притворяться опечаленным? Не все ли равно, теперь или через три месяца? А за того несчастного я рад.
Он некоторое время не сводил с меня своего дышащего злобой взора.
– С удовольствием я связал бы и высек вас, – сказал он, наконец, сквозь зубы.
– Довольно нам будет и одного на сегодняшний день, – возразил я. – Вот что бывает, – презрительно продолжал я, – когда всяких проходимцев делают офицерами. Собаке всегда хочется крови. Погонщик должен хлестать кого-нибудь, если не может хлестать лошадей.
Мы уже достигли деревянного моста, когда я произнес эти слова. Он остановился.
– Хорошо же, – сказал он, кивай головой. – В таком случае я знаю, что мне делать. Сержант, посвети мне. Остальные – марш по квартирам в деревню! Ну, г. шпион, – продолжал он, глядя на меня, – куда вы пойдете, туда и я. Я теперь знаю, как испортить вашу затею!
Я презрительно пожал плечами, и мы втроем – сержант впереди с фонарем в руке, я и лейтенант позади – перешли через луг и миновали калитку, где мадемуазель поцеловала мне руку. Я со смущением спрашивал себя, что такое он задумал, но свет фонаря, освещавший нам дорогу и вместе с тем падавший на его лицо, не открывал мне в этом лице ничего, кроме упорной враждебности. Он прошел до самого конца аллеи, собираясь войти в главную дверь замка, но я увидел на каменной скамье у стены белое платье и направил шаги в ту сторону.
– Мадемуазель! – тихо позвал я. – Это вы?
– Клон? – дрожащим голосом спросила она. – Что с ним?
– Он теперь недоступен для страданий, – мягко ответил я. – Он умер, – да умер, мадемуазель, но умер так, как он сам желал. Утешьтесь, мадемуазель.
Она заглушила рыдание и, прежде чем я успел еще что-нибудь сказать, лейтенант и сержант с фонарем были подле нас. Он грубо поздоровался с мадемуазель. Она с дрожью отвращения посмотрела на него.
– Вы пришли сюда, чтобы и меня бить? – запальчиво сказала она. – Вам недостаточно, что вы убили моего слугу?
– Наоборот, это ваш слуга убил моего капитана, – ответил лейтенант совершенно не тем тоном, как я ожидал. – Если вы лишились вашего слуги, то я лишился своего товарища.
– Капитана Ларолля? – пролепетала она, устремив испуганный взор не на него, а на меня.
Я кивнул головой.
– Как это случилос? – спросила она.
– Клон сбросил капитана… и самого себя в реку, – сказал я.
Она слегка вскрикнула от ужаса и затем умолкла. Но ее губы шевелились, и я думаю, что она молилась за Клона, хотя и была гугеноткой. Меня между тем объял страх. Фонарь, болтавшийся в руке сержанта и бросавший свой дымный свет то на каменную скамью, то на стену дома над нею, где раньше лежала рука мадемуазель, когда бедная девушка, прислушиваясь, сторожа и содрогаясь, сидела одна в темноте, осветил кувшин, наполненный пищей. Рядом с нею, в таком месте и в такой час, он представлял явную улику, и я боялся, чтобы лейтенант и его подчиненный не заметили его. Но через мгновение мне было не до этого. Лейтенант заговорил, и его речь была моим осуждением. У меня защекотало в горле, когда я услышал эти слова, и мой язык прилип к гортани. Я пытался посмотреть на мадемуазель, но не мог.
– Это правда, что капитан наш умер, мадемуазель, – сказал он глухим голосом, – но другие остались живы, и об одном из них я, с вашего позволения, скажу вам несколько слов. Я много слышал в последнее время речей от этого важного господина, вашего друга. Минувшие сутки он то и дело говорил нам: «Вы должны» и «Вы не должны». Сегодня он явился от вас и в очень надменном тоне говорил с нами из-за того, что мы немного постегали вашего немого слугу. Он ругал нас последними словами, и если бы не он, быть может, мой друг был бы еще жив. Но когда он несколько минут тому назад сказал мне, что он рад… рад смерти моего друга… черт!.. я решил в душе, что так или иначе, я расквитаюсь с ним. И я расквитаюсь!
– Что вы этим хотите сказать? – спросила мадемуазель, прерывая его. – Если вы думаете, что можете восстановить меня против этого господина…
– Вот это именно я и хочу сделать. И даже более того…
– Вы понапрасну теряете слова, – возразила она.
– Подождите, подождите, мадемуазель, – ведь вы еще не выслушали меня, – ответил он. – Клянусь вам, что если когда-либо ступал по земле гнусный предатель, презренный шпион и обманщик, то это он. И я сейчас изобличу его. Ваши собственные глаза и уши пусть докажут вам. Я не взыскательный человек, но я не ел бы, не пил, не сидел в обществе этого человека. Скорее я принял бы услугу от самого последнего солдата моего эскадрона, нежели от него!
И с этими словами лейтенант, круто повернувшись на каблуках, плюнул на землю.
