Текст книги "Тайна банкира. Красная мантия"
Автор книги: Стенли Джон Уейман
Соавторы: Мэри Элизабет Брэддон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)
Глава XII
ДОРОГА В ПАРИЖ
Маршал Бассомпьер, из всех известных мне людей обладавший наибольшею опытностью, помнится мне, говаривал, что не опасности, а мелкие Неудобства испытывают человека и показывают его в надлежащем свете и что наихудшие мучения в жизни причиняют не шипы, а смятые розовые лепестки.
Я склонен считать его правым, потому что, помню, когда на другой день после ареста я вышел из своей комнаты и нашел залу, гостиную и другие парадные комнаты пустыми, а стол не накрытым, и когда таким образом я воочию убедился, какие чувства питают ко мне обитатели дома, я ощутил такое же острое страдание, как и накануне ночью, когда мне пришлось стать лицом к лицу с открытым гневом и презрением. Я стоял посреди пустой, безмолвной комнаты и смотрел на давно знакомые предметы с чувством отчаяния, тоски и утраты, которых сам не мог себе объяснить. Утро было серое и облачное; шел дождь. Розовые кусты в саду колыхались во все стороны под напором пронизывающего ветра, а в комнату, там, где еще так недавно играли солнечные лучи, затекали струи дождя и пачкали доски. Внутренняя дверь хлопала и скрипела на своих петлях. Я думал о недавних днях, когда мы обедали здесь и вдыхали благоухание цветов, – и полный отчаяния, выбежал в зал.
Здесь также не было никаких признаков жизни, словно все и хозяева, и прислуга – оставили дом. На очаге, подле которого мадемуазель открыла мне роковую тайну, лежал серый холодный пепел – наилучшая эмблема для совершившейся здесь перемены – и водяные капли, скатываясь по трубе, от времени до времени падали на очаг. Главная дверь стояла открытой, словно теперь в доме нечего было стеречь. Единственным живым существом была гончая собака, которая беспокойно выла и то поглядывала на холодный очаг, то снова ложилась, настораживая уши. В углу шуршали несколько листьев, загнанных ветром.
С грустью вышел я в сад и начал бродить по дорожкам, глядя на мокрые деревья и вспоминая прошлое, пока не наткнулся на каменную скамью. На ней, у самой стены, стоял кувшин, почти наполненый сухими листьями. Я подумал о том, как много случилось с тех пор, как мадемуазель поставила его тут, и фонарь сержанта открыл его мне. Я глубоко вздохнул и вернулся назад в гостиную.
Здесь я увидел женщину, которая стояла на коленях, спиною ко мне, и разводила огонь. Я невольно подумал о том, что она скажет, когда увидит меня, и как она будет вести себя. Она действительно тотчас обернулась, и я отскочил назад с глухим восклицанием испуга: передо мною была г-жа де Кошфоре!
Она была просто одета, и ее детское личико похудело и побледнело от слез, но истощила ли прошлая ночь весь запас ее горя и осушила ли источник ее слез, или какое-нибудь великое решение придало ей временное спокойствие, только она вполне владела собою. Она лишь содрогнулась, встретив мой взор, и прищурилась, словно неожиданно увидела перед собою яркий свет. Но это было все, что я мог в ней заметить. Тотчас она опять повернулась ко мне спиной и, не промолвив ни слова, принялась за свое дело.
– Сударыня! Сударыня! – воскликнул я с безумием отчаяния. – Что это значит?
– Слуги не хотят сделать этого, – ответила она тихим, но твердым голосом. – Вы все-таки наш гость, сударь.
– Но я не могу допустить этого! – вскричал я. – Г-жа де Кошфоре, я не…
Она подняла руку с странным выражением терпения на лице.
– Тише, пожалуйста, – сказала она. – Тише! Вы беспокоите меня.
При этих словах огонь ярко запылал. Де Кошфоре поднялась с места и, все еще следя взором за огнем, вышла из комнаты, оставив меня совершенно опешенного среди комнаты. Но через минуту я снова услышал ее шаги по коридору, и она вошла, неся в руках поднос с вином, мясом и хлебом.
Поставив его на стол, она с тем же бледным лицом и неподвижными глазами, готовыми каждую секунду затуманиться слезами, начала накрывать на стол. Стаканы звенели у нее, сталкиваясь с тарелками, нож и вилка падали из рук. Я же стоял подле, дрожа всеми членами и претерпевая странную, но нестерпимую пытку.
Затем она знаком пригласила меня сесть, а сама отошла прочь и остановилась в дверях, выходивших в сад. Я повиновался. Я сел, но, хотя ничего не ел с прошлого утра, не мог проглотить ни кусочка.
Она вдруг обернулась и подошла ко мне.
– Вы ничего не едите, – сказала она.
Я бросил нож и порывисто вскочил с места.
– Боже мой! – вскричал я. – Неужели, сударыня, вы думаете, что у меня нет сердца?
В тот же миг я понял, что наделал, какую глупость совершил. Едва я вымолвил это, как она очутилась передо мною на коленях и, обнимая мои ноги, прижимаясь своими мокрыми щеками к моей грубой обуви, молила меня о пощаде, молила меня об его жизни, жизни! О, это было ужасно! Ужасно было слышать ее захлебывающийся голос, видеть ее светлые волосы, ниспадавшие на мои покрытые грязью сапоги, замечать, как ее гибкие формы подергивались судорожными рыданиями, сознавать, как эта женщина, женщина благородного происхождения, унижается передо мною.
– О, сударыня, сударыня! – с мукой вскричал я. – Прошу вас, встаньте. Встаньте, или я уйду отсюда!
– Пощадите его! Пощадите его! – простонала она. – Что сделал он вам, что вы взялись преследовать его? Что сделал он вам, что вы решились погубить нас? О, пощадите, пощадите! Отпустите его, и он будет молиться за вас, я и моя сестра будем молиться за вас каждое утро и каждую ночь до конца наших дней.
Я ужасно боялся, чтобы кто-нибудь не вошел и не увидел ее, распростертую на полу. Я нагнулся и старался поднять ее. Но она приникла еще ниже и коснулась своими нежными руками зубцов моих шпор. Я не осмеливался пошевельнуться. Наконец, я принял последнее решение.
– Слушайте в таком случае, сударыня, – сказал я почти сурово, – если не хотите встать. Вы забываете все: каково мое положение и как ничтожна моя власть. Вы забываете, что освободи я сегодня вашего мужа, его через час схватят солдаты, еще находящиеся в деревне, стерегущие все дороги, до сих пор следящие за мною и всеми моими движениями. Вы забываете, говорю я, мое положение…
Она прервала меня на этом слове. Она вскочила на ноги и посмотрела мне прямо в лицо. Я хотел продолжать, но она, бледная, задыхающаяся, с растрепанными волосами, остановилась передо мною, силясь заговорить.
– О, да, да, – пролепетала она с трудом. – Я знаю, знаю.
Она засунула руку за пазуху, вынула оттуда что-то и подала мне, то есть не подала, а насильно вложила мне в руку.
– Я знаю, знаю, – повторила она. – Возьмите, сударь, и пусть Бог наградит вас. Пусть Бог наградит вас! Мы с радостью отдаем это вам, с радостью и благодарностью!
Я стоял и смотрел то на нее, то на поданную мне вещь. Но затем я понял и похолодел. Она дала мне пакет, тот самый пакет, который я возвратил мадемуазель! Сверток с драгоценными каменьями! Я держал его в руке, и сердце мое опять окаменело: я понял, что это дело мадемуазель, что это она, не доверяя силе слез и молений жены пленника, снабдила ее этим последним средством, – этою грязною взяткой. Я швырнул сверток на стол среди блюд.
– Сударыня, – резко ответил я тоном, в котором уже звучал гнев, а не сострадание, – вы совершенно ошибаетесь во мне. Я довольно слышал нехороших слов за последние сутки и знаю, что все вы думаете обо мне. Но вам придется убедиться еще в одном, а именно, что я никогда не изменяю человеку, которому служу, никогда не продаю своих. Пусть отсохнет моя рука, если я исполню ваше желание за сокровища, в десять раз превышающие то, что вы мне теперь предложили!
Она упала на стул с криком отчаяния, и в этот момент г. де Кошфоре отворил дверь и вошел в комнату. Из-за его плеча на меня выглянуло гордое лицо мадемуазель, которое было лишь немного бледнее обыкновенного и имело темные круги под глазами, но глядело на меня с сатанинской холодностью.
– Что это значит? – сказал он хмурясь, когда его взор упал на жену.
– Это… это значит, что мы выезжаем в одиннадцать часов, сударь, – ответил я с легким поклоном и вышел через открытую дверь.
Для того, чтобы не присутствовать при сцене прощания, я оставался в саду вплоть до того часа, который был мною назначен для выезда. Тогда, не входя больше в дом, я направился прямо в конюшню. Здесь все уже было готово. Двое драгунов, которые по моему требованию должны были конвоировать меня до Оша, были в седлах, а мои собственные люди ожидали меня, держа оседланных лошадей для меня и де Кошфоре. Луи водил взад и вперед еще одну лошадь, при виде которой у меня сердце тревожно забилось: на ней было дамское седло. Стало быть, нам предстояло ехать не одним. Кто же поедет с нами: мадемуазель или мадам? И до каких пор? До Оша?
Надо полагать, что все это время хозяева следили за мною, потому что, как только я подошел к конюшням, де Кошфоре и мадемуазель вышли из дома; у него лицо было бледно, глаза блестели и щеки явственно подергивались, хотя он и силился принять развязный вид. На ней была черная маска.
– Мадемуазель сопровождает нас? – официальным гоном спросил я.
– С вашего позволения, сударь, – с колкою вежливостью ответил он.
Я видел, что он задыхается от волнения: он только что простился с женою.
Я отвернулся.
Когда мы все уже сидели на лошадях, он посмотрел на меня.
– Может быть… основываясь на моем слове… вы позволите мне ехать одному, – нерешительно спросил он.
– Без меня? – резко спросил я. – Сделайте одолжение.
Согласно с этим, я приказал драгунам ехать впереди него на таком расстоянии, чтобы они не могли слышать разговора брата и сестры, между тем как оба моих человека следовали позади, с карабинами на коленях. Я же замыкал шествие, глядя в оба и держа наготове пистолет. Кошфоре усмехнулся при виде стольких предосторожностей, но я не для того столько потрудился, перенес столько насмешек и оскорблений, чтобы напоследок у меня из-под носа вырвали мою добычу. Зная хорошо, что пока мы не миновали Оша, я могу легко ожидать какой-нибудь попытки освободить его, я решил дорого продать своего пленника тому, кто захотел бы вырвать его из моей власти. Только гордость и до некоторой степени, может быть, жажда борьбы помешали мне выпросить для себя десять конвойных солдат, вместо двух.
Всю дорогу я задумчиво смотрел на маленький деревянный мостик, на узкую лесную тропинку, на крайние домики деревни, – на все эти предметы, с которыми было у меня теперь связано столько воспоминаний, которые были так мне знакомы и которых мне уже не суждено было никогда более видеть. За мостом отряд солдат искал тело капитана. Немного далее виднелись остатки хижины, превращенной огнем накануне ночью в груду пепла. Луи бежал рядом с нами, заливаясь слезами. Последние бурые листья осыпались с деревьев. Мелкий осенний дождь падал туманной завесой между моим взором и всем окружающим. Так я оставил Кошфоре.
Луи провожал нас целую милю за окраиной деревни, а затем остановился и долго смотрел нам вслед, посылая на мою голову проклятия. Оглянувшись назад и увидев, что он все еще стоит на прежнем месте, я, после минутного колебания, повернул лошадь и подъехал к нему.
– Послушай, дуралей, – сказал я, прерывая его завывания и ругательства. – Передай своей госпоже то, что я тебе сейчас скажу. Скажи, что ее мужа постигнет та же участь, что постигла де Ренье, когда он попал в руки врагов, – не хуже, не лучше.
– Вы хотите, я вижу, и ее убить? – сердито спросил он.
– Ничего подобного, дуралей, – ответил я, рассердившись. – Я хочу спасти ее. Передай ей мои слова, и ты сам увидишь, что будет.
– Ни за что, – мрачно ответил он. – Стану я еще передавать ваши слова.
И он плюнул на землю.
– В таком случае ты сам будешь ответствен за последствия, – торжественно провозгласил я и, повернув лошадь, присоединился к остальным путникам.
Но я знал, что он непременно передаст г-же де Кошфоре мои слова, хотя бы из одного любопытства, и странно было бы, если бы она, дворянка южной Франции, воспитанная среди старинных семейных традиций, не поняла сделанного мною намека.
Так началось наше путешествие. Печально ехали мы среди мокрых деревьев, под свинцово-серым небом. Нам предстояло пересечь ту самую местность, по которой ступали копыта моего коня в последний день моего путешествия на юг, но как все изменилось за один месяц! Зеленые долины, которые так оживлялись игривыми источниками, пробивавшимися из-под известковой почвы, и были сплошь покрыты зелеными папоротниками и мхом, превратились теперь в болота, где наши лошади увязали по самые щиколотки. Солнечные склоны, с которых я впервые увидел эту сельскую природу, превратились теперь в голые, открытые для ветра и дождя скаты. Буковый лес, который прежде отличался красным цветом, был теперь совершенно лишен листвы и уныло вздымал кверху свои черные стволы и оцепенелые ветви. Воздух был пропитан сыростью, и непроницаемый туман закрывал горизонт на расстоянии ста шагов во всех направлениях. Мы медленно переезжали холм за холмом, переходили вброд реки, уже начинавшие наполняться осенней водой, пересекали длинные пространства сухого вереска. Но поднимались ли мы на холм или спускались с него, какие бы картины ни расстилались перед нашими глазами, – мне никогда не позволялось забыть, что я тюремщик, чудовище, злодей. Правда, я ехал позади всех и избегал их взоров, но во всей фигуре мадемуазель не было черточки, которая не дышала бы презрением ко мне; каждое движение ее головы, казалось, говорило: «О, Господи, как могут существовать на земле подобные создания!»
Только однажды я обменялся с нею несколькими словами. Это было на вершине кряжа, перед тем как мы должны были начать спуск в горную долину. Дождь перестал; солнце, близившееся к закату, слабо светило. Мы остановились на несколько минут, чтобы дать лошадям передохнуть, и бросили последний взгляд на юг. Туманная дымка заволакивала местность, которую мы только что покинули, но над этою дымкою блестела цепь жемчужных гор, напоминая какую-то очарованную страну, лучезарную, манящую, чудесную, – или один из тех замков на стеклянных горах, о которых говорится в старинных повествованиях. Я на мгновение забылся и воскликнул, что эта самая очаровательная картина, какую я когда-либо видел.
Моя соседка – это была мадемуазель, снявшая теперь свою маску, – бросила мне в ответ лишь один взгляд, но этот взгляд дышал таким невыразимым отвращением, что наряду с ним простое презрение показалось бы мне милостью. Я притянул поводья своего коня, как будто она ударила меня. Кровь хлынула к моему лицу, чтобы через мгновение вновь отхлынуть. А мадемуазель отвернулась от меня.
Но я не забыл этого урока и после этого стал еще более прежнего избегать ее. На ночь мы остановились в деревне ОШ, и я представил там г. де Кошфоре полную свободу, позволяя ему даже уходить по его желанию. Наутро, предполагая, что, перевалив через хребет, мы подвергаемся уже меньшей опасности нападения, я отпустил обоих драгун, и через час после восхода солнца мы снова пустились в путь. В воздухе было свежо, погода обещала быть более сухой и приятной, чем накануне. Я решил держать путь на Лектур, и так как к северу дороги неизменно улучшались, рассчитывал к ночи проехать довольно далеко. Мои слуги ехали впереди, а я опять держался позади всех.
Наш путь лежал через Герскую долину, среди высоких тополей и плакучих ив. Солнце выглянуло из-за туч и начало пригревать нас. К несчастью, реки, пересекавшие наш путь, вздулись и вышли из берегов после дождя, что сильно затрудняло наше движение вперед. К полудню мы с большим трудом одолели половину расстояния, и мое нетерпение еще более возросло, когда дорога, незадолго перед тем отклонившаяся от берега реки, снова повернула к нему, и мы увидели перед собой новую переправу. Мои люди осторожно вошли в реку, но должны были отступить и поискать брода в другом месте, так что стали пробираться к другому берегу, когда мадемуазель и ее брат подъехали уже к самой реке.
Благодаря этой задержке, я волей-неволей должен был подъехать близко к брату и сестре. Лошадь мадемуазель не сразу согласилась войти в воду, так что мы пошли вброд почти одновременно, и я ехал почти вплотную за ней. Берега реки были очень круты и, находясь в воде, мы ничего не видели ни с той, ни с другой стороны; я беспечно следовал за мадемуазель, и все мое внимание было сосредоточено на моей лошади, как вдруг звук выстрела, за ним – другой и крик, послышавшийся впереди нас, потрясли меня.
В один миг, когда эти звуки еще не замерли в воздухе, я понял все. Точно раскаленным железом, обожгла меня мысль, что нас атаковали, и я был совершенно беспомощен в этой западне, в этой хитрой ловушке. Лошадь мадемуазель заграждала мне путь, а тут каждая секунда была дорога.
У меня был лишь один исход. Я повернул свою лошадь прямо на обрывистый берег и заставил ее сделать прыжок. На мгновение она повисла на вершине, и я уже думал, что она свалится назад. Но затем она сделала отчаянное усилие, взобралась наверх и очутилась на берегу, дрожа и фыркая от страха.
В пятидесяти шагах от меня на дороге лежал один из моих солдат. Он лежал вместе с лошадью, и оба не шевелились. Около него, прислонившись спиною к скале и громко крича, стоял его товарищ, отбиваясь от четырех всадников. В тот момент, когда я увидел эту сцену, он приложился своим карабином и свалил одного из нападавших.
Я еще мог спасти своего слугу. Крикнув, чтобы ободрить его, я вынул из кобуры пистолет и вонзил шпоры в бока своей лошади, как вдруг чей-то неожиданный, коварный удар выбил у меня пистолет из рук.
Мне не удалось подхватить его, и прежде чем я успел оправиться от изумления, мадемуазель ударила мою лошадь по голове. Взбешенная лошадь попятилась назад и предо мной мелькнул взор мадемуазель, сверкавший ненавистью из-под маски, и рука, поднятая для удара. Через мгновение я был на земле, сбитый лошадью, которая ускакала далеко, а ее лошадь, также испуганная всем происшедшим, закусила удила и понесла ее прочь от меня.
Не будь этого, мадемуазель, по всей вероятности, растоптала бы меня. Но теперь я мог встать, обнажить свою шпагу и поспешить на выручку своему товарищу. Все это было делом нескольких мгновений. Он еще оборонялся, и дуло его карабина еще дымилось. Я перепрыгнул через упавшее дерево, попавшееся мне на дороге, но в этот момент двое из нападавших отделились и поскакали мне навстречу. Один из них, которого я принял за предводителя, был в маске. Он пустил свою лошадь прямо на меня, чтобы растоптать меня, но я проворно отскочил в сторону и, ускользнув от него, бросился на другого. Испугав его лошадь, так что он не мог прицелиться, я хватил его шпагой по спине. Он спрыгнул на землю, издавая проклятия и пытаясь поймать свою лошадь, а я повернулся, чтобы встретить человека в маске.
– Негодяй! – воскликнул он, снова наступая на меня.
На этот раз он так искусно правил своею лошадью, что я с большим трудом ускользнул от ее копыт и при всем своем желании не мог достать до него своею шпагою.
– Сдайся, собака! – закричал он.
В отвез я слегка ранил его своею шпагой в колено, но тут ко мне вернулся его товарищ, и оба они стали наступать на меня, стегая хлыстами по голове и стараясь растоптать меня. В конце концов, я предпочел отступить к отвесной стене берега. Здесь моя шпага мало могла помочь мне, но, к счастью, уезжая из Парижа, я запасся коротким обоюдоострым мечом, и хотя далеко не умел так владеть им, как шпагой, все же мне удалось при помощи его отражать их удары и, раня лошадей, держать их на почтительном расстоянии. Но они не отставали, и мое положение становилось все хуже и хуже. Каждое мгновение к ним на подмогу мог явиться третий всадник, или мадемуазель могла выстрелить в меня из моего собственного пистолета. Можно представить, как я был рад, когда счастливый маневр мечом выбил шпагу из рук предводителя. Взбешенный своей неудачей, он стал безжалостно колоть свою лошадь шпорами, побуждая ее скакать на меня, но животное, которое я уже несколько раз угостил своим мечом, стало брыкаться и сбило своего седока в тот самый момент, когда я ранил второго всадника в руку и заставил его отступить.
Дело теперь изменилось. Человек в маске встал на ноги и начал растерянно искать у себя за поясом пистолет. Но он никак не мог найти его, да если бы и нашел, то едва ли был в таком состоянии, чтобы, как следует выстрелить из него. Он беспомощно отступил к утесу и прислонился к нему. Его товарищ был не в лучшем положении. Он сделал попытку снова напасть на меня, но через секунду, потеряв мужество, опустил шпагу и, повернув коня, ускакал прочь. Таким образом, на месте остался только один человек, атаковавший моего слугу, и я обернулся, чтобы посмотреть, как там обстоит дело. Они оба стояли неподвижно, переводя дух. Видя это, я поспешил к ним, но, заметив мое приближение, негодяй тоже повернул свою лошадь и скрылся в лесу, оставив нас победителями.
Первое, что я сделал, – и до сих пор с удовольствием вспоминаю об этом, – погрузил руку в карман и, вынув половину своего состояния, вручил его человеку, который так храбро сражался за меня. В моей радости я готов был расцеловать его. Благодаря его помощи и мужеству, я не только избежал поражения, но, мало того, знал, чувствовал, – и сердце у меня трепетало при мысли об этом, – что эта борьба восстановила до некоторой степени мою репутацию. Мой слуга был ранен в двух местах, я получил царапину или две и потерял свою лошадь; мой другой парень был мертв. Но, что касается лично меня, то я готов был отдать половину всей крови, обращающейся в моих жилах, чтобы купить то чувство, с которым я мог теперь говорить с г. де Кошфоре и его сестрой. Мадемуазель сошла с лошади, сняла маску и, отвернув лицо, плакала. Ее брат, все время честно остававшийся на своем месте у речного брода, встретил меня особенной улыбкой.
– Цените мою верность, – веселым тоном сказал он, – я здесь, г. де Беро, чего нельзя сказать о тех двух господах, которые только что ускакали.
– Да, – ответил я с некоторою горестью, – и только напрасно они застрелили моего бедного слугу.
Он пожал плечами.
– Они мои друзья, – сказал он, – и я не стану осуждать их. Но это еще не все, г. де Беро.
– Да, не все, – ответил я, отирая свой меч. – Здесь еще остался человек в маске.
И я повернулся, чтобы пойти к нему.
– Г-н де Беро! – окликнул меня Кошфоре отрывисто и принужденно.
Я остановился.
– К вашим услугам, – сказал я, оборачиваясь.
– Я хочу поговорить с вами об этом господине, – начал он нерешительно. – Вы знаете, что с ним станется, если вы предадите его властям?
– Кто он такой? – резко спросил я.
– Это довольно щекотливый вопрос, – ответил он, хмурясь.
– Для вас, может быть, но не для меня, – возразил я, – так как он вполне в моей власти. Если он снимет свою маску, то я лучше буду знать, что делать с ним.
Незнакомец потерял во время падения свою шляпу, и его светлые волосы, покрытые пылью, распустились кудрями по плечам. Он был высокого роста, нежного, изящного сложения, и хотя одет был более, чем просто, я заметил дорогой перстень на его руке и, как мне казалось, также некоторые другие следы знатного происхождения. Он еще лежал на земле в полуобморочном состоянии, по-видимому, не сознавая того, что происходило вокруг.
– Я узнаю его, если он снимет маску? – вдруг спросил я, осененный новою мыслью.
– Несомненно, – ответил де Кошфоре.
– Ну и что?
– Это будет худо для всех.
– Ага! – тихо произнес я, – пристально глядя сначала на моего прежнего пленника, а затем на нового. – Ну, и что же… сделать с ним, по-вашему?
– Оставить его здесь! – ответил де Кошфоре.
Он был, видимо, взволнован, и лицо его покрылось густою краской. Я знал его за совершенно честного человека и доверял ему. Но это явное беспокойство по поводу его друга меня нисколько не трогало. Притом же я знал, что вступаю на скользкий путь, и это побуждало меня быть осторожным.
– Ну, хорошо, – ответил я после минутного раздумья. – Я сделаю так. Но уверены ли вы, что он не поступит со мною предательски?
– Бог мой, конечно, нет! – с живостью ответил Кошфоре. – Он все поймет. Вы не будете сожалеть о том, что сделали. Ну, поедем дальше.
– Но у меня нет лошади, – сказал я, несколько смущенный его крайнею поспешностью. – Как же я…
– Мы поймаем ее, – успокоил он меня. – Она где-нибудь на дороге. До Лектуро осталось не более мили, и там мы распорядимся, чтобы этих двух похоронили.
Я ничего не мог выиграть дальнейшим промедлением, и потому вскоре все было решено. Мы подобрали то, что растеряли в пылу борьбы; де Кошфоре помог сестре сесть на лошадь, и через пять минут нас уже не было там. Достигнув опушки леса, я оглянулся назад, и мне показалось, будто человек в маске поднялся на ноги и смотрит нам вслед. Но деревья мешали мне вглядеться и, может быть, расстояние обмануло меня. Тем не менее я склонен был думать, что незнакомец находился не в таком обморочном состоянии и не был так сильно ранен, как хотел показать.
